Роберт Луїс Стівенсон. Клад под развалинами Франшарского монастыря (сборник)

   Шаги быстро приближались и внезапно стали особенно отчетливы – очевидно, пешеход повернул из-за угла в переулок. Нотариус, выглядывая из своего укрытия, вскоре увидел, с каким человеком ему придется иметь дело. Это был мужчина небольшого роста, очень непритязательно одетый, и облик его, даже на таком расстоянии, как-то сразу не располагал наблюдателя в его пользу. Пешеход прямо направился к странному заброшенному дому, пересекая улицу, чтобы выгадать время, и – как любой человек, приближающийся к своему жилищу, – еще на ходу стал доставать ключ.
   Мистер Аттерсон вышел из подворотни и тронул путника за плечо, когда тот проходил мимо.
   – Мистер Хайд, если не ошибаюсь?
   Пешеход невольно отскочил назад, одновременно издав легкий шипящий звук. Но его замешательство длилось только секунду, и он, хотя и не глядел в лицо обратившемуся к нему незнакомцу, довольно спокойно ответил:
   – Да, меня так зовут! Что вам угодно, мистер?
   – Я вижу, что вы собираетесь войти в этот дом, – ответил нотариус, – я старый друг доктора Джекила, мистер Аттерсон, с Гонт-стрит; вы, наверно, слышали мое имя; я случайно увидел вас и решил воспользоваться случаем и войти в дом вместе с вами.
   – Вы не сможете увидеться с доктором Джекилом, его нет дома, – ответил мистер Хайд, дуя в ключ.
   И внезапно, все еще не поднимая лица, он спросил:
   – Каким образом вы меня узнали?
   – Позвольте прежде попросить вас об одном одолжении, – произнес мистер Аттерсон.
   – С удовольствием, – ответил тот, – о каком именно?
   – Позвольте мне посмотреть на ваше лицо, – попросил нотариус.
   Мистера Хайда, казалось, охватило минутное замешательство, но потом, словно внезапно на что-то решившись, он с вызывающим видом повернулся лицом к своему собеседнику. Мужчины пристально смотрели друг на друга в течение нескольких секунд.
   – Теперь я смогу в дальнейшем узнать вас при встрече, – проговорил мистер Аттерсон, – это может оказаться весьма полезным.
   – Да, – согласился мистер Хайд, – действительно, очень хорошо, что мы встретились и познакомились; кстати, запомните мой адрес.
   И он назвал улицу и номер дома в Сохо.
   «Господи, – подумал нотариус, – неужели и он сейчас думал о завещании?»
   Но мистер Аттерсон оставил эту мысль при себе и только одобрительно хмыкнул, как бы поблагодарив собеседника за то, что тот сообщил ему свой адрес.
   – А теперь, – обратился к нему мистер Хайд, – скажите, каким же образом вы меня узнали?
   – По описанию, – последовал ответ.
   – По чьему описанию?
   – У нас имеются общие знакомые, – проговорил мистер Аттерсон.
   – Общие знакомые? – удивился мистер Хайд. – Кто же это?
   – Хотя бы Джекил, например, – сказал нотариус.
   – Он никогда не говорил вам обо мне, – воскликнул мистер Хайд, внезапно вспыхнув, – я не ожидал, что вы станете лгать!
   – Послушайте, – предостерегающе произнес умудренный жизнью мистер Аттерсон, – будьте немного сдержаннее в своих высказываниях.
   Его собеседник, разразившись диким хохотом, необычайно быстро отпер дверь и стремительно скрылся за ней.
   Нотариус, озадаченный, постоял немного на том месте, где его оставил мистер Хайд. Потом он медленно пошел назад по переулку, останавливаясь через каждые два-три шага, прикасаясь рукой ко лбу, точно человек, оказавшийся в большом затруднении. Он не знал, как ему поступить в сложившейся ситуации. Мистер Хайд был небольшого роста, очень бледен; он оставлял о себе впечатление как об уроде, хотя не выделялся никакими видимыми признаками уродства. У него была неприятная улыбка, он держался по отношению к нотариусу с какой-то зловещей смесью робости и смелости, разговаривал глухим, сиплым, немного прерывистым голосом, – все это говорило против него, но все это вместе взятое не могло объяснить отвращения, озлобления и страха, которые этот человек пробудил в мистере Аттерсоне.
   «Тут что-то другое, – рассуждал про себя озадаченный джентльмен. – Тут есть нечто такое, чему я пока не могу найти названия. Клянусь Господом, в этом человеке что-то маловато человеческого. В нем будто есть что-то от троглодита… Или это просто отражение порочной души, которая, проступая сквозь свою земную оболочку, так видоизменяет и обезображивает ее? Вероятнее всего – последнее. О, мой бедный старый Генри Джекил, если я когда-либо и видел печать сатаны на человеческом лице, то это было лицо вашего нового друга».
   Переулок выходил одним концом в сквер, окруженный со всех сторон прекрасными старинными домами, большая часть которых теперь уже не сдавалась как особняки, а была переделана под небольшие квартиры, где жили всякого рода и состояния жильцы: граверы, архитекторы, подозрительные нотариусы и представители различных темных компаний. Но один из домов, второй от угла, все еще был целиком занят одним лицом, и у дверей этого-то особняка, который носил на себе отпечаток богатства и комфорта, хотя теперь он был погружен во тьму, если не считать света в передней, остановился мистер Аттерсон и постучал. Прилично одетый пожилой слуга отпер дверь.
   – Пул, доктор Джекил дома? – спросил нотариус.
   – Сейчас посмотрю, мистер Аттерсон, – ответил Пул, вводя гостя в большую уютную приемную с низким потолком, выложенную плитами, отапливаемую, как в больших сельских домах, большим камином и обставленную дорогими дубовыми шкафами. – Вы подождете здесь, у камина, сэр? Или зажечь для вас огонь в столовой?
   – Я подожду здесь, благодарю вас, – ответил нотариус, подошел к камину и облокотился о высокую решетку, загораживавшую его.
   Эта приемная, в которой он теперь оказался один, была любимой комнатой его друга доктора. И Аттерсон всегда сам упоминал о ней, как о самой удобной и приятной комнате во всем Лондоне. Но сегодня ему было как-то не по себе даже здесь. В его памяти то и дело всплывало лицо Хайда; он чувствовал – что с ним бывало редко – какое-то отвращение и утрату интереса к жизни, и в таком подавленном состоянии словно улавливал какую-то скрытую угрозу в мерцающем отблеске огня на полированных шкафах и в беспокойных колебаниях теней на потолке. Ему, здравомыслящему человеку, стало стыдно оттого, что он испытал облегчение, когда вернулся Пул. Слуга сказал, что доктора нет дома.
   – Я только что видел, как мистер Хайд вошел в дверь старой лаборатории, Пул, – заметил мистер Аттерсон. – Но ведь доктора нет…
   – Это ничего, сэр, – ответил слуга, – у мистера Хайда имеется свой ключ.
   – Ваш хозяин, кажется, питает большое доверие к этому молодому человеку, Пул, – прибавил нотариус задумчиво.
   – Да, сэр, он ему очень доверяет, – ответил Пул, – мы, слуги, получили распоряжение слушаться его.
   – Мне кажется, или я действительно никогда не встречался здесь с мистером Хайдом? – добавил Аттерсон.
   – О нет, сэр! Он и впрямь никогда здесь не обедает, – ответил дворецкий. – Да и мы сами редко видим его на этой половине дома; он большей частью приходит и уходит через лабораторию.
   – Ну, спокойной ночи, Пул.
   – Спокойной ночи, мистер Аттерсон.
   Нотариус направился домой в тяжелом раздумье. «Бедный Генри Джекил, – думал он, – если я не ошибаюсь, он угодил в серьезные неприятности. Он бурно провел свою молодость; правда, это было очень давно, но ведь для Божьего суда не существует срока давности. Да, должно быть, все так: призрак какого-нибудь старого греха, следы скрытого позора, возмездие, нашедшее его спустя много лет, когда преступление уже изгладилось из памяти, а любовь к себе нашла оправдание».
   И мистер Аттерсон, испугавшись этой мысли, задумался на некоторое время о собственном прошлом, стал шарить во всех уголках своей памяти, не затаилась ли случайно в каком-нибудь из них тень забытого греха, которая когда-нибудь может внезапно выйти на свет. Его прошлое было в целом безупречно, немногие могли бы прочесть свиток своих дней с таким спокойствием, как он. И все же он совершил в жизни немало дурных поступков, отчего теперь мучился угрызениями совести. Но, с другой стороны, сознавая, скольких дурных вещей он избежал практически на пути к их свершению, нотариус испытывал чувство трезвой и робкой удовлетворенности. Потом мысли нотариуса снова вернулись в прежнее русло, и у него зародилась искорка надежды.
   «Если пристально всмотреться и тщательно изучить этого мистера Хайда, – думал он, – то, наверно, окажется, что и он имеет свои тайны, и, судя по его внешности, скорее всего страшные тайны – такие, в сравнении с которыми наихудшие секреты бедного Джекила покажутся детскими шалостями. Так не может больше продолжаться! Меня охватывает дрожь, как только я подумаю, что эта тварь, словно вор, подкрадывается к постели Генри… Бедный Генри, какое его ждет пробуждение! И как оно опасно! Ведь если этот Хайд подозревает о существовании завещания, то, весьма возможно, он будет с нетерпением ждать получения наследства. Да, я непременно должен вмешаться в это дело, – если, конечно, Джекил мне позволит».
   И еще раз перед мысленным взором мистера Аттерсона встали ясно, как божий день, странные пункты необычного завещания.

Доктор Джекил был совершенно спокоен

   Две недели спустя, по счастливой случайности, доктор давал один из своих дружеских обедов пяти-шести старым приятелям, которые все были умными, известными людьми и знатоками хорошего вина.
   Мистер Аттерсон так устроил, что, когда все остальные гости разъехались, он остался с хозяином наедине. В этом не было ничего необычного, так бывало уже десятки раз до этого. В тех домах, где Аттерсона любили, его действительно любили искренне и глубоко. Хозяева старались задержать у себя на некоторое время этого сухого в обхождении нотариуса, когда все легкомысленные и болтливые гости уже переступали за порог. Они любили посидеть немного в его приятном обществе, словно приучая себя к одиночеству, отрезвляя свои мысли после безумной расточительности веселья, в щедром, располагающем к себе молчании юриста. Доктор Джекил не составлял исключения, и по тому, как он теперь сидел напротив своего друга по другую сторону камина – крупный, статный, круглолицый мужчина пятидесяти лет, быть может, немного лукавый, но добродушный и благоразумный, – можно было заключить, что он питал к мистеру Аттерсону искреннюю и горячую привязанность.
   – Мне давно хотелось поговорить с вами, Джекил, – начал последний. – Вы помните содержание своего завещания?
   Внимательный наблюдатель заметил бы, что эта тема не особенно приятна доктору, но тем не менее он не преминул пошутить:
   – Бедный Аттерсон, судьба послала вам в моем лице очень неудачного клиента. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так расстраивался, как расстроились вы по поводу моего завещания; вот разве что этот отчаянный педант Лэньон, которого не меньше огорчают мои так называемые научные ереси. О да, я знаю, он славный малый – не хмурьтесь – прекрасный малый, и я намерен с ним как можно чаще видеться, но все же он – отъявленный педант, невежественный, тупой педант. Я никогда ни в одном человеке не разочаровывался так, как в Лэньоне.
   – Вы знаете, я никогда не одобрял этот документ, – продолжал Аттерсон, упорно не обращая внимания на новую тему разговора.
   – Вы про мое завещание? Да, конечно, я это знаю, – проговорил доктор несколько резко. – Вы мне уже говорили.
   – Да, и теперь повторяю, – продолжал нотариус. – За это время я кое-что узнал о мистере Хайде.
   Краска сошла с красивого лица доктора Джекила, даже губы побелели, а глаза как будто ввалились.
   – Я не желаю вас слушать, – решительно произнес он, – кажется, мы условились, что больше никогда не будем говорить об этом.
   – То, что я сейчас слышу, возмутительно, – ответил Аттерсон.
   – Вы не понимаете моего положения, – возразил доктор, явно что-то недоговаривая. – Я оказался в очень щекотливой и сложной ситуации; да, мое положение весьма странное… весьма странное. Никакие разговоры не могут изменить его или исправить.
 

 
   – Джекил, – сказал нотариус, – вы меня знаете: я человек, которому можно довериться. Так вот, положитесь на меня и откровенно расскажите, в чем состоит дело, и я не сомневаюсь, что сумею вывести вас из этого тяжелого положения.
   – Дорогой Аттерсон, – проговорил доктор, – это очень мило с вашей стороны, очень-очень мило, и я не могу найти слов, чтобы выразить свою признательность. Я полностью вам доверяю, и вам я доверился бы скорее, чем кому-либо, даже скорее, чем самому себе, если бы мне только было предоставлено право выбора. Но дело обстоит вовсе не так, как вы себе воображаете. Дело вовсе не настолько ужасно. И, чтобы успокоить ваше доброе сердце, я скажу одно: я смогу отделаться от мистера Хайда, когда только захочу. Даю вам в этом слово, вот моя рука. И еще раз от всей души благодарю вас. Только позвольте прибавить к этому одну маленькую просьбу, Аттерсон, на которую, я уверен, вы не обидитесь: это дело личное, почти интимное, и прошу вас больше о нем не заговаривать.
   Нотариус некоторое время в раздумье смотрел на огонь в камине.
   – Без всякого сомнения, вы совершенно правы, – наконец сказал он, вставая.
   – Ну вот, а теперь, когда вы коснулись этого вопроса – надеюсь, в последний раз, – продолжал доктор, – я хотел бы, чтобы вы поняли одно: я действительно питаю искреннее сочувствие к бедному Хайду. Я знаю, что вы видели его, он мне рассказал об этом, и я опасаюсь, что он был с вами невежлив. Но я искренне симпатизирую этому молодому человеку, и на случай, если я внезапно умру, Аттерсон, мне хочется, чтобы вы обещали мне взять под свою защиту и его самого, и его права. Я убежден, что вы бы это непременно сделали, если бы знали обо всем, а если вы дадите мне такое обещание, то этим снимете с моей души огромную тяжесть.
   – Я не могу сделать вид, будто он когда-нибудь может мне понравиться, – проговорил нотариус.
   – Я и не прошу от вас этого, – ответил Джекил, положив свою руку на руку друга, – я прошу только о справедливости, я прошу только, чтобы вы, ради меня, помогли ему, когда меня уже не будет в живых.
   Аттерсон с усилием подавил вздох.
   – Хорошо! – сказал он. – Я обещаю!

Дело об убийстве Кэрью

   Почти год спустя, в октябре 18.. года, весь Лондон взволновало чрезвычайно жестокое убийство, которое получило особенно громкую огласку благодаря высокому положению погибшего. Подробности этого преступления были крайне скудны, но весьма необычны.
   Однажды вечером девушка, работавшая служанкой и проживавшая в одном из домов недалеко от реки, отправилась спать. Было часов одиннадцать вечера. Хотя к утру город окутал туман, в первой половине ночи небо было безоблачным, и переулок, в который выходило окно ее спальни, был залит лунным светом. Девушка, очевидно, была настроена романтически, поскольку, войдя в спальню, она уселась на сундук, стоявший у самого окна, и, созерцая идиллическую картину, предалась мечтам. Никогда (как уверяла служанка, рассказывая о своих переживаниях) она не чувствовала себя более примиренной с людьми и никогда не думала обо всем человечестве настолько хорошо, как в тот вечер. Посидев так некоторое время, она вдруг заметила, что по переулку к ней приближается пожилой красивый господин с седыми волосами; навстречу ему шел другой, низенький человек, на которого она сначала почти не обратила внимания. Когда пешеходы поравнялись друг с другом (как раз под самым окном служанки), старший из двух поклонился и вежливо заговорил с другим. Очевидно, вопрос, с которым старик обратился к встречному, был не очень важным – судя по жестам, можно было предположить, что он просто справлялся о том, как ему пройти куда-то. Луна освещала его лицо, пока он говорил, и девушке было приятно смотреть на него, так дышало оно невинным старосветским добродушием, к которому было примешано нечто возвышенное. Но вскоре ее взор упал на другого господина, и девушка с удивлением узнала в нем некоего мистера Хайда, который однажды посетил ее хозяина и к которому у нее уже тогда зародилось неприязненное чувство. В руке у него была тяжелая трость, которой он играл; он ни слова не ответил старику и как будто слушал его с плохо скрываемым нетерпением. Вдруг, совершенно внезапно, этот господин пришел в неописуемую ярость, затопал ногами, начал размахивать палкой и повел себя, по словам служанки, как помешанный. Пожилой господин отступил назад с видом человека недоумевающего и немного обиженного; тут мистер Хайд словно потерял над собой контроль: он внезапно набросился на старика, тростью сшиб его с ног и повалил на землю. Через мгновение он уже с яростью топтал свою жертву ногами и осыпал ее градом ударов такой силы, что слышно было, как трещали кости, и вскоре уже бездыханное тело подпрыгивало на мостовой. Девушка от ужаса лишилась сознания.
   Когда она пришла в себя, было уже два часа ночи. Бедняжка тотчас бросилась за полицией. Убийцы давно и след простыл, но посреди переулка все еще лежал до неузнаваемости изуродованный труп его жертвы. Трость, с помощью которой было совершено преступление, хотя и была из какого-то редкого, очень твердого и тяжелого дерева, сломалась пополам – с таким ожесточением ею наносили удары; одна ее часть откатилась в соседнюю канаву, а другую, очевидно, унес с собой убийца. В карманах жертвы были обнаружены кошелек и золотые часы, но не нашлось никаких карточек или бумаг, кроме запечатанного конверта, оклеенного марками, который убитый, очевидно, нес на почту. На конверте стоял адрес мистера Аттерсона.
   Это письмо на следующее утро доставили нотариусу. Было довольно рано, и тот еще лежал в постели. Но, когда он увидел это послание и услышал рассказ об обстоятельствах, при которых письмо было найдено, лицо юриста вытянулось, и на нем появилось выражение крайней сосредоточенности.
   – Я ничего не скажу до тех пор, пока не увижу тела, – сказал он посыльному, доставившему конверт, – это, быть может, весьма серьезное дело. Будьте добры подождать, пока я оденусь.
   И с тем же выражением сосредоточенности на лице он наспех позавтракал и отправился в участок, куда уже отнесли тело. Взглянув на убитого, мистер Аттерсон кивнул и проговорил:
   – Да, я узнаю его. К величайшему сожалению, я вынужден подтвердить, что это сэр Данверс Кэрью.
   – Боже мой, сэр! – воскликнул констебль. – Возможно ли это?
   И в его глазах тотчас загорелся профессиональный интерес.
   – Это преступление наделает много шума, – заметил он. – Может быть, вы поможете нам в поисках убийцы?
   И констебль вкратце пересказал все, что сообщила ему горничная, и показал сломанную трость.
   Мистер Аттерсон вздрогнул при упоминании имени Хайда, но, когда ему показали трость, у него улетучились всякие сомнения: хотя она была сломана и исковеркана, все же нотариус узнал в ней ту самую трость, которую сам подарил много лет назад Генри Джекилу.
   – Что, этот мистер Хайд – человек небольшого роста? – поинтересовался он у констебля.
   – Необычайно мал ростом и необычайно уродлив, судя по описанию горничной, – сообщил тот.
   Мистер Аттерсон на мгновение задумался, потом, приподняв голову, сказал:
   – Если вам будет угодно сесть в мой кеб, то, мне кажется, я сумею указать вам, где он проживает.
   Было уже около девяти часов утра, и впервые за эту осень густой туман окутывал город. Огромный шоколадного цвета покров опускался с неба, но ветер все время боролся с ним, пытаясь прорвать густую пелену мглы; и, по мере того как кеб переползал из одной улицы в другую, мистеру Аттерсону открывалось нескончаемое разнообразие сумеречных оттенков. То становилось совершенно темно, как поздним вечером, то вдруг появлялся густой коричневато-красный отсвет, словно зарево далекого страшного пожара; то потом вдруг на мгновение туман как бы расползался, и сквозь его клубящиеся клочья пробивался сноп бледного дневного света. При этом постоянно меняющемся освещении мрачный квартал Сохо – с его грязными улочками, потрепанными прохожими и фонарями, которые так и не погасили или вновь зажгли для борьбы со спустившимся мраком, – казался нотариусу частью некоего города из кошмарного видения. К тому же в уме его роились самые мрачные мысли, а когда нотариус взглянул на своего спутника, то почувствовал вдруг легкий приступ того безотчетного страха перед законом и его блюстителями, который иногда охватывает и самых честных людей.
   Когда кеб остановился возле указанного дома, туман уже было рассеялся, и взору Аттерсона представились грязная улица, кабак, дешевая французская харчевня и убогая лавочка. Кучки оборванных ребятишек ютились на ступенях у подъездов, а женщины самых разных национальностей выходили из дверей с ключом в руках, чтобы пропустить стаканчик. Минуту спустя бурый точно глина туман опять сгустился над этим кварталом, скрыв от Аттерсона окружавшую его грязь и нищету. Вот где обитал любимец Генри Джекила, человек, которому предстояло унаследовать четверть миллиона фунтов стерлингов.
   Очень бледная седая старушка открыла дверь. У нее было злое, несколько смягченное лицемерной доброжелательностью лицо, но держалась она превосходно. «Да, – сказала она, – здесь живет мистер Хайд, но его сейчас нет дома; он вернулся очень поздно ночью, пробыл у себя меньше часа и опять ушел». Старуха заметила, что в этом нет ничего странного, поскольку он вообще ведет беспорядочную жизнь и часто отлучается; так, например, до вчерашнего дня она не видела его почти два месяца.
   – В таком случае мы хотим осмотреть его квартиру, – проговорил нотариус и, когда женщина попыталась было заявить, что это невозможно, прибавил: – Пожалуй, будет лучше, если я познакомлю вас со своим спутником. Это полицейский инспектор Ньюкомен из Скотленд-Ярда.
   Вспышка злорадства вдруг осветила лицо старухи.
   – А! – воскликнула она. – Так он попал в беду! Что же он натворил?
   Мистер Аттерсон и инспектор переглянулись.
   – Очевидно, мистера Хайда не особенно любят, – заметил последний. – Ну, а теперь, – обратился он к старой женщине, – позвольте нам осмотреть его квартиру.
   В доме, в котором, кроме старухи, никого не оказалось, мистер Хайд занимал только две комнаты; но зато они были обставлены с удивительной роскошью и хорошим вкусом. Имелся чулан, заполненный бутылками с винами; посуда была серебряной, столовое белье – изящным. На стене висела красивая картина, подарок (как предполагал Аттерсон) Генри Джекила, знавшего толк в живописи; ковры были с высоким плотным ворсом и приятной расцветки. Однако в данную минуту комнаты носили на себе явные следы того, что в них недавно и впопыхах что-то искали, – все было перевернуто вверх дном. Повсюду на полу валялась одежда с вывернутыми карманами, ящики комодов были выдвинуты, а в камине высилась куча серого пепла, словно тут было сожжено множество бумаг. Из этого пепла инспектор извлек обуглившийся корешок чековой книжки; за дверью он отыскал вторую половину трости, которой было совершено убийство, и, поскольку это подтверждало его подозрения, заявил, что весьма доволен результатами осмотра. Визит же в банк, где оказалось, что на текущем счету убийцы лежало несколько тысяч фунтов, еще более упрочил его уверенность.
   – Уж будьте уверены, сэр, – сказал он мистеру Аттерсону, – он уже у меня в руках. Мистер Хайд, должно быть, потерял голову, иначе не сохранил бы обломка трости и, во всяком случае, не сжег бы чековую книжку. Ведь без денег ему крышка. Теперь нам остается только подстеречь его в банке да выпустить объявление с описанием его примет.
   Но это-то последнее сделать было как раз не так легко, поскольку мало кто знал и помнил мистера Хайда, даже хозяин той служанки видел его всего дважды; семью Хайда невозможно было отыскать; он ни разу не делал фотоснимков; а те немногие люди, которые могли описать его внешность, описывали ее по-разному, как всегда бывает в подобных случаях. Только в одном все сходились: в том навязчивом впечатлении неуловимого уродства, которое производил убийца на всех, кто смотрел на него.

Случай с письмом

   День уже клонился к вечеру, когда мистер Аттерсон направился к дому доктора Джекила. Дверь ему отворил Пул, который сразу впустил гостя и провел мимо кухни, служб и двора, который когда-то был садом, к постройке, называвшейся иногда лабораторией, иногда секционной. Доктор купил дом у наследников знаменитого хирурга, а поскольку его лично больше влекло к химии, чем к анатомии, то он изменил назначение строения в глубине сада. В первый раз нотариуса приглашали в эту часть жилища его друга; он с любопытством принялся разглядывать мрачное строение без окон и с ощущением какого-то необъяснимого ужаса осматривался, когда проходил через анатомический театр, который когда-то бывал битком набит внимательными студентами, а теперь был пуст и безмолвен, со столами, загроможденными химическими аппаратами, и полом, уставленным запыленными корзинами и заваленным упаковочной соломой; освещался он тусклым светом, проникавшим сквозь запыленные стекла купола. В дальнем его конце лестница поднималась к двери, обитой красным сукном, и через эту дверь мистера Аттерсона наконец ввели в кабинет доктора.