Роллан Ромен. Жан-Кристоф (том 4)

   Обрадованный возможностью скрыть свое волнение, он распахнул дверь в соседнюю комнату и тотчас же устыдился Там стояла узкая и жесткая железная кровать.
   (Позже, когда он сказал Грации, что никогда не вводил любовниц в свой дом, она насмешливо заметила:
   - Нисколько не сомневаюсь; для этого нужно быть очень храброй женщиной.
   - Почему?
   - Чтобы спать на вашей кровати.)
   В комнате стоял деревенский комод, на стене висела маска Бетховена, а над кроватью в дешевеньких рамках - фотографии матери Кристофа и его друга Оливье. На комоде стояла карточка Грации, когда ей было пятнадцать лет. Он увидел ее в Риме и вытащил из альбома. Он признался ей в этом и попросил прощения. Взглянув на фотографию, она спросила:
   - Вы меня узнаете здесь?
   - Узнаю и помню такой.
   - Которую же из двух вы любите больше?
   - Вы всегда одна и та же. Я вас всегда люблю одинаково. Я узнаю вас везде. Даже на тех карточках, где вы совсем маленькая. Вы не представляете себе, какое я испытываю волнение, когда вижу в этой оболочке всю вашу душу. Это лучшее доказательство того, что вы вечны. Я любил вас еще до вашего рождения и буду любить после...
   Он умолк. Глубоко взволнованная, она ничего не ответила. Когда они вернулись в рабочую комнату и он показал ей своего друга - растущее перед окном деревцо, на котором чирикали воробьи, - она сказала:
   - А теперь знаете, что мы сделаем? Слегка закусим. Я принесла чай и пирожные, - я была уверена, что у вас ничего нет. Я принесла еще кое-что. Дайте-ка мне ваше пальто.
   - Мое пальто?
   - Да, да, давайте.
   Она достала из сумочки иголку и нитки.
   - Что вы собираетесь делать?
   - Как-то я заметила там две пуговицы, судьба которых беспокоит меня. Где они теперь?
   - Верно, я еще не собрался их пришить. Это так скучно!
   - Бедный мальчик! Давайте пальто!
   - Мне стыдно.
   - Ступайте приготовьте чай.
   Чтобы ни на минуту не разлучаться со своей подругой, он принес в комнату маленький чайник и спиртовку. Она шила, искоса насмешливо наблюдая за его неловкими движениями. Они осторожно пили чай из чашек с отбитыми краями; она называла, их ужасными, а он с жаром защищал их, потому что они напоминали ему о совместной жизни с Оливье.
   Когда она собралась уходить, он спросил:
   - Вы не сердитесь на меня?
   - За что?
   - За беспорядок.
   Она рассмеялась.
   - Я наведу порядок.
   Когда она, уже стоя на пороге, собиралась распахнуть дверь, он опустился перед ней на колени и поцеловал ее ноги.
   - Что вы делаете? - воскликнула она. - Безумец, милый безумец! До свиданья!
   Они условились, что Грация будет приходить раз в неделю в определенный день. Она взяла с Кристофа слово, что он не позволит себе больше эксцентричных выходок, - не будет становиться на колени и целовать ноги. От нее веяло таким покоем, что даже в те дни, когда Кристоф неистовствовал, этот покой передавался ему, и хотя, наедине с собой, он часто думал о Грации со страстным вожделением, очутившись вдвоем, они неизменно вели себя, как добрые друзья. Кристоф никогда не позволял себе ни жеста, ни слова, которые могли бы встревожить его подругу.
   В день рождения Кристофа она нарядила свою маленькую дочку так, как одевалась сама в те далекие времена, когда они встретились впервые, и заставила ребенка играть пьеску, которую Кристоф разучивал с нею в ту пору.
   Обаятельность, нежность, дружеское отношение уживались в Грации с противоположными качествами. Она была легкомысленна, любила общество, ей нравились ухаживания мужчин, даже если они были глупы; кокетничала со всеми, кроме Кристофа, иной раз и с Кристофом. Когда он бывал очень нежен с нею, она держала себя нарочито холодно и сдержанно. Если же он был холоден и сдержан, она становилась ласковой и дразнила его. Это была порядочнейшая из женщин. Но бывают моменты, когда в поведении самой порядочной, самой лучшей из женщин появляется нечто от девки. Грация считалась с общественным мнением и подчинялась условностям. Обладая большими музыкальными способностями, она понимала произведения Кристофа, но не очень интересовалась ими (и он прекрасно это знал). Для настоящей латинянки искусство имеет цену лишь постольку, поскольку оно сводится к жизни, а жизнь - к любви... К любви, таящейся в глубине сладострастного, полного истомы тела... К чему ей трагические размышления, выстраданные симфонии, рассудочные страсти Севера? Ей нужна музыка, где без усилий расцвели бы ее тайные желания, ей нужна опера, изображающая яркую, настоящую жизнь, не осложненную бурными страстями, - сентиментальное, чувственное и ленивое искусство.
   Грация была слабохарактерная и непостоянная женщина; она не могла долго заниматься чем-нибудь серьезным, ей необходимы были развлечения; она редко делала сегодня то, что задумала вчера Сколько ребячества, мелких непостижимых капризов! Беспокойная женская натура, неровный, порой вздорный характер... Она отдавала себе в этом отчет и на время уединялась. Сознавая свои слабости, она укоряла себя в том, что недостаточно активно борется с ними, - ведь они огорчают ее друга; иногда она приносила ему настоящие жертвы, о которых он и не подозревал; но в конце концов природа одерживала верх. К тому же Грация не выносила мысли, будто Кристоф командует ею, и раза два, чтобы доказать свою независимость, поступала наперекор ему. Потом она жалела об этом, а ночью мучилась угрызениями совести, скорбя, что не может дать Кристофу большего счастья. Она любила его гораздо сильнее, чем показывала; она понимала, что эта дружба - лучшее в ее жизни. Как обычно бывает между двумя любящими друг друга и очень разными людьми, они сильнее ощущали свое сродство, когда находились врозь. По недоразумению пути их разошлись, но виноват в этом был не только Кристоф, как он в душевной простоте своей полагал. Еще неизвестно, вышла ли бы Грация замуж за Кристофа в ту пору, когда страстно любила его. Возможно, она и готова была отдать за него жизнь, но едва ли всю жизнь прожила бы с ним. Она понимала (хотя боялась признаться в этом Кристофу), что любила своего мужа, и даже теперь, после всех страданий, причиненных им, продолжала его любить, как никогда не любила Кристофа... Тайнами сердца, тайнами плоти не гордятся, их скрывают от тех, кто нам дорог, не только из уважения к ним, но также из снисходительной жалости к себе... В Кристофе было слишком много мужского, и потому он не догадывался об этом, но иногда, словно при вспышке молнии, вдруг замечал, что та, которая любит его больше всех, любит по-настоящему, не очень дорожит им и что в жизни ни на кого нельзя полагаться, ни на кого. Это не повлияло на его любовь. Он даже не испытывал горечи. Покой Грации распространялся на него. Он смиренно принимал все. О жизнь, к чему упрекать тебя за то, чего ты не можешь дать? Разве такая, как есть, ты не прекрасна и не священна? Нужно любить твою улыбку, Джоконда...
   Кристоф подолгу смотрел на прекрасное лицо подруги; он читал в нем многое: и прошлое и будущее. За долгие годы одинокой жизни и скитаний по свету, не завязывая знакомств, но много наблюдая, он научился, почти невольно, разгадывать человеческие лица, изучил богатый и сложный язык, выработанный веками, в тысячу раз более сложный и богатый, чем язык разговорный. В нем выражены черты нации. Кристофа поражали контрасты между чертами лица и словами, которые произносит человек. Вот профиль молодой женщины, четкого, несколько сухого рисунка, в манере Берн-Джонса, трагический, словно подтачиваемый тайной страстью, ревностью, шекспировской скорбью... Она заговорит - и перед вами мещаночка, глупенькая, кокетливая, эгоистичная, ограниченная, понятия не имеющая о грозных силах, обитающих в ее плоти. И тем не менее эта страсть, это буйство заложены в ней. В какой форме проявятся они когда-нибудь? Будет ли то страсть к наживе, супружеская ревность, кипучая энергия, болезненная злоба? Как знать? Может даже случиться, что она передаст их по наследству еще до того, как наступит момент взрыва. Но все ее потомство будет отмечено печатью этих сил.
   Грация тоже несла на себе бремя тяжелой наследственности - единственное из достояний старинных родов, которое не подвергается риску быть растраченным в пути. Но она, по крайней мере, знала это. Великая сила в том, чтобы сознавать свои слабости, уметь быть если не повелителем, то кормчим души рода, с которым ты связан и который уносит тебя, как корабль, в том, чтобы превратить рок в послушное орудие, в том, чтобы пользоваться им, как парусом, то поднимая, то убирая его, в зависимости от направления ветра. Когда Грация закрывала глаза, она слышала в себе много тревожных голосов, она узнавала их. Но диссонансы под воздействием ее гармонического разума сглаживались в ее здоровой душе, превращаясь в глубокую и мягкую музыку.
   К сожалению, мы не вольны передавать потомству лучшую часть нашей крови.
   У Грации только дочь Аврора, одиннадцати лет, пошла в мать; правда, она была не так красива - грубее и чуть прихрамывала. Это была добрая девчушка, сердечная и веселая, пышущая здоровьем, очень послушная, но не очень способная, если не считать одной ее склонности - страстной любви к безделью Кристоф обожал ее. Видя ее рядом с Грацией, он наслаждался очарованием, какое испытываешь, наблюдая одно существо в двух разных возрастах, в двух поколениях... Два цветка, выросших на одном стебле: святое семейство Леонардо - Дева Мария и святая Анна, разные оттенки одной и той же улыбки. Одним взглядом охватываешь цветение женской души; это прекрасно и вместе с тем грустно, ибо видишь, как начинается жизнь и как она клонится к закату... Страстное сердце способно любить горячей и чистой любовью двух сестер или мать и дочь, и это вполне естественно. Кристоф любил, хотел любить Грацию во всем ее потомстве. Разве каждая из улыбок, слез, морщинок ее дорогого лица, разве они не бытие, не напоминание о чьей-то жизни, ушедшей еще прежде, чем ее глаза открылись и увидели свет, разве они не предвестники существа, которое должно явиться потом, когда закроются эти прекрасные глаза?
   Мальчику, Лионелло, исполнилось девять лет. Он был гораздо красивее сестры, более тонкой породы - пожалуй, даже слишком тонкой, обескровленной и истощенной; он походил на отца; умный, щедро наделенный дурными инстинктами, ласковый и скрытный. У него были большие голубые глаза, длинные, как у девочки, белокурые волосы, бледный цвет лица, слабые легкие и болезненная нервность, которой он пользовался при случае, будучи актером от природы. Он удивительно умело нащупывал слабые струнки людей. Грация любила его больше вследствие естественного предпочтения, оказываемого матерью менее здоровому ребенку, а также в силу влечения, которое нередко испытывают добрые и порядочные женщины к сыновьям, не отличающимся ни добротой, ни порядочностью. Они как бы дают волю чувствам, которые подавляли в себе. Тут еще присоединяются воспоминания о мужьях, из-за которых им пришлось много вытерпеть, которых они, быть может, презирали, но любили. Словом, это странная флора души, произрастающая в темной и теплой оранжерее подсознания.
   Несмотря на все старания Грации быть ровной, одинаково нежной с детьми, Аврора чувствовала разницу, и ей было от этого больно. Кристоф понимал ее, она понимала Кристофа; инстинктивно они сблизились. В то же время Кристоф и Лионелло чувствовали друг к другу антипатию, - ребенок скрывал ее под преувеличенной и сюсюкающей приветливостью, а Кристоф подавлял в себе как позорное чувство. Он насиловал себя, старался полюбить чужого ребенка так, словно этот мальчик был его сыном, словно он был бы счастлив иметь такого сына от любимой женщины. Он закрывал глаза на дурной характер Лионелло, на все, что напоминало ему о "другом", и старался найти в нем только душу Грации. Грация была прозорливее: она не тешила себя иллюзиями насчет сына Но это только усиливало ее любовь.
   Между тем болезнь, которая в течение многих лет таилась в ребенке, вдруг вспыхнула. У него нашли чахотку. Грация решила поселиться с Лионелло в санатории, в Альпах. Кристоф выразил желание поехать с ней. Она отговорила его, боясь общественного мнения. Он был огорчен тем, что она придает слишком большое значение условностям.
   Грация уехала. Дочь оставила у Колетты. Вскоре, однако, она почувствовала себя страшно одинокой среди больных, которые говорили только о своих болезнях, среди бесстрастной природы, равнодушно и свысока взиравшей на эти тени людей. Чтобы уйти от гнетущего зрелища, какое являли собой несчастные, которые с плевательницами в руках шпионили друг за другом, наблюдая, как смерть подкрадывается к каждому из них, она покинула санаторий "Палас", сняла домик и поселилась там с больным мальчиком. Но в горах состояние больного ухудшилось. Температура повысилась. Грация проводила тревожные ночи. Кристоф благодаря своей острой интуиции почувствовал издалека ее состояние, хотя его подруга ничего не писала ему. Ей не позволяла гордость Она хотела, чтобы Кристоф был здесь, рядом, но сама же запретила ему следовать за нею и теперь уж не могла признаться: "Я слишком слаба, вы мне нужны..."
   Как-то вечером Грация стояла на веранде; был сумеречный час, когда так тяжело сердцам, преисполненным тревоги, и вдруг она увидела... ей показалось, что она видит на тропинке, ведущей от остановки фуникулера... Какой-то мужчина шел торопливым шагом; по временам он останавливался, слегка сутулясь, словно в нерешительности. Прошла минута, он поднял голову и взглянул на домик. Грация бросилась в комнату, чтобы он не заметил ее; держась за сердце обеими руками, она смеялась от волнения. И, хотя никогда не была верующей, упала на колени и закрыла лицо руками, ей хотелось поблагодарить кого-нибудь... Между тем он не входил. Она вернулась к окну и выглянула, спрятавшись за занавеску. Он стоял, прислонившись к изгороди, у входа в дом. Он не смел войти. И тогда она, еще более смущенная, чем он, улыбнулась и сказала совсем тихо:
   - Приди... Приди...
   Наконец он решился и позвонил. Она бросилась к двери. Отперла. У него были глаза доброй преданной собаки, которая боится, как бы ее не побили.
   - Я приехал... Простите... - сказал он.
   - Благодарю, - отозвалась она.
   И призналась, что ждала его.
   Кристоф стал помогать ей в уходе за мальчиком, состояние которого ухудшилось. Он делал это от всего сердца. У ребенка он вызывал раздражение и неприязнь; он уже не пытался скрывать это и говорил ему дерзости. Кристоф приписывал все болезни. Он проявлял несвойственное ему терпение. Вместе с Грацией он провел у изголовья ребенка много тяжелых дней; особенно тревожна была ночь кризиса, после которого Лионелло, казавшийся обреченным, был спасен. И тогда обоих охватило такое чистое счастье! Они сидели, держась за руки, у постели уснувшего больного мальчика; вдруг она вскочила, набросила на себя накидку с капюшоном и увлекла Кристофа на воздух, на дорогу, в снег, в тишину, в ночь, под мерцавшие холодным светом звезды. Она опиралась на его руку, упиваясь ледяным покоем мира, они обменялись всего лишь несколькими словами. Ни единого намека на любовь. Только когда они возвращались, уже на пороге дома она сказала:
   - Мой дорогой, дорогой друг!
   Глаза ее сияли от счастья, что ребенок спасен.
   Кристоф и Грация больше ничего не сказали друг другу. Но они чувствовали, что теперь их дружба нерушима.
   Мальчик выздоравливал долго; наконец Грация вернулась в Париж и поселилась в маленьком особняке в Пасси. Она перестала "щадить мнение общества" и чувствовала себя теперь достаточно смелой, чтобы пренебречь им ради друга. Жизни их отныне были так тесно сплетены, что она сочла бы подлостью скрывать дружбу, связывавшую их, хотя отлично сознавала, что непременно подаст повод к сплетням. Она принимала Кристофа в любое время дня, показывалась с ним всюду - на прогулках, в театре, разговаривала с ним запросто при всех. Никто не сомневался, что они любовники. Даже Колетта считала, что они слишком афишируют свои отношения. Грация с улыбкой пресекала все намеки и продолжала поступать по-своему.
   И все-таки она не дала Кристофу никаких новых прав на себя. Они были только друзьями; он, как и прежде, говорил с нею в том же почтительно-нежном тоне. Но они ничего не скрывали друг от друга, советовались обо всем, и незаметно Кристоф стал в доме чем-то вроде семейного авторитета. Грация слушалась его и следовала его советам. После зимы, проведенной в санатории, она была уже не та: волнения и усталость сильно отразились на ее крепком до сих пор здоровье. Все это наложило отпечаток и на ее душу. Несмотря на вспышки прежних капризов, у нее появились серьезность, сосредоточенность, ей чаще хотелось быть доброй, покорной и не причинять никому страданий. Ее умиляла любовь Кристофа, его бескорыстие, сердечная чистота; и она подумывала о том, чтобы дать ему когда-нибудь то большое счастье, о котором он уже не смел мечтать: стать его женой.
   После полученного отказа Кристоф не считал себя вправе когда-нибудь снова заговорить с нею об этом, но продолжал горько сожалеть о несбывшейся надежде. Как ни уважал он убеждения своей подруги, ее скептические взгляды на брак не убедили его; он продолжал упорно верить, что союз двух существ, любящих друг друга глубокой и благоговейной любовью, - вершина человеческого счастья. Эти сожаления ожили в нем после встречи со стариками Арно.
   Госпоже Арно было за пятьдесят. Ее мужу лет шестьдесят пять шестьдесят шесть. Оба выглядели гораздо старше. Он потолстел; она вся высохла, словно сжалась; если прежде она была хрупкой, то теперь казалась былинкой. После того как Арно вышел на пенсию, они поселились в провинции в собственном домике. Ничто больше не связывало их с современностью ничто, кроме газет, приходивших в застывший покой маленького городка, в их угасавшую жизнь и доносивших до них запоздалые отголоски шумного мира. Как-то они встретили в газете имя Кристофа. Г-жа Арно написала ему несколько сердечных, слегка церемонных строк, чтобы выразить, как они рады его успеху. И он тотчас, не предупреждая их о своем приезде, сел в поезд.
   Был жаркий летний полдень; он застал их в саду - они дремали под крупным куполом ясеня. Они походили на стариков-супругов Беклина, уснувших в беседке, держась за руки. Солнце, дремота, старость одолевают их - они угасают, они уже больше чем наполовину погружены в вечный сон. Но до конца, как последний луч солнца, длится их любовь - она ощущается в их сплетенных руках, в тепле, исходящем от их дряхлеющих тел... Кристоф доставил старикам большую радость своим посещением; он напомнил им о прошлом. Они стали говорить о минувших днях, которые издали казались им такими пленительными. Арно по-прежнему любил поболтать, но стал забывать имена. Г-жа Арно подсказывала их ему. Она охотнее молчала. Ей больше нравилось слушать, чем говорить, но образы прошлого сохранились во всей свежести в ее молчаливом сердце и временами просвечивали, как блестящие камешки на дне ручейка. Среди них был один, отражение которого Кристоф не раз подмечал в ее полных нежного сострадания глазах, но имя Оливье не было произнесено. Старик Арно проявлял к жене неуклюжее и трогательное внимание: он беспокоился, как бы она не простудилась, как бы не перегрелась на солнце; он не сводил любящих и заботливых глаз с дорогого увядшего лица, а она усталой улыбкой пыталась успокоить его. Кристоф растроганно и не без некоторой зависти наблюдал за ними. Стареть вместе. Любить в своей жене даже следы, наложенные временем. Говорить себе: "Я знаю эти мелкие морщинки под глазами, у носа; я видел, как они образовались; я знаю, когда они появились. Эти милые седые волосы белели день за днем вместе с моими, отчасти по моей вине! Это тонкое лицо обрюзгло и покраснело, пройдя сквозь горнило томительных забот, сжигавших нас. Душа моя! Я еще больше люблю тебя за то, что ты страдала и старилась вместе со мной. В каждой из твоих морщинок я слышу музыку прошлого..." Трогательные старики после долгой и трудной совместной жизни идут рука об руку, чтобы вместе погрузиться в вечный покой тьмы. Их вид подействовал на Кристофа благотворно и удручающе. О, как прекрасна была бы такая жизнь и такая смерть!
   Когда он снова встретился с Грацией, он не мог устоять и рассказал ей о своем посещении. Он не признался, какие мысли возбудили в нем супруги. Но она прочитала их в его душе. Он был всецело поглощен своим рассказом, отводил глаза, иногда умолкал. Она, улыбаясь, смотрела на него, и волнение Кристофа передавалось ей.
   В этот вечер, оставшись одна в своей комнате, Грация предалась мечтам. Она повторила про себя рассказ Кристофа, но перед ней возникали не образы старых супругов, дремлющих под ясенем, - она видела робкие и пылкие мечты своего друга. И сердце ее преисполнилось любовью к нему. Грация легла, погасила свет и стала размышлять:
   "Да, это глупо, глупо и преступно упустить возможность такого счастья. Разве есть на свете большая радость, чем сделать счастливым того, кого любишь?.. Как! Разве я люблю его?"
   Она притаилась, с волнением прислушиваясь к своему сердцу, и оно ответило:
   "Я люблю его".
   В этот миг в соседней комнате, где спали дети, раздался сухой, хриплый, надрывный кашель. Грация насторожилась. С той поры, как мальчик заболел, она находилась в постоянной тревоге. Она окликнула его. Он не отвечал и продолжал кашлять. Она вскочила с кровати, подошла к нему. Он был возбужден, стонал, говорил, что ему худо; приступы кашля прерывали его слова.
   - Где у тебя болит?
   Он не отвечал, а только жаловался на боль.
   - Сокровище мое, умоляю тебя, скажи; где у тебя болит?
   - Не знаю.
   - Здесь?
   - Да. Нет. Не знаю. У меня все болит.
   Затем у него начался новый приступ сильного, словно нарочно вызванного кашля Грация испугалась, хотя ей казалось, будто ребенок заставляет себя кашлять, но она тут же упрекнула себя, видя, что мальчик весь в поту и задыхается. Она обняла его, утешая ласковыми словами, и, казалось, он успокоился, но когда она пыталась уйти, он опять начинал кашлять. Дрожа от холода, она вынуждена была оставаться у его изголовья; он даже не позволил ей пойти одеться, требовал, чтобы она держала его за руку, и отпустил, только когда сон сморил его. Она легла в постель, окоченевшая, взволнованная, измученная. И уже не смогла вернуться к своим мечтам.
   Ребенок обладал удивительной способностью читать в мыслях матери. У людей одной крови довольно часто встречается, хотя и не в такой мере, это врожденное чутье; им достаточно взглянуть друг на друга, чтобы понять, о чем они думают, они угадывают это по тысяче едва уловимых признаков. Эта склонность, развивающаяся при совместной жизни, обострялась у Лионелло злобой, бывшей всегда настороже. Стремление вредить делало его прозорливым. Он ненавидел Кристофа. Почему? Почему ребенок чувствует отвращение к тому или иному человеку, который не причинил ему никакого зла? Зачастую это просто случайность. Ребенку достаточно однажды убедить себя в том, что он ненавидит кого-нибудь, и это входит у него в привычку, и чем больше вы будете его журить, тем больше он будет упорствовать; сначала он делает вид, что ненавидит, а в конце концов возненавидит по-настоящему. Но иногда бывают и более глубокие причины, превосходящие разумение ребенка, - он даже не подозревает о них... С первых же дней, как только сын графа Берени увидел Кристофа, у него возникло враждебное чувство к тому, кого любила его мать. И в ту минуту, когда Грация подумала о том, чтобы выйти замуж за Кристофа, он словно почувствовал это Теперь он вечно наблюдал за ними. Он всегда стоял между ними, упорно торчал в гостиной, когда приходил Кристоф, либо внезапно врывался в комнату, где они сидели вдвоем. А когда мать, оставшись одна; думала о Кристофе, он как бы угадывал это. Он садился рядом и наблюдал за ней. Этот взгляд стеснял Грацию до того, что она делала над собой усилие, чтобы не покраснеть. Желая скрыть смущение, она вставала. Мальчику доставляло удовольствие говорить в присутствии матери оскорбительные вещи о Кристофе. Она просила его замолчать. Он продолжал. Если же она хотела наказать его, он грозил, что заболеет. Эту тактику он успешно применял с детства. Когда он был совсем еще маленьким и его отчитали за что-то, он изобрел месть: разделся догола и лег на холодный пол, чтобы простудиться. Однажды Кристоф принес произведение, написанное им ко дню рождения Грации, - мальчик схватил ноты, и они исчезли. Клочки потом оказались в ящике для дров. Грация потеряла терпение и сделала сыну строгий выговор. Он начал плакать, кричать, топать ногами, кататься по полу, с ним случился нервный припадок. Грация пришла в ужас; она стала целовать его, молить, обещала исполнять все его желания.
   С этого дня он стал господином положения, прекрасно понимал это и неоднократно прибегал к испытанному оружию. Никогда нельзя было определить, настоящие у него припадки, или он притворяется. Лионелло устраивал припадки не только в отместку, если ему перечили, - он стал применять это оружие по злобе, когда мать и Кристоф собирались провести вместе вечер. Он пристрастился к этой опасной игре и играл в нее от нечего делать, из склонности к кривлянию, чтобы узнать, как далеко простирается его власть. Он проявлял крайнюю изобретательность, придумывал странные нервные припадки: то во время обеда у него начинались конвульсии - он опрокидывал стакан или разбивал тарелку; то, подымаясь по лестнице, вдруг хватался за перила, пальцы у него скрючивались, и он уверял, что не может их разжать; то у него вдруг начиналась острая боль в боку, и он кричал и катался по полу; то, наконец, задыхался. Разумеется, в конце концов он нажил себе настоящую нервную болезнь. Но его труды не пропали даром. Кристоф и Грация были безумно встревожены. Их мирные встречи - тихие беседы, чтение, музыка, все то, из чего оба делали себе праздник, - все это скромное счастье было отныне омрачено.