Страница:
Последствия того массового нашествия были катастрофическими. После вывода в Галлию расквартированных в Британии частей регулярной армии, она – Британия – постоянно подвергалась набегам обитавших в Ирландии саксов, скоттов и пиктов; Испания, наводненная свевами и вандалами, тоже, по крайней мере – на данный момент, формально уже не принадлежала империи. В безопасности были лишь Африка, Италия и большая часть Галлии, где, впрочем, римляне чувствовали себя уже не так уверенно, как раньше. Вот почему крайне важно было, чтобы император – кто бы то ни был – Запада строил свою стратегию в соответствии с нынешними реалиями. Констанций, соправитель Гонория, справлялся с этой задачей просто блестяще: умиротворил могущественных визиготов, позволив этому, многие годы скитавшемуся по миру, племени поселиться в Аквитании; остановил проникновение на имперские – к западу от Рейна – территории бургундов. Но после того как шесть лет назад Констанция не стало, «гости» Рима, федераты, вновь начали показывать свой норов. Старая северо-южная ось власти, простиравшаяся от Медиолана до Аугуста-Треверора, осталась – «благодаря» вторжениям франков в провинции Белгики – в далеком прошлом. Ось нынешняя, восточно-западная, тянулась от Равенны до Арелата в Провинции, что давало Аэцию возможность в немалой степени влиять на решения правительства.
– Кого бы ты выбрал в правители Запада, красавчик, – спросил, улыбнувшись, Аэций у Буцефала, – меня или Бонифация? – В ответ, словно выражая свое ему сочувствие, лошадь навострила уши. – Я бы, на твоем месте, остановил свой выбор на Бонифации. Потому что если победит твой хозяин, коннице придется потрудиться – это я тебе обещаю.
Бонифаций был последним человеком, которому бы он доверил бразды правления государством. Его, Бонифация, методы обращения с варварами вели к конфронтации – устарелая, не имеющая шансов на успех стратегия. Насильственно изгнать поселившиеся на имперских землях племена не представлялось возможным ввиду их многочисленности – разве что Запад получил бы сильную поддержку Востока. Но рассчитывать на нее не приходилось; те дни закончились со смертью Феодосия. С другой стороны, он, Аэций, проведший детство в заложниках сначала у Алариха, а затем – у гуннов, знал варваров. Он как никто другой чувствовал, когда необходимо было пойти им на уступки, а когда – надавить, когда следовало быть дипломатом, а когда – занять твердую позицию. Главным, что он вынес из общения с ними, являлось то, что зачастую силу варваров можно было нейтрализовать, настроив их друг против друга: гуннов против визиготов, визиготов против свевов и так далее. А для этого требовались искусство и хитрость, основывавшиеся на знании мышления варваров, чего у Аэция, в отличие от его соперника, имелось в избытке. Бонифаций был силен в истреблении варваров; управляться с ними он не умел, да и не сильно к этому стремился.
Словно играя в ludus latrunculorum или «солдатиков», Аэций снова и снова взвешивал сильные и слабые стороны – свои и своего противника. На первый взгляд Бонифаций имел одно, но крайне важное, перед ним преимущество – доверие Плацидии. Но Бонифаций был в Африке, в то время как он, Аэций, находился в Равенне, и, пустив в ход все свое обаяние и силу убеждения, мог спокойно настраивать императрицу против ее фаворита. Притворяясь преданным другом и союзником Плацидии (ему даже приходилось любезничать с ее капризным сыном), в последние несколько недель он сумел существенно ослабить ее, по отношении к нему, Аэцию, враждебность и завоевать ее доверие, что дало ему возможность, при помощи намеков и инсинуаций, распространяя «слухи» о том, что Бонифаций вынашивает заговор против императрицы и сеет смуту среди придворных и армейских офицеров, чернить комита в глазах Августы.
Бонифаций слишком благороден и доверчив, подумал Аэций, почувствовав угрызения совести. Будучи человеком совершенно лояльным и неподкупным, комит Африки наивно приписывал подобные качества всем, кому доверял. Он никак не мог понять – и в этом была его главная слабость, – что мужчины (как, впрочем, и женщины) в большинстве своем не обладают сильным характером и легко поддаются чужому влиянию. Да, политика была грязной игрой; время от времени Аэций сам себе становился противен за то, что участвовал в подобных махинациях. Но цель всегда оправдывала средства, даже тогда, когда достигалась с помощью обмана или предательства. К тому же, сказать по правде, Аэцию нравилось все это: возбуждение, которое он испытывал, бросая на борьбу с достойным противником все свое коварство и средства; приводящее в трепет единоборство; пьянящая радость победы.
По прибытии на виллу Аэций бросил поводья Буцефала конюху и по веренице залов проследовал в tablinum – в его случае, скорее канцелярию, нежели читальню. В комнате царил обычный хаос: повсюду валялись книги, документы и личное снаряжение полководца. Винить в этом рабов он не мог; всем им строго-настрого запрещалось входить в tablinum ради сохранения целостности его «системы». Находившиеся там книги преимущественно представляли собой научные труды на военную тему: Вегеций (тупица, смешавший тактику времен Траяна и Адриана с нынешней); «О методах ведения войны», интересный трактат безымянного автора о реформировании армии, пропагандирующий более широкое использование различных машин и механизмов, которое, по мнению автора, привело бы к экономии людских ресурсов; ценная копия (обновленная) «Notitia Dignitatum», правительственного перечня всех ключевых государственных должностей обеих империй (в том числе и военных).
Пришло время начать вторую часть развернутой им против Бонифация кампании. Набросив пояс с мечом на бюст комита (Аэций придерживался принципа «Знай своего врага в лицо»), он уже собирался вызвать нотария, но в последнюю секунду передумал. То, что он собирался доверить папирусу, представлялось ему столь опасным, что не должно было попасть на глаза никому, кроме него самого и адресата. Покопавшись в куче нагроможденного на столе хлама, Аэций не без труда обнаружил перо, чернила, чистый свиток – и принялся писать.
Покончив с письмом, Аэций задумался над тем, кому бы доверить его доставку. То должен был быть человек надежный, рассудительный, уверенно чувствовавший себя в седле. И что, конечно же, было гораздо более важным, послание это Бонифаций должен был получить раньше, чем письмо Плацидии. Такой человек у Аэция имелся – Тит. Парень был прекрасным наездником, никогда не задавал лишних вопросов, да и верность его Аэцию сомнений не вызывала. Полководец приказал рабу разыскать юношу.
– А, Тит Валерий! У меня для тебя есть одна работенка. Бывал когда-нибудь в Африке?
– Нет, господин.
– Тебе там понравится. Прекрасные люди, отличный климат, никаких варваров. Доставишь письмо Бонифацию. Передашь ему строго в руки – это крайне важно. Найдешь его либо в Булла-Регии, либо в Суфетуле.
– Бонифацию? А кто это?
– Комит Африки. Один из лучших полководцев в истории Рима – про себя я, конечно же, молчу. Вместе, надеюсь, мы сможем вернуть Западу былую славу. А теперь – о деталях. Вот выписанное магистром оффиций разрешение на проезд – действительно как в Италии, так и в Африке. С ним ты сможешь менять лошадей на имперских почтовых станциях. Маршрут следующий: Аримин – Рим – Капуя – Регий – Мессана – Лилибей – Карфаген. Через море переправишься на самом быстроходном судне, какое сумеешь найти. Чем раньше окажешься в Африке, тем будет лучше, сам понимаешь. Деньги: в этой бурсе столько solidi, что тебе их хватило бы на несколько таких поездок. Вопросы есть?
Поднимаясь над восточной стеной Кастелл-Нигра – одного из цепочки фортов, возведенных Диоклетианом для сдерживания набегов мавров и берберов, – солнце заливало смотровую площадку все более и более ярким светом, заставляя потеть людей и животных. Створки южных ворот со скрипом распахнулись, для того чтобы впустить в форт первый в тот день продовольственный обоз, и открыли вид на орошаемые виноградники и оливковые рощи, растянувшиеся на многие километры в направлении покрытых снегом вершин раскинувшейся над казавшимися голубыми Малыми Атласскими горами Джурджуры. Завораживающее, яркое зрелище – с этим Проксимон был согласен, – и все же оно не шло ни в какое сравнение с милой его сердцу мягкой красотой британского ландшафта. Многое бы он отдал за один лишь взгляд на извивающуюся меж зеленых лугов и застланных туманом камбрийских холмов серебристую Деву!
Проксимон медленно прошествовал вдоль шеренги молодых парней, многие из которых заметно нервничали: он выискивал малейший признак неряшливости в одежде либо оружии.
– Ржавчина, – заявил ветеран с мрачным удовлетворением, указав на несколько коричневатых крапинок, невесть как очутившихся на сияющем клинке spatha одного из рекрутов. Он наклонился вперед, – так, что его лицо оказалось в считаных сантиметрах от лица новобранца. – В армии, парень, проступком считаются три вещи: сон в карауле, пьянство на дежурстве и ржавая spatha. А вы сотрите эти глупые ухмылки с ваших физиономий, – рявкнул он на соседей провинившегося солдата по строю, которые за недолгое время пребывания в форте слышали эту литанию многократно. Проксимон схватил свинцовую идентификационную пластину, висевшую на шее у провинившегося солдата. – Чтобы к дежурству меч был очищен, – подмигнув новобранцу, он резко потянул пластину на себя. – Ты меня понял?
– Д-да, дуценарий, – пробормотал сбитый с толку солдат.
Закончив осмотр, Проксимон доверил рекрутов заботам campidoctores, обучавшим новобранцев дисциплине. Внезапно он почувствовал симпатию к испуганному парню, которого только что отчитал; кто знает, может тот и поймет его завуалированный намек. (Потерев свинцом о сталь, можно удалить даже самые трудновыводимые пятна.) Ограниченная в средствах армия вынуждена была выдавать солдатам древнее, обветшалое обмундирование. Эта покрытая ржавчиной spatha, мрачно подумал Проксимон, должно быть, застала еще сражение у Милвианского моста. В отличие от своего предшественника (солдаты звали его Cedo Alteram, «Дайте мне другую» – из-за привычки требовать новую дубинку после того, как прежняя ломалась о спину провинившегося солдата), Проксимон глубоко верил в то, что получить необходимую отдачу от людей (и лошадей) помогает терпение, помноженное на строгость, а никак не жестокое обращение.
Позднее, совершая обход, он зашел в новые казармы, где поселили новобранцев. Неформальный, по душам, разговор с подчиненными всегда стоил потраченного на него времени. Таким образом можно было узнать, кто является сильным и слабым звеном в цепи, выявить армейских всезнаек, вероятных смутьянов и стукачей. Кроме того, выслушав солдатские жалобы (зачастую касавшиеся вещей тривиальных, каким, к примеру, было недельной давности урезание дневного рациона хлеба с трех до двух фунтов, – потерю государство возместило печеньем), можно было вовремя предпринять меры, необходимые для предотвращения потенциального кризиса.
– Все в порядке, парни? – поинтересовался Проксимон, оглядев длинное помещение. Из двадцати рекрутов, большинство, сидя на своих койках, приводили в порядок свое обмундирование; остальные, сбившись в кучу, играли в ludus duodecim scriptorium, «игру двенадцати линий».
– Теперь, когда – благодаря тебе, дуценарий, – мы вновь получаем полный рацион хлеба, – откликнулся один из новобранцев, – жаловаться не на что.
– Отлично, – сказал Проксимон. – Получается, все всем довольны?
Двадцать голов дружно кивнули в ответ.
– Лгуны, – бодро проговорил Проксимон. – Дотронься-ка до пальцев ноги, солдат, – приказал он ответившему на его вопрос рекруту. Слегка озадаченный, новобранец повиновался, и в ту же секунду получил увесистый удар дубинкой по заднице. Юноша приглушенно вскрикнул.
– А жопа-то болит, – удовлетворенно сказал Проксимон. Многие рекруты на ранних стадиях обучения верховой езде натирали себе болезненные раны о седла. – Да ладно, парни, признайтесь – болит у всех. – Возражений не последовало, и он продолжил. – Советую смазать дегтем. Кроме того, достаньте себе femenalia – рейтузы, – хозяйство надо держать на должном месте. Любая берберка из тех, что ошиваются у форта, с удовольствием одолжит вам пару-другую. Не волнуйтесь, надолго они вам не понадобятся – поносите, пока яйца не затвердеют.
– Но… носить рейтузы, – с беспокойством возразил один их рекрутов, – это ведь не по уставу.
– Так точно – не по уставу. И на ком из вас я их увижу, мало тому не покажется. Но я, в отличие от Cedo Alteram, о котором вы, несомненно, слышали, не хожу по плацу с привязанным к концу дубинки зеркалом, так что вряд ли я о чем-то узнаю, не так ли?
Немного разредив последними своими словами атмосферу, ducenarius стал отвечать на посыпавшиеся со всех сторон вопросы об условиях службы, бенефициях и легендарном главнокомандующем, комите Африки, известном как беспристрастностью, так и ратными подвигами.
– Правда ли, что он убил Атаульфа, первого мужа Галлы Плацидии?
– Убить – не убил, но ранил тяжело – когда готы пытались овладеть Массилией. Атаульф, кстати, от раны своей быстро оправился, чему Августа была сильно рада.
– Слышал, Бонифаций убил солдата, переспавшего с женой одного из местных жителей?[4] – с надеждой спросил один из новобранцев.
– А вот это – истинная правда, – подтвердил Проксимон. – Что, рассказать вам эту историю?
Лагерь представлял собой временное мобильное поселение, возведенное на месте одного из остановочных пунктов, через которые Бонифаций совершал ежегодный объезд того, что являлось скорее его личным феодом, нежели провинциями проконсульской Африки и Бизацена. Эти путешествия комит считал необходимым напоминанием местному населению о том, что Рим все еще могуществен и готов использовать свою силу для поддержания на этих землях порядка и отправления правосудия – римского правосудия, а не примитивного кодекса «око за око», распространенного за пределами империи. Последние двести лет туземцы, номинально бывшие «римлянами», в душе по-прежнему оставались племенным народом, при отсутствии должного контроля – недисциплинированным и неуправляемым, о чем свидетельствовал и недавний мятеж донатистов, членов воинственной антикатолической секты, призывавших крестьян (у многих из которых в жилах текла пуническая кровь) не повиноваться их римским хозяевам.
Бонифаций мечтал об ожидавших его ванне, чистых одеждах и горячем обеде, сдобренном бокалом морнага, превосходного местного красного вина, – в последние три дня комиту и сопровождавшим его людям приходилось довольствоваться лишь сухим печеньем, кислым винцом и солониной. Расположенные по соседству с Шотт-эль-Джеридом, огромным соленым озером у римской границы, деревни подверглись нападению со стороны группы вооруженных берберов, но предпринятая комитом карательная экспедиция закончилась успешно, – понеся тяжелые потери, налетчики вынуждены были скрыться за границей империи. К несчастью, несколько устремившихся в погоню римских солдат случайно сбились с дороги и, провалившись под солевой пласт, утонули.
По прибытии в лагерь Бонифаций выразил благодарность участвовавшим в экспедиции подразделениям «Equites Mauri Alites» и «Equites Feroces» и распустил солдат, после чего, спешившись, передал поводья конюху и быстрым шагом направился к украшенной штандартами части палатке командующего. У закрывавшего вход в палатку откидного полотнища сидел какой-то юноша в поношенном джелаба. Судя по племенной расцветке, то был блемми; лицо его показалось Бонифацию смутно знакомым.
– Господин Бонифаций, – обратился молодой человек к комиту тоном, не оставлявшим сомнений в том, что говоривший пребывает в состоянии крайнего отчаяния, – я подавал прошение – помните?
Вышедший секундой позже из палатки трибун вручил комиту бокал вина.
– Извините, господин, – сказал он, указав на туземца. – Ничего не могу с ним поделать. Настаивает, что вы обещали переговорить с ним. Я уже устал прогонять его; он все время возвращается и твердит одно и то же. Выглядит вполне безобидным, поэтому я имел смелость позволить ему дождаться вас здесь. Но если что не так – ноги его здесь не будет.
– Да нет же, пусть остается, – Бонифаций внезапно вспомнил суть дела. Оно должно было рассматриваться на утреннем трибунале, но тут пришли вести о нападении берберов, и, прервав разбирательство, он вынужден был отправиться на юг. То было три дня назад; бедняга ждал его все это время! Должно быть, дело его действительно не терпит отлагательств.
– Ты ел что-нибудь за то время, что сидишь здесь? – спросил комит у блемми.
Туземец покачал головой.
– И ты даже не подумал о том, чтобы покормить его? – рявкнул Бонифаций на трибуна.
Мгновенно побледнев, тот нервно сглотнул слюну.
– Ему… ему давали воду, господин.
– Какая забота! – фыркнул Бонифаций. – Ничего: пороешь во время дежурства отхожую яму – тут же вспомнишь о гуманности. Принеси же наконец человеку поесть.
История блемми, рассказанная им за миской кускуса, приправленного овощами и мясом молодого барашка, оказалась печальной. Он выращивал финики близ Тузуроса, но налетевшая песчаная буря – одна из страшнейших за последнюю сотню лет – уничтожила всю пальмовую рощицу, унаследованную юношей после смерти отца. (В том, что рассказ парня правдив, Бонифаций не сомневался. В этих краях все знали о том, что один из легионов едва не погиб в бушевавшем самуме. Спасло людей лишь чудо. Когда ветер стих, они обнаружили себя стоящими на песчаной насыпи, возвышавшейся над верхушками пальм на сорок метров.) Для того чтобы добыть денег на пропитание их малыша, жена блемми согласилась переспать с одним из квартировавших в их доме солдат. Когда тот переехал на другое место постоя, она вынуждена была сопровождать солдата в качестве его сожительницы, – не согласись женщина на это, легионер не заплатил бы арендную плату.
– Она пошла на это исключительно ради ребенка, – на лице молодого блемми отразились все его душевные страдания. – Моя жена – хорошая женщина, но… – На какое-то мгновенье он замолчал, но затем продолжил дрожащим голосом: – Она любит нашего мальчика, господин. Мы оба его любим. Я не мог ее остановить.
Внезапно Бонифацию стало жаль юношу. Открыв отделанный резьбой сундук, комит вынул из него небольшую бурсу с монетами и вручил ее блемми.
– Этого тебе хватит на то, чтобы вновь начать собственное дело и прокормить семью. Если то, что ты рассказал, – правда, мой друг, значит, с тобой поступили крайне подло. Но не беспокойся, я прослежу за тем, чтобы правосудие свершилось. Трибунал состоится завтра утром, приходи. – Выпроводив рассыпавшегося в благодарностях блемми за порог, Бонифаций послал за primicerius, – нужно было установить новое место постоя провинившегося солдата.
Комит выяснил, что нужный ему солдат квартировал теперь в одной из деревушек к северу от Гафсы. Деревня эта находилась в пятнадцати километрах соколиного лета от лагеря, но летать Бонифаций не умел. Обычная же дорога, огибавшая горную цепь с западной стороны, была в несколько раз длиннее, что делало ее использование нецелесообразным. Существовал и другой путь – через шедшее посреди гор ущелье Сельджа, но этим маршрутом пользовались лишь безрассудные смельчаки, к которым пришлось причислить себя и Бонифацию: необходимость сдержать данное обещание не оставила ему другого выхода.
Следуя инструкциям, полученным в лагере от одного из разведчиков-берберов, Бонифаций проскакал вдоль подножия гор до реки Сельджа, которая привела его к невидимому снаружи каменистому входу в ущелье. За этими – природными – воротами обнаружилась осыпавшаяся скала, пройти мимо которой можно было, лишь придерживаясь поросшего колким тростником и тамариском русла реки. С трудом пробираясь по усыпанному галькой берегу, конь Бонифация потревожил целые стайки сидевших на камнях перевозчиков и трясогузок, но в конце концов вынес полководца в фантастический каньон, извилистые отвесные стены которого отходили друг от друга на расстояние примерно в тридцать метров. Над головой полководца, носясь за жучками и мошками, порхали воронки и ласточки.
Далее дорога шла уже не вдоль реки, а по правой стороне ущелья. Никогда еще нервы Бонифация (и его лошади) не подвергались столь серьезному испытанию: продвигаться приходилось по узкой, шириной в полмерта, тропе, слева от которой зияла пропасть. Тем более велика была опасность оттого, что ущелье кишело змеями. Несколько раз полководец ощущал исходившее от скал их злое шипение, а однажды на его пути возникла свернувшаяся кольцом кобра. Отступать было некуда: остановив задрожавшего от страха коня, Бонифаций постарался успокоить животное, в то время как шипение приподнявшейся и расширившей шею огромной змеи переросло в злобное крещендо, – так шипит холодная вода, выливаемая на раскаленную сковородку. Но уже через несколько показавшихся Бонифацию вечностью секунд, по-видимому, решив, что встретившиеся ей создания не представляют угрозы, аспид уполз прочь.
Через несколько километров, к огромному облегчению комита, каньон расширился, и его отвесные стены уступили место пологим откосам. Вскоре Бонифаций уже спускался по северному склону горной гряды, а ближе к вечеру он достиг и деревни, состоявшей из пары дюжин одноэтажных кирпичных построек, рядом с которыми, то тут, то там, стояли сшитые из черных козлиных шкур шатры кочевников. В военном отношении место это представляло собой аванпост Телепта, более крупного поселения, расположенного чуть севернее, где временно квартировали два numeri или подразделения пехоты – Fortenses и Cimbriani.
Несколько вопросов селянам – и Бонифаций получил всю интересовавшую его информацию. Комит постучал в окрашенную в повсеместный синий цвет дверь одного из строений, и возникший на пороге домовладелец проводил его к пристроенному к задней части здания флигелю. Сорвав скрывавшую вход шкуру, Бонифаций шагнул внутрь. Пробивавшийся сквозь небольшое неостекленное окно тусклый свет позволил ему различить среди беспорядочно расставленной домашней утвари свисавшее с крючков солдатское обмундирование, колыбель со спящим младенцем и кровать, в которой лежали двое, женщина-туземка и крупный светловолосый мужчина. Приход нежданного гостя их, казалось, разбудил.
– Кого бы ты выбрал в правители Запада, красавчик, – спросил, улыбнувшись, Аэций у Буцефала, – меня или Бонифация? – В ответ, словно выражая свое ему сочувствие, лошадь навострила уши. – Я бы, на твоем месте, остановил свой выбор на Бонифации. Потому что если победит твой хозяин, коннице придется потрудиться – это я тебе обещаю.
Бонифаций был последним человеком, которому бы он доверил бразды правления государством. Его, Бонифация, методы обращения с варварами вели к конфронтации – устарелая, не имеющая шансов на успех стратегия. Насильственно изгнать поселившиеся на имперских землях племена не представлялось возможным ввиду их многочисленности – разве что Запад получил бы сильную поддержку Востока. Но рассчитывать на нее не приходилось; те дни закончились со смертью Феодосия. С другой стороны, он, Аэций, проведший детство в заложниках сначала у Алариха, а затем – у гуннов, знал варваров. Он как никто другой чувствовал, когда необходимо было пойти им на уступки, а когда – надавить, когда следовало быть дипломатом, а когда – занять твердую позицию. Главным, что он вынес из общения с ними, являлось то, что зачастую силу варваров можно было нейтрализовать, настроив их друг против друга: гуннов против визиготов, визиготов против свевов и так далее. А для этого требовались искусство и хитрость, основывавшиеся на знании мышления варваров, чего у Аэция, в отличие от его соперника, имелось в избытке. Бонифаций был силен в истреблении варваров; управляться с ними он не умел, да и не сильно к этому стремился.
Словно играя в ludus latrunculorum или «солдатиков», Аэций снова и снова взвешивал сильные и слабые стороны – свои и своего противника. На первый взгляд Бонифаций имел одно, но крайне важное, перед ним преимущество – доверие Плацидии. Но Бонифаций был в Африке, в то время как он, Аэций, находился в Равенне, и, пустив в ход все свое обаяние и силу убеждения, мог спокойно настраивать императрицу против ее фаворита. Притворяясь преданным другом и союзником Плацидии (ему даже приходилось любезничать с ее капризным сыном), в последние несколько недель он сумел существенно ослабить ее, по отношении к нему, Аэцию, враждебность и завоевать ее доверие, что дало ему возможность, при помощи намеков и инсинуаций, распространяя «слухи» о том, что Бонифаций вынашивает заговор против императрицы и сеет смуту среди придворных и армейских офицеров, чернить комита в глазах Августы.
Бонифаций слишком благороден и доверчив, подумал Аэций, почувствовав угрызения совести. Будучи человеком совершенно лояльным и неподкупным, комит Африки наивно приписывал подобные качества всем, кому доверял. Он никак не мог понять – и в этом была его главная слабость, – что мужчины (как, впрочем, и женщины) в большинстве своем не обладают сильным характером и легко поддаются чужому влиянию. Да, политика была грязной игрой; время от времени Аэций сам себе становился противен за то, что участвовал в подобных махинациях. Но цель всегда оправдывала средства, даже тогда, когда достигалась с помощью обмана или предательства. К тому же, сказать по правде, Аэцию нравилось все это: возбуждение, которое он испытывал, бросая на борьбу с достойным противником все свое коварство и средства; приводящее в трепет единоборство; пьянящая радость победы.
По прибытии на виллу Аэций бросил поводья Буцефала конюху и по веренице залов проследовал в tablinum – в его случае, скорее канцелярию, нежели читальню. В комнате царил обычный хаос: повсюду валялись книги, документы и личное снаряжение полководца. Винить в этом рабов он не мог; всем им строго-настрого запрещалось входить в tablinum ради сохранения целостности его «системы». Находившиеся там книги преимущественно представляли собой научные труды на военную тему: Вегеций (тупица, смешавший тактику времен Траяна и Адриана с нынешней); «О методах ведения войны», интересный трактат безымянного автора о реформировании армии, пропагандирующий более широкое использование различных машин и механизмов, которое, по мнению автора, привело бы к экономии людских ресурсов; ценная копия (обновленная) «Notitia Dignitatum», правительственного перечня всех ключевых государственных должностей обеих империй (в том числе и военных).
Пришло время начать вторую часть развернутой им против Бонифация кампании. Набросив пояс с мечом на бюст комита (Аэций придерживался принципа «Знай своего врага в лицо»), он уже собирался вызвать нотария, но в последнюю секунду передумал. То, что он собирался доверить папирусу, представлялось ему столь опасным, что не должно было попасть на глаза никому, кроме него самого и адресата. Покопавшись в куче нагроможденного на столе хлама, Аэций не без труда обнаружил перо, чернила, чистый свиток – и принялся писать.
Покончив с письмом, Аэций задумался над тем, кому бы доверить его доставку. То должен был быть человек надежный, рассудительный, уверенно чувствовавший себя в седле. И что, конечно же, было гораздо более важным, послание это Бонифаций должен был получить раньше, чем письмо Плацидии. Такой человек у Аэция имелся – Тит. Парень был прекрасным наездником, никогда не задавал лишних вопросов, да и верность его Аэцию сомнений не вызывала. Полководец приказал рабу разыскать юношу.
– А, Тит Валерий! У меня для тебя есть одна работенка. Бывал когда-нибудь в Африке?
– Нет, господин.
– Тебе там понравится. Прекрасные люди, отличный климат, никаких варваров. Доставишь письмо Бонифацию. Передашь ему строго в руки – это крайне важно. Найдешь его либо в Булла-Регии, либо в Суфетуле.
– Бонифацию? А кто это?
– Комит Африки. Один из лучших полководцев в истории Рима – про себя я, конечно же, молчу. Вместе, надеюсь, мы сможем вернуть Западу былую славу. А теперь – о деталях. Вот выписанное магистром оффиций разрешение на проезд – действительно как в Италии, так и в Африке. С ним ты сможешь менять лошадей на имперских почтовых станциях. Маршрут следующий: Аримин – Рим – Капуя – Регий – Мессана – Лилибей – Карфаген. Через море переправишься на самом быстроходном судне, какое сумеешь найти. Чем раньше окажешься в Африке, тем будет лучше, сам понимаешь. Деньги: в этой бурсе столько solidi, что тебе их хватило бы на несколько таких поездок. Вопросы есть?
* * *
Обведя взглядом последнюю партию рекрутов, вышедших на утреннее построение вместе с их лошадьми, старший ducenariuis отряда африканской конницы тяжело вздохнул. «Жалкие, случайные люди», – подумал Проксимон, бывший центурионом старого Двадцатого легиона еще в то время, когда тот вывели из Британии для защиты Италии. По мнению Проксимона, эти новые подразделения – vexillationes (конница) и auxilia (пехота) – не выдерживали никакого сравнения с прежними легионами, половина которых полегла в Пунических войнах и которые теперь находились в стадии расформирования. Его нынешняя часть набиралась главным образом из второсортных пограничных войск и получила статус действующей армии в Африке. Хорошо хоть лошади были неплохими – лучше, чем люди. Этих крупных парфянских скакунов армия получала из римских конюшен, что, на его взгляд, являлось ошибкой: гораздо более здравым Проксимону виделось использование местных, африканских жеребцов, которые, пусть и были низкорослыми и жилистыми, лучше переносили жару. Он покачал головой: похоже, армия не желала учиться на своих же ошибках.Поднимаясь над восточной стеной Кастелл-Нигра – одного из цепочки фортов, возведенных Диоклетианом для сдерживания набегов мавров и берберов, – солнце заливало смотровую площадку все более и более ярким светом, заставляя потеть людей и животных. Створки южных ворот со скрипом распахнулись, для того чтобы впустить в форт первый в тот день продовольственный обоз, и открыли вид на орошаемые виноградники и оливковые рощи, растянувшиеся на многие километры в направлении покрытых снегом вершин раскинувшейся над казавшимися голубыми Малыми Атласскими горами Джурджуры. Завораживающее, яркое зрелище – с этим Проксимон был согласен, – и все же оно не шло ни в какое сравнение с милой его сердцу мягкой красотой британского ландшафта. Многое бы он отдал за один лишь взгляд на извивающуюся меж зеленых лугов и застланных туманом камбрийских холмов серебристую Деву!
Проксимон медленно прошествовал вдоль шеренги молодых парней, многие из которых заметно нервничали: он выискивал малейший признак неряшливости в одежде либо оружии.
– Ржавчина, – заявил ветеран с мрачным удовлетворением, указав на несколько коричневатых крапинок, невесть как очутившихся на сияющем клинке spatha одного из рекрутов. Он наклонился вперед, – так, что его лицо оказалось в считаных сантиметрах от лица новобранца. – В армии, парень, проступком считаются три вещи: сон в карауле, пьянство на дежурстве и ржавая spatha. А вы сотрите эти глупые ухмылки с ваших физиономий, – рявкнул он на соседей провинившегося солдата по строю, которые за недолгое время пребывания в форте слышали эту литанию многократно. Проксимон схватил свинцовую идентификационную пластину, висевшую на шее у провинившегося солдата. – Чтобы к дежурству меч был очищен, – подмигнув новобранцу, он резко потянул пластину на себя. – Ты меня понял?
– Д-да, дуценарий, – пробормотал сбитый с толку солдат.
Закончив осмотр, Проксимон доверил рекрутов заботам campidoctores, обучавшим новобранцев дисциплине. Внезапно он почувствовал симпатию к испуганному парню, которого только что отчитал; кто знает, может тот и поймет его завуалированный намек. (Потерев свинцом о сталь, можно удалить даже самые трудновыводимые пятна.) Ограниченная в средствах армия вынуждена была выдавать солдатам древнее, обветшалое обмундирование. Эта покрытая ржавчиной spatha, мрачно подумал Проксимон, должно быть, застала еще сражение у Милвианского моста. В отличие от своего предшественника (солдаты звали его Cedo Alteram, «Дайте мне другую» – из-за привычки требовать новую дубинку после того, как прежняя ломалась о спину провинившегося солдата), Проксимон глубоко верил в то, что получить необходимую отдачу от людей (и лошадей) помогает терпение, помноженное на строгость, а никак не жестокое обращение.
* * *
– Молодец, парень, – усмехнулся Проксимон на следующем построении, осмотрев клинок меча: теперь тот был однородно серебристым. – Похоже, нам все-таки удастся вылепить из тебя настоящего солдата.Позднее, совершая обход, он зашел в новые казармы, где поселили новобранцев. Неформальный, по душам, разговор с подчиненными всегда стоил потраченного на него времени. Таким образом можно было узнать, кто является сильным и слабым звеном в цепи, выявить армейских всезнаек, вероятных смутьянов и стукачей. Кроме того, выслушав солдатские жалобы (зачастую касавшиеся вещей тривиальных, каким, к примеру, было недельной давности урезание дневного рациона хлеба с трех до двух фунтов, – потерю государство возместило печеньем), можно было вовремя предпринять меры, необходимые для предотвращения потенциального кризиса.
– Все в порядке, парни? – поинтересовался Проксимон, оглядев длинное помещение. Из двадцати рекрутов, большинство, сидя на своих койках, приводили в порядок свое обмундирование; остальные, сбившись в кучу, играли в ludus duodecim scriptorium, «игру двенадцати линий».
– Теперь, когда – благодаря тебе, дуценарий, – мы вновь получаем полный рацион хлеба, – откликнулся один из новобранцев, – жаловаться не на что.
– Отлично, – сказал Проксимон. – Получается, все всем довольны?
Двадцать голов дружно кивнули в ответ.
– Лгуны, – бодро проговорил Проксимон. – Дотронься-ка до пальцев ноги, солдат, – приказал он ответившему на его вопрос рекруту. Слегка озадаченный, новобранец повиновался, и в ту же секунду получил увесистый удар дубинкой по заднице. Юноша приглушенно вскрикнул.
– А жопа-то болит, – удовлетворенно сказал Проксимон. Многие рекруты на ранних стадиях обучения верховой езде натирали себе болезненные раны о седла. – Да ладно, парни, признайтесь – болит у всех. – Возражений не последовало, и он продолжил. – Советую смазать дегтем. Кроме того, достаньте себе femenalia – рейтузы, – хозяйство надо держать на должном месте. Любая берберка из тех, что ошиваются у форта, с удовольствием одолжит вам пару-другую. Не волнуйтесь, надолго они вам не понадобятся – поносите, пока яйца не затвердеют.
– Но… носить рейтузы, – с беспокойством возразил один их рекрутов, – это ведь не по уставу.
– Так точно – не по уставу. И на ком из вас я их увижу, мало тому не покажется. Но я, в отличие от Cedo Alteram, о котором вы, несомненно, слышали, не хожу по плацу с привязанным к концу дубинки зеркалом, так что вряд ли я о чем-то узнаю, не так ли?
Немного разредив последними своими словами атмосферу, ducenarius стал отвечать на посыпавшиеся со всех сторон вопросы об условиях службы, бенефициях и легендарном главнокомандующем, комите Африки, известном как беспристрастностью, так и ратными подвигами.
– Правда ли, что он убил Атаульфа, первого мужа Галлы Плацидии?
– Убить – не убил, но ранил тяжело – когда готы пытались овладеть Массилией. Атаульф, кстати, от раны своей быстро оправился, чему Августа была сильно рада.
– Слышал, Бонифаций убил солдата, переспавшего с женой одного из местных жителей?[4] – с надеждой спросил один из новобранцев.
– А вот это – истинная правда, – подтвердил Проксимон. – Что, рассказать вам эту историю?
* * *
Лагеря – аккуратного прямоугольника кожаных палаток, известных как papiliones, «бабочки», каждая из которых вмещала восемь солдат, – они достигли в полдень. На многие километры вокруг растянулся унылый пейзаж: однообразные холмистые равнины, лишь кое-где покрытые травой эспарто, чертополохом и асфоделью; к северу – голая стена горы Гафса, к югу – мерцающие миражи, проплывающие над искрящейся солевой поверхностью Шотт-эль-Гарсы, одного из цепочки соленых озер, по которым проходила граница Римской империи. Озера эти обрамляли Великое песочное море, пересекаемое лишь караванами, привозившими из земель, где за пять сотен лиг[5] пустыни жили темнокожие люди, золото, рабов и слоновую кость.Лагерь представлял собой временное мобильное поселение, возведенное на месте одного из остановочных пунктов, через которые Бонифаций совершал ежегодный объезд того, что являлось скорее его личным феодом, нежели провинциями проконсульской Африки и Бизацена. Эти путешествия комит считал необходимым напоминанием местному населению о том, что Рим все еще могуществен и готов использовать свою силу для поддержания на этих землях порядка и отправления правосудия – римского правосудия, а не примитивного кодекса «око за око», распространенного за пределами империи. Последние двести лет туземцы, номинально бывшие «римлянами», в душе по-прежнему оставались племенным народом, при отсутствии должного контроля – недисциплинированным и неуправляемым, о чем свидетельствовал и недавний мятеж донатистов, членов воинственной антикатолической секты, призывавших крестьян (у многих из которых в жилах текла пуническая кровь) не повиноваться их римским хозяевам.
Бонифаций мечтал об ожидавших его ванне, чистых одеждах и горячем обеде, сдобренном бокалом морнага, превосходного местного красного вина, – в последние три дня комиту и сопровождавшим его людям приходилось довольствоваться лишь сухим печеньем, кислым винцом и солониной. Расположенные по соседству с Шотт-эль-Джеридом, огромным соленым озером у римской границы, деревни подверглись нападению со стороны группы вооруженных берберов, но предпринятая комитом карательная экспедиция закончилась успешно, – понеся тяжелые потери, налетчики вынуждены были скрыться за границей империи. К несчастью, несколько устремившихся в погоню римских солдат случайно сбились с дороги и, провалившись под солевой пласт, утонули.
По прибытии в лагерь Бонифаций выразил благодарность участвовавшим в экспедиции подразделениям «Equites Mauri Alites» и «Equites Feroces» и распустил солдат, после чего, спешившись, передал поводья конюху и быстрым шагом направился к украшенной штандартами части палатке командующего. У закрывавшего вход в палатку откидного полотнища сидел какой-то юноша в поношенном джелаба. Судя по племенной расцветке, то был блемми; лицо его показалось Бонифацию смутно знакомым.
– Господин Бонифаций, – обратился молодой человек к комиту тоном, не оставлявшим сомнений в том, что говоривший пребывает в состоянии крайнего отчаяния, – я подавал прошение – помните?
Вышедший секундой позже из палатки трибун вручил комиту бокал вина.
– Извините, господин, – сказал он, указав на туземца. – Ничего не могу с ним поделать. Настаивает, что вы обещали переговорить с ним. Я уже устал прогонять его; он все время возвращается и твердит одно и то же. Выглядит вполне безобидным, поэтому я имел смелость позволить ему дождаться вас здесь. Но если что не так – ноги его здесь не будет.
– Да нет же, пусть остается, – Бонифаций внезапно вспомнил суть дела. Оно должно было рассматриваться на утреннем трибунале, но тут пришли вести о нападении берберов, и, прервав разбирательство, он вынужден был отправиться на юг. То было три дня назад; бедняга ждал его все это время! Должно быть, дело его действительно не терпит отлагательств.
– Ты ел что-нибудь за то время, что сидишь здесь? – спросил комит у блемми.
Туземец покачал головой.
– И ты даже не подумал о том, чтобы покормить его? – рявкнул Бонифаций на трибуна.
Мгновенно побледнев, тот нервно сглотнул слюну.
– Ему… ему давали воду, господин.
– Какая забота! – фыркнул Бонифаций. – Ничего: пороешь во время дежурства отхожую яму – тут же вспомнишь о гуманности. Принеси же наконец человеку поесть.
История блемми, рассказанная им за миской кускуса, приправленного овощами и мясом молодого барашка, оказалась печальной. Он выращивал финики близ Тузуроса, но налетевшая песчаная буря – одна из страшнейших за последнюю сотню лет – уничтожила всю пальмовую рощицу, унаследованную юношей после смерти отца. (В том, что рассказ парня правдив, Бонифаций не сомневался. В этих краях все знали о том, что один из легионов едва не погиб в бушевавшем самуме. Спасло людей лишь чудо. Когда ветер стих, они обнаружили себя стоящими на песчаной насыпи, возвышавшейся над верхушками пальм на сорок метров.) Для того чтобы добыть денег на пропитание их малыша, жена блемми согласилась переспать с одним из квартировавших в их доме солдат. Когда тот переехал на другое место постоя, она вынуждена была сопровождать солдата в качестве его сожительницы, – не согласись женщина на это, легионер не заплатил бы арендную плату.
– Она пошла на это исключительно ради ребенка, – на лице молодого блемми отразились все его душевные страдания. – Моя жена – хорошая женщина, но… – На какое-то мгновенье он замолчал, но затем продолжил дрожащим голосом: – Она любит нашего мальчика, господин. Мы оба его любим. Я не мог ее остановить.
Внезапно Бонифацию стало жаль юношу. Открыв отделанный резьбой сундук, комит вынул из него небольшую бурсу с монетами и вручил ее блемми.
– Этого тебе хватит на то, чтобы вновь начать собственное дело и прокормить семью. Если то, что ты рассказал, – правда, мой друг, значит, с тобой поступили крайне подло. Но не беспокойся, я прослежу за тем, чтобы правосудие свершилось. Трибунал состоится завтра утром, приходи. – Выпроводив рассыпавшегося в благодарностях блемми за порог, Бонифаций послал за primicerius, – нужно было установить новое место постоя провинившегося солдата.
* * *
Не стоило давать опрометчивых обещаний, криво усмехнулся Бонифаций, скача во весь опор на север, к горе Гафса. Велев блемми явиться следующим утром на трибунал, он поставил себя в тяжелое положение: на то, чтобы разобрать жалобу юноши, оставалось совсем мало времени, а сделать это было совершенно необходимо – как ради того, чтобы сдержать данное слово, так и для поддержания репутации человека решительного, вершителя скорого и ужасного правосудия. Бонифаций улыбнулся: заботиться о своей репутации ему приходилось ежечасно, что было очень непросто, но крайне важно – не для того, чтобы потешить собственное самолюбие, а для поддержания высокого боевого духа и верности войск.Комит выяснил, что нужный ему солдат квартировал теперь в одной из деревушек к северу от Гафсы. Деревня эта находилась в пятнадцати километрах соколиного лета от лагеря, но летать Бонифаций не умел. Обычная же дорога, огибавшая горную цепь с западной стороны, была в несколько раз длиннее, что делало ее использование нецелесообразным. Существовал и другой путь – через шедшее посреди гор ущелье Сельджа, но этим маршрутом пользовались лишь безрассудные смельчаки, к которым пришлось причислить себя и Бонифацию: необходимость сдержать данное обещание не оставила ему другого выхода.
Следуя инструкциям, полученным в лагере от одного из разведчиков-берберов, Бонифаций проскакал вдоль подножия гор до реки Сельджа, которая привела его к невидимому снаружи каменистому входу в ущелье. За этими – природными – воротами обнаружилась осыпавшаяся скала, пройти мимо которой можно было, лишь придерживаясь поросшего колким тростником и тамариском русла реки. С трудом пробираясь по усыпанному галькой берегу, конь Бонифация потревожил целые стайки сидевших на камнях перевозчиков и трясогузок, но в конце концов вынес полководца в фантастический каньон, извилистые отвесные стены которого отходили друг от друга на расстояние примерно в тридцать метров. Над головой полководца, носясь за жучками и мошками, порхали воронки и ласточки.
Далее дорога шла уже не вдоль реки, а по правой стороне ущелья. Никогда еще нервы Бонифация (и его лошади) не подвергались столь серьезному испытанию: продвигаться приходилось по узкой, шириной в полмерта, тропе, слева от которой зияла пропасть. Тем более велика была опасность оттого, что ущелье кишело змеями. Несколько раз полководец ощущал исходившее от скал их злое шипение, а однажды на его пути возникла свернувшаяся кольцом кобра. Отступать было некуда: остановив задрожавшего от страха коня, Бонифаций постарался успокоить животное, в то время как шипение приподнявшейся и расширившей шею огромной змеи переросло в злобное крещендо, – так шипит холодная вода, выливаемая на раскаленную сковородку. Но уже через несколько показавшихся Бонифацию вечностью секунд, по-видимому, решив, что встретившиеся ей создания не представляют угрозы, аспид уполз прочь.
Через несколько километров, к огромному облегчению комита, каньон расширился, и его отвесные стены уступили место пологим откосам. Вскоре Бонифаций уже спускался по северному склону горной гряды, а ближе к вечеру он достиг и деревни, состоявшей из пары дюжин одноэтажных кирпичных построек, рядом с которыми, то тут, то там, стояли сшитые из черных козлиных шкур шатры кочевников. В военном отношении место это представляло собой аванпост Телепта, более крупного поселения, расположенного чуть севернее, где временно квартировали два numeri или подразделения пехоты – Fortenses и Cimbriani.
Несколько вопросов селянам – и Бонифаций получил всю интересовавшую его информацию. Комит постучал в окрашенную в повсеместный синий цвет дверь одного из строений, и возникший на пороге домовладелец проводил его к пристроенному к задней части здания флигелю. Сорвав скрывавшую вход шкуру, Бонифаций шагнул внутрь. Пробивавшийся сквозь небольшое неостекленное окно тусклый свет позволил ему различить среди беспорядочно расставленной домашней утвари свисавшее с крючков солдатское обмундирование, колыбель со спящим младенцем и кровать, в которой лежали двое, женщина-туземка и крупный светловолосый мужчина. Приход нежданного гостя их, казалось, разбудил.