Рик Риордан. Перси Джексон и похититель молний

   – Так дашь нам что-нибудь пожевать, Салли? Ты что, оглохла?
   Я хотел было ему врезать, но встретился глазами с мамой и понял, что она предлагает мне сделку: потерпи Гейба еще немного, будь с ним поласковей. Только пока она не подготовится к поездке в Монтаук. А потом – только нас и видели!
   – Я уже иду, милый, – сказала она Гейбу. – Мы просто разговаривали о поездке.
   – О поездке? – Гейб сузил глаза. – Так ты что, серьезно об этом говорила?
   – Так я и знал, – пробормотал я. – Он нас не отпустит.
   – Конечно отпустит, – ровным голосом возразила мама. – Твой отчим просто беспокоится из-за денег. Только и всего. А кроме того, – добавила она, – Габриелю не придется беспокоиться о том, что ему пожевать. Я наготовлю ему фасоли на целый уик-энд. И гуакамоле^[3]. И сливочный соус.
   – Значит, деньги на поездку… мы вычтем из денег, отложенных на тряпки? – Гейб немного смягчился.
   – Да, милый, – ответила мама.
   – И ты возьмешь мою машину, только чтобы доехать туда и обратно?
   – Мы будем очень осторожны.
   – Может, если ты поскорее что-нибудь приготовишь… – Гейб поскреб двойной подбородок. – И если мальчишка извинится за то, что прервал нашу партию в покер.
   «Может, я дам тебе хорошего пинка, – подумал я. – Найду уязвимое место, так что будешь у меня целую неделю петь сопрано».
   Но мамины глаза предупредили, чтобы я перестал его злить.
   Зачем только она спуталась с этим парнем? Мне хотелось завопить. Почему она так заботится о том, что он подумает?
   – Извиняюсь, – пробормотал я. – Я правда извиняюсь, что прервал твою невероятно важную игру в покер. Пожалуйста, возвращайся к ней.
   Глаза Гейба сузились. Вероятно, он пытался сообразить своим умишком, нет ли в моих словах какого подвоха.
   – Ну, так и быть, – согласился он.
   И вернулся доигрывать партию.
   – Спасибо, Перси, – сказала мама. – Как только приедем в Монтаук, там и наговоримся, и ты расскажешь мне все, что забыл сказать, ладно?
   На мгновение мне почудилось, что я увидел промелькнувшую в ее глазах тревогу – такой же страх, какой я видел на лице Гроувера, когда мы ехали в автобусе, – словно мама тоже почувствовала в воздухе странный холодок.
   Но потом она улыбнулась, и я подумал, что ошибаюсь. Мама взъерошила мне волосы и пошла готовить Гейбу его жратву.
 
   Через час мы были готовы.
   Гейб даже прервал игру, чтобы самолично проследить, как я складываю мамины сумки в машину. Он все ныл и охал, что ему будет не хватать кухарки, а самое главное – его «камаро» весь остаток недели.
   – И не вздумай хоть чуть-чуть ее поцарапать, умник, – предупредил он меня, когда я складывал последнюю сумку. – Чтоб ни одной крохотной царапины.
   Как будто я собирался вести машину! Мне было всего двенадцать. Но для Гейба это не имело никакого значения. Если бы чайка случайно нагадила на его свежевыкрашенную машину, он нашел бы способ обвинить в этом меня.
   Глядя, как он ковыляет обратно к дому, я до того взбесился, что сделал нечто, чего сам до сих пор не пойму. Когда Гейб дошел до двери, я поступил точно так же, как Гроувер в автобусе. Я повторил его жест, предохраняющий от зла: словно когтями вырвал сердце и швырнул в Гейба. Решетчатая дверь захлопнулась с такой силой и так звонко шлепнула его по заднице, что Вонючка буквально взлетел по лестнице, словно в него выстрелили из пушки. Может, это был порыв ветра или что-то приключилось с петлями – узнать я уже не успел.
   Забравшись в «камаро», я открыл маме дверцу.
 
   Лачуга, которую мы снимали, стояла на южном берегу, недалеко от оконечности Лонг-Айленда. Это был крохотный синий домишко с выцветшими занавесками, наполовину заметенный песком. Простыни тоже всегда оказывались в песке, и повсюду кишели пауки, а море чаще всего было слишком холодным, чтобы купаться.
   Я любил это место.
   Мы ездили сюда с тех пор, когда я был еще совсем маленьким. А мама и того дольше. Она никогда ничего определенного не говорила, но я знал, что этот пляж для нее особенный. Это было место, где она встретилась с отцом.
   Чем ближе мы подъезжали к Монтауку, тем моложе становилась мама, годы бесконечных тревог и тяжелой работы куда-то исчезали. Глаза у нее приобретали цвет моря.
   Мы приехали на закате, открыли все окна и, как обычно, принялись за уборку. Потом мы пошли на пляж, стали кормить чаек синими кукурузными чипсами, а сами тем временем лакомились голубыми жевательными драже с фруктовой начинкой, голубыми солоноватыми ирисками – словом, перепробовали все угощения, которые мама бесплатно принесла с работы.
   Кажется, мне следует объяснить про синюю еду.
   Видишь ли, Гейб как-то сказал маме, что синей еды не бывает. Они разругались, что по тем временам казалось мелочью. Но с тех пор мама просто помешалась на том, чтобы абсолютно все продукты были синие. К дням рождения она пекла синие торты. Она взбивала черничные муссы. Она покупала синие кукурузные лепешки и приносила из магазина синюю выпечку. Все это – вместе с тем, что она сохранила девичью фамилию Джексон и никогда не называла себя миссис Ульяно, – означало, что Гейбу не удалось прижать ее к ногтю. В ней, как и во мне, была мятежная жилка.
   Когда стемнело, мы развели костер. Стали жарить хот-доги. Мама рассказывала мне про те времена, когда была ребенком, еще до того, как ее родители погибли в авиакатастрофе. Мама говорила о книгах, которые собиралась написать когда-нибудь, когда она скопит достаточно денег, чтобы уйти из кондитерской.
   Наконец я набрался мужества спросить о том, что всегда было у меня на уме, когда бы мы ни приезжали в Монтаук, – о своем отце. Взгляд мамы затуманился. Я понимал, что она расскажет мне то же, что всегда, но я никогда не уставал слушать это.
   – Он был добрым, Перси, – сказала мама. – Высокий, красивый, мужественный и сильный. Но и мягкий – тоже. Ты знаешь, тебе достались от него черные волосы и зеленые глаза. – Мама вынула из сумки горсть жевательных драже. – Хотелось бы мне, чтобы ты увидел его, Перси. Он бы так тобой гордился.
   Я удивился тому, что она это сказала. Что во мне такого замечательного? Дислексия, гиперактивность, сплошные тройки в табели успеваемости – парень, которого выгоняют из школы в шестой раз за шесть лет.
   – Сколько мне было? – спросил я. – Я имею в виду, когда он уехал.
   Мама поглядела на пламя.
   – Он провел со мной только одно лето, Перси. Вот здесь, на этом пляже. В этом домике.
   – Но… он знал меня, когда я был маленьким?
   – Нет, милый. Он знал, что я жду ребенка, но никогда не видел тебя. Ему пришлось уехать до твоего рождения.
   Я постарался увязать это с тем, что помнил об отце: теплое свечение, улыбка.
   Я всегда считал, что он знал меня ребенком. Мама никогда прямо этого не говорила, но я все же чувствовал, что это так. И вот теперь услышать, что он никогда меня не видел…
   И тут я рассердился на отца. Может быть, и глупо, но я упрекал его за то, что он отправился в свое океанское путешествие и что у него не хватило мужества жениться на маме. Он бросил нас, и теперь хочешь не хочешь, а приходится жить с Вонючкой Гейбом.
   – Ты снова собираешься меня куда-нибудь отправить? – спросил я. – Еще в какой-нибудь интернат?
   Мама ворошила палкой огонь.
   – Не знаю, милый. – Голос у нее стал низким, грудным. – Я думаю… Я думаю, мы найдем выход.
   – Потому что ты не хочешь, чтобы я путался у тебя под ногами?
   Я пожалел о своих словах, едва успел сказать их.
   На глазах у мамы блеснули слезы. Взяв меня за руку, она крепко сжала ее.
   – Ох, Перси, нет. Просто я… я должна, милый. Для твоего же собственного блага. Я должна отправить тебя куда-нибудь.
   Ее слова напомнили мне то, что сказал мистер Браннер: для меня только лучше уехать из Йэнси.
   – Потому что я – с отклонениями от нормы, – сказал я.
   – Ты говоришь так, будто это плохо, Перси. Но ты не понимаешь всей своей важности. Я думала, что пансионат Йэнси достаточно далеко. Думала, что ты наконец-то будешь в безопасности.
   – В безопасности от чего?
   Мама встретилась со мной взглядом, и на меня нахлынули воспоминания – все странное, пугающее, что когда-либо происходило со мной и что я старался забыть.
   В третьем классе какой-то дядька в длинном черном плаще погнался за мной на игровой площадке. Когда учителя пригрозили вызвать полицию, он ушел, злобно ворча, и никто не хотел мне верить, что под шляпой с широкими полями у него был всего лишь один глаз – прямо посередине лба.
   А перед этим – очень-очень давно. Я учился тогда в подготовительном классе, и учительница положила меня вздремнуть в кроватку, куда заползла змея. Мама пронзительно закричала, когда пришла за мной, но увидела, что я играю с безвольной чешуйчатой веревкой: мне каким-то образом удалось задушить змею своими толстыми, неуклюжими ручонками.
   В каждой школе случалось что-то жуткое, что-нибудь небезопасное, и я все время был вынужден переводиться из одного места в другое.
   Я понимал, что мне следовало бы рассказать маме о трех старых дамах за фруктовым прилавком и о миссис Доддз в художественном музее, о своей странной галлюцинации, что ударом меча я обратил в прах свою математичку. Но я все никак не мог решиться. У меня было странное чувство, что эти новости прервут нашу поездку в Монтаук, а мне этого не хотелось.
   – Я старалась, чтобы ты держался как можно ближе ко мне, – вздохнула мама. – Но они сказали мне, что это ошибка. Но есть только один выбор, Перси… место, куда тебя хотел послать отец. А я… я просто не могу это вынести.
   – Отец хотел отправить меня в спецшколу?
   – Не в школу, – мягко проговорила мама. – В летний лагерь.
   Голова у меня закружилась. Почему папа, который даже не захотел задержаться, чтобы увидеть мое рождение, сказал маме про какой-то летний лагерь? И если это было так важно, почему она ни разу не упомянула об этом прежде?
   – Прости меня, Перси, – сказала она, поняв, что выражали мои глаза. – Но я не могу говорить об этом. Я… я не могу отправить тебя туда. Возможно, это означает распрощаться с тобой навсегда.
   – Навсегда? Но если это только летний лагерь?..
   Мама отвернулась к огню, и по ее лицу я понял, что, если буду расспрашивать дальше, она заплачет.
 
   В ту ночь мне приснился яркий, отчетливый сон.
   Штормило, и два прекрасных животных – белая лошадь и золотой орел – бились не на жизнь, а на смерть у полосы прибоя. Орел камнем бросался вниз и вспарывал лошадиную морду мощными когтями. Лошадь разворачивалась и, брыкаясь задними ногами, старалась переломать орлу крылья. Пока происходила битва, земля тряслась, и какой-то чудовищный голос хохотал под землей, науськивая животных друг на друга.
   Я бросился к ним, понимая, что должен остановить смертоубийство, но бежал я как в замедленном кино. Я понимал, что опоздаю. Я видел, как орел ринулся вниз, целясь клювом в широко раскрытые глаза лошади, и я завопил: «Нет!»
   Проснулся я как от толчка.
   Снаружи действительно штормило: такой шторм ломает деревья и сносит дома. На берегу не было ни лошади, ни орла, только молнии, озарявшие все как днем, и двадцатифутовые волны, с грохотом разрывающихся снарядов рушащиеся на дюны.
   Следующий удар грома разбудил маму. С широко раскрытыми глазами она села на кровати и промолвила только одно слово: «Ураган!»
   Я понимал, что это безумие. В начале лета над Лонг-Айлендом никогда не бывает ураганов. Но, казалось, океан про это забыл. Сквозь рев ветра я расслышал вдалеке утробный звук, полный злобы и муки, от которого волосы у меня встали дыбом.
   Затем, уже куда ближе, раздался странный звук – будто кто-то бил по песку молотком для игры в крокет. И чей-то отчаянный голос – кто-то пронзительно вопил, стуча в дверь нашей хибары.
   Мама выскочила из постели в ночном халате и откинула задвижку.
   В дверном проеме на фоне сплошной стены ливня стоял Гроувер. Но это был не… был не совсем Гроувер.
   – Я искал всю ночь, – задыхаясь, произнес он. – О чем вы думали?
   Мама в ужасе посмотрела на меня, не потому что испугалась Гроувера, а оттого, зачем он пришел.
   – Перси, – она старалась перекричать дождь, – что случилось в школе? Почему ты мне ничего не рассказал?
   Я застыл как вкопанный, глядя на Гроувера. Я не верил собственным глазам!
   – O Zeu kai alloi theoi! – возопил он. – Оно прямо за мной! Ты не рассказал ей?
   Я был слишком ошеломлен, чтобы обратить внимание на то, что он выругался на древнегреческом и я прекрасно его понял. И слишком потрясен, чтобы задуматься над тем, как Гроувер сам добрался сюда посреди ночи. Потому что на Гроувере не было штанов, а вместо ног у него были… вместо ног у него были…
   Мама сурово посмотрела на меня и произнесла таким тоном, какой я слышал от нее впервые:
   – Перси! Скажи мне немедленно!
   Я, запинаясь, стал нести что-то про старых дам за фруктовым прилавком и миссис Доддз, а мама в упор уставилась на меня, и лицо ее во вспышках молний было мертвенно-бледным.
   Схватив сумочку, она швырнула мне мой дождевик и скомандовала:
   – В машину. Оба. Немедленно!
   Гроувер побежал к «камаро», но сказать «побежал» было бы не совсем точно. Он скакал рысцой, тряся лохматыми бедрами, и внезапно история о мышечном расстройстве его ног обрела для меня совершенно иной смысл. Я понял, как он мог мчаться с такой скоростью и при этом хромать при ходьбе.
   Потому что вместо ступней у него были раздвоенные копыта.

Глава четвертая
Мама учит меня бою быков

   Мы мчались сквозь ночь по темным проселкам. Ветер хлестал по «камаро». Дождь сплошным потоком стекал по лобовому стеклу. Не понимаю, как мама могла что-то видеть, но она изо всех сил давила на газ.
   Всякий раз при вспышке молнии я смотрел на сидевшего рядом со мной на заднем сиденье Гроувера и гадал: то ли я сошел с ума, то ли он вырядился в какие-то замысловатые лохматые штаны? Но нет, запах был точно такой же, как тогда в детском саду, когда нас водили на экскурсию на площадки молодняка: пахло ланолином, как от шерсти. Запах скотного двора.
   – Значит, ты и мама… знакомы? – только и сумел сказать я.
   Гроувер стрельнул глазами в зеркало заднего вида, хотя машин сзади не было.
   Ну, не то чтобы знакомы, ответил он, – я имею в виду, мы никогда не встречались лично. Но она знала, что я за тобой наблюдаю.
   – Наблюдаешь за мной?
   – Вроде смотрителя. Чтобы удостовериться, что с тобой все в порядке. Но я был твоим другом и не притворялся, – торопливо добавил он. – Я и вправду твой друг.
   – Хм… а кто же ты на самом деле?
   – В данный момент это неважно.
   – Неважно? Начиная от пояса, мой лучший друг оказался ослом…
   Гроувер издал резкий горловой звук, напоминавший ржанье.
   Я слышал, как он ржал, и раньше, но всегда считал это приступом нервного смеха. Теперь же я понял, что это, скорее, раздраженное мычанье.
   – Козел! – вскрикнул он.
   – Что?
   – Нижняя часть у меня козлиная.
   – Ты только что сказал, что это не важно.
   – Мэ-э-э! Есть сатиры, которые забили бы тебя копытами за такое оскорбление!
   – Вот это да! Постой. Сатиры! Ты вроде как… из мифов мистера Браннера?
   – Выходит, те старые дамы за прилавком с фруктами тоже миф, Перси? И миссис Доддз миф?
   – Так, значит, ты допускаешь, что миссис Доддз была на самом деле?
   – Конечно.
   – Тогда почему?..
   – Чем меньше ты будешь знать, тем меньше монстров навлечешь на свою голову, – сказал Гроувер так, будто это было совершенно очевидно. – Мы навели на людей Туман. Надеялись, что ты примешь это за галлюцинации. Но все без толку. Ты стал понимать, кто ты.
   – Кто я… погоди-ка минутку, что ты имеешь в виду?
   Странный рев снова раздался позади нас, я уже слышал его, но на этот раз он приблизился. Кто бы за нами ни гнался, он по-прежнему несся по нашему следу.
   – Перси, – вмешалась мама, – слишком многое надо объяснить, а времени мало. Мы должны доставить тебя в безопасное место.
   – Безопасное? Но от кого и от чего? Кто за мной гонится?
   – Ничего особенного, – ответил Гроувер, явно задетый моим замечанием насчет осла. – Всего лишь повелитель мертвых и несколько его кровожадных любимчиков.
   – Гроувер!
   – Простите, миссис Джексон. Пожалуйста, не могли бы вы ехать немного быстрее?
   Я старался рассудком охватить все, что происходит кругом, но мне это не удавалось. Я понимал, что это не сон. С воображением у меня было туговато. Мне никогда не могло присниться что-нибудь настолько странное.
   Мама круто свернула влево. Мы выехали на более узкую дорогу и помчались мимо темных фермерских домов, лесистых холмов и надписей «ЧУЖУЮ КЛУБНИКУ НЕ РВАТЬ» на белых частоколах.
   – Куда мы едем? – спросил я.
   – В летний лагерь, про который я тебе говорила. – Голос матери звучал напряженно, ради меня она изо всех сил пыталась скрыть свой страх. – Туда, куда хотел отправить тебя отец.
   – Туда, куда ты не хотела, чтобы я ехал.
   – Пожалуйста, дорогой, – взмолилась мама. – Все слишком серьезно. Попробуй понять. Ты в опасности.
   – Потому что какие-то старые дамы перерезают пряжу?
   – Это были не старые дамы, – сказал Гроувер. – Это были богини Судьбы. Понимаешь ли ты, что это означает… то, что они явились перед тобой? Они делают это, только когда ты… когда кто-нибудь вот-вот умрет.
   – Вау! Ты сказал «ты».
   – Нет. Я сказал «кто-нибудь».
   – Ты имел в виду меня.
   – Я имел в виду тебя как нечто обобщенное. Не тебя лично, разумеется.
   – Мальчики! – оборвала нас мама.
   Она резко крутанула баранку вправо, и я на мгновение заметил фигуру того, от кого она уворачивалась, – темные, трепещущие на ветру очертания, которые потом словно сдуло штормом.
   – Что это было? – спросил я.
   – Мы уже почти там, – отозвалась мама, не обращая внимания на мой вопрос. – Еще милю. Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
   Я не знал, где это «там», но я лежал в машине, опрокинувшись на сиденье, и мне хотелось, чтобы мы наконец приехали…
   Снаружи были только дождь и тьма – пустынная загородная местность, которую проезжаешь, когда добираешься на дальнюю оконечность Лонг-Айленда. Я подумал о миссис Доддз и о том, как она превратилась в тварь с острыми клыками и кожистыми крыльями. Мои конечности дрожали от настигшего меня потрясения. Она действительно была не человеком! Она хотела убить меня!
   Потом я вспомнил о мистере Браннере… и мече, который он мне бросил. Прежде чем я успел спросить об этом Гроувера, волосы у меня на голове встали дыбом. Последовала ослепительная вспышка, пробравший меня до костей грохот, и наша машина взорвалась.
   Помню чувство невесомости, и меня как будто сплющило, обожгло и облило водой из шланга одновременно.
   Отлепившись лбом от спинки водительского сиденья, я сказал:
   – Вау!
   – Перси! – крикнула мама.
   – Я в порядке…
   Я постарался стряхнуть с себя оцепенение. Я был жив. Машина на самом деле не взорвалась. Мы съехали в кювет. Водительские дверцы заклинило в грязи. Крыша треснула, как яичная скорлупа, и дождь хлестал сквозь дырки.
   Молния. Это было единственное объяснение. Нас скинуло с дороги. Рядом со мной на заднем сиденье лежало нечто большое, неподвижное и бесформенное.
   – Гроувер!
   Он тяжело осел набок, кровь струйкой стекала у него из уголка рта. Я потряс его мохнатое бедро, думая: «Нет! Даже если мой лучший друг – наполовину животное со скотного двора, я не хочу, чтобы он умирал!»
   Потом Гроувер простонал: «Еды», и я понял, что надежда осталась.
   – Перси, – сказала мать, – мы должны… – Ее голос пресекся.
   Я оглянулся. При вспышке молнии сквозь заляпанное грязью заднее стекло я увидел фигуру, которая, ковыляя, подбиралась к нам по обочине. При виде ее мурашки побежали у меня по всему телу. Это был темный силуэт могучего парня, похожего на футбольного игрока. На голову у него было наброшено что-то вроде одеяла. Торс мускулистый и покрыт шерстью. Поднятые руки походили на рога.
   Я с трудом проглотил комок слюны.
   – Кто это?..
   – Перси, – сказала мать до ужаса спокойным голосом, – выметайся из машины.
   Потом она бросилась к водительской дверце. Та завязла в грязи. Я попробовал открыть свою. То же самое. В отчаянии я посмотрел на отверстие в крыше. Оно могло послужить выходом, но края его были рваные и дымились.
   – Вылезай через другую дверцу! – велела мать. – Перси… ты должен бежать. Видишь то большое дерево?
   – Что?
   Еще одна вспышка молнии, и сквозь дымящуюся дыру в крыше я увидел дерево, которое она имела в виду: огромная сосна, размером с рождественскую елку в Белом доме, росла на вершине ближайшего холма.
   – Это граница участка, – сказала мама. – Заберись на холм и внизу, в долине, увидишь большой фермерский дом. Беги к нему и не оглядывайся. Кричи что есть сил, чтобы тебе помогли. Не останавливайся, пока не добежишь до двери.
   – Мам, ты тоже пойдешь со мной!
   Лицо ее было бледным, глаза – печальные, так она обычно глядела на океан.
   – Нет! – закричал я. – Ты пойдешь со мной. Помоги мне вытащить Гроувера.
   – Дайте мне еды! – простонал Гроувер чуть громче.
   Человек с одеялом на голове приближался к нам, порыкивая и пофыркивая. Когда он подошел поближе, я понял, что он не может держать одеяло на голове, потому что его руки – мощные, мясистые руки – болтались по бокам. И никакого одеяла не было. Если только считать его массивную косматую голову, слишком крупную, чтобы быть его головой… – его головой. А кончики того, что напоминало рога…
   – Мы ему не нужны, – пояснила мне мать. – Ему нужен ты. Кроме того, я не могу пересекать границу участка.
   – Но…
   – Некогда, Перси. Иди. Пожалуйста!
   Тут я просто обезумел от злости на свою мать, на козла Гроувера, на рогатое существо, – походившее на быка… да, на быка, – которое, пошатываясь, медленно и целенаправленно подбиралось к нам.
   Я перелез через Гроувера и, распахнув дверцу, оказался под дождем.
   – Мы пойдем вместе. Давай, мам.
   – Я же тебе сказала…
   – Мам! Я тебя не оставлю. Помоги мне с Гроувером.
   Я не стал дожидаться, что она ответит. Я вылез сбоку и вытащил Гроувера. Он оказался на удивление легким, хотя я не смог бы отнести его очень далеко без маминой помощи.
   Мы взяли Гроувера под мышки и, спотыкаясь, стали карабкаться вверх по холму в мокрой траве, доходившей нам до пояса.
   Оглянувшись, я впервые ясно разглядел монстра. Он был семи футов ростом, с руками и ногами, словно с обложки журнала для культуристов – бугристые бицепсы, трицепсы и всякие прочие «цепсы» бейсбольными мячами выпирали из-под оплетенной венами кожи. Одежды на нем не было вовсе, кроме ослепительно белых подштанников, что выглядело бы забавно, не будь верхняя часть его туловища такой устрашающей. Жесткие бурые волосы росли прямо от пупка и становились все гуще к плечам. Шея его представляла нагромождение мускулов, покрытых шерстью, и венчалась огромной головой с мордой длиной с мою руку. В сочащихся ноздрями соплях поблескивало медное кольцо, черные глаза смотрели свирепо, а рога – кончики огромных черно-белых рогов были настолько острые, что никакой электроточилкой так не заточишь.
   Я прекрасно узнал монстра. Он был героем одной из самых первых историй, которые рассказывал нам мистер Браннер. Но не мог же он быть настоящим!
   Дождь заливал мне глаза, и приходилось постоянно моргать.
   – Это…
   – Сын Пасифаи, – сказала мать. – Жаль, что я не знала, до чего ж им не терпится убить тебя.
   – Но это же Мин…
   – Не произноси его имени, – предупредила мама. – Имена тоже наделены силой.
   Сосна была по-прежнему очень далеко – по меньшей мере, ярдах в ста вверх по холму.
   Я снова бросил быстрый взгляд назад.
   Человекобык склонился над нашей машиной, заглядывая в окна, – точнее говоря, не заглядывая. Он все больше сопел и принюхивался. Я не совсем понимал, что его так беспокоит, ведь мы были всего в каких-то пятидесяти футах.
   – Дайте поесть, – простонал Гроувер.
   – Тс-с-с-с, – сказал я ему. – Мама, что он делает? Он что, не видит нас?
   – Зрение и слух у него – никуда, – ответила она. – Он идет по запаху. Но скоро он сообразит, где мы.
   Словно напав на след, человекобык яростно заревел. Он поднял «камаро» Гейба за разбитую крышу, причем шасси надсадно заскрипели. Занес машину над головой и швырнул на дорогу. Врезавшись в мокрый асфальт, она проехала еще с полмили, разбрызгивая вокруг сноп искр, прежде чем остановилась. Бензобак взорвался.
   «Ни царапины», – припомнил я слова Гейба.
   Упс!
   – Перси, – сказала мама, – как только он увидит нас, он сразу же бросится. Дождись последней секунды, а потом беги, прыгая из стороны в сторону. Он не может менять направление, когда бросается. Понял?
   – Откуда ты все это знаешь?
   – Я уже давно беспокоилась, что они могут напасть на тебя. Мне следовало этого ожидать. Я была эгоистичной, когда держала тебя при себе.
   – Держала меня при себе? Но…
   Еще один взрыв яростного рева, и человекобык, оглушительно топоча, ринулся вверх по холму.
   Он учуял нас.
   Сосна была теперь всего в нескольких ярдах, но холм становился все более крутым и скользким, а Гроувер отнюдь не полегчал.
   Человекобык стремительно приближался. Еще несколько секунд – и он настигнет нас.
   Силы у мамы были уже, наверное, на исходе, но она продолжала поддерживать Гроувера за плечо.
   – Давай, Перси! По отдельности! Помни, что я сказала.