Страница:
- Да-да, - произнес человек, шедший рядом, - все это так, это правдивая история.
- Я прочитал ее в одной старой книге, - добавил я, - и при этом случилось нечто весьма примечательное. После строчки, в которой говорится о том, как смерть появилась перед дверью женщины, старыми, выцветшими чернилами была нарисована маленькая звездочка. Она выглядывала из слов, как из туч, и мне на мгновение показалось, что если бы строчки раздвинулись, за ними показались бы бесчисленные звезды, как бывает, когда поздним весенним вечером проясняется небо. Потом я забыл об этом незначительном обстоятельстве, но в конце книги на блестящем переплете я обнаружил точно такую же звездочку, словно отражение в озере, а под ней начинались тонкие строчки, убегающие по бледной зеркальной поверхности, словно волны. Во многих местах надпись была неразборчива, но мне все же удалось прочесть ее почти целиком Там стояло примерно следующее:
"Я так часто читаю эту историю, в самые разные дни, что мне иногда кажется, будто она - мое собственное воспоминание и написана моей рукой. Только у меня дальше не так. Жена никогда прежде не видела смерть и, ни о чем не подозревая, позволила ей пройти. Но смерть сказала торопливо и так, словно у нее нечиста совесть: "Передай это мужу". На вопросительный взгляд женщины она поспешила прибавить: "Это семена, очень хорошие семена". И сразу же, не оглядываясь, ушла. Женщина открыла мешочек который дала ей смерть: там и вправду были какие-то семена - твердые, отвратительные зерна. Тогда она подумала: "Семя - это что-то незавершенное, будущее. Никто не знает, что из него вырастет. Я не отдам мужу эти странные семена, они совсем не похожи на подарок. Лучше я посажу их в нашем саду и посмотрю, что взойдет. Потом покажу ему это растение и расскажу, откуда оно". Так она и сделала. И их жизнь шла по-прежнему. Муж, который все думал о том, как смерть стояла перед его дверью, сначала немного боялся, но потом, видя, что жена его радушна и безмятежна, как всегда, снова растворил свою дверь, и в дом вошло много жизни и света. А следующей весной на одной из грядок между огненных лилий появился маленький куст. У него были узкие, отливающие черным листья, странно блестящие, острые, как у лавра. Муж каждый день собирался спросить, откуда взялось это растение, и каждый день не мог на это решиться. И точно так же жена изо дня в день не могла заставить себя рассказать... Но подспудный вопрос с одной стороны и невысказанный ответ с другой часто заставляли их сходиться у куста, который так странно выделялся своей сумрачностыо в их цветущем саду. Пришла следующая весна, и когда они ухаживали за садом и за новым кустом, им было печально, что он, окруженный благоухающими цветами, рос не меняясь, немо и замкнуто, как и в прошлом году, безразличный к солнцу. Тогда они, не сговариваясь, решили в третью весну отдать ему все свои силы, и когда эта весна пришла, они молчаливо, рука об руку, выполнили то, что каждый себе пообещал. Их сад зарос сорными травами, огненные лилии казались бледнее, чем прежде. Но однажды утром после душной пасмурной ночи они вышли в тихий, мерцающий сад и увидели: из черных острых листьев странного куста поднялся, не поранившись, бледный голубой цветок, которому уже стал тесен его бутон. И они стояли перед ним, взявшись за руки, не говоря ни слова: теперь это тем более не было нужно. Они думали: вот цветет смерть. Потом одновременно склонились к юному цветку, чтобы вдохнуть его аромат. И с этого утра в мире все стало по-другому".
Так было написано на переплете старой книги, - закончил я.
- Кто же это написал? - поинтересовался мой попутчик.
- Какая-то дама, судя по почерку, - ответил я. - Только зачем это исследовать. Буквы были очень выцветшие и несколько старомодные. Видимо, она давно умерла.
Человек рядом со мной погрузился в свои мысли. Потом заметил:
- Всего лишь история, но как впечатляет...
- Ну, это когда редко доводится слушать истории, возразил я.
- Вы думаете? - Он подал мне руку и я крепко пожал ее. - А ведь я хотел бы рассказать ее еще кому-нибудь. Можно?
Я кивнул. Вдруг он спохватился:
- Но у меня же никого нет. Кому бы я ее рассказал?
- Что ж, это просто: расскажите детям, которые иногда приходят посмотреть на вашу работу, кому же еще?
Дети и в самом деле услышали три последние истории. Только историю о вечерних облаках лишь частично, если я правильно осведомлен. Дети ведь маленькие и потому намного дальше от вечерних облаков, чем мы. Но так даже лучше. Несмотря на большую и искусно построенную речь Ханса, они поняли бы, что вся эта история - игра детей. и, как посвященные, отнеслись бы к моему рассказу критически, Но это хорошо, что они не знают, с какими усилиями и как неловко мы переживаем вещи, которые с ними происходят так просто и безо всякого принуждения.
ОБ ОДНОМ СОЮЗЕ ПО НАСТОЯТЕЛЬНОЙ НЕОБХОДИМОСТИ
Я только что узнал, что и в нашем местечке есть нечто вроде артистического союза. Он возник недавно, в силу безотлагательной, как это обычно бывает, необходимости, и говорят, что он "процветает". Когда союз не знает, что ему предпринять, он занимается тем, что процветает; считается, что без этого союз - еще не союз. Излишне говорить, что господин Баум соединяет в своем лице почетного члена, отца-основателя, знаменосца и проч., и не перепутать разные свои титулы стоит ему труда. Он послал ко мне одного молодого человека, чтобы пригласить меня поучаствовать в "вечерах". Я, разумеется, со всей возможной учтивостью поблагодарил его и прибавил, что последние примерно пять лет все мои усилия направлены в противоположную сторону.
- Подумайте только, - объяснил я ему с подобающей серьезностью, - все это время не проходит и минуты, чтобы я не вышел из какого-нибудь союза, и все же до сих пор еще остаются такие, в которых я как бы состою.
Молодой человек сначала испуганно, потом с выражением почтительного сожаления посмотрел на мои ботинки. Должно быть, он представил, как много им приходится "выходить", потому что он понимающе кивнул головой. Мне это понравилось, и так как я собирался идти, я предложил ему немного проводить меня. Мы вместе прошли по поселку и далее до вокзала, потому что мне нужно было в соседний городок. Мы говорили о самых разных вещах, и я узнал, что молодой человек - музыкант. Он сам скромно сообщил мне об этом; по его виду это трудно было бы определить. Помимо шевелюры его отличала изрядная, прямо-таки бьющая ключом услужливость. Во время этой совсем небольшой прогулки он успел поднять две моих перчатки, подержать мой зонт, пока я что-то искал в карманах, краснея заметить мне, что в моей бороде что-то запуталось и что на моем носу осела сажа, и при этом его пальцы вытягивались, словно устремляясь моему лицу на помощь. В своем усердии молодой человек даже иногда отставал, чтобы с простодушным удовольствием извлечь из ветвей кустарника запутавшиеся в них палые листья. Поэтому когда я понял, что из-за этих бесконечных остановок я рискую пропустить мой поезд (вокзал был еще Довольно далеко), я решил, чтобы по возможности удерживать его рядом со мной, рассказать ему историю. И не мешкая приступил к делу:
- Мне известно, как возник один союз, который был по-настоящему необходим. Вот послушайте. Не так давно в одном старом городе встретились три художника. Разумеется, три художника не стали говорить об искусстве. По крайней мере, так казалось со стороны. Они коротали вечер в уединенной комнате старой гостиницы, повествуядруг другу о своих дорожных и всевозможных прочих приключениях. Их рассказы становились все короче и немногословнее, и наконец от всей беседы осталось лишь несколько острых словечек, то и дело перелетавших из уст в уста. Между прочим, чтобы сразу исключить возможное недоразумение, я скажу, что это были настоящие художники, что называется, самой природой, а не случаем предназначенные для своего ремесла. Этот скучный вечер в гостинице ничего не меняет - сейчас Вы узнаете, что было дальше. В гостиницу стали приходить другие люди, профаны; художники почувствовали себя не в своей тарелке и решили уйти. И когда они выходили из ворот, они были уже другими людьми. Они шли посередине улочки, в некотором удалении друг от друга. На их лицах еще оставалось немного смеха, этого замечательного беспорядка в чертах, но глаза у всех троих уже были серьезны и вдумчивы. Вдруг шедший посередине толкнул своего попутчика справа. Тот понял его сразу. Перед ними протянулась узкая, залитая теплыми сумерками улица. Она полого поднималась, так что ее перспектива была очень ясна, и в ней было что-то таинственное, и все же знакомое, близкое. Три художника остановились на миг перед этой картиной. Они ничего не сказали, потому что знали, что об этом сказать невозможно. Ведь именно потому, что есть вещи, о которых невозможно сказать, они и стали художниками. Вдруг где-то поднялся месяц, серебристой линией очертил фасад дома напротив, и из какого-то двора донеслась песня. "Грубый эффект", - буркнул Средний, и они пошли дальше. Теперь они шли немного ближе друг к другу, хотя по-прежнему занимали всю ширину улицы. Неожиданно они вышли на площадь. Теперь тот, что шел справа, обратил внимание остальных на открывшийся вид. В этой более просторной и свободной композиции месяц уже не мешал, напротив, он был даже необходим. Он освещал площадь во всей ее широте, придавал домам удивительно живое, прислушивающееся выражение, а мерцающая поверхность мостовой была решительно прочерчена каменным фонтаном и его тяжелой тенью - эта смелость особенно импонировала художникам. Они стояли рядом, припав, словно младенцы, к груди настроения. Но им бесцеремонно помешали. Послышались легкие торопливые шаги: от тени фонтана отделилась мужская фигура, с заурядной нежностью приняла шаги и все, что они принесли, и прекрасная площадь в одно мгновенье превратилась в жалкую иллюстрацию, от которой три художника отвернулись, как один художник. "Снова этот проклятый литературный элемент!" - воскликнул Правый, с профессиональным прищуром разглядывая парочку у фонтана. Объединенные своим гневом, художники еще долго бесцельно бродили по городу; повсюду им открывались интересные мотивы, но каждый раз какая-нибудь банальная деталь сводила на нет тишину и простоту картины, вновь и вновь вызывая их возмущение. В полночь они сидели в гостинице, в комнате Левого, самого юного из них, и даже не думали о сне. Ночная прогулка пробудила в них множество планов и проектов, а кроме того, она ясно показала, насколько они едины в главном, и потому теперь они с живейшим интересом обменивались своими мыслями. Не скажу, что их фразы были построены безупречно; в их речах то и дело проскакивали словечки, которые ничего не сказали бы профану, но друг друга они отлично понимали, так что все их соседи не могли уснуть до самого рассвета. Но эта долгая беседа имела один настоящий, весомый результат. Было образовано что-то вроде союза; впрочем, он существовал, собственно, уже в тот момент, когда выяснилось, как близки намерения и цели трех художников - настолько, что лишь с трудом можно было найти отличия. Первое общее решение "союза" было исполнено незамедлительно. Через три часа они приехали в ближайшую деревню и сообща сняли крестьянский домик. Оставаться в городе на первых порах не имело смысла. Сперва нужно было выработать свой "стиль", известную уверенность в себе, взгляд, твердость руки и прочие подобные вещи, без которых художник, хотя и может жить, но не может работать. Взращиванию всех этих достоинств должно было способствовать постоянное общение, этот самый "союз", в особенности же его почетный член природа. Под "природой" художники понимали все, что сделал сам Господь Бог или мог бы сделать, случись подходящие обстоятельства. Ограда, Дом, фонтан все эти вещи, конечно, произведены человеком. Но когда они постоят какое-то время на земле и впитают какие-то качества деревьев, трав, может быть, отдаленных гор или облаков, они, так сказать, переходят во влпадение Бога, а значит и в собственность художника. По-тому что у Бога и художника - одно богатство или одна бедность, как посмотреть. Что же до природы, окружавшей новый дом художников, то Господь Бог, конечно, не предполагал в ней особенного богатства. Однако в скором времени художники изменили к лучшему Его мнение. Местность была равнинная, этого нельзя отрицать. Но благодаря глубине ее теней и высоте солнечных пятен на ней возникли вершины и бездны, между которыми бесчисленные полутона образовали луга и плодородные долины, что так ценятся в горных местностях. В округе росло немного деревьев, и почти все с ботанической точки зрения одного вида. Но благодаря чувствам, которые они выражали, - благодаря тоске какой-нибудь сухой ветки или трепетному благоговению ствола, все они казались разными существами, каждое со своим лицом, и художники могли без конца удивляться глубине и сложности характера какой-нибудь ивы. Воодушевление было столь велико, художники чувствовали такое единение в работе, что ровно ничего не значило, когда по истечении полугода каждый из них поселился в отдельном доме: это был, конечно, лишь вопрос помещения. Но здесь необходимо упомянуть о другом. Художники хотели как-то отметить годовщину своего союза, который в столь короткое время принес столь ценные плоды, и каждый решил втайне от других написать к этому случаю их дома. В день юбилея они сошлись, каждый со своей работой. Но так получилось, что они заговорили как раз об их жилищах, об их расположении, целесообразности и т. д. При этом они весьма разгорячились, и за спором каждый забыл о своей картине, так что поздно ночью они разошлись, так и не распечатав своих пакетов. Трудно объяснить, как это могло случиться. Но и в последующие дни они тоже не показали друг другу своих картин, и если один из них навещал другого (что случалось все реже, потому что они много работали), он находил на мольберте друга эскизы из тех времен, когда они еще жили вместе в крестьянском доме. Но однажды Правый (он и теперь жил с правой стороны, так что мы по-прежнему можем называть его так) случайно обнаружил у того, которого я назвал Самым Юным, ту самую картину, которую тот написал к юбилею и не показал друзьям. Он с минуту задумчиво смотрел на нее, потом поднес ее к свету и вдруг рассмеялся: "Смотри-ка, я и не знал, как метко ты сработалмо мой дом. Действительно остроумная карикатура! С этой чрезмерностью формы и цвета, с этой бесшабашной лепкой моего фронтона, в самом деле несколько выдающегося - определенно, в этом что-то есть". Самый Юный воспринял это не лучшим образом: он пал духом и отправился к Среднему чтобы тот, спокойный и вдумчивый, как-нибудь утешил его - подобные случаи всегда вызывали в нем малодушные сомнения в своем даре. Он не застал Среднего дома и в ожидании стал перебирать его работы тут-то ему и попалась на глаза картина, сразу вызвавшая у него какое-то странное отвращение. Это был дом - но какой идиот согласился бы в нем жить! Чего стоил один фасад! Такой фасад мог построить лишь дилетант, который не имеет ни малейшего понятия об архитектуре и тужится приложить в строительстве свои убогие представления о живописи. Вдруг он отбросил картину прочь, как будто она ожгла ему пальцы. У ее левого края он увидел дату их первого юбилея и надпись: "Дом нашего Младшего". Он, конечно, не стал дожидаться хозяина и в удрученном расположении духа вернулся домой. С того дня он и тот, что жил справа, стали осторожнее. Они искали теперь отдаленные мотивы и, разумеется, даже не помышляли написать что-нибудь ко дню второго юбилея их столь плодотворного союза. Тем усерднее ни о чем не подозревавший Средний писал мотив, расположенный поблизости от дома Правого. Он сам не знал, что не позволило ему писать сам дом. Но когда он принес Правому готовую картину, тот повел себя с необычной сдержанностью, взглянул на нее лишь мельком и сделал какое-то небрежное замечание. Потом, через некоторое время, он сказал: "Между Прочим, я не знал, что ты недавно так далеко уезжал". - "Я? Уезжал? О чем ты?" - удивился Средний. "Об этой добротной работе, - ответил Правый, - очевидно, какой-то голландский мотив". Задумчивый Средний громко рассмеялся: "Прелестно! Да этот голландский мотив находится за твоей дверью". Он смеялся, не в силах остановиться- Но его сотоварищу по союзу было совсем не весело. Он вымученно улыбнулся и сказал: "Остроумно". - "Да вовсе же нет, открой-ка дверь, я все тебе покажу", - и Средний сам направился к двери. "Стой, - крикнул хозяин, - да будет тебе известно, что я никогда не видел этой местности и никогда не увижу, потому что в моих глазах для нее вообще нет места". - "Но как же..." - недоуменно пробормотал Средний. "Так ты не отойдешь от двери? - продолжал кричать Правый. - Хорошо, сегодня же меня здесь не будет. Ты вынуждаешь меня уехать, потому что я не желаю жить в этой местности, понятно?" - И их дружбе пришел конец. Но не союзу, ведь он до сих пор не распущен в соответствии с уставом. Об этом никто не подумал и можно даже с полным правом утверждать, что он распространился по всей земле.
- Опять же, - перебил меня услужливый молодой человек, который уже давно сложил губы трубочкой, - можно видеть один из тех колоссальных результатов, которые дает союзная жизнь; нет сомнения, что из этого духовного объединения вышло немало выдающихся мастеров...
- Позвольте, - возразил я, пока он неприметно стряхивал пылинку с моего рукава, - это было, собственно, только предисловие к моей истории, хоть и несколько затянувшееся. Так вот, я остановился на том, что союз распространился по всей земле, и это действительно так. Три его члена с неподдельным содроганием бежали друг от друга. Нигде не было им покоя. Каждый боялся, что другие все еще могут увидеть кусочек его земли и осквернить его своей пошлой пачкотней; и когда все трое оказались в отдаленнейших точках земной периферии, каждому вдруг пришло в голову неутешительное соображение, что его небо - небо, которого он добился, кропотливо пестуя свою самобытность, - все еще доступно остальным. И тогда, потрясенные, они попятились со своими мольбертами назад - и через каких-то пять шагов все трое свалились бы с края земли в бесконечное пространство и теперь, наверное, со все возрастающей скоростью описывали бы восьмерки вокруг Земли и Солнца- Но внимание и вмешательство Бога отвели от них эту ужасную участь. Бог увидел опасность и в последний момент вышел (что бы еще Он мог сделать?) на середину небосвода. Три художника испугались. Опомнившись, они установили свои мольберты и взяли палитры. Как бы могли они упустить такой случай! Ведь Господь Бог является не каждый день, да и не всякому. И конечно, каждый из них думал, что Господь Бог вышел лишь к нему одному. Они самозабвенно погрузились в интересную работу. И всякий раз, когда Бог хотел уйти обратно в глубину небес, святой Лука упрашивал Его постоять еще немного, пока художники не закончат. - И эти господа, конечно, уже выставили готовые картины может быть, даже продали? - спросил музыкант нежнейшим тоном.
- Какое там! - возразил я, - Они все еще пишут Бога и будут писать, как видно, до самой смерти. Но если бы они (что, по моему мнению, исключено) еще раз встретились и показали друг другу картины, которые они к тому времени написали бы с Бога, - кто знает, может быть, они не смогли бы их различить.
Мы дошли до вокзала, и у меня оставалось еще пять минут времени. Я поблагодарил молодого человека за компанию и пожелал всяческих благ новому союзу, который он столь достойно представляет. Он задумчиво водил пальцами по плотному слою пыли, который казался слишком тяжелой ношей для подоконников маленького станционного зала. Я, должен признаться, не без самодовольства приписал его задумчивость действию моей маленькой истории. И когда он на прощанье вытянул красную нитку из моей перчатки, я в благодарность порекомендовал ему:
- Вы можете вернуться полем, это значительно короче, чем по улице.
- Простите, - поклонился услужливый молодой человек, - я все же пойду по улице. Я как раз пытаюсь вспомнить, где это было. Пока Вы столь любезно рассказывали мне Вашу поистине поучительную историю, я, помнится, заметил в одном огороде чучело в старой сорочке, рукав которой, если не ошибаюсь, левый, повис на рейке, так что ветер его совсем не раскачивал. И я чувствую себя в известном смысле обязанным внести свою малую лепту в общую копилку человечества, которое я тоже рассматриваю как своего рода союз, коего каждый член делает свое дело, - и мой долг состоит теперь в том, чтобы вернуть левому рукаву его сущностный смысл, а именно - раскачиваться под порывами ветра...
Молодой человек удалился с ангельской улыбкой. Я же чуть не опоздал на поезд.
Фрагменты этой истории были cantabile [Напевно (итал.)] исполнены молодым человеком на одном из вечеров союза. Бог знает, кто сочинил ему музыку. Господин Баум, знаменосец, пропел их потом детям, и дети насвистывают теперь некоторые мелодии.
НИЩИЙ И ГОРДАЯ ДЕВУШКА
Случилось так, что мы - господин учитель и я - оказались свидетелями следующего маленького происшествия. У нас на кромке леса иногда стоит один старый нищий. В тот день он тоже был там, выглядел еще беднее и плачевнее, чем когда-либо, и благодаря жалкой мимикрии почти сливался с прогнившими планками дощатого забора, к которому он прислонился. И тут мы увидели, как совсем маленькая девочка подбежала к нему, чтобы дать мелкую монетку. В этом, конечно, не было ничего особенного - поразительно было, как она это сделала. Она сделала замечательно милый книксен, затем быстро, словно боясь, что кто-нибудь увидит, протянула старику свое подаяние, присела еще раз и стремглав убежала. Но оба книксена были достойны по меньшей мере кайзера это-то и рассердило больше всего госполина учителя. Он тут же решительно направился к нищему, вероятно, чтобы прогнать его прочь, ведь он, как известно, состоит в правлении общества вспомоществования бедным и потому питает особую неприязнь к уличным попрошайкам.
- Мы помогаем людям, можно даже сказать, обеспечиваем их, -- кипятился он, не обращая внимания на мои попытки удержать его. - И если они после этого еще и попрошайничают на улицах, то это... это просто вызывающе.
- Уважаемый господин учитель, - я старался его утихомирить, но он все еще волок меня к лесу. - Уважаемый господин учитель, - не отставал я, - мне нужно рассказать Вам одну историю.
- Так спешно? - спросил он ядовито. Но я говорил серьезно.
- Да, именно сейчас, пока Вы не забыли, что мы только что случайно увидели.
Но после моей последней истории учитель мне не верил. Я прочитал это на его лице и поспешил его успокоить:
- Не о Господе Боге, вовсе нет. О Господе Боге не будет ни слова. Это нечто историческое.
Моя уловка удалась. Стоит лишь произнести слово "исторический", как тут же любой учитель навострит уши, потому что все историческое чрезвычайно почтенно, недвусмысленно, а зачастую и поучительно. Я увидел, что господин учитель протирает очки - знак того, что сила зрения переместилась в уши, - и воспользовался этим благоприятным моментом, чтобы начать:
- Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи, молодой тогда еще не суверен, только что сочинил свое стихотворение "Trionfo di Bacco ed Arianna" ["Триумф Вакха и Ариадны" (итал.)], и об этом уже заговорили во всех садах. Песни были тогда живые. Из темноты, что наполняет поэта, они всходили в голоса и бесстрашно отправлялись в них, словно в серебряных ладьях, в неизведанное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В "Trionfo", как почти во всех песнях того времени, прославляется жизнь, эта скрипка со сверкающими певучими струнами и вибрирующей тьмой под ними гулом крови. Ее строфы разной величины поднимаются к безудержному ликованию, но там, где оно уже перехватывает дыхание, каждый раз вступает короткий простой припев, который с головокружительной высоты склоняется вниз и словно бы закрывает глаза, напуганный бездной. Он звучит так:
Как юность цветущая радует глаз,
Но как она быстро уходит от нас!
Коль любишь веселье, будь весел сейчас:
- Я прочитал ее в одной старой книге, - добавил я, - и при этом случилось нечто весьма примечательное. После строчки, в которой говорится о том, как смерть появилась перед дверью женщины, старыми, выцветшими чернилами была нарисована маленькая звездочка. Она выглядывала из слов, как из туч, и мне на мгновение показалось, что если бы строчки раздвинулись, за ними показались бы бесчисленные звезды, как бывает, когда поздним весенним вечером проясняется небо. Потом я забыл об этом незначительном обстоятельстве, но в конце книги на блестящем переплете я обнаружил точно такую же звездочку, словно отражение в озере, а под ней начинались тонкие строчки, убегающие по бледной зеркальной поверхности, словно волны. Во многих местах надпись была неразборчива, но мне все же удалось прочесть ее почти целиком Там стояло примерно следующее:
"Я так часто читаю эту историю, в самые разные дни, что мне иногда кажется, будто она - мое собственное воспоминание и написана моей рукой. Только у меня дальше не так. Жена никогда прежде не видела смерть и, ни о чем не подозревая, позволила ей пройти. Но смерть сказала торопливо и так, словно у нее нечиста совесть: "Передай это мужу". На вопросительный взгляд женщины она поспешила прибавить: "Это семена, очень хорошие семена". И сразу же, не оглядываясь, ушла. Женщина открыла мешочек который дала ей смерть: там и вправду были какие-то семена - твердые, отвратительные зерна. Тогда она подумала: "Семя - это что-то незавершенное, будущее. Никто не знает, что из него вырастет. Я не отдам мужу эти странные семена, они совсем не похожи на подарок. Лучше я посажу их в нашем саду и посмотрю, что взойдет. Потом покажу ему это растение и расскажу, откуда оно". Так она и сделала. И их жизнь шла по-прежнему. Муж, который все думал о том, как смерть стояла перед его дверью, сначала немного боялся, но потом, видя, что жена его радушна и безмятежна, как всегда, снова растворил свою дверь, и в дом вошло много жизни и света. А следующей весной на одной из грядок между огненных лилий появился маленький куст. У него были узкие, отливающие черным листья, странно блестящие, острые, как у лавра. Муж каждый день собирался спросить, откуда взялось это растение, и каждый день не мог на это решиться. И точно так же жена изо дня в день не могла заставить себя рассказать... Но подспудный вопрос с одной стороны и невысказанный ответ с другой часто заставляли их сходиться у куста, который так странно выделялся своей сумрачностыо в их цветущем саду. Пришла следующая весна, и когда они ухаживали за садом и за новым кустом, им было печально, что он, окруженный благоухающими цветами, рос не меняясь, немо и замкнуто, как и в прошлом году, безразличный к солнцу. Тогда они, не сговариваясь, решили в третью весну отдать ему все свои силы, и когда эта весна пришла, они молчаливо, рука об руку, выполнили то, что каждый себе пообещал. Их сад зарос сорными травами, огненные лилии казались бледнее, чем прежде. Но однажды утром после душной пасмурной ночи они вышли в тихий, мерцающий сад и увидели: из черных острых листьев странного куста поднялся, не поранившись, бледный голубой цветок, которому уже стал тесен его бутон. И они стояли перед ним, взявшись за руки, не говоря ни слова: теперь это тем более не было нужно. Они думали: вот цветет смерть. Потом одновременно склонились к юному цветку, чтобы вдохнуть его аромат. И с этого утра в мире все стало по-другому".
Так было написано на переплете старой книги, - закончил я.
- Кто же это написал? - поинтересовался мой попутчик.
- Какая-то дама, судя по почерку, - ответил я. - Только зачем это исследовать. Буквы были очень выцветшие и несколько старомодные. Видимо, она давно умерла.
Человек рядом со мной погрузился в свои мысли. Потом заметил:
- Всего лишь история, но как впечатляет...
- Ну, это когда редко доводится слушать истории, возразил я.
- Вы думаете? - Он подал мне руку и я крепко пожал ее. - А ведь я хотел бы рассказать ее еще кому-нибудь. Можно?
Я кивнул. Вдруг он спохватился:
- Но у меня же никого нет. Кому бы я ее рассказал?
- Что ж, это просто: расскажите детям, которые иногда приходят посмотреть на вашу работу, кому же еще?
Дети и в самом деле услышали три последние истории. Только историю о вечерних облаках лишь частично, если я правильно осведомлен. Дети ведь маленькие и потому намного дальше от вечерних облаков, чем мы. Но так даже лучше. Несмотря на большую и искусно построенную речь Ханса, они поняли бы, что вся эта история - игра детей. и, как посвященные, отнеслись бы к моему рассказу критически, Но это хорошо, что они не знают, с какими усилиями и как неловко мы переживаем вещи, которые с ними происходят так просто и безо всякого принуждения.
ОБ ОДНОМ СОЮЗЕ ПО НАСТОЯТЕЛЬНОЙ НЕОБХОДИМОСТИ
Я только что узнал, что и в нашем местечке есть нечто вроде артистического союза. Он возник недавно, в силу безотлагательной, как это обычно бывает, необходимости, и говорят, что он "процветает". Когда союз не знает, что ему предпринять, он занимается тем, что процветает; считается, что без этого союз - еще не союз. Излишне говорить, что господин Баум соединяет в своем лице почетного члена, отца-основателя, знаменосца и проч., и не перепутать разные свои титулы стоит ему труда. Он послал ко мне одного молодого человека, чтобы пригласить меня поучаствовать в "вечерах". Я, разумеется, со всей возможной учтивостью поблагодарил его и прибавил, что последние примерно пять лет все мои усилия направлены в противоположную сторону.
- Подумайте только, - объяснил я ему с подобающей серьезностью, - все это время не проходит и минуты, чтобы я не вышел из какого-нибудь союза, и все же до сих пор еще остаются такие, в которых я как бы состою.
Молодой человек сначала испуганно, потом с выражением почтительного сожаления посмотрел на мои ботинки. Должно быть, он представил, как много им приходится "выходить", потому что он понимающе кивнул головой. Мне это понравилось, и так как я собирался идти, я предложил ему немного проводить меня. Мы вместе прошли по поселку и далее до вокзала, потому что мне нужно было в соседний городок. Мы говорили о самых разных вещах, и я узнал, что молодой человек - музыкант. Он сам скромно сообщил мне об этом; по его виду это трудно было бы определить. Помимо шевелюры его отличала изрядная, прямо-таки бьющая ключом услужливость. Во время этой совсем небольшой прогулки он успел поднять две моих перчатки, подержать мой зонт, пока я что-то искал в карманах, краснея заметить мне, что в моей бороде что-то запуталось и что на моем носу осела сажа, и при этом его пальцы вытягивались, словно устремляясь моему лицу на помощь. В своем усердии молодой человек даже иногда отставал, чтобы с простодушным удовольствием извлечь из ветвей кустарника запутавшиеся в них палые листья. Поэтому когда я понял, что из-за этих бесконечных остановок я рискую пропустить мой поезд (вокзал был еще Довольно далеко), я решил, чтобы по возможности удерживать его рядом со мной, рассказать ему историю. И не мешкая приступил к делу:
- Мне известно, как возник один союз, который был по-настоящему необходим. Вот послушайте. Не так давно в одном старом городе встретились три художника. Разумеется, три художника не стали говорить об искусстве. По крайней мере, так казалось со стороны. Они коротали вечер в уединенной комнате старой гостиницы, повествуядруг другу о своих дорожных и всевозможных прочих приключениях. Их рассказы становились все короче и немногословнее, и наконец от всей беседы осталось лишь несколько острых словечек, то и дело перелетавших из уст в уста. Между прочим, чтобы сразу исключить возможное недоразумение, я скажу, что это были настоящие художники, что называется, самой природой, а не случаем предназначенные для своего ремесла. Этот скучный вечер в гостинице ничего не меняет - сейчас Вы узнаете, что было дальше. В гостиницу стали приходить другие люди, профаны; художники почувствовали себя не в своей тарелке и решили уйти. И когда они выходили из ворот, они были уже другими людьми. Они шли посередине улочки, в некотором удалении друг от друга. На их лицах еще оставалось немного смеха, этого замечательного беспорядка в чертах, но глаза у всех троих уже были серьезны и вдумчивы. Вдруг шедший посередине толкнул своего попутчика справа. Тот понял его сразу. Перед ними протянулась узкая, залитая теплыми сумерками улица. Она полого поднималась, так что ее перспектива была очень ясна, и в ней было что-то таинственное, и все же знакомое, близкое. Три художника остановились на миг перед этой картиной. Они ничего не сказали, потому что знали, что об этом сказать невозможно. Ведь именно потому, что есть вещи, о которых невозможно сказать, они и стали художниками. Вдруг где-то поднялся месяц, серебристой линией очертил фасад дома напротив, и из какого-то двора донеслась песня. "Грубый эффект", - буркнул Средний, и они пошли дальше. Теперь они шли немного ближе друг к другу, хотя по-прежнему занимали всю ширину улицы. Неожиданно они вышли на площадь. Теперь тот, что шел справа, обратил внимание остальных на открывшийся вид. В этой более просторной и свободной композиции месяц уже не мешал, напротив, он был даже необходим. Он освещал площадь во всей ее широте, придавал домам удивительно живое, прислушивающееся выражение, а мерцающая поверхность мостовой была решительно прочерчена каменным фонтаном и его тяжелой тенью - эта смелость особенно импонировала художникам. Они стояли рядом, припав, словно младенцы, к груди настроения. Но им бесцеремонно помешали. Послышались легкие торопливые шаги: от тени фонтана отделилась мужская фигура, с заурядной нежностью приняла шаги и все, что они принесли, и прекрасная площадь в одно мгновенье превратилась в жалкую иллюстрацию, от которой три художника отвернулись, как один художник. "Снова этот проклятый литературный элемент!" - воскликнул Правый, с профессиональным прищуром разглядывая парочку у фонтана. Объединенные своим гневом, художники еще долго бесцельно бродили по городу; повсюду им открывались интересные мотивы, но каждый раз какая-нибудь банальная деталь сводила на нет тишину и простоту картины, вновь и вновь вызывая их возмущение. В полночь они сидели в гостинице, в комнате Левого, самого юного из них, и даже не думали о сне. Ночная прогулка пробудила в них множество планов и проектов, а кроме того, она ясно показала, насколько они едины в главном, и потому теперь они с живейшим интересом обменивались своими мыслями. Не скажу, что их фразы были построены безупречно; в их речах то и дело проскакивали словечки, которые ничего не сказали бы профану, но друг друга они отлично понимали, так что все их соседи не могли уснуть до самого рассвета. Но эта долгая беседа имела один настоящий, весомый результат. Было образовано что-то вроде союза; впрочем, он существовал, собственно, уже в тот момент, когда выяснилось, как близки намерения и цели трех художников - настолько, что лишь с трудом можно было найти отличия. Первое общее решение "союза" было исполнено незамедлительно. Через три часа они приехали в ближайшую деревню и сообща сняли крестьянский домик. Оставаться в городе на первых порах не имело смысла. Сперва нужно было выработать свой "стиль", известную уверенность в себе, взгляд, твердость руки и прочие подобные вещи, без которых художник, хотя и может жить, но не может работать. Взращиванию всех этих достоинств должно было способствовать постоянное общение, этот самый "союз", в особенности же его почетный член природа. Под "природой" художники понимали все, что сделал сам Господь Бог или мог бы сделать, случись подходящие обстоятельства. Ограда, Дом, фонтан все эти вещи, конечно, произведены человеком. Но когда они постоят какое-то время на земле и впитают какие-то качества деревьев, трав, может быть, отдаленных гор или облаков, они, так сказать, переходят во влпадение Бога, а значит и в собственность художника. По-тому что у Бога и художника - одно богатство или одна бедность, как посмотреть. Что же до природы, окружавшей новый дом художников, то Господь Бог, конечно, не предполагал в ней особенного богатства. Однако в скором времени художники изменили к лучшему Его мнение. Местность была равнинная, этого нельзя отрицать. Но благодаря глубине ее теней и высоте солнечных пятен на ней возникли вершины и бездны, между которыми бесчисленные полутона образовали луга и плодородные долины, что так ценятся в горных местностях. В округе росло немного деревьев, и почти все с ботанической точки зрения одного вида. Но благодаря чувствам, которые они выражали, - благодаря тоске какой-нибудь сухой ветки или трепетному благоговению ствола, все они казались разными существами, каждое со своим лицом, и художники могли без конца удивляться глубине и сложности характера какой-нибудь ивы. Воодушевление было столь велико, художники чувствовали такое единение в работе, что ровно ничего не значило, когда по истечении полугода каждый из них поселился в отдельном доме: это был, конечно, лишь вопрос помещения. Но здесь необходимо упомянуть о другом. Художники хотели как-то отметить годовщину своего союза, который в столь короткое время принес столь ценные плоды, и каждый решил втайне от других написать к этому случаю их дома. В день юбилея они сошлись, каждый со своей работой. Но так получилось, что они заговорили как раз об их жилищах, об их расположении, целесообразности и т. д. При этом они весьма разгорячились, и за спором каждый забыл о своей картине, так что поздно ночью они разошлись, так и не распечатав своих пакетов. Трудно объяснить, как это могло случиться. Но и в последующие дни они тоже не показали друг другу своих картин, и если один из них навещал другого (что случалось все реже, потому что они много работали), он находил на мольберте друга эскизы из тех времен, когда они еще жили вместе в крестьянском доме. Но однажды Правый (он и теперь жил с правой стороны, так что мы по-прежнему можем называть его так) случайно обнаружил у того, которого я назвал Самым Юным, ту самую картину, которую тот написал к юбилею и не показал друзьям. Он с минуту задумчиво смотрел на нее, потом поднес ее к свету и вдруг рассмеялся: "Смотри-ка, я и не знал, как метко ты сработалмо мой дом. Действительно остроумная карикатура! С этой чрезмерностью формы и цвета, с этой бесшабашной лепкой моего фронтона, в самом деле несколько выдающегося - определенно, в этом что-то есть". Самый Юный воспринял это не лучшим образом: он пал духом и отправился к Среднему чтобы тот, спокойный и вдумчивый, как-нибудь утешил его - подобные случаи всегда вызывали в нем малодушные сомнения в своем даре. Он не застал Среднего дома и в ожидании стал перебирать его работы тут-то ему и попалась на глаза картина, сразу вызвавшая у него какое-то странное отвращение. Это был дом - но какой идиот согласился бы в нем жить! Чего стоил один фасад! Такой фасад мог построить лишь дилетант, который не имеет ни малейшего понятия об архитектуре и тужится приложить в строительстве свои убогие представления о живописи. Вдруг он отбросил картину прочь, как будто она ожгла ему пальцы. У ее левого края он увидел дату их первого юбилея и надпись: "Дом нашего Младшего". Он, конечно, не стал дожидаться хозяина и в удрученном расположении духа вернулся домой. С того дня он и тот, что жил справа, стали осторожнее. Они искали теперь отдаленные мотивы и, разумеется, даже не помышляли написать что-нибудь ко дню второго юбилея их столь плодотворного союза. Тем усерднее ни о чем не подозревавший Средний писал мотив, расположенный поблизости от дома Правого. Он сам не знал, что не позволило ему писать сам дом. Но когда он принес Правому готовую картину, тот повел себя с необычной сдержанностью, взглянул на нее лишь мельком и сделал какое-то небрежное замечание. Потом, через некоторое время, он сказал: "Между Прочим, я не знал, что ты недавно так далеко уезжал". - "Я? Уезжал? О чем ты?" - удивился Средний. "Об этой добротной работе, - ответил Правый, - очевидно, какой-то голландский мотив". Задумчивый Средний громко рассмеялся: "Прелестно! Да этот голландский мотив находится за твоей дверью". Он смеялся, не в силах остановиться- Но его сотоварищу по союзу было совсем не весело. Он вымученно улыбнулся и сказал: "Остроумно". - "Да вовсе же нет, открой-ка дверь, я все тебе покажу", - и Средний сам направился к двери. "Стой, - крикнул хозяин, - да будет тебе известно, что я никогда не видел этой местности и никогда не увижу, потому что в моих глазах для нее вообще нет места". - "Но как же..." - недоуменно пробормотал Средний. "Так ты не отойдешь от двери? - продолжал кричать Правый. - Хорошо, сегодня же меня здесь не будет. Ты вынуждаешь меня уехать, потому что я не желаю жить в этой местности, понятно?" - И их дружбе пришел конец. Но не союзу, ведь он до сих пор не распущен в соответствии с уставом. Об этом никто не подумал и можно даже с полным правом утверждать, что он распространился по всей земле.
- Опять же, - перебил меня услужливый молодой человек, который уже давно сложил губы трубочкой, - можно видеть один из тех колоссальных результатов, которые дает союзная жизнь; нет сомнения, что из этого духовного объединения вышло немало выдающихся мастеров...
- Позвольте, - возразил я, пока он неприметно стряхивал пылинку с моего рукава, - это было, собственно, только предисловие к моей истории, хоть и несколько затянувшееся. Так вот, я остановился на том, что союз распространился по всей земле, и это действительно так. Три его члена с неподдельным содроганием бежали друг от друга. Нигде не было им покоя. Каждый боялся, что другие все еще могут увидеть кусочек его земли и осквернить его своей пошлой пачкотней; и когда все трое оказались в отдаленнейших точках земной периферии, каждому вдруг пришло в голову неутешительное соображение, что его небо - небо, которого он добился, кропотливо пестуя свою самобытность, - все еще доступно остальным. И тогда, потрясенные, они попятились со своими мольбертами назад - и через каких-то пять шагов все трое свалились бы с края земли в бесконечное пространство и теперь, наверное, со все возрастающей скоростью описывали бы восьмерки вокруг Земли и Солнца- Но внимание и вмешательство Бога отвели от них эту ужасную участь. Бог увидел опасность и в последний момент вышел (что бы еще Он мог сделать?) на середину небосвода. Три художника испугались. Опомнившись, они установили свои мольберты и взяли палитры. Как бы могли они упустить такой случай! Ведь Господь Бог является не каждый день, да и не всякому. И конечно, каждый из них думал, что Господь Бог вышел лишь к нему одному. Они самозабвенно погрузились в интересную работу. И всякий раз, когда Бог хотел уйти обратно в глубину небес, святой Лука упрашивал Его постоять еще немного, пока художники не закончат. - И эти господа, конечно, уже выставили готовые картины может быть, даже продали? - спросил музыкант нежнейшим тоном.
- Какое там! - возразил я, - Они все еще пишут Бога и будут писать, как видно, до самой смерти. Но если бы они (что, по моему мнению, исключено) еще раз встретились и показали друг другу картины, которые они к тому времени написали бы с Бога, - кто знает, может быть, они не смогли бы их различить.
Мы дошли до вокзала, и у меня оставалось еще пять минут времени. Я поблагодарил молодого человека за компанию и пожелал всяческих благ новому союзу, который он столь достойно представляет. Он задумчиво водил пальцами по плотному слою пыли, который казался слишком тяжелой ношей для подоконников маленького станционного зала. Я, должен признаться, не без самодовольства приписал его задумчивость действию моей маленькой истории. И когда он на прощанье вытянул красную нитку из моей перчатки, я в благодарность порекомендовал ему:
- Вы можете вернуться полем, это значительно короче, чем по улице.
- Простите, - поклонился услужливый молодой человек, - я все же пойду по улице. Я как раз пытаюсь вспомнить, где это было. Пока Вы столь любезно рассказывали мне Вашу поистине поучительную историю, я, помнится, заметил в одном огороде чучело в старой сорочке, рукав которой, если не ошибаюсь, левый, повис на рейке, так что ветер его совсем не раскачивал. И я чувствую себя в известном смысле обязанным внести свою малую лепту в общую копилку человечества, которое я тоже рассматриваю как своего рода союз, коего каждый член делает свое дело, - и мой долг состоит теперь в том, чтобы вернуть левому рукаву его сущностный смысл, а именно - раскачиваться под порывами ветра...
Молодой человек удалился с ангельской улыбкой. Я же чуть не опоздал на поезд.
Фрагменты этой истории были cantabile [Напевно (итал.)] исполнены молодым человеком на одном из вечеров союза. Бог знает, кто сочинил ему музыку. Господин Баум, знаменосец, пропел их потом детям, и дети насвистывают теперь некоторые мелодии.
НИЩИЙ И ГОРДАЯ ДЕВУШКА
Случилось так, что мы - господин учитель и я - оказались свидетелями следующего маленького происшествия. У нас на кромке леса иногда стоит один старый нищий. В тот день он тоже был там, выглядел еще беднее и плачевнее, чем когда-либо, и благодаря жалкой мимикрии почти сливался с прогнившими планками дощатого забора, к которому он прислонился. И тут мы увидели, как совсем маленькая девочка подбежала к нему, чтобы дать мелкую монетку. В этом, конечно, не было ничего особенного - поразительно было, как она это сделала. Она сделала замечательно милый книксен, затем быстро, словно боясь, что кто-нибудь увидит, протянула старику свое подаяние, присела еще раз и стремглав убежала. Но оба книксена были достойны по меньшей мере кайзера это-то и рассердило больше всего госполина учителя. Он тут же решительно направился к нищему, вероятно, чтобы прогнать его прочь, ведь он, как известно, состоит в правлении общества вспомоществования бедным и потому питает особую неприязнь к уличным попрошайкам.
- Мы помогаем людям, можно даже сказать, обеспечиваем их, -- кипятился он, не обращая внимания на мои попытки удержать его. - И если они после этого еще и попрошайничают на улицах, то это... это просто вызывающе.
- Уважаемый господин учитель, - я старался его утихомирить, но он все еще волок меня к лесу. - Уважаемый господин учитель, - не отставал я, - мне нужно рассказать Вам одну историю.
- Так спешно? - спросил он ядовито. Но я говорил серьезно.
- Да, именно сейчас, пока Вы не забыли, что мы только что случайно увидели.
Но после моей последней истории учитель мне не верил. Я прочитал это на его лице и поспешил его успокоить:
- Не о Господе Боге, вовсе нет. О Господе Боге не будет ни слова. Это нечто историческое.
Моя уловка удалась. Стоит лишь произнести слово "исторический", как тут же любой учитель навострит уши, потому что все историческое чрезвычайно почтенно, недвусмысленно, а зачастую и поучительно. Я увидел, что господин учитель протирает очки - знак того, что сила зрения переместилась в уши, - и воспользовался этим благоприятным моментом, чтобы начать:
- Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи, молодой тогда еще не суверен, только что сочинил свое стихотворение "Trionfo di Bacco ed Arianna" ["Триумф Вакха и Ариадны" (итал.)], и об этом уже заговорили во всех садах. Песни были тогда живые. Из темноты, что наполняет поэта, они всходили в голоса и бесстрашно отправлялись в них, словно в серебряных ладьях, в неизведанное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В "Trionfo", как почти во всех песнях того времени, прославляется жизнь, эта скрипка со сверкающими певучими струнами и вибрирующей тьмой под ними гулом крови. Ее строфы разной величины поднимаются к безудержному ликованию, но там, где оно уже перехватывает дыхание, каждый раз вступает короткий простой припев, который с головокружительной высоты склоняется вниз и словно бы закрывает глаза, напуганный бездной. Он звучит так:
Как юность цветущая радует глаз,
Но как она быстро уходит от нас!
Коль любишь веселье, будь весел сейчас: