осла, который несет в мешке {142} из бараньей кожи землю, чтобы
оплодотворить скалу. Так, изо дня в день, может быть месяц или год он свозит
к себе землю, и ему будет довольно собранного с нее урожая. Он трудолюбив и
благочестив, он все делает сам, ни перед кем он не в долгу, и твердо верит,
что глава секты Исмаилитов, Ага-хан, есть истинный наместник Бога на земле.
Для него, а не для себя промывают таджики золото в реке Пяндж. Для себя им
не нужно золото, которое не родит хлеба, не кормит овец, не дает молока и
сыра, и из которого нельзя построить себе сакли.
Строительство дороги напугало жителей гор, как пугает рубка леса птиц,
настроивших на деревьях свои гнезда. Старого города Дюшамбе, что означает
"понедельник", куда съезжались таджики по понедельникам на большой базар, --
этого города как будто никогда не существовало. Все было снесено, все
сравняли с землей, и настроили кирпичные дома с дверьми и окнами, а землю,
на которой росла трава, залили асфальтом. Не стало больше города Дюшамбе,
даже название его исчезло, и на его месте появился чужой всем, ненужный
таджикам Сталинабад.
Туземные жители приходили в отчаяние, когда приближался к ним
современный человек, разрушавший весь уклад их жизни, вносивший беспорядок и
много беспокойства в патриархальный быт этих неиспорченных людей, искавших
на земле душевного покоя.
Приехав в Самсоново, я пересел на высокую арбу с двумя огромными
деревянными колесами, которые лениво перекачивались, бросая меня от одного
колеса к другому, точно {143} на море при сильной качке. Эту тяжелую арбу
тащила низкорослая арабская лошадь, верхом на которой сидел возница-таджик с
русой бородой, голубоглазый, напоминавший рязанского мужика. Повидимому,
памирские горы защитили таджиков от монголов, тюрков и арабов -- они
остались индо-европейцами, сохранили в чистоте свою иранскую кровь.
-- Много теперь у вас строят, -- заговорил я с возницей по-таджикски,
вызывая в нем расположение к себе знанием языка. -- Вот, говорил я, дорогу
строят, каналы роют, и скоро вся ваша земля зацветет хлопком...
На лице таджика не появилось радости. Он только снисходительно
улыбнулся, показывая своей улыбкой, что он понимает больше меня и знает
какую-то, ему одному известную, правду. Помедлив немного, он сказал:
-- А зачем мне все это? Раньше у меня в Дюшамбе был свой дом, а теперь
у меня нет дома. Раньше у меня была в Гарме своя земля, а теперь у меня нет
земли. Я стал беднее, чем был когда-нибудь прежде...
___
Через десять дней я уже был на самой окраине нашей большой страны, и
крепкий, ко всему привыкший осел нес меня на своей спине по опасной
подвесной дороге, где жизнь и смерть ходят рядом. Я приближался к городу
Хорогу, этому главному и единственному городу Горного Бадахшана, по улицам
которого плавают облака. Заваленный безобразными камнями, этот город
напоминал о первых днях сотворенной Богом земли. Здесь небо казалось ближе,
чем земля, и с каждым {144} новым подъемом дышать становилось труднее. Я
остановился на ночлег в придорожной чай-хане, на перевале, и не успел
заметить, как толпа босоногих таджиков, одетых в пестрые ватные халаты,
требовала допустить их к "писарю" из Москвы. Я спросил у несчастных, чего им
от меня надо?
-- Добрый господин, -- говорил за всех один наиболее смелый старик,
пригибаясь при этом, как будто его ужалила змея. -- Нас теперь здесь все
притесняют и за нас некому заступиться...
Он стал просить меня передать в Москве жалобу русскому царю на
советскую власть.
-- Русские нас никогда не притесняли, -- продолжал старик, смотря на
меня слезящимися глазами. -- Мы знаем русских, они и теперь живут среди нас.
В Хороге, например, много русских со своими женами и детьми...
От них я узнал тогда о большой группе русского населения, живущей в
Хороге может быть сто лет. Там стоял бессменно русский пограничный отряд,
пополнявшийся новыми силами только тогда, когда старые солдаты умирали или
гибли в суровых условиях высокогорной службы. С приходом к власти
большевиков, они навсегда поселились в этой глуши, надеясь, что горы и камни
защитят их от большевиков, как в свое время они защитили таджиков от
Чингис-хана. Этих русских уже нельзя было отличить от таджиков -- они
подражали им во всем, приспосабливаясь к условиям местной жизни. Мужчины
носили пестрые ватные халаты, расписанные цветами не растущих на Памире роз,
подстригали по таджикски усы и бороды, и научились часами {145} сидеть на
скрещенных ногах, греясь у мангала с тлеющими углями. Русские женщины носили
здесь шаровары, завязанные узлом у самых щиколоток, украшали себя тяжелыми
браслетами и мелким серебром, вышедших из употребления монет. Волосы
зачесывали они в крутые мелкие косички, точно намеренно стараясь повредить
красоте своего русского лица. Но это наружное превращение не повредило их
душе -- они сохранили в чистоте свою православную веру, которая давала им
все, в чем испытывает нужду верующий человек. Каждый русский дом напоминал
здесь часовню с расписанными стенами, с увезенными из своих родных сёл
старинными иконами в позолоченных окладах. Темные, совсем почерневшие лики
выступали из них, как живые, и всегда зажженные лампадки горели тем вечным,
негаснущим светом, который примиряет и утешает всех. Никто не мешал здесь их
усердной молитве, и потому они всегда чувствовали близость Бога. Здесь еще
жила среди людей любовь, верующие не скрывали своей веры, добрые не
стыдились своей доброты, и чувство сострадания ни у кого не вызывало
удивления.
Я присматривался к этим людям с уцелевшей душой, как присматривается
археолог к уцелевшим старинным черепкам, пережившим многих гордых и сильных
людей, любуясь ими; они обучали меня жить.
Многих напугал мой приезд -- они говорили, что уже больше не ждут
добрых вестей со своей родины, -- точно жили заграницей.
Меня поместили в семье бывшего штабс-капитана русской императорской
армии, отличного садовода, которого таджики называли {146} колдуном; он
поразил здесь всех своим цветущим садом, потому что никто не мог поверить,
что камни и гранит могут родить душистые яблоки, нежные груши и персики с
тонкой кожицей.
Утром, днем и вечером они кормили меня фруктами из своего сада, поили
зеленым чаем без сахара, иногда отваривали картошку, и ко всему приправой
был свежий лук. "Почему все они постное едят?" -- недоумевал я, видя их
достаток во всем, не зная, что была тогда последняя неделя Великого Поста.
Они мне все прощали, только дочь садовода, Даша, поражалась и пугалась моего
невежества.
-- У нас теперь старые календари отменены, -- торопился я оправдать
себя, -- а в новых календарях святцев не печатают, все от нас скрывают...
-- Сейчас каждая душа скорбит, -- возражала Даша, и голос её прерывался
от волнения. -- Сейчас нашего Бога люди судят! -- и точно прислушиваясь к
страданиям Христа, она затихла, и в глазах ее набегали крупные слезы.
Дашу нельзя было признать за таджичку, хотя и ходила она, как все, в
шароварах со звенящим серебром на груди, с бесчисленным множеством косичек
на голове. Белокурая, со свежим и открытым лицом северянки, она казалась
много моложе своих лет. Она была доброго нрава, и с нею было хорошо, как в
теплом жилом доме в непогоду и дожде.
-- О чем вы здесь? -- сказал входя садовод, и посмотрел с особенным
интересом на Дашу, потом на меня, и что-то поняв по своему, аккуратно сел у
стены на сбитый войлочный {147} ковер. Лицо его выглядело усталым, серым,
каким бывает гаснущий день, когда уже скрылось солнце и еще не настала ночь.
Он снова посмотрел внимательно и с тревогой на Дашу и стал говорить о
другом, не о том, о чем сейчас думал. Он рассказывал о плодах, пожаловался
на яблоню, которая худеет (он так и сказал "худеет", а не сохнет), и одной
стороной совсем уже мертва.
-- Ее ветер студит, -- рассуждал он сам с собой. -- Надо ее теплее
укрыть, а не то помрет...
Даша слушала его рассеянно, думая о чем то своем, чрезвычайно для нее
важном, и, в то же время, всматриваясь в постаревшее и осунувшееся лицо
отца. "Как он стар и слаб", -- открылось внезапно ей, -- и не зная вполне
почему, она заплакала.
-- Чего ты, Дарья? -- спросил отец, но сам угадывал ее мысли, стараясь
всячески утешить. Но она, видимо, не хотела утешиться, и просила его
позволить ей плакать.
Скоро наступила ночь. Все разошлись по своим углам и как то внезапно
всё вокруг умолкло, затихло, замерло. Лежа на худых ряднах, я прислушивался
к тишине, стараясь запомнить и понять эту маленькую жизнь незаметных на
земле людей, показавшейся мне вдруг весьма значительной.
За дверью послышались всхлипывания Даши, клавшей поясные поклоны перед
образом распятого Спасителя; была Великая Пятница, и Даша хоронила Христа. Я
понял тогда, что Даша плакала не напрасно. {148}
___
Здесь не было ни церкви, ни священника, ни дьякона, ни певчих, и
Пасхальную всенощную службу каждый справлял, как умел, у себя на дому.
Отовсюду доносились песнопения, и таджики собирались толпами у каждого огня,
чтобы принять участие в радости русских.
В это утро я не узнал Даши. Она стояла передо мной с гладко зачесанными
волосами, одетая в светлое праздничное платье. Она вся светилась, радостная
и вполне счастливая. Помню, как протянула она мне пасхальное яйцо, точно
самое жизнь, и на ее просветленном лице я увидел всё, что совершилось на
земле и на небесах. И радость, полная глубокого смысла и сообщавшая надежду,
овладела мною. Воскресший Бог, всегда живой, был здесь, среди нас. Он вывел
меня из царства тьмы и повел в жизнь вечную. {149}
--------
Предисловие....... 3
Другая жизнь...... 9
Война с Богом...... 16
Весенняя посевная..... 27
Откровенная беседа...... 49
Летуны........ 59
Дочь революции...... 70
Встреча с пустыней..... 79
В гостях у Тамерлана..... 91
Волки........ 102
Побег......... 107
Красные тучи...... 128
Люди с уцелевшей душой.... 142
оплодотворить скалу. Так, изо дня в день, может быть месяц или год он свозит
к себе землю, и ему будет довольно собранного с нее урожая. Он трудолюбив и
благочестив, он все делает сам, ни перед кем он не в долгу, и твердо верит,
что глава секты Исмаилитов, Ага-хан, есть истинный наместник Бога на земле.
Для него, а не для себя промывают таджики золото в реке Пяндж. Для себя им
не нужно золото, которое не родит хлеба, не кормит овец, не дает молока и
сыра, и из которого нельзя построить себе сакли.
Строительство дороги напугало жителей гор, как пугает рубка леса птиц,
настроивших на деревьях свои гнезда. Старого города Дюшамбе, что означает
"понедельник", куда съезжались таджики по понедельникам на большой базар, --
этого города как будто никогда не существовало. Все было снесено, все
сравняли с землей, и настроили кирпичные дома с дверьми и окнами, а землю,
на которой росла трава, залили асфальтом. Не стало больше города Дюшамбе,
даже название его исчезло, и на его месте появился чужой всем, ненужный
таджикам Сталинабад.
Туземные жители приходили в отчаяние, когда приближался к ним
современный человек, разрушавший весь уклад их жизни, вносивший беспорядок и
много беспокойства в патриархальный быт этих неиспорченных людей, искавших
на земле душевного покоя.
Приехав в Самсоново, я пересел на высокую арбу с двумя огромными
деревянными колесами, которые лениво перекачивались, бросая меня от одного
колеса к другому, точно {143} на море при сильной качке. Эту тяжелую арбу
тащила низкорослая арабская лошадь, верхом на которой сидел возница-таджик с
русой бородой, голубоглазый, напоминавший рязанского мужика. Повидимому,
памирские горы защитили таджиков от монголов, тюрков и арабов -- они
остались индо-европейцами, сохранили в чистоте свою иранскую кровь.
-- Много теперь у вас строят, -- заговорил я с возницей по-таджикски,
вызывая в нем расположение к себе знанием языка. -- Вот, говорил я, дорогу
строят, каналы роют, и скоро вся ваша земля зацветет хлопком...
На лице таджика не появилось радости. Он только снисходительно
улыбнулся, показывая своей улыбкой, что он понимает больше меня и знает
какую-то, ему одному известную, правду. Помедлив немного, он сказал:
-- А зачем мне все это? Раньше у меня в Дюшамбе был свой дом, а теперь
у меня нет дома. Раньше у меня была в Гарме своя земля, а теперь у меня нет
земли. Я стал беднее, чем был когда-нибудь прежде...
___
Через десять дней я уже был на самой окраине нашей большой страны, и
крепкий, ко всему привыкший осел нес меня на своей спине по опасной
подвесной дороге, где жизнь и смерть ходят рядом. Я приближался к городу
Хорогу, этому главному и единственному городу Горного Бадахшана, по улицам
которого плавают облака. Заваленный безобразными камнями, этот город
напоминал о первых днях сотворенной Богом земли. Здесь небо казалось ближе,
чем земля, и с каждым {144} новым подъемом дышать становилось труднее. Я
остановился на ночлег в придорожной чай-хане, на перевале, и не успел
заметить, как толпа босоногих таджиков, одетых в пестрые ватные халаты,
требовала допустить их к "писарю" из Москвы. Я спросил у несчастных, чего им
от меня надо?
-- Добрый господин, -- говорил за всех один наиболее смелый старик,
пригибаясь при этом, как будто его ужалила змея. -- Нас теперь здесь все
притесняют и за нас некому заступиться...
Он стал просить меня передать в Москве жалобу русскому царю на
советскую власть.
-- Русские нас никогда не притесняли, -- продолжал старик, смотря на
меня слезящимися глазами. -- Мы знаем русских, они и теперь живут среди нас.
В Хороге, например, много русских со своими женами и детьми...
От них я узнал тогда о большой группе русского населения, живущей в
Хороге может быть сто лет. Там стоял бессменно русский пограничный отряд,
пополнявшийся новыми силами только тогда, когда старые солдаты умирали или
гибли в суровых условиях высокогорной службы. С приходом к власти
большевиков, они навсегда поселились в этой глуши, надеясь, что горы и камни
защитят их от большевиков, как в свое время они защитили таджиков от
Чингис-хана. Этих русских уже нельзя было отличить от таджиков -- они
подражали им во всем, приспосабливаясь к условиям местной жизни. Мужчины
носили пестрые ватные халаты, расписанные цветами не растущих на Памире роз,
подстригали по таджикски усы и бороды, и научились часами {145} сидеть на
скрещенных ногах, греясь у мангала с тлеющими углями. Русские женщины носили
здесь шаровары, завязанные узлом у самых щиколоток, украшали себя тяжелыми
браслетами и мелким серебром, вышедших из употребления монет. Волосы
зачесывали они в крутые мелкие косички, точно намеренно стараясь повредить
красоте своего русского лица. Но это наружное превращение не повредило их
душе -- они сохранили в чистоте свою православную веру, которая давала им
все, в чем испытывает нужду верующий человек. Каждый русский дом напоминал
здесь часовню с расписанными стенами, с увезенными из своих родных сёл
старинными иконами в позолоченных окладах. Темные, совсем почерневшие лики
выступали из них, как живые, и всегда зажженные лампадки горели тем вечным,
негаснущим светом, который примиряет и утешает всех. Никто не мешал здесь их
усердной молитве, и потому они всегда чувствовали близость Бога. Здесь еще
жила среди людей любовь, верующие не скрывали своей веры, добрые не
стыдились своей доброты, и чувство сострадания ни у кого не вызывало
удивления.
Я присматривался к этим людям с уцелевшей душой, как присматривается
археолог к уцелевшим старинным черепкам, пережившим многих гордых и сильных
людей, любуясь ими; они обучали меня жить.
Многих напугал мой приезд -- они говорили, что уже больше не ждут
добрых вестей со своей родины, -- точно жили заграницей.
Меня поместили в семье бывшего штабс-капитана русской императорской
армии, отличного садовода, которого таджики называли {146} колдуном; он
поразил здесь всех своим цветущим садом, потому что никто не мог поверить,
что камни и гранит могут родить душистые яблоки, нежные груши и персики с
тонкой кожицей.
Утром, днем и вечером они кормили меня фруктами из своего сада, поили
зеленым чаем без сахара, иногда отваривали картошку, и ко всему приправой
был свежий лук. "Почему все они постное едят?" -- недоумевал я, видя их
достаток во всем, не зная, что была тогда последняя неделя Великого Поста.
Они мне все прощали, только дочь садовода, Даша, поражалась и пугалась моего
невежества.
-- У нас теперь старые календари отменены, -- торопился я оправдать
себя, -- а в новых календарях святцев не печатают, все от нас скрывают...
-- Сейчас каждая душа скорбит, -- возражала Даша, и голос её прерывался
от волнения. -- Сейчас нашего Бога люди судят! -- и точно прислушиваясь к
страданиям Христа, она затихла, и в глазах ее набегали крупные слезы.
Дашу нельзя было признать за таджичку, хотя и ходила она, как все, в
шароварах со звенящим серебром на груди, с бесчисленным множеством косичек
на голове. Белокурая, со свежим и открытым лицом северянки, она казалась
много моложе своих лет. Она была доброго нрава, и с нею было хорошо, как в
теплом жилом доме в непогоду и дожде.
-- О чем вы здесь? -- сказал входя садовод, и посмотрел с особенным
интересом на Дашу, потом на меня, и что-то поняв по своему, аккуратно сел у
стены на сбитый войлочный {147} ковер. Лицо его выглядело усталым, серым,
каким бывает гаснущий день, когда уже скрылось солнце и еще не настала ночь.
Он снова посмотрел внимательно и с тревогой на Дашу и стал говорить о
другом, не о том, о чем сейчас думал. Он рассказывал о плодах, пожаловался
на яблоню, которая худеет (он так и сказал "худеет", а не сохнет), и одной
стороной совсем уже мертва.
-- Ее ветер студит, -- рассуждал он сам с собой. -- Надо ее теплее
укрыть, а не то помрет...
Даша слушала его рассеянно, думая о чем то своем, чрезвычайно для нее
важном, и, в то же время, всматриваясь в постаревшее и осунувшееся лицо
отца. "Как он стар и слаб", -- открылось внезапно ей, -- и не зная вполне
почему, она заплакала.
-- Чего ты, Дарья? -- спросил отец, но сам угадывал ее мысли, стараясь
всячески утешить. Но она, видимо, не хотела утешиться, и просила его
позволить ей плакать.
Скоро наступила ночь. Все разошлись по своим углам и как то внезапно
всё вокруг умолкло, затихло, замерло. Лежа на худых ряднах, я прислушивался
к тишине, стараясь запомнить и понять эту маленькую жизнь незаметных на
земле людей, показавшейся мне вдруг весьма значительной.
За дверью послышались всхлипывания Даши, клавшей поясные поклоны перед
образом распятого Спасителя; была Великая Пятница, и Даша хоронила Христа. Я
понял тогда, что Даша плакала не напрасно. {148}
___
Здесь не было ни церкви, ни священника, ни дьякона, ни певчих, и
Пасхальную всенощную службу каждый справлял, как умел, у себя на дому.
Отовсюду доносились песнопения, и таджики собирались толпами у каждого огня,
чтобы принять участие в радости русских.
В это утро я не узнал Даши. Она стояла передо мной с гладко зачесанными
волосами, одетая в светлое праздничное платье. Она вся светилась, радостная
и вполне счастливая. Помню, как протянула она мне пасхальное яйцо, точно
самое жизнь, и на ее просветленном лице я увидел всё, что совершилось на
земле и на небесах. И радость, полная глубокого смысла и сообщавшая надежду,
овладела мною. Воскресший Бог, всегда живой, был здесь, среди нас. Он вывел
меня из царства тьмы и повел в жизнь вечную. {149}
--------
Предисловие....... 3
Другая жизнь...... 9
Война с Богом...... 16
Весенняя посевная..... 27
Откровенная беседа...... 49
Летуны........ 59
Дочь революции...... 70
Встреча с пустыней..... 79
В гостях у Тамерлана..... 91
Волки........ 102
Побег......... 107
Красные тучи...... 128
Люди с уцелевшей душой.... 142