Страница:
Роман Кожухаров
Штрафбат под Прохоровкой. Остановить «Тигры» любой ценой!
Глава 1
Первая схватка с «пантерами»
I
Земля, поднятая залпом вражеской артиллерии, обрушилась в траншеи валом осколков и комьев. Стена из дыма и пыли застыла в воздухе, заслонив солнце. Или это у него потемнело в глазах? Сквозь шелестящий звук осыпавшейся земли, похожий на хлопанье крыльев, донесся голос взводного. «В око-опы-ы!» – с трудом, надрывно и хрипло, пробилось сквозь мутно-бурую пелену. Гвоздев уперся локтями, потом руками в дно траншеи. Он ворочался, будто под толстенным одеялом, придавившим плечи, спину, голову, и все никак не мог выбраться из-под него.
Этой неподъемно тяжелой периной его накрыло только что. Она не давала дышать и была одуряюще жаркой, такой же мутно-бурой, как пелена, завесившая солнечный диск. Как и полагалось командиру отделения, Демьян попытался продублировать команду взводного. Но вместо слов из забитой пылью глотки вырвался неясный звук, похожий на клокотанье. Прожаренная сухая пыль набилась в рот, в пересохшее горло, будто наждачный кляп, который раздирал его изнутри.
А ведь еще несколько часов назад эта пересушенная почва была мокрым и тягучим, как тесто, черноземом, который налипал на саперную лопатку двухпудовой гирей. Они стали копать траншеи с ходу, и минуты не передохнув после тридцатикилометрового форсированного марша. Коптюк примчался с совещания, которое проводилось штабом роты прямо по пути, и с ходу стал торопить взвод. По полученным от штабистов «цеу», рота должна была успеть закрепиться на занятом рубеже к утру.
Стремительно скоротечная июльская ночь отводила на работу не так много времени, а работалось тяжело. Грунт, хлюпкий неподалеку от речушки, которую они форсировали по пути, на занятом рубеже был твердым, как камень. Земля прожарилась насквозь. Солнце на марше палило с такой настырной злобой, что, казалось, оно было заодно с немецким самолетом-разведчиком, который жужжащим «костылем» ковылял за ними в дрожащем мареве раскаленного неба несколько бесконечных часов.
Этой неподъемно тяжелой периной его накрыло только что. Она не давала дышать и была одуряюще жаркой, такой же мутно-бурой, как пелена, завесившая солнечный диск. Как и полагалось командиру отделения, Демьян попытался продублировать команду взводного. Но вместо слов из забитой пылью глотки вырвался неясный звук, похожий на клокотанье. Прожаренная сухая пыль набилась в рот, в пересохшее горло, будто наждачный кляп, который раздирал его изнутри.
А ведь еще несколько часов назад эта пересушенная почва была мокрым и тягучим, как тесто, черноземом, который налипал на саперную лопатку двухпудовой гирей. Они стали копать траншеи с ходу, и минуты не передохнув после тридцатикилометрового форсированного марша. Коптюк примчался с совещания, которое проводилось штабом роты прямо по пути, и с ходу стал торопить взвод. По полученным от штабистов «цеу», рота должна была успеть закрепиться на занятом рубеже к утру.
Стремительно скоротечная июльская ночь отводила на работу не так много времени, а работалось тяжело. Грунт, хлюпкий неподалеку от речушки, которую они форсировали по пути, на занятом рубеже был твердым, как камень. Земля прожарилась насквозь. Солнце на марше палило с такой настырной злобой, что, казалось, оно было заодно с немецким самолетом-разведчиком, который жужжащим «костылем» ковылял за ними в дрожащем мареве раскаленного неба несколько бесконечных часов.
II
В непроглядной темноте штрафбатовцы из взвода старшего лейтенанта Коптюка долбили и вгрызались в окаменевшую землю почти до полуночи. А потом июльскую темень разорвало пополам желто-белое зарево. Будто тысячи прожекторов вспыхнули одновременно, и следом словно громыхнула разом вся дивизионная и армейская артиллерия с обеих сторон.
Гвоздев так и подумал: началось. Но это были всего лишь гром и молния. Начался ливень – скоротечный, но сильный, отхлеставший неистово, оглушительно, с переливчатыми каскадами грома и ослепительными всполохами молний.
Земля, только что бывшая тверже гранита, превратилась в непролазное, вязкое месиво. Обустраивать траншеи в этом чвакающем болоте стало еще труднее. Разве что дышать стало легче. Дождь, который канул во тьму так же неожиданно, как и возник, оставил промокшим до нитки штрафникам прохладу, прогнал духоту, никуда не исчезнувшую даже с наступлением ночи и мучившую больше всего.
Эту влажную свежесть бойцы Коптюка с жадностью, точно ключевую воду, сипло хватали ртами до самого восхода, выворачивая лопатками комья грязи, пока не вступил в свои права день и следом опять, испепеляющим маревом, не навалился на головы бойцов солнечный зной.
Когда рассвело, Гвоздев и бойцы его отделения с трудом различили друг друга в отрытых ячейках, потому что сами были покрыты этой грязью от пилоток до обмоток и сапог. Они словно стали неотъемлемой частью этой земли, пологими холмами вспучившейся перед ними.
Накануне, когда они с ходу переправились через неширокую, но глубокую речушку, а потом, преодолев болотистую пойму, выбрались на твердую почву, весь открывшийся Гвоздеву холмистый простор выглядел буро-коричневым, сплошь покрытым желто-зелеными пятнами травяного покрова, которые дрожали, точно плавились под тяжелыми лучами солнца. С утра все пространство впереди, вымоченное ливнем, поразило своей чернотой. Как будто ночной ливень вымыл у ночи самую густоту ее краски и она впиталась в почву.
– Ну и землица! – восхищенно прокомментировал Фомин, выглядывая из бруствера окопа, расположенного по правую от Демьяна руку. – Такой чернозем, что масло, хоть на хлеб намазывай!
– Я, кажись, так и сделал бы… – отозвался боец из следующей ячейки. – Только где ж его взять, хлебушка? А, товарищ Гвоздев? Товарищ командир отделения?..
Гвоздев так и подумал: началось. Но это были всего лишь гром и молния. Начался ливень – скоротечный, но сильный, отхлеставший неистово, оглушительно, с переливчатыми каскадами грома и ослепительными всполохами молний.
Земля, только что бывшая тверже гранита, превратилась в непролазное, вязкое месиво. Обустраивать траншеи в этом чвакающем болоте стало еще труднее. Разве что дышать стало легче. Дождь, который канул во тьму так же неожиданно, как и возник, оставил промокшим до нитки штрафникам прохладу, прогнал духоту, никуда не исчезнувшую даже с наступлением ночи и мучившую больше всего.
Эту влажную свежесть бойцы Коптюка с жадностью, точно ключевую воду, сипло хватали ртами до самого восхода, выворачивая лопатками комья грязи, пока не вступил в свои права день и следом опять, испепеляющим маревом, не навалился на головы бойцов солнечный зной.
Когда рассвело, Гвоздев и бойцы его отделения с трудом различили друг друга в отрытых ячейках, потому что сами были покрыты этой грязью от пилоток до обмоток и сапог. Они словно стали неотъемлемой частью этой земли, пологими холмами вспучившейся перед ними.
Накануне, когда они с ходу переправились через неширокую, но глубокую речушку, а потом, преодолев болотистую пойму, выбрались на твердую почву, весь открывшийся Гвоздеву холмистый простор выглядел буро-коричневым, сплошь покрытым желто-зелеными пятнами травяного покрова, которые дрожали, точно плавились под тяжелыми лучами солнца. С утра все пространство впереди, вымоченное ливнем, поразило своей чернотой. Как будто ночной ливень вымыл у ночи самую густоту ее краски и она впиталась в почву.
– Ну и землица! – восхищенно прокомментировал Фомин, выглядывая из бруствера окопа, расположенного по правую от Демьяна руку. – Такой чернозем, что масло, хоть на хлеб намазывай!
– Я, кажись, так и сделал бы… – отозвался боец из следующей ячейки. – Только где ж его взять, хлебушка? А, товарищ Гвоздев? Товарищ командир отделения?..
III
Гвоздев по голосу признал в вопрошающем взводного шутника Зарайского.
– Кухня на том берегу осталась, – ответил Демьян. – Вместе с обозом, Степанков говорит, что вот-вот должны переправиться.
– Степанков говорит… – недовольно повторил Зарайский. – Степа у нас мастер говорить. А тем временем живот подводит, товарищ командир отделения. За ночку-то намахались – дай бог… А кормежки нету. Я свою краюху еще вечером приговорил.
– Так ты слушай, что тебе товарищи говорят, – не остался в долгу Гвоздев. – Вон Фомин дело сказал. Тут такой чернозем, что за масло сойдет, как пить дать. Так что пока Мурзенко к нам своих кашеваров отправит, ты начни пока ее так, без хлебушка. А после закусишь.
Нестройный смех покатился по цепочке, обозначая контур позиции третьего отделения.
– Лично я и так ее уже наелся – по самое не могу, – зычно вклинился в общий смех Бурунов, переменник, попавший в отделение Гвоздева с только-только, перед самым маршем, поступившим в штрафной батальон пополнением. Впрочем, с трудом можно было назвать пополнением эту горстку новобранцев, распределенных по подразделениям прямо на переходе, возле дымящейся, развороченной бомбами фашистских «юнкерсов» железнодорожной насыпи.
Потери были серьезные. Больше половины новобранцев выбыли безвозвратно и по ранению, так и не успев вступить в бой в составе штрафбата.
– Кухня на том берегу осталась, – ответил Демьян. – Вместе с обозом, Степанков говорит, что вот-вот должны переправиться.
– Степанков говорит… – недовольно повторил Зарайский. – Степа у нас мастер говорить. А тем временем живот подводит, товарищ командир отделения. За ночку-то намахались – дай бог… А кормежки нету. Я свою краюху еще вечером приговорил.
– Так ты слушай, что тебе товарищи говорят, – не остался в долгу Гвоздев. – Вон Фомин дело сказал. Тут такой чернозем, что за масло сойдет, как пить дать. Так что пока Мурзенко к нам своих кашеваров отправит, ты начни пока ее так, без хлебушка. А после закусишь.
Нестройный смех покатился по цепочке, обозначая контур позиции третьего отделения.
– Лично я и так ее уже наелся – по самое не могу, – зычно вклинился в общий смех Бурунов, переменник, попавший в отделение Гвоздева с только-только, перед самым маршем, поступившим в штрафной батальон пополнением. Впрочем, с трудом можно было назвать пополнением эту горстку новобранцев, распределенных по подразделениям прямо на переходе, возле дымящейся, развороченной бомбами фашистских «юнкерсов» железнодорожной насыпи.
Потери были серьезные. Больше половины новобранцев выбыли безвозвратно и по ранению, так и не успев вступить в бой в составе штрафбата.
IV
Отдельный штрафной батальон, обескровленный во время ожесточенных июльских боев на юго-западном фасе, был выведен с передовой для пополнения личного состава. Среди уцелевших штрафников активно ходили разговоры, что за проявленные стойкость и героизм при отражении вражеского наступательного удара весь переменный состав батальона будет представлен на искупление. Вроде бы об этом вели речи не только замполит Веселов, но что-то на этот счет было услышано от самого комбата.
Однако не случилось не только искупления, но и мало-мальски толкового отдыха. Перед батальоном, вернее, перед его остатками была поставлена боевая задача срочно тридцатикилометровым форсированным маршем выдвинуться на передний край, к излучине реки Псел, в район железнодорожной станции Прохоровка.
Запланированное прибытие эшелона с пополнением для штрафбата сорвали вражеские «лаптежники». Эшелон со штрафниками-новобранцами вражеские штурмовики разбомбили неподалеку от Прохоровки, почти на подъезде к железнодорожной станции. По запинающемуся рассказу Бурунова, бывшего лейтенанта хозвзвода стрелкового батальона, «юнкерсы», выстроившись в круг, устроили над «теплушками» настоящую адскую карусель, по очереди сваливаясь на крыло и в пике сбрасывая новые и новые порции грохота огня и смерти на обезумевших от страха, пытающихся спастись бойцов.
– Чертово колесо… – со знанием дела прокомментировал Артюхов.
Этот переменник, с тяжелым взглядом колючих глаз, глубоко посаженных на неприветливом лице, как воронками снарядов изрытом оспинами, до штрафного батальона был летчиком, а теперь, в отделении Потапыча, заведовал пулеметом Дегтярева.
– Умеют эти гады мясорубку закрутить, – хмуро добавил командир второго отделения Потапов.
Однако не случилось не только искупления, но и мало-мальски толкового отдыха. Перед батальоном, вернее, перед его остатками была поставлена боевая задача срочно тридцатикилометровым форсированным маршем выдвинуться на передний край, к излучине реки Псел, в район железнодорожной станции Прохоровка.
Запланированное прибытие эшелона с пополнением для штрафбата сорвали вражеские «лаптежники». Эшелон со штрафниками-новобранцами вражеские штурмовики разбомбили неподалеку от Прохоровки, почти на подъезде к железнодорожной станции. По запинающемуся рассказу Бурунова, бывшего лейтенанта хозвзвода стрелкового батальона, «юнкерсы», выстроившись в круг, устроили над «теплушками» настоящую адскую карусель, по очереди сваливаясь на крыло и в пике сбрасывая новые и новые порции грохота огня и смерти на обезумевших от страха, пытающихся спастись бойцов.
– Чертово колесо… – со знанием дела прокомментировал Артюхов.
Этот переменник, с тяжелым взглядом колючих глаз, глубоко посаженных на неприветливом лице, как воронками снарядов изрытом оспинами, до штрафного батальона был летчиком, а теперь, в отделении Потапыча, заведовал пулеметом Дегтярева.
– Умеют эти гады мясорубку закрутить, – хмуро добавил командир второго отделения Потапов.
V
Настроение во взводе на протяжении всего марша было неважное. Когда новичков распределили по отделениям, а потом взводный отдал команду готовиться к выдвижению, угасли последние надежды «стариков» переменного состава на то, что будет объявлен заветный приказ. Такое же чувство глубокой досады испытал и командир третьего отделения Демьян Гвоздев.
Вроде как ничем себя не тешил и мысли явной по этому поводу не подпускал, а вот когда Степа, ординарец взводного, примчался и, запыхавшись, выпалил, что Федор Кондратьевич уже срочно вызвал к себе замов – Семеныча и Довагнюка, а теперь требует и всех командиров отделений, сердечко екнуло. Сразу обожгло внутри: «Сейчас скомандует построение!.. Чтобы объявить приказ… тот самый приказ… на искупление!»
А вместо искупления – вот, искупайтесь в мутной водице этой чертовой реки. И название у нее соответственное. Зарайский вот ее с ходу Псёлом окрестил, и так с его подачи по всей роте и пошло. Псёл и Псёл… Прилипло на язык. Только и слышно вокруг: а ну псёл отсюда!.. Или: какой-то ты непсёлый! Шутки шутками, да только лица у бойцов действительно не шибко веселые. Потому как каждый-то в душе надеялся, даже те, кто виду не подавали. Да только и новички-то не виноваты, что поезд их разбомбило в пух и прах и от ожидавшегося пополнения осталась горстка – только-только наскрести на одну треть да по всему батальону едва размазать.
В роте весь поголовно переменный состав из старослужащих был непоколебимо уверен в одном: штрафбатовцев, выживших в июльском месиве, мол, на искупление представили, да только решили попридержать из-за незапланированной и невосполнимой недостачи вновь прибывшего переменного состава.
Версия эта сразу возникла неизвестно в чьей светлой голове, а может быть, сразу в нескольких одновременно – потому как была очевидной, лежащей, так сказать, на поверхности. Досаду, злость и недовольство это среди личного состава, конечно, провоцировало. Но вот только ожидаемой агрессии к новичкам со стороны «стариков», за исключением нескольких, в основе своей бытовых моментов не возникло.
Вроде как ничем себя не тешил и мысли явной по этому поводу не подпускал, а вот когда Степа, ординарец взводного, примчался и, запыхавшись, выпалил, что Федор Кондратьевич уже срочно вызвал к себе замов – Семеныча и Довагнюка, а теперь требует и всех командиров отделений, сердечко екнуло. Сразу обожгло внутри: «Сейчас скомандует построение!.. Чтобы объявить приказ… тот самый приказ… на искупление!»
А вместо искупления – вот, искупайтесь в мутной водице этой чертовой реки. И название у нее соответственное. Зарайский вот ее с ходу Псёлом окрестил, и так с его подачи по всей роте и пошло. Псёл и Псёл… Прилипло на язык. Только и слышно вокруг: а ну псёл отсюда!.. Или: какой-то ты непсёлый! Шутки шутками, да только лица у бойцов действительно не шибко веселые. Потому как каждый-то в душе надеялся, даже те, кто виду не подавали. Да только и новички-то не виноваты, что поезд их разбомбило в пух и прах и от ожидавшегося пополнения осталась горстка – только-только наскрести на одну треть да по всему батальону едва размазать.
В роте весь поголовно переменный состав из старослужащих был непоколебимо уверен в одном: штрафбатовцев, выживших в июльском месиве, мол, на искупление представили, да только решили попридержать из-за незапланированной и невосполнимой недостачи вновь прибывшего переменного состава.
Версия эта сразу возникла неизвестно в чьей светлой голове, а может быть, сразу в нескольких одновременно – потому как была очевидной, лежащей, так сказать, на поверхности. Досаду, злость и недовольство это среди личного состава, конечно, провоцировало. Но вот только ожидаемой агрессии к новичкам со стороны «стариков», за исключением нескольких, в основе своей бытовых моментов не возникло.
VI
Здесь Гвоздев в очередной раз убедился в действенности порой необъяснимых фронтовых законов. Казалось бы, должны были с тебя и твоих товарищей груз штрафной вины снять, но не сняли, потому что тех, на кого вместо вас эту ношу должны были взвалить, оказалось слишком мало.
На гражданке так бы и получилось, взъелись бы: в наших бедах вы виноваты, потому как вы нас должны были заменить, и неважно, что вас бомбами перебило, потому как нам за вас погибать все равно неохота! А здесь – нет, не так…
На ситуацию обида у «стариков» была, может быть, была злость на какое-то неведомое высшее начальство, а вот конкретно на ротного или уж тем более на старшего лейтенанта Коптюка, переменника Бурунова или других вновь прибывших – не было. Здесь вступал в полную силу укорененный в сознании бойцов фатализм, и чем ближе к передовой и дольше в ее пределах они находились, тем крепче это упование на «авось» и даже, в известной степени, наплевательское отношение к собственному будущему в солдатских душах коренилось.
Ближе всего трогали и интересовали самые насущные вопросы – чтоб накормили, чтоб махоркой разжиться, чтоб в окопе не было сыро, чтоб вражеский самолет-разведчик, с утра маячивший в раскаленной белизне неба, не накликал ревущую ораву «лаптежников» или чтоб немцы, черт их раздери, устроили передых для своих орудий и минометов. В конце концов те, которые должны были заменить штрафбатовцев, но угодили на железной дороге под фашистские «юнкерсы», не виноваты, что их побило и покалечило вражескими бомбами. Может, никакого приказа на искупление оптом, как выразился бывший интендантский Аркадий Зарайский, начальство и не готовило, а все это пустые разговоры и стремление выдать желаемое за действительное. И еще неизвестно, как бы все сложилось при таком раскладе.
Для Демьяна Гвоздева и его боевых товарищей реальной действительностью являлся рубеж обороны вдоль южного пологого, заболоченного берега реки Псел, с каждой секундой усиливающийся артиллерийский обстрел с закрытых, невидимых невооруженному глазу немецких позиций, и голод, с ночи, в равной степени подводивший животы как постоянного, так и переменного состава взвода.
На гражданке так бы и получилось, взъелись бы: в наших бедах вы виноваты, потому как вы нас должны были заменить, и неважно, что вас бомбами перебило, потому как нам за вас погибать все равно неохота! А здесь – нет, не так…
На ситуацию обида у «стариков» была, может быть, была злость на какое-то неведомое высшее начальство, а вот конкретно на ротного или уж тем более на старшего лейтенанта Коптюка, переменника Бурунова или других вновь прибывших – не было. Здесь вступал в полную силу укорененный в сознании бойцов фатализм, и чем ближе к передовой и дольше в ее пределах они находились, тем крепче это упование на «авось» и даже, в известной степени, наплевательское отношение к собственному будущему в солдатских душах коренилось.
Ближе всего трогали и интересовали самые насущные вопросы – чтоб накормили, чтоб махоркой разжиться, чтоб в окопе не было сыро, чтоб вражеский самолет-разведчик, с утра маячивший в раскаленной белизне неба, не накликал ревущую ораву «лаптежников» или чтоб немцы, черт их раздери, устроили передых для своих орудий и минометов. В конце концов те, которые должны были заменить штрафбатовцев, но угодили на железной дороге под фашистские «юнкерсы», не виноваты, что их побило и покалечило вражескими бомбами. Может, никакого приказа на искупление оптом, как выразился бывший интендантский Аркадий Зарайский, начальство и не готовило, а все это пустые разговоры и стремление выдать желаемое за действительное. И еще неизвестно, как бы все сложилось при таком раскладе.
Для Демьяна Гвоздева и его боевых товарищей реальной действительностью являлся рубеж обороны вдоль южного пологого, заболоченного берега реки Псел, с каждой секундой усиливающийся артиллерийский обстрел с закрытых, невидимых невооруженному глазу немецких позиций, и голод, с ночи, в равной степени подводивший животы как постоянного, так и переменного состава взвода.
VII
Впереди, за пологими, успевшими побуреть на солнце косогорами, опять тяжело ухнуло. Будто земля за близким горизонтом провалилась в тартарары, а оттуда с тяжким, страдательным выдохом исторглось что-то огромное и страшное. Оно стало стремительно наползать, заполняя все небо, нависая разраставшимся валом.
Демьян и другие теперь уже знали, что это такое. Скорее учуяли нутром. Тем самым шестым чувством, которое с разрывами вражеских мин становится первым. Все внутри тоскливо откликнулось на эту оглушительную дрожь, покрыв кожу под гимнастеркой и исподним гусиной кожей, холодной испариной.
Нестерпимый, душераздирающий звук обрушился грохотом, и Демьяну на миг показалось, что сознание отделилось от тела. Механически, не чувствуя боли, он ощущал, как его руки, и ноги, и туловище перекручиваются и сворачиваются жгутом. Будто какой-то кукловод забавы ради вздумал трясти его, как куклу. Как мальчишка, с детской жестокостью и равнодушным любопытством перекатывающий по тротуару навозного жука, с тем чтобы через минуту по очереди оторвать ему беспомощно перебирающие ножки.
Что-то пнуло Гвоздева в бок. В облаке бурой взвеси он увидел лицо Бурунова. Оно было мертвенно-белое, как тесто на пельмени. С широко раскрытыми – разинутыми – глазами, в которых застыли безумие и ужас, он быстро полз мимо, часто-часто семеня локтями и носками ботинок. Гвоздев ухватил за волочившуюся за ногой грязную обмотку бойца.
– Бурунов!.. Бурунов!.. Ты ранен?! – крикнул Демьян.
Тот ничего не ответил и даже не обернулся. Нога его, почувствовав, что ее удерживают, начала остервенело лягаться, а сам боец настырно, как заведенный, пытался ползти дальше.
Матерно выругавшись, Демьян кинулся следом за переменником. Ухватив его за поясной ремень, он дернул его и с силой ткнул кулаком в ребра. Теперь только до Гвоздева дошло, что переменника охватил приступ панического страха, с которым тот сам совладать не может.
Демьян и другие теперь уже знали, что это такое. Скорее учуяли нутром. Тем самым шестым чувством, которое с разрывами вражеских мин становится первым. Все внутри тоскливо откликнулось на эту оглушительную дрожь, покрыв кожу под гимнастеркой и исподним гусиной кожей, холодной испариной.
Нестерпимый, душераздирающий звук обрушился грохотом, и Демьяну на миг показалось, что сознание отделилось от тела. Механически, не чувствуя боли, он ощущал, как его руки, и ноги, и туловище перекручиваются и сворачиваются жгутом. Будто какой-то кукловод забавы ради вздумал трясти его, как куклу. Как мальчишка, с детской жестокостью и равнодушным любопытством перекатывающий по тротуару навозного жука, с тем чтобы через минуту по очереди оторвать ему беспомощно перебирающие ножки.
Что-то пнуло Гвоздева в бок. В облаке бурой взвеси он увидел лицо Бурунова. Оно было мертвенно-белое, как тесто на пельмени. С широко раскрытыми – разинутыми – глазами, в которых застыли безумие и ужас, он быстро полз мимо, часто-часто семеня локтями и носками ботинок. Гвоздев ухватил за волочившуюся за ногой грязную обмотку бойца.
– Бурунов!.. Бурунов!.. Ты ранен?! – крикнул Демьян.
Тот ничего не ответил и даже не обернулся. Нога его, почувствовав, что ее удерживают, начала остервенело лягаться, а сам боец настырно, как заведенный, пытался ползти дальше.
Матерно выругавшись, Демьян кинулся следом за переменником. Ухватив его за поясной ремень, он дернул его и с силой ткнул кулаком в ребра. Теперь только до Гвоздева дошло, что переменника охватил приступ панического страха, с которым тот сам совладать не может.
VIII
Бурунов перестал лягаться и послушно замер, беспомощно озираясь своими разинутыми глазами. Потом он вдруг зажмурился и уткнулся лицом в землю.
– Назад! Я сказал – назад! – истошно кричал Гвоздев, как вязанку дров, оттягивая бойца за ремень обратно к окопу.
Своего голоса он не слышал, только видел, как вздрагивает спина Бурунова от ударов его кулака.
Кто-то потянул Гвоздева за рукав. Тот очумело отмахнулся, не сразу сообразив, что покрытое толстым слоем пыли лицо принадлежит Потапову, командиру второго отделения. Неспроста Потапыч посреди такой свистопляски пожаловал. Опасения Гвоздева тут же подтвердились.
– Воспитываешь?! – крикнул тот, обнажая желтоватые зубы, покрытые бурыми крапинками махорки, и размазывая по потному лбу полосу грязи. – Командир требует. И еще двоих возьми с собой, понадежнее…
Наблюдательный пункт взводного располагался ближе к пойме реки, на уклоне, перед густой кустарниковой порослью, как бы отсекавшей сухую землю от прибрежной, заболоченной. На верхушке была оборудована ячейка, откуда все холмы впереди были как на ладони. От нее по уклону вниз вел ход, сообщавшийся с более вместительной траншеей. В ней взводный и его замы пережидали минометный обстрел. Немецкие мины сыпались на макушку, туда, где была наблюдательная ячейка.
– Вот черти, не унимаются… – не переставал сетовать замкомвзвода Дерюжный, то и дело выглядывая из траншеи.
– Они-то ладно, а ты бы, Семеныч, унялся… – устало отозвался взводный. – Не ровен час, осколок поймаешь.
Замкомвзвода со страдательческим выражением на лице поправил каску.
– Эх, товарищ старший лейтенант… Мы ж всю ночь ячейку эту рыли. А они ее в два счета сровняют. Чисто трактор…
– Значит, плохо рыли… – с ухмылкой отозвался Степанков. – Раз фашист работу вашу в два счета сковырнул.
Неунывающему ординарцу и обстрел был не в тягость. Он курил в горсть, затягиваясь с таким упоительным самозабвением, словно ладонь его таила волшебную силу, способную защитить от любого осколка или пули.
Дерюжный только махнул рукой в сторону ординарца и снова выглянул из-за края траншеи.
– Ох ты, японская дивизия… Кому это жить надоело? – воскликнул вдруг он, припадая к самому краю бруствера.
Не сразу распозналось неясное движение среди земляных рытвин, пока над контуром не мелькнул округлый силуэт. Дерюжный только тогда уловил, что это ползет боец в каске, со скатанной и перекинутой через спину, торчащей горбом шинелью.
Боец, возникнув на краю гребня, тут же исчез, нырнув в ячейку. Следом возник другой, и тут же его загородил фонтан земли, вспучившийся в нескольких метрах от траншеи.
– Назад! Я сказал – назад! – истошно кричал Гвоздев, как вязанку дров, оттягивая бойца за ремень обратно к окопу.
Своего голоса он не слышал, только видел, как вздрагивает спина Бурунова от ударов его кулака.
Кто-то потянул Гвоздева за рукав. Тот очумело отмахнулся, не сразу сообразив, что покрытое толстым слоем пыли лицо принадлежит Потапову, командиру второго отделения. Неспроста Потапыч посреди такой свистопляски пожаловал. Опасения Гвоздева тут же подтвердились.
– Воспитываешь?! – крикнул тот, обнажая желтоватые зубы, покрытые бурыми крапинками махорки, и размазывая по потному лбу полосу грязи. – Командир требует. И еще двоих возьми с собой, понадежнее…
Наблюдательный пункт взводного располагался ближе к пойме реки, на уклоне, перед густой кустарниковой порослью, как бы отсекавшей сухую землю от прибрежной, заболоченной. На верхушке была оборудована ячейка, откуда все холмы впереди были как на ладони. От нее по уклону вниз вел ход, сообщавшийся с более вместительной траншеей. В ней взводный и его замы пережидали минометный обстрел. Немецкие мины сыпались на макушку, туда, где была наблюдательная ячейка.
– Вот черти, не унимаются… – не переставал сетовать замкомвзвода Дерюжный, то и дело выглядывая из траншеи.
– Они-то ладно, а ты бы, Семеныч, унялся… – устало отозвался взводный. – Не ровен час, осколок поймаешь.
Замкомвзвода со страдательческим выражением на лице поправил каску.
– Эх, товарищ старший лейтенант… Мы ж всю ночь ячейку эту рыли. А они ее в два счета сровняют. Чисто трактор…
– Значит, плохо рыли… – с ухмылкой отозвался Степанков. – Раз фашист работу вашу в два счета сковырнул.
Неунывающему ординарцу и обстрел был не в тягость. Он курил в горсть, затягиваясь с таким упоительным самозабвением, словно ладонь его таила волшебную силу, способную защитить от любого осколка или пули.
Дерюжный только махнул рукой в сторону ординарца и снова выглянул из-за края траншеи.
– Ох ты, японская дивизия… Кому это жить надоело? – воскликнул вдруг он, припадая к самому краю бруствера.
Не сразу распозналось неясное движение среди земляных рытвин, пока над контуром не мелькнул округлый силуэт. Дерюжный только тогда уловил, что это ползет боец в каске, со скатанной и перекинутой через спину, торчащей горбом шинелью.
Боец, возникнув на краю гребня, тут же исчез, нырнув в ячейку. Следом возник другой, и тут же его загородил фонтан земли, вспучившийся в нескольких метрах от траншеи.
IX
Пока взводный и его замы пережидали дождь земляных ошметков, в траншее оказался весь покрытый пылью и грязью переменник. Он вполз, шумно дыша, и тут же, поднявшись на колени, попытался отрапортовать.
– Това… рищ… стар… ший… – хрипло выдавливал он, пытаясь поймать сбившееся дыхание.
Тут в траншею ввалился второй, толкнув первого.
– Ладно, ладно, Гвоздев… вижу, кто ты есть, – доброжелательно прервал попытку доклада взводный.
– Хотя видок у вас, братушки, еще тот, – отозвался из своего укромного угла Степанков. – Мама бы родная не узнала.
– Мама бы узнала – тоном спорщика ответил Зарайский.
Он только что втиснулся в траншею третьим по счету прибывшим и тоже обессиленно дышал, прислонясь к земляной стенке, размазывая пот по грязному лицу.
– Ох и попали мы, товарищ командир, – радостно выпалил Гвоздев, отфыркиваясь, как будто только что вынырнул на поверхность реки после прыжка «щучкой» с десятиметровой высоты моста. – Особенно на горке накрыло так, что думал – все, по кусочкам соберут.
– Немец жарит, что то солнце. Чистый дьявол, – согласно кивнул Семеныч.
– А все ж таки пронесло, – весело сказал Зарайский, понемногу успокаивая дыхание. – Видно, мама очень хочет сына повидать.
– Это точно. Не иначе как заступилась за тебя перед костлявой, – вступил в разговор Фомин, третий боец, пластунским способом прибывший в командирскую ячейку.
Несмотря на то что он только что отмахал на животе с локтями не менее метров тридцати, под непрерывным градом рвущихся мин и снарядов, он даже не запыхался и говорил ровным, спокойным тоном.
– Това… рищ… стар… ший… – хрипло выдавливал он, пытаясь поймать сбившееся дыхание.
Тут в траншею ввалился второй, толкнув первого.
– Ладно, ладно, Гвоздев… вижу, кто ты есть, – доброжелательно прервал попытку доклада взводный.
– Хотя видок у вас, братушки, еще тот, – отозвался из своего укромного угла Степанков. – Мама бы родная не узнала.
– Мама бы узнала – тоном спорщика ответил Зарайский.
Он только что втиснулся в траншею третьим по счету прибывшим и тоже обессиленно дышал, прислонясь к земляной стенке, размазывая пот по грязному лицу.
– Ох и попали мы, товарищ командир, – радостно выпалил Гвоздев, отфыркиваясь, как будто только что вынырнул на поверхность реки после прыжка «щучкой» с десятиметровой высоты моста. – Особенно на горке накрыло так, что думал – все, по кусочкам соберут.
– Немец жарит, что то солнце. Чистый дьявол, – согласно кивнул Семеныч.
– А все ж таки пронесло, – весело сказал Зарайский, понемногу успокаивая дыхание. – Видно, мама очень хочет сына повидать.
– Это точно. Не иначе как заступилась за тебя перед костлявой, – вступил в разговор Фомин, третий боец, пластунским способом прибывший в командирскую ячейку.
Несмотря на то что он только что отмахал на животе с локтями не менее метров тридцати, под непрерывным градом рвущихся мин и снарядов, он даже не запыхался и говорил ровным, спокойным тоном.
X
– А ведь и верно, – воскликнул Дерюжный, хватаясь за шинель, скатанную вокруг плеча Зарайского. – Глядите-ка, из сукна чистую бахрому уделало.
Со стороны спины шинельное сукно торчало искромсанной, точно цепным псом изорванной лапшой.
Демьян в очередной раз удивился про себя необычайной выносливости этого сибиряка и в глубине души порадовался, что Фомин именно в его отделении. Хотя бы пару человек таких имеешь на всех остальных Буруновых – надежных, немногословных, твердых, как кремень, – и можно воевать.
Добралась до НП группа Гвоздева действительно чудом. Как раз когда они по-пластунски преодолевали макушку возвышенности, немцы усилили обстрел из своих минометов. Теперь обширный квадрат обстрела переместился в глубь, за реку. Гремело где-то на левом берегу, за кустарником, невысоким, но густым, плотной щеткой покрывавшим болотистую речную пойму.
Как выяснилось, группе, которую собирал старший лейтенант Коптюк, предстояло отправиться обратно на левый берег, но южнее рубежа штрафного батальона. Информацию взводный озвучил отрывисто и быстро, как только к НП добрались и представители других отделений. От Пилипчука прибыл Фаррахов со своим «дегтярем» за спиной и еще один боец, из новеньких, по фамилии Рябчиков.
Во взводе этого неказистого на вид парня сразу прозвали Ряба. И было за что: и волосы, и лицо у него все было жгуче-рыжего оттенка, будто окунули его в какую-то медную жидкость. Несмотря на невзрачный вид, Рябчиков оказался разрядником по акробатике. Когда на привале, после изнурительного перехода валились с ног, он на спор или просто по просьбе товарищей ходил на руках, выделывал всякие фляки и сальто, а раз в перелеске, играючи, ловко и быстро, как обезьяна, взобрался на самую верхушку высоченной сосны.
Из отделения Потапова на НП прибыл Артюхов, один, без сопровождения. Гвоздев сразу обратил внимание, что из командиров отделений сюда вызвали только его. Вот и Потапыч, исполнив обязанности связного, остался со своими.
Видимо, больше никого не дожидались, потому что взводный после появления в траншее Артюхова с ходу приступил к разъяснению того, зачем их собрали. Из штаба роты еще утром поступил приказ разведгруппой численностью до отделения выдвинуться в колхоз «Октябрьский» и установить связь с танкистами, которые, по предварительным данным, должны были там находиться.
– В колхозе должны быть наши танки. Какая-то часть танкового батальона, который занимает рубежи в нашем районе. Т-70… Приказано установить с ними связь для последующего взаимодействия. Чтоб знали танкисты, кто их правый фланг прикрывает. Ну и мы на них рассчитывали соответственно, – пояснил Коптюк. – Задачу ставили перед взводом Дударева. У него ж через одного – все разведчики…
– Ага, это они себя такими считают, – не удержался от своих пяти копеек Степанков. Он тут же умолк, получив в уши суровый окрик.
– Отставить болтать!.. – лязгнул металлом старший лейтенант и после паузы продолжил: – В общем, изменилось… Выбыл Дударев час назад. Осколочное ранение… На тот берег его переправили. И еще наших… Сильно левый фланг утюжат…
Со стороны спины шинельное сукно торчало искромсанной, точно цепным псом изорванной лапшой.
Демьян в очередной раз удивился про себя необычайной выносливости этого сибиряка и в глубине души порадовался, что Фомин именно в его отделении. Хотя бы пару человек таких имеешь на всех остальных Буруновых – надежных, немногословных, твердых, как кремень, – и можно воевать.
Добралась до НП группа Гвоздева действительно чудом. Как раз когда они по-пластунски преодолевали макушку возвышенности, немцы усилили обстрел из своих минометов. Теперь обширный квадрат обстрела переместился в глубь, за реку. Гремело где-то на левом берегу, за кустарником, невысоким, но густым, плотной щеткой покрывавшим болотистую речную пойму.
Как выяснилось, группе, которую собирал старший лейтенант Коптюк, предстояло отправиться обратно на левый берег, но южнее рубежа штрафного батальона. Информацию взводный озвучил отрывисто и быстро, как только к НП добрались и представители других отделений. От Пилипчука прибыл Фаррахов со своим «дегтярем» за спиной и еще один боец, из новеньких, по фамилии Рябчиков.
Во взводе этого неказистого на вид парня сразу прозвали Ряба. И было за что: и волосы, и лицо у него все было жгуче-рыжего оттенка, будто окунули его в какую-то медную жидкость. Несмотря на невзрачный вид, Рябчиков оказался разрядником по акробатике. Когда на привале, после изнурительного перехода валились с ног, он на спор или просто по просьбе товарищей ходил на руках, выделывал всякие фляки и сальто, а раз в перелеске, играючи, ловко и быстро, как обезьяна, взобрался на самую верхушку высоченной сосны.
Из отделения Потапова на НП прибыл Артюхов, один, без сопровождения. Гвоздев сразу обратил внимание, что из командиров отделений сюда вызвали только его. Вот и Потапыч, исполнив обязанности связного, остался со своими.
Видимо, больше никого не дожидались, потому что взводный после появления в траншее Артюхова с ходу приступил к разъяснению того, зачем их собрали. Из штаба роты еще утром поступил приказ разведгруппой численностью до отделения выдвинуться в колхоз «Октябрьский» и установить связь с танкистами, которые, по предварительным данным, должны были там находиться.
– В колхозе должны быть наши танки. Какая-то часть танкового батальона, который занимает рубежи в нашем районе. Т-70… Приказано установить с ними связь для последующего взаимодействия. Чтоб знали танкисты, кто их правый фланг прикрывает. Ну и мы на них рассчитывали соответственно, – пояснил Коптюк. – Задачу ставили перед взводом Дударева. У него ж через одного – все разведчики…
– Ага, это они себя такими считают, – не удержался от своих пяти копеек Степанков. Он тут же умолк, получив в уши суровый окрик.
– Отставить болтать!.. – лязгнул металлом старший лейтенант и после паузы продолжил: – В общем, изменилось… Выбыл Дударев час назад. Осколочное ранение… На тот берег его переправили. И еще наших… Сильно левый фланг утюжат…
XI
– Как будто нас не утюжат, – ворчливо все бормотал Зарайский, когда они уже продвигались вдоль кромки берега вниз по реке.
Группа старалась двигаться быстро, насколько это позволяла болотистая пойменная почва. Зарайский предлагал подняться выше, где суше, но Гвоздев, назначенный старшим группы, не обращая внимания на тактические потуги Сарая, вел бойцов вдоль берега реки. Доводы о том, что, мол, немцы черт знает где и все равно их не увидят, Демьян в расчет не принял.
– Вот тут ты прав, Сарай… – не сбавляя чвакающего шага, только хрипло бросил он. – Они действительно черт знает где. Может, у нас под самым носом. Свой гонористый чуб из-под пилотки им покажешь, а там уже знай-гадай, снайпер по тебе или минометный расчет отработает. И по нам всем заодно…
– …Да какое «по нам!», Демьян!.. – возмущался порядком запыхавшийся Аркадий. – Они вон по роте бьют, да еще с закрытых…
– Это с каких пор Сарай у нас таким стратегом заделался? – не удержавшись, вступил в разговор Артюхов, шагавший впереди Зарайского.
– С тех самых, – огрызнулся боец. – Что, не слышал, что взводный говорил? «Дударева, мол, утюжат!» Вот его слово… Хм… Я и говорю: а нас что, не утюжили?
– Все-то ты, Сарай, недоволен, – зацепился за спор Артюхов. – Теперь-то не утюжат, все лучше, чем под обстрелом, в окопе.
– Это тебе лучше… Потому как ты летун и окопов толком рыть до сих пор не выучился, – не унимался Зарайский. – Я вот лучше бы сидел в своей ячеечке, как у Христа за пазухой. Я что, зря рыл ее всю ночь?
В этот момент Гвоздев вдруг молча остановился, да так неожиданно, что Артюхов чуть не налетел на старшего группы. Развернувшись, он мимо Артюхова надвинулся на недовольного.
– Ты чего же, Сарай, тогда полез в группу? – зло, с еле сдерживаемым гневом проговорил Гвоздев. – Я спрашивал: кто хочет? Спрашивал? Отвечай…
– Да я… – вдруг, стушевавшись, залепетал Зарайский, отодвигаясь назад. – Я ж не думал, что нас пошлют в этот чертов колхоз… Я думал: жратву, наконец, через реку переправили, помощники требуются, до окопов дотащить…
Группа старалась двигаться быстро, насколько это позволяла болотистая пойменная почва. Зарайский предлагал подняться выше, где суше, но Гвоздев, назначенный старшим группы, не обращая внимания на тактические потуги Сарая, вел бойцов вдоль берега реки. Доводы о том, что, мол, немцы черт знает где и все равно их не увидят, Демьян в расчет не принял.
– Вот тут ты прав, Сарай… – не сбавляя чвакающего шага, только хрипло бросил он. – Они действительно черт знает где. Может, у нас под самым носом. Свой гонористый чуб из-под пилотки им покажешь, а там уже знай-гадай, снайпер по тебе или минометный расчет отработает. И по нам всем заодно…
– …Да какое «по нам!», Демьян!.. – возмущался порядком запыхавшийся Аркадий. – Они вон по роте бьют, да еще с закрытых…
– Это с каких пор Сарай у нас таким стратегом заделался? – не удержавшись, вступил в разговор Артюхов, шагавший впереди Зарайского.
– С тех самых, – огрызнулся боец. – Что, не слышал, что взводный говорил? «Дударева, мол, утюжат!» Вот его слово… Хм… Я и говорю: а нас что, не утюжили?
– Все-то ты, Сарай, недоволен, – зацепился за спор Артюхов. – Теперь-то не утюжат, все лучше, чем под обстрелом, в окопе.
– Это тебе лучше… Потому как ты летун и окопов толком рыть до сих пор не выучился, – не унимался Зарайский. – Я вот лучше бы сидел в своей ячеечке, как у Христа за пазухой. Я что, зря рыл ее всю ночь?
В этот момент Гвоздев вдруг молча остановился, да так неожиданно, что Артюхов чуть не налетел на старшего группы. Развернувшись, он мимо Артюхова надвинулся на недовольного.
– Ты чего же, Сарай, тогда полез в группу? – зло, с еле сдерживаемым гневом проговорил Гвоздев. – Я спрашивал: кто хочет? Спрашивал? Отвечай…
– Да я… – вдруг, стушевавшись, залепетал Зарайский, отодвигаясь назад. – Я ж не думал, что нас пошлют в этот чертов колхоз… Я думал: жратву, наконец, через реку переправили, помощники требуются, до окопов дотащить…
XII
Он, лепеча, все пытался пятиться, но отступать ему не давал остановившийся следом Фаррахов.
– Приказы не обсуждают, Аркадий… – сурово процедил Гвоздев и уже не так зло добавил: – Поэтому сопи в две дырки и меси грязь… Сам нарвался…
Группа продолжила движение. По плану, который взводный нарисовал для Гвоздева и его бойцов огрызком карандаша прямо на грунте, нужно было сместиться вдоль русла реки километра на полтора, затем, перебравшись через реку, пройти вдоль лесополосы, окаймляющей овраг, а сразу за ней и должен быть колхоз «Октябрьский». По установке старшего лейтенанта форсирование нужно было произвести в стороне, спустившись вниз вдоль русла, чтобы не угодить под мины и снаряды, которые враг щедро сыпал на противоположный, правый, берег.
– Зачем твоя, Сарай, кипятится? – весело прозвучал ломаный русский Фаррахова.
Он бодро шагал в цепочке, обе руки положив на висящий поперек груди пулемет Дегтярева.
– Тут речка, Сарай, прохладно, хорошо. Мины нет, взрывов нет… – смакуя, боец продолжал суммировать все прелести их вылазки.
– Да еще и паек выдали, – согласно добавил Рябчиков. – А ты сам слышал, что Дерюжный сказал.
– Ничего я не слышал. А что он сказал? – с искренним любопытством, тут же забыв о собственном недовольстве, спросил, оборачиваясь на ходу, Зарайский.
– Ну как?.. – с готовностью откликнулся Рябчиков. – Когда консервы нам с хлебушком выдавал из НЗ, так и сказал: мол, кухня на той стороне увязла по полной… Мол, не могут к берегу подойти.
– Не могут они… – хмыкнул Зарайский, поправляя лямки позвякивавшего котелком вещмешка. – Что, интересно знать, наш начпрод может?
– Приказы не обсуждают, Аркадий… – сурово процедил Гвоздев и уже не так зло добавил: – Поэтому сопи в две дырки и меси грязь… Сам нарвался…
Группа продолжила движение. По плану, который взводный нарисовал для Гвоздева и его бойцов огрызком карандаша прямо на грунте, нужно было сместиться вдоль русла реки километра на полтора, затем, перебравшись через реку, пройти вдоль лесополосы, окаймляющей овраг, а сразу за ней и должен быть колхоз «Октябрьский». По установке старшего лейтенанта форсирование нужно было произвести в стороне, спустившись вниз вдоль русла, чтобы не угодить под мины и снаряды, которые враг щедро сыпал на противоположный, правый, берег.
– Зачем твоя, Сарай, кипятится? – весело прозвучал ломаный русский Фаррахова.
Он бодро шагал в цепочке, обе руки положив на висящий поперек груди пулемет Дегтярева.
– Тут речка, Сарай, прохладно, хорошо. Мины нет, взрывов нет… – смакуя, боец продолжал суммировать все прелести их вылазки.
– Да еще и паек выдали, – согласно добавил Рябчиков. – А ты сам слышал, что Дерюжный сказал.
– Ничего я не слышал. А что он сказал? – с искренним любопытством, тут же забыв о собственном недовольстве, спросил, оборачиваясь на ходу, Зарайский.
– Ну как?.. – с готовностью откликнулся Рябчиков. – Когда консервы нам с хлебушком выдавал из НЗ, так и сказал: мол, кухня на той стороне увязла по полной… Мол, не могут к берегу подойти.
– Не могут они… – хмыкнул Зарайский, поправляя лямки позвякивавшего котелком вещмешка. – Что, интересно знать, наш начпрод может?