Романов Пантелеймон. Русь (Часть 1)

   - Что за безобразие! Потрудитесь не оскорблять собрания! - раздались голоса. - Председатель, что же вы смотрите? Призовите к порядку!
   - Призываю вас к порядку! - строго сказал Павел Иванович и позвонил в колокольчик.
   - Критиканы, вы не дело делать, а только языком трепать сюда забрались! - кричали с тех скамей, где сидели средней руки дворяне консервативного направления.
   И что хуже всего, что оратор стал отвечать на отдельные выкрики с мест, и получилась ру-гань с личностями. А сзади, как всегда при всяком переполохе, сейчас же послышалось дружное гуденье. Очевидно, забравшиеся туда молодцы решили весело провести время.
   - Короче говорите! - кричали все на ораторов. Но, как только кто-нибудь из кричавших сам добирался до ораторского столика, то тоже никак не мог остановиться. И все кричали уже на него.
   Наконец приступили к голосованию по вопросу о цели Общества. И в результате голосова-ния увидели, что никакой общей цели не получилось.
   - Что же это такое? - говорили все, разводя руками, с удивлением переглядываясь.
   Радикальная партия с Авениром во главе заявила, что она не согласна ни с чем и что, может быть, образует самостоятельное Общество с собственной целью, которую изложит вместе с программой в течении получаса, даже не выходя из зала.
   Но тут все как-то невольно посмотрели на часы и закричали на них, чтобы они отстали со своим особым Обществом, что они все горла ободрали по их милости и все-таки толку не добились.
   - Ага! - крикнули сзади, из партии Авенира, - не на овечек напали!
   Наконец, когда уже все лидеры охрипли или высказались, поднялся князь Николай Алекса-ндрович Левашев, своим тактом и выдержкой умевший сглаживать все острые углы, и, подож-дав несколько секунд, чтобы затихли, сказал:
   - Господа!.. Как во всяком новом деле, в особенности при его организации, у нас было много шума. Но это, так сказать, доказывает нашу молодость, нашу свежесть, которая, благодаря своему бескорыстию и истинному желанию общего блага, не может выражать себя спокойно...
   - Верно! - крикнул, вскочив, Авенир. - Хоть предводитель, а верно: "не может выра-жать себя спокойно!"
   Щербаков погрозил ему выхваченным из рук Павла Ивановича колокольчиком, зажав его в кулак, чтобы он не звонил.
   - Я только одного могу пожелать нашему молодому Обществу, - сказал, улыбаясь, пред-водитель, очевидно, перед готовящимся каламбуром, - чтобы вода наших слов претворилась в кипучее вино дела. - И он, поклонившись, сел.
   По лицам пробежали улыбки, и все, почувствовав, что на этом можно поставить точку, поднялись со своих мест.
   - Выпить бы теперь в самый раз, - сказал тихо Владимир Валентину.
   Петруша, что-то давно уже сидевший с низко опущенной головой, при словах Владимира, точно спрыснутый живой водой, приоткрыл правый глаз и мутно осмотрелся, выпрямляясь на стуле.
   - Ай, уж кончили? - спросил он у Валентина.
   - Кончили, - сказал Валентин.
   - Что ж скоро-то так?
   Все, расстраивая стулья, вставали из-за стола; некоторые подходили к секретарскому столи-ку и поглядывали на кипу листов протокола, как подходят рабочие к новой машине посмотреть, сколько они, благодаря ей, наработали.
   - Много наговорили, Александр Павлович? - спросил Авенир.
   - Пропасть, - отвечал Александр Павлович и хлопнул рукой по кипе листов.
   - Главное, захватили сразу много. Я, голубчик, до того старался, что охрип и смокся весь, а то бы окургузили.
   - Окургузили бы непременно, - сказал Александр Павлович, как всегда мило соглашаясь.
   Павел Иванович вдруг вспомнил, что он забыл закрыть заседание. И, озабоченно-хмуро ве-рнувшись с портфелем к своему месту, незаметно под сюртуком поддернул сзади свои широкие брюки и, нахмурившись, сказал:
   - Объявляю заседание закрытым. Следующее заседание начинает конкретную работу в намеченном направлении.
   - Браво! - крикнул Владимир и значительно подмигнул друзьям на дверь.
   * * *
   Владимир хотел было пригласить друзей к себе на дачу после заседания, но Валентин, отозвав его в сторону, сказал, что завтра он уезжает на Урал и ему не хотелось бы уехать, не простившись как следует. Поэтому он сегодня вечером сам устраивает пирушку у себя дома.
   Приглашение получили: Авенир, Владимир, Александр Павлович, Петрушка, Федюков и Митенька Воейков.
   - Так ты решительно завтра едешь? - почему-то тревожно спросил Митенька.
   - Да, никак не позднее, - сказал Валентин, - а что?
   - В таком случае мне надо тебе кое-что сказать... впрочем, это после...
   - Говори сейчас.
   - Видишь ли, я... я вчера решил... нет, лучше после скажу, - сказал Митенька.
   Друзья простились и разъехались с тем, чтобы сегодня же в 10 часов вечера встретиться всем у Валентина.
   Митенька Воейков, чтобы не возвращаться и не видеть перед собой развалин, на которые еще недавно смотрел с удовлетворением, как на расчищенное место для будущего, поехал к Левашевым, думая увидеть в последний раз Ирину.
   "И все здесь, может быть, в последний раз"...
   Его тянуло проехать к ней воспоминание о той легкости сближения, какая была между ними в прошлую встречу, с оттенком товарищеских отношений.
   Товарищеские отношения к женщине не только не запрещались его прежним кодексом жизни, но даже всячески поощрялись, как вид отношений, единственно не пошлый.
   С Ириной же у него завязались как раз товарищеские отношения. И потому они были для него совершенно новы, приятны своей неожиданной легкостью и естественностью, далекой в то же время от всего пошлого, то есть бывающего у всех людей.
   Поехав между двумя белыми башнями ворот, Митенька подъехал к большому парадному подъезду с колоннами. Предводителя не оказалось дома. И, когда он стоял в знакомых простор-ных сенях с двойными стеклянными дверями, у белой лестницы наверх, на площадке послышал-ся женский голос, который Митенька сейчас же с забившимся сердцем узнал... Это был ее голос, голос Ирины... Она, очевидно, не понимала из слов докладывавшего старого слуги, кто приехал, и шла вместе с ним. Через секунду ее каштановая головка с локонами показалась на повороте, и она, перевесившись немного через перила, взглянула вниз.
   И сейчас же ее лицо, недовольное и непонимающее, осветилось радостным удивлением.
   - Вот это кто?.. Так скорей же, скорей! - крикнула она полушаловливо, полурадостно.
   Митенька, торопливо сняв пыльник и бросив его на перила лестницы, почти бегом вбежал наверх.
   - Я ведь одна сижу... и была такая злая... до отвращения... Ну, почему так давно не были? - спрашивала она, когда они, как два встретившихся наконец друга, поднялись на верхнюю площадку около большого венецианского зеркала с мраморными статуями в нишах по сторонам и пошли по ряду высоких пустых комнат с огромными окнами и белыми дверями.
   - Почему так давно не был?.. - сказал Митенька, улыбаясь и глядя на Ирину с выражени-ем, не зависевшим от его вопроса. - Почему давно не был?... Нет, это все глупости!.. - сказал он и, взяв руку Ирины, смотревшей на него с товарищеской лаской и некоторым удивлением при его последних словах, сжал ее и отбросил от себя.
   - Ну, а что же не глупости? - спросила с веселым удивлением Ирина, идя рядом в своем легком клетчатом коротком платьице и желтых туфельках на высоких точеных каблучках.
   - Не глупости то, - сказал Митенька, - что я презирал всех людей оттого, что боялся их и не умел с ними говорить, а сейчас я себя чувствую так, как будто приехал домой к своему, своему человеку, которому могу говорить все! И мне не нужно даже непременно говорить; я могу молчать, и это меня не будет стеснять. Вы понимаете?
   - Конечно! - живо сказала Ирина с прежним выражением товарищеской близости и простоты.
   - И главное, - продолжал Митенька, как бы не слушая ее ответа, а стараясь точно выразить то, что он чувствовал, - что здесь нет какой-то пошлой влюбленсти и ухаживания, а просто... просто великолепно оттого, что я в первый раз подошел и увидел, что это чудесно.
   С Ириной Митенька чувствовал себя совершенно иначе, чем с Ольгой Петровной, которой мог нравиться и которую мог интересовать только мужчина сильный, хищный, разнообразно тонкий, может быть, даже не совсем понятный. Здесь же он чувствовал такую искренность чистоты и дружбы, что ему даже хотелось сказать что-нибудь такое, чего человек менее искренний не решился бы сказать.
   - У меня в такой степени нет влюбленности, что я даже не думал о вас все это время, - сказал он, когда они дошли до углового кабинета с камином и темными обоями, с золотым багетом по краям. - Вот здесь на балу, кажется, играли в карты? - сказал он.
   - Да, - отвечала рассеянно, перестав улыбаться после его предыдущих слов, Ирина. Она остановилась при входе в комнату, повернула голову к окну и, сощурив глаза, смотрела вдаль, точно вдумываясь в его слова. Два темных локона, слегка вьющихся, как и тогда, на балу, спускались у нее около щек. Митенька смотрел на них и старался почувствовать, как они, эти локоны, были недоступно-далеки для него тогда и как они близки теперь!.. Наверное, более, чем для кого-нибудь другого.
   - А я - думала... - тихо сказала Ирина, не поворачивая головы от окна и как бы вдруг грустно притихнув.
   Митенька испугался, что он своей искренностью достиг совершенно обратного тому, чего желал, и поспешно прибавил:
   - Нет, конечно, и я думал, но не так, как... не так! - сказал он с усиленным ударением, надеясь этим выразить желательный для Ирины смысл.
   - А как? - спросила она все так же тихо и не поворачивая головы. - Ну, какие же глупости я спрашиваю, - быстро спохватилась она, не дожидаясь ответа. - Идемте в сад.
   Митенька взял ее руку и прежде, чем идти, посмотрел ей в глаза и крепко сжал ее руку, как бы вместо слов отвечая этим движением, открытым и сильным, на ее вопрос о том, как он думал о ней. И они, скользя по паркету, побежали обратно по тому же ряду комнат, потом вниз по лестнице, причем Митенька шагал редко, через одну и две ступеньки, а Ирина быстро пере-бирала каждую ступеньку своими острыми туфельками и смеялась, боясь запутаться и упасть.
   У нее, как легкое облачко, сошло с лица то тихое сосредоточенное выражение, какое налетело было на нее от его слов, и она опять весело смеялась.
   - У меня сейчас такое чувство, что если бы это было допустимо, я свободно бы говорил вам ты, - сказал Митенька, когда они, запыхавшись от быстрого бега с лестницы, шли по широ-кой, убитой кирпичом дорожке главной аллеи.
   - У меня совершенно то же! - скачала с радостным удивлением Ирина.
   Они шли, и оба удивлялись тому, что открывали в себе как раз то, что с общепринятой точки зрения было бы дико, недопустимо, но им сверх ожидания казалось так просто и естест-венно, что было радостно и приятно сознавать это. И Митенька Воейков невольно подумал, что ни один из светских молодых людей, наверное, никогда не был с Ириной так прост и близок, как он.
   И, когда к волосам Ирины пристала паутинка, Митенька, остановив ее, молча снял паутину, а девушка стояла перед ним доверчиво, и только немного испуганно ожидая, не червяк ли ей попал в волосы. Ему даже хотелось найти у нее на платье какую-нибудь соринку, чтобы еще раз так просто прикоснуться и увидеть с ее стороны такую же простоту и странную близость отно-шений, которая проявлялась в этом уверенном товарищеском прикосновении без обычных при этом просьб о разрешении и извинений. И это с девушкой высшего круга, которую он видит только в третий раз.
   Хотя соринки никакой не оказалось, Митенька все-таки стряхнул что-то невидимое с ее плеча. И опять больше всего было приятно то, что Ирина относилась к этому с доверчивой товарищеской простотой, и ей, очевидно, в голову не приходила мысль о том, что в этом может быть что-то нехорошее с его стороны. Митенька даже чувствовал наслаждение от сознания чистоты своих отношений.
   - Я хочу вас спросить... - сказала Ирина, как бы несколько нерешительно, остановившись при этом на дорожке, и лицо ее вдруг стало серьезно и сосредоточенно.
   - О чем?
   - У вас в вашем главном все так же хорошо, как и тогда, когда мы виделись с вами утром в парке у дороги?
   - Не так же, но лучше, - сказал Митенька.
   - Так что новая жизнь идет?
   - У меня уже начинается новая, новая жизнь.
   - Как - новая? - переспросила Ирина, и выражение лица ее вдруг переменилось и стало тревожным.
   - Совсем новая! - ответил Митенька весело, как бы забавляясь ее тревогой.
   - Но скажите, в чем же дело?
   - Я скажу вам, когда все выяснится, - ответил Митенька все тем же тоном сильного человека, забавляющегося тревогой другого. - А выяснится это сегодня вечером, когда я приеду к Валентину.
   Ирина молча смотрела на него несколько времени.
   - Я не понимаю, как такой вопрос может выясниться сегодня вечером? сказала она. - И как в таких вопросах можно менять...
   - Когда человек делает ошибку и потом сознает ее, - должен он все-таки продолжать ее делать или должен исправить ее, резко повернув с прежней дороги? - спросил Митенька, как бы решив на очевидном примере объяснить девушке суть дела и рассеять закравшиеся сомнения. Задав этот вопрос, он даже отступил на шаг и улыбаясь смотрел на нее, как смотрит учитель на непонятливую ученицу, затрудняющуюся в самых очевидных вещах.
   - Должен исправить... - проговорила медленно Ирина, - но в таких вещах ошибки, по-моему, быть не должно; здесь должно быть какое-то большое прозрение, а прозрение из ничего не рождается...
   - Да, но...
   - Сейчас!.. - сказала Ирина, испуганно остановив Митеньку за руку, точно боясь поте-рять нить мысли, - ...из ничего это прозрение родиться не может, а ошибка... это ничто, - договорила она с усилием внутреннего сосредоточенного напряжения, от которого у нее даже показалась морщинка на лбу.
   - А искания почему есть?.. - спросил Митенька. - Назовите мне самого сильного человека, который бы шел без этих ошибок.
   Ирина так тревожно и сосредоточенно смотрела на него, что Митеньке по-новому было радостно видеть это беспокойство, эту тревогу за него, в сущности постороннего для этой девушки.
   - Как я счастлив, что ошибся! - сказал Митенька, весело рассмеявшись.
   - Да что? Почему? - спрашивала Ирина, удивленно поднимая брови и то же время почти улыбаясь, как бы побежденная и успокоенная его уверенностью в себе.
   - Потому что я испытываю необыкновенное ощущение, когда вижу, как вот этот человек, совершенно посторонний для меня, может за меня волноваться и беспокоиться... что, между прочим, совершенно напрасно, потому что я-то знаю себя.
   - Да! - сказала Ирина, как бы сама удивляясь. - Я сейчас серьезно беспокоилась и волновалась... как будто это касалось меня самой. А, может быть, и касалось... - прибавила она, слегка покраснев.
   - Почему вас касалось? - спросил Митенька удивленно, сделав вид, что он не понял того намека, какой мелькнул в словах девушки. Но она сейчас же переменила разговор.
   Митенька, глядя на нее, ставшую чем-то невыразимо близким для него, вдруг вспомнил, что, может быть, он видит ее в последний раз... но сейчас же прогнал эту мысль, потому что она могла разбить приятное беззаботное настроение. И ей он не сказал, какая его ждет перемена жизни, чтобы не опечалить ее и не нарушить необычайно приятного тона их отношений в этот последний вечер.
   Ирина, уже смеясь и шутя, говорила о своей тревоге. И опять они оба удивлялись тому, что в ней могла родиться эта тревога и боязнь за него, человека для нее чужого... И вместе с удивле-нием была неожиданная радость совсем необычайной близости.
   - Меня ввело в заблуждение то, что я представляла себе сильного человека таким, который сразу овладевает своим стремлением и во имя этого преодолевает все препятствия, не отступая ни на шаг, - говорила Ирина, идя рядом с Митенькой вниз по аллее к речке, тихая вода которой в запруженной части, выше мельницы, уже отражала на своей глади сквозь деревья предвечер-нее солнце.
   - "Сколько людей, столько способов жить", - кажется, французская поговорка, - сказал Митенька. - Вот вы, если пойдете, то пойдете до конца, что бы ни случилось.
   - ...Не знаю... - медленно проговорила Ирина, остановившись у скамеечки на берегу речки в конце парка. И она опять сощурила глаза, закусив губы; но сейчас же не спеша, но решительно прибавила: - Нет, знаю... конечно - до конца.
   - Вот и мы кстати дошли до конца... сядем.
   Ирина улыбнулась на шутку, и они сели на скамеечку. Она сидела, по своей привычке, облокотив руки на колено, и, положив на ладони подбородок, смотрела на опускающееся солнце. Митенька нарочно сел совсем близко от нее, и при каждом движении, когда на что-нибудь указывал рукой молодой девушке, он просто и как бы дружески прикасался своим плечом к ее плечу, точно стараясь дать ей почувствовать, насколько у них все просто и в то же время далеко от пошлой влюбленности и всего прочего из этой области.
   Ирина при этом не отодвигалась, не оглядывалась на него. Казалось, она так же, как и он, понимала эти прикосновения и принимала их. Только она в это время как-то затихала вся и с особенным вниманием всматривалась во что-нибудь вдали и указывала иногда рукой Митеньке, все так же не оглядываясь на него.
   - По вечерам это самое любимое мое место, - сказала Ирина, - я часто сижу здесь одна до темноты и смотрю на реку.
   - А я часто по вечерам проходил по той стороне полевой дорожкой и не знал...
   - Чего вы не знали?.. - тихо и не сразу спросила Ирина.
   - Не знал того, что здесь сидит такой близкий, такой... странно близкий для меня человек.
   Они долго сидели молча. Вечернее солнце, отсвечивая от воды золотистыми радугами, шло по стволам деревьев и по их лицам, обдавая их теплом.
   - Хорошо?.. - спросил Митенька, опять наклонившись и прикоснувшись плечом к ее плечу.
   - ... Хорошо... - тихо, совсем тихо ответила Ирина. И вдруг, побледнев, медленно, совсем по-иному подняла на него свои глаза...
   LIII
   В ожидании друзей на прощальную пирушку, Валентин вынес из кабинета еще кое-какие вещи профессора, чтобы было просторнее.
   Валентин так и остался в этом кабинете на том основании, что все равно он скоро уедет. А профессор со своими книгами и рукописями переместился в светелку в мезонине, где немилосе-рдно нажаривало солнце, так что он даже иногда покрывал голову мокрым платочком.
   Валентин, как истый джентльмен, даже спрашивал несколько раз профессора, не жарко ли ему там. В ответ на что Андрей Аполлонович испуганно схватывал его за руки и просил, ради бога, не беспокоиться, и Валентин, наконец, совсем перестал беспокоиться.
   Отношения к баронессе Нине у них тоже хорошо разделились: за обедом профессор сидел сбоку жены с правой стороны, Валентин - с левой. Вечером они долго и приятно беседовали за чаем, потом переходили на диван; баронесса с каким-нибудь вязаньем, в котором у нее все уходили петли, мужчины вели долгую оживленную беседу об отвлеченных материях. Причем профессор всегда считал приятным долгом во всем соглашаться с Валентином, даже с некото-рым испугом поспешности, как бы боясь, чтобы собеседник не подумал, что он не согласен.
   Профессор, как специалист в области права, обыкновенно говорил о том, какие формы жизнь примет через пятьсот, через тысячу лет. Причем с грустью замечал, что в настоящем приходится позорно пользоваться правом, которого не принимает сознание передовых людей, потому что оно, это право, опирается на насилие и материальный расчет. И, кроме того, очевид-но, оно не пойдет по тому пути развития, по которому бы следовало ему идти.
   Валентин спокойно говорил, что пойдет и что человек со временем освободится от бремени культуры и недвижимости, дабы иметь возможность свободно передвигаться по всему миру.
   - Совершенно верно, - говорил профессор.
   Сам он боялся всяких передвижений и даже терялся, когда ему нужно было что-нибудь укладывать и собираться в дорогу. Но с Валентином соглашался из боязни оскорбить свои высшие отношения к нему.
   Иногда баронесса Нина говорила, что у них дела по хозяйству идут все хуже и хуже, так как коров почему-то совсем не осталось.
   - Тем лучше, - возражал Валентин, - что же хорошего - коров-то разводить!
   - Как что хорошего! - с изумлением спрашивала баронесса. - У нас таким образом никакого имущества не останется. Я всегда содрогалась от ужаса, когда вы начинали говорить свои идеи о первобытности и о двух маленьких чемоданах, которые, по-вашему, каждый человек обязан иметь в будущем. И я теперь поняла, вдруг поняла, к чему ведут все эти ужасные идеи. Они когда-нибудь доведут нас до ужаса.
   Вероятно, в тот момент, когда баронесса Нина говорила это, она была далека от мысли, что невинными ее устами говорит сам бог и что слова ее через несколько лет с такой неумолимой жестокостью оправдаются на ней самой.
   - До какого же ужаса? - спокойно возражал Валентин. - Ко всему привыкнешь.
   - Ну, Валентин, вы совсем безумный! Когда вы так говорите, я чувствую, что начинается какой-то кошмар. Зачем это нужно? Андрей Аполлонович, вы, может быть, того же мнения? Я вас спрашиваю, вы поняли меня? Да?
   И, так как Андрей Аполлонович, растерявшись, не находил что ответить, за него отвечал Валентин:
   - Ну, как же зачем? Тебе это необходимо, - испытаешь новые ощущения.
   Когда не происходило подобных разговоров, всегда волновавших баронессу, жизнь текла в этой семье спокойно и мирно. После ужина Валентин и баронесса Нина прощались с Андреем Аполлоновичем и уходили спать, причем Валентин, к невыразимому огорчению баронессы, совсем почти переселился из ее спальни в кабинет, так как говорил, что это уже начинает быть похоже на оседлую жизнь и семейный очаг. Уходя, они желали профессору спокойной ночи, прося его не засиживаться долго и не утомлять себя. Андрей Аполлонович целовал руку жены, потом ее щеку и долго жал руку Валентину, благодаря его за приятное общество и с огромной пользой для него проведенный вечер.
   Иногда баронесса Нина даже возвращалась в японском атласном халатике и кружевном чепчике и говорила:
   - Андрэ, ради бога, не утомляй себя, не сиди долго. - Потом целовала его в голову, торопливо, мелко крестила его в висок, так как профессор неверующий позитивист - не мог сделать этого сам, и уходила.
   Баронесса Нина, при первой своей встрече с Тутолминым, сказала:
   - У нас все наоборот (меткое выражение профессора). Я сама немного поняла во всем этом. Но я счастлива, счастлива... Андрэ такой редкий человек. Валли такой редкий человек... И профессор говорит, что для него огромная польза от того, о чем они говорят. Сколько я потерпе-ла в своей жизни оттого, что все люди не могут быть такими. И как они полюбили друг друга! Как они бережно обращаются друг с другом! Помните, в каком ужасе я ехала от вас, когда полу-чилось известие о приезде Андрея Аполлоновича из Москвы? Я ведь приготовилась к крови. Вы помните? Да? И каждая женщина на моем месте тоже приготовилась бы к крови. Я знаю одно: когда Валентин уедет на эти свои возмутительные священные воды, для Андрея Аполлоновича будет большая потеря, то есть для его высшего. И для меня. И как мы с профессором ни упрашиваем его остаться, он не хочет, не хочет! Он говорит, что заведется какая-то оседлость и образуется очаг. Какой очаг - я тут ничего не понимаю. Ужасный человек! Боже, почему имен-но мне, а не кому-нибудь другому попадаются всегда такие ужасные люди! Павел Иванович, скажите хоть вы, почему?
   LIV
   Первым на прощальную пирушку прикатил Федюков на своей тройке буланых, в пыльнике с костяными пуговицами и хлястиком сзади. Потом Авенир с Александром Павловичем на паре разномастных кляч, в дребезжащем тарантасе, прогнувшемся на своих дрожинах.
   Они вылезли все пыльные и, сойдя с тарантаса, отряхиваясь, долго хлопали себя по полам.
   Владимир, в распахнутой поддевке и белом картузе на кудрявившихся волосах, привез Петрушу, о котором Валентин беспокоился, что он завалится спать после заседания суток на двое, дабы прийти в надлежащее равновесие от непривычки напряжения, и тогда придется уехать, не простившись с ним.
   Оно так и было. Валентин так бы и уехал, не простившись, если бы не Владимир, который, заехав за Петрушей, сначала просто будил его, но потом, схвативши обеими руками за его пудо-вые сапоги, почти стащил Петрушу на пол, напялил ему на голову картуз козырьком набок и повез с собой.
   Сначала гости нерешительно и нескладно толпились, потирая руки, и отвечали благодар-ностью на предложение хозяйки садиться и просьбой не беспокоиться.
   В столовой уже устраивался чай и закуска, которую подавала полногрудая горничная в белом фартучке.
   Авенир, не теряя времени, взялся за профессора. Разговор, конечно, зашел о будущем и о путях к этому будущему.
   - Сильный природный ум, - сказал Валентин профессору, как бы рекомендуя ему Авени-ра, которого тот видел несколько раз в прошлом году и с тех пор его боялся, так как Авенир с первых же слов стал кричать и размахивать руками.
   - Сильный ли, не мне судить, но что природный - это верно, - сказал Авенир.
   И жаркий спор загорелся.
   Петруша, по своему обыкновению, занял первый попавшийся стул у двери и сел, положив толстые увесистые руки симметрично на колени. Завязавшийся разговор, очевидно, мало имел отношения к его внутреннему миру, и он больше развлекался обозрением стен или поглядывал на пол и на свои сапоги, причем даже с некоторой мелькнувшей тревогой проследил от передней до стула свой путь, который, хотя и слабо, но был отмечен, ввиду случившегося накануне дождя.
   Владимир, чтобы скорее перейти к более существенному, подошел осторожно к Валентину, сидевшему в кресле между схватившимися - профессором и Авениром, - и тихонько спросил его: