Роза Эпштейн. Книга Розы

   Настолько красивая, что управляющий конным двором предлагал Раечке большие деньги за картину. А еще говорил:
   – Да я тебе живую лошадь отдам – давай обменяемся. А портрет повешу на конном дворе. Пусть знают, какие у меня кони!
   Но сестренка к тому времени уже отослала эскиз картины в конкурсную комиссию и получила из Ленинграда ответ: можете присылать. Одновременно ее предупредили, что работы призеров не возвращаются, а переходят в собственность организаторов конкурса.
   Раиса Эпштейн стала победителем и получила премию 600 рублей. Большие деньги для 1940 года. Отец получал в то время 450 рублей. Но он долго ворчал:
   – Ты зачем отдала такую красу за гроши? Тебе что, хлеба не хватает или борща? Яки гроши!
   А сестренка посмеивалась:
   – Батька, картина же где-то будет висеть и людей радовать, а не в подвале лежать. Пусть люди смотрят.
   На премию она купила отрез ткани на пальто, а часть денег отдала в неврологическую больницу, где лежали ее друзья. Ребята учились вместе с ней в медицинском, а по ночам работали на «скорой помощи» – на одну стипендию не проживешь. От перегрузок и нервного переутомления сильные здоровые парни заболели. У Павлика ноги отнялись. У Лазаря случился инсульт. По знакомству удалось положить их в психбольницу. А есть-то им нечего. Вот Рая и подсоберет что дома, да по соседям пройдет:
   – Вам нечего передать больным? Ничего не осталось от обеда?
   А среди наших соседей были и люди состоятельные: врачи, энкавэдэшник, осавиахимовец, аптекарша. У них всегда что-то оставалось. Собрав провизию, Раечка бежала в больницу, кормить ребят. Один из них, Павел, до болезни за ней ухаживал. Я даже шантажировала сестру, когда молодой человек принял меня за нее, подойдя сзади, и чмокнул в щечку. После этого я стала требовать:
   – Райка, дай десять копеек, а то батьке скажу, что ты с Пашкой целуешься.
   Сестру Гальку, записанную при рождении в 1920 году Феклой, сначала дразнили Галкой за ее жуково-черный цвет волос. И только Белла звала ее Фешкой. В школе Галька училась средне, никакими талантами не блистала. Поэтому отец отправил ее после восьмого класса в музыкальный техникум. И угадал! Руководитель Гальки профессор Шепелевский сказал: если у вас будет инструмент, то из нее выйдет хороший музыкант. Отец всем нам определил, кто кем должен стать: Райка – врач, Галька – музыкант, Розка – бухгалтер (почему?), Беллка – строитель, Грунька – электротехник, Исай и Ленька – военные. Он купил где-то подержанный рояль, дешевый и плохой. Играть на нем можно было, но звучал он не в той тональности.
   И Шепелевский заметил, что, когда Галя у него в классе на фортепиано играет, ее что-то сбивает. Профессор не поленился прийти к нам домой, сел за рояль, попробовал что-то сыграть, а потом сказал отцу, который приехал на обед:
   – На дрова этот рояль!
   С деньгами у нас было плохо. Но кто-то отцу помог купить пианино, нормальное ростовское. И Галька стала всерьез заниматься музыкой. Профессор пообещал ей направление в Киевскую консерваторию. Так она нас всех замучила, разучивая отрывок из балета Хачатуряна по программе для поступления в консерваторию. Это был такой тарарам и по шесть часов в день. Мы чуть с ума не сошли, орали:
   – Ты заткнешься сегодня или нет?
   Учась в техникуме, Галька подружилась с Нинкой Мхеидзе. Нинкина мать боготворила Гальку. Во-первых, пианистка, во-вторых, нравственная, в-третьих, красивая. И приваживала ее. Мхеидзе жили на Второй линии. Отец Нинки имел свой винный погреб, и жили они богато. Потом, правда, его посадили. Галька у них вечно ошивалась. Олимпиада Савельевна, Нинкина мать, уже с утра звонит:
   – Галочка, а ты уже завтракала? А что ты ела? А обедать к нам придешь? Приходи обязательно. Мы с Ниночкой будем тебя ждать.
   Нинка – красавица, ухоженная – одевалась шикарно. И Галька с ней охотно дружила.
   Мать боялась, как бы Ниночка с ее красотой не пошла налево. Хлопцев за ней много ухаживало.
   Вскоре Галька стала работать в детском саду аккомпаниатором. Зарплату тратила исключительно на себя и свои наряды. Помню ее черное платье с красной розой, белое в мелкий красный горошек с бантом красным с белым горошком. Я как-то в Коканде даже надела это платье, хотела понравиться призывной комиссии, чтобы меня взяли на фронт.

Глава 5
Братья

   Леонид и Исай – мои сводные братья по отцу, – как я уже говорила, родились с разницей в два года. Вообще-то, в метрике старшего сына моего отца было записано имя Лев, но с детства все звали его Леней. Карьеру военного Леонид избрал для себя в пятнадцать лет, сбежав из дома на фронт. Прибился к какому-то отряду, выдав себя за сироту, у которого отец воюет, а мачеха злая. Хорошо, что это оказался один из отрядов Котовского. Ведь в то время на территории Украины много всяких банд ошивалось. Мог брат и к ним угодить. Отец с мамой разыскали, конечно, беглеца. Командир, увидев маму, строго так спросил: «Что ж вы, мамаша, так плохо за сыном смотрите?» Леня же, когда его позвали к родителям, расплакался. Но от мечты стать боевым офицером не отказался.
   После десятилетки брат поступил на курсы младшего командного состава. В те годы Красная Армия в ускоренном порядке обучала командиров младшего звена. В составе маневренных групп Рабоче-крестьянской Красной Армии Леонид участвовал в ликвидации басмаческих формирований в Средней Азии, где и заслужил свой первый орден – Боевого Красного Знамени, которым страшно гордился. Я была еще маленькой, когда Леня приехал домой в отпуск из Средней Азии и рассказал нам, за что получил свою первую высокую награду. Но эта история потом столько раз пересказывалась старшими, что хорошо запомнилась мне.
   …Это происходило на территории Узбекистана летом 1928 года. Бандиты держали в страхе целый район. Переодевшись в красноармейскую форму, басмачи вырезали целые кишлаки, не щадя ни стариков, ни детей, чтобы настроить население против советской власти. Особенно нагло действовала одна банда. Командиру Леониду Эпштейну и его отряду поставили задачу – поймать главаря и обезглавить банду. А как поймать? Красный командир переоделся в национальный узбекский халат и тюбетейку и стал бродить по городу, внимательно приглядываясь к тому, что происходит вокруг. Бывая возле мечети, Леонид приметил странное поведение некоторых женщин. Входя в мечеть, они приоткрывали лица, хотя Коран им запрещает это делать. Продолжая наблюдение, он увидел еще одну странность: у одной из женщин из-под подола паранджи выглядывали сапоги 44-го или 45-го размера. Хотя общеизвестно, что у узбечек размер ноги маленький. И офицер понял, что под паранджой скрывается мужчина. Леонид расставил в районе мечети своих бойцов, также переодетых под узбеков. Войти в мечеть неверному нельзя – поднялся бы страшный скандал. Поэтому, оставшись снаружи, красноармейцы внимательно осматривали обувь выходящих. Так удалось захватить неуловимую банду вместе с главарем. Судили басмачей принародно. И сами узбеки, чьи родственники погибли от их рук, требовали бандитам смертной казни. За эту операцию Леня и получил свой первый орден.
   Леонид, как успешный офицер, был замечен командованием, и по возвращении из Средней Азии направлен на учебу в военно-политическую академию в Москву. С окончанием академии характер службы теперь уже майора Эпштейна круто изменился. Зная в совершенстве английский и польский языки, брат получил направление в качестве военного советника сначала в посольство СССР в Лондоне, затем – в Варшаве. В феврале 1938 года заслуги Леонида были отмечены еще одной наградой, которой он тоже очень гордился, – медалью «ХХ лет РККА». И в этом же году брата вызвали из Варшавы в Москву. Поселили в гостинице «Москва», дали отдельный номер. И велели ждать, пока вызовут. Так как выйти из гостиницы Леонид не мог, то он вызвал в Москву отца, с которым виделся последний раз лет десять назад, когда приезжал в Сталино из Узбекистана. На вопросы отца, почему он не покидает гостиничный номер, отвечал коротко: ждет звонка. Леня понимал, что его проверяют из-за возможных связей с легендарным комдивом поляком К. К. Рокоссовским, арестованным в августе 1937 года по ложному обвинению в связях с польской и японской разведками. О выводах, к которым могли прийти органы, думать не хотелось. К тому времени репрессиям подверглись многие из высшего комсостава армии. Когда же злополучный телефон зазвонил, на том конце провода довольно сухо сообщили, куда надо зайти за направлением на новое место службы – в посольстве СССР в Китайской Народной Республике. И уже через день «Восточный экспресс», в котором ехал старший брат, отстукивал километры пути по КВЖД.
   В нашей семье в предвоенные годы хранилась, как реликвия, книга, изданная в Пекине на китайском языке. Имя автора на обложке начертано иероглифами, а на фото – утонченно-красивое лицо брата Леонида. Куда потом делась эта книга? Не найти мне ответа на этот вопрос спустя столько лет. Война многие вопросы оставила без ответа.
   Санька был моим самым любимым братом, потому что опекал меня с самого детства и до конца своих дней. Исай по паспорту, для всех он был Санькой. И это имя очень подходило ему, неугомонному и жизнерадостному. Такие люди становились комсомольскими вожаками, потому что умели собирать вокруг себя молодежь и зажигать ее. Исай поначалу и пошел по комсомольской линии – работал в Сталинградском крайкоме ВЛКСМ. Вспоминается такой эпизод, связанный с характером моего брата.
   Одевались мы, чего греха таить, бедно. С шестого класса я ходила в мамином темно-синем репсовом платье. Вначале мне его подшили, подвернув несколько раз, а по мере того, как я росла, отпарывали одну «заложку» за другой и утюгом отпаривали, чтоб белой полосы не было видно. Часто это делала бабушка Бухтиярова. Она же мне к обтрепанным рукавам старенького пальто синие манжеты надставляла. Мама ведь слегла, когда мне было девять лет. И вот как-то, в октябре 1936 года вызывает меня директриса школы и говорит, что сегодня в 17 часов во Дворце пионеров состоится встреча с Алексеем Стахановым. А поскольку я отличница и активистка, то мне доверена высокая честь повязать Стаханову пионерский галстук.
   – Та шо вы, Раиса Михайловна, мне нечего одягнуть, – испугалась я.
   А она на своем стоит:
   – Як есть, так и пидешь!
   Иду я домой и плачу.
   Рая дверь мне отворила и спрашивает:
   – Розочка, что случилось?
   Я ей рассказываю про Стаханова, которому должна галстук повязать (мне уже и галстук шелковый с зажимом дали), и про то, как стыдно на сцену в старом платье выходить. Рая успокаивает:
   – Я тебе отутюжу это платье через мокрую тряпку – будет как новенькое.
   Надо сказать, что не все у нас в классе бедно одевались, хотя таких, конечно, было большинство. Несколько девиц из богатых семей ходили в шерстяных платьях в рубчик, а одна – в шелковом платье с шикарным кушаком. За ними и хлопцы припухали (ухаживали).
   У сестер моих, конечно, с нарядами было получше. Рая преподавала ГСО («готов к санитарной обороне») в универмаге, а Фекла в детских садах аккомпанировала детям. На свои заработанные деньги они одевались, а кормились на отцовские. Но Фекла вообще своих тряпок никому не давала. А Раечка с удовольствием предложила мне:
   – Вот, надень эту кофточку!
   И надо ж тому быть, в это время домой приехал Исай из Сталинграда (он там работал секретарем крайкома комсомола). Исай меня всегда опекал и очень чутко относился к моему настроению. Рая ему все рассказала. Он осмотрел меня критически и говорит:
   – Это ж большая честь – повязать галстук самому Стаханову!
   – Честь честью, но как на сцену выйти в этом платье? Стыдно же! – продолжаю я плакать.
   – Ну-ка, пойдем со мной в универмаг, – предлагает Исай.
   Вообще-то, в то время люди с ночи в очереди записывались, чтобы там что-то купить. Но я соглашаюсь, брат берет меня за руку, как в детстве, и мы идем. В универмаге посмотрел он прилавки и – к продавщице. Наклонился, что-то тихонько нашептывает ей, улыбается. А Исай у нас был мужчиной интересным. Очи черные, голос приятный. Видно, обаял продавщицу – та на меня посмотрела и вынесла юбку в складочку из плотной ткани, кофточку беленькую с вышивкой и шелковый галстук. Я нарядилась в обновки, и брат повел меня в обувной отдел. Выбрали там прюнелевые (матерчатые) туфельки черные на каблучке и белые носочки, в галантерее – воротничок белый. А потом Исай мне купил маленькие часики «Зифик» за 400 рублей.
   И когда я пришла во Дворец пионеров, наши девки глаза вытаращили. Ну а я загордилась. Потом в школу пошла в этом же наряде. И соседка говорит:
   – Ой, Розочка! Как ты хорошо стала выглядеть! А что ж ты каждый день так не ходишь?
   – Так это Исайка приехал и накупил мне добра.
   – Какой же молодец твой братик.
   А сестрицы мои как часики увидели, так и стали просить. То Райка: «Дай поносить, а то у меня лабораторная – боюсь опоздать», то Фенька: «Мне нужно на концерт успеть». Я, конечно, в позу: «Не дам!» Тем более что Исай предупредил сестер: «Только ее тронете, бошки поотрываю!» Куда там! Отлупят меня сестрицы, а часики заберут.
   Что же до Стаханова, то, когда на сцене Дворца галстук ему повязывала и зажимом крепила (в то время галстуки не завязывали на узел, а скрепляли зажимом, на котором был изображен пионерский костер), увидела вблизи его лицо. Все как оспой побитое и в черных точках от угольной пыли, а глаза бесцветные.
   В 1937 году, когда арестовали весь Сталинградский обком партии, в опалу попали и комсомольские вожаки. Исая обвинили в том, что он был вхож в семью второго секретаря обкома, потому что знал, какие платья у его жены. Не арестовали, правда, но комсомольский билет забрали и с работы уволили.
   Санька приехал домой в Сталино в растрепанных чувствах. Молодой, горячий и все еще наивный, он верил, что все случившееся какая-то ошибка, просто надо куда-то обратиться, все рассказать – и справедливость восторжествует. Отец, коммунист с почти двадцатилетним стажем, выслушав эмоциональный рассказ сына, сказал:
   – Сашк, я дам тебе двести рублей. Больше нет. Езжай в Москву и попробуй найти правду.
   Исай поехал в Москву. Остановился у Беллы и Анатолия. Анатолий хоть и работал в серьезном учреждении и связи имел в высоких кругах, узнав цель приезда брата жены, посоветовал:
   – Ты, Сань, сам иди в ЦК, без блата. Я тебе не помогу. Если пошлют, тогда и будем думать, как тебе помочь.
   По совету зятя Исай пошел в ЦК партии. Но войти не успел. Навстречу ему из дверей выскочил молодой парень в военной гимнастерке, выхватил из кобуры пистолет и прямо на ступеньках пустил себе пулю в лоб. Исай понял, что делать там нечего. И вернулся к Анатолию. Тот выслушал и посочувствовал:
   – Да, дела плохи. Сейчас столько комсомольцев вышвыривают. Но ты не опускай руки – иди опять и постарайся записаться на прием.
   Исай опять пошел в ЦК. И ему повезло – записался на прием к Кагановичу, как советовал Анатолий. Когда Каганович услышал, что молодой человек из Сталинграда, то призадумался, а потом велел ему через день прийти за ответом. Какова же была радость Исая, когда в назначенный день ему возвратили комсомольский билет. Анатолий же восторгов не разделил:
   – Учиться тебе надо, Саня! Митинги, трибуны – это все хорошо. Но нужны образование и настоящая профессия. А что у тебя? Пока только рабфак.
   По совету зятя Исай поступил в юридический институт. Но до июня 1941-го оставалось три года. С третьего курса, не успев сдать последнюю сессию, он и уйдет на фронт.
   Борька был старше меня на два года. Но так получилось, что опекать его приходилось мне. Потому что все, что могло произойти плохого, обязательно происходило с ним. Такое вот невезучее существо уродилось в нашей семье.
   В младенческом возрасте, едва начав ходить, Борис упал на плиту (это случилось в деревне у бабушки Розы) и получил ожог бедер и икроножных мышц. В результате мама вынуждена была до девяти лет носить его на руках. Потом, видно, мышцы наросли, и Борька пошел сам.
   С речью у него тоже были проблемы. Помню, приходила к нам какая-то тетя Лиза, шить простыни, наволочки, потому что у мамы на все сил не хватало с такой оравой. Машинка у нас была зингеровская. И нам с Борькой нравилось смотреть, как она строчит. И вот однажды стоим рядом, наблюдаем и вдруг видим, как тетя Лиза снимает с головы волосы и кладет на машинку. Я – бежать из комнаты, а Борька как стоял, так и оцепенел от испуга.
   – Мама, тетя голову сняла! – ору я.
   Мама влетела в комнату:
   – Лиза, как же так?! – Мама-то знала, что портниха носит парик, но не думала, что та снимет его при детях.
   Борька бледный как стена, мама его давай целовать и сплевывать. Испуг так снимала. После того случая Борька долго не разговаривал. Мама с ним упорно занималась. И только начал отходить после Лизки, как новая напасть.
   К нам во двор приходил один нищий, мальчик, видимо, немой. Милостыню он просил так:
   – Ма, па, дай!
   И нас им всегда пугали:
   – Не слушаешься? Придет «ма, па, дай», и я скажу, чтобы он к тебе подошел.
   Мы и правда его боялись. Мальчишка был грязный, вшивый. Потому Маличиха, которая борщ с сахаром варила, решила его как-то помыть в корыте, в котором стирала белье. Он так орал, отбивался. Но она его вымыла. Три раза воду меняла, и потом еще волосы ему обкорнала, чтоб от вшей избавить. И вот мальчишка гладит свое тело, которое вдруг стало белым, и причитает:
   – А-а-а, ма, па…
   Соседи Маличиху ругают:
   – Что ж ты так мальчишку? Он и так пуганый!
   Мы с Борькой стояли в кухне. И вдруг заходит этот мальчишка и говорит:
   – Ма, па, дай пе.
   Чего он хотел, не знаю. В ужасе я закричала и мимо него – бежать. А Борька остался в кухне. И опять онемел с перепугу. Мама в больнице уже лежала. На крик мой Маруська пришла:
   – Ще таке заразу занесет.
   И выгнала парнишку, но кусочек хлеба дала. А на Борьку не обратила внимания, что тот сидел на полу и раскачивался. Пришла другая соседка и спрашивает:
   – Борь, ты чего?
   Я говорю:
   – Та вин испугався вот этого «ма, па, дай пе».
   – Вот сволота какая, каждый раз он в наш двор заходит! – возмутилась соседка. – Вот Маличиха его поймает, искупает опять – долго не придет.
   И вдруг Борька спрашивает:
   – Правда?
   А потом опять замолчал надолго. Поэтому родители и отдали его в школу для дефективных. Говорил он плохо, хотя считал и писал нормально. После семи классов отец устроил его в парикмахерскую учеником. Как-то одна соседская девчонка, зная, что он парикмахер, попросила подстричь ее.
   Боря посадил ее на табуретку и стал стричь. Она ему говорит: хватит. А он:
   – Сейчас еще подровняю.
   И до того доподравнивался, что испортил ей всю прическу. Девчонка в зеркало глянула и завопила:
   – Я ему морду набью.
   Тут я встряла:
   – Только попробуй! Ты сама напросилась, а он не парикмахер, а ученик.

Глава 6
Сталинская родня

   Наша семья, когда мы жили в Сталино, считалась устроенной. А другой брат отца с кучей детей был бедным. Жили они в деревне. Помещиком до революции там был Бормашенко. И все село носило фамилию Бормашенко. Кроме Эпштейна. А имя у брата было еврейское – Шемейр, но все звали его, как и моего отца, Соломоном. И отправил тот Соломон своего сына к нам и написал: «Зямку тебе отправляю, хай вин учится». И стал Зямка по паспорту Эпштейном Зиновием Соломоновичем.
   Зиновий, пока жил у нас, окончил школу, в армии отслужил, получил направление на учебу в Москву в танковую академию. Там он женился на своей двоюродной сестре Маньке. Ее мать, тетя Маня, жила в Москве, была ярой коммунисткой и депутатом Моссовета. Зиновий приходил к ним, когда учился в академии. Ну и понравилась ему Манька, ладненькая, пухленькая, черноглазая, косы длинные черные. Они поженились. Это еще до войны.
   Еще в Сталино жила тетя Феня, младшая из маминых сестер, – мать Марьяны, которая потом уехала в Израиль. Тете Фене все помогали, потому что она одна без мужа двоих детей поднимала. Муж ее, кровельщик, упал с крыши и разбился. Брат Яшка, который работал главбухом шахты, на зиму привозил ей уголь. А другой брат Мишка – дрова. Зимы в Сталино были холодные. Мама помогала тете Фене деньгами. Пойдет на рынок и в форточку ей бросает, когда пять, когда десять рублей. Иногда тетя Феня приходила к нам и орала:
   – А, буржуи недорезанные! Живете, жрете, а у меня дети голодные.
   В Сталино жила и тетя Цива – родная сестра отца и очень колоритная личность. Она была замужем за Гришей Макаревичем. Сама тетушка – мощная, крупная, а муженек – щуплый. Макаревичи держали кузню при доме – в глинобитной халупе. Причем сама Цива работала кузнецом. Основными клиентами ее были цыгане, которым надо подковать коня или узнать, почему конь прихворнул. По ночам ей в окно стучали путники. Тетушка вставала, надевала свою широченную юбку, кофту и шла открывать кузню. Цива легко управлялась с лошадьми. Задерет коню ногу, осмотрит копыто. И если увидит, что подковы стерты и копыта сбиты, то хозяину достанется по первое число:
   – А если б меня здесь не оказалось? Как бы твой конь шел дальше на трех ногах?
   Клиенты тетушки, как правило, просили попить. Во дворе дома муж ее много лет назад выкопал глубокий колодец. Цива черпала из него воду только своим ведром, дабы не испоганить, а уж потом разливала по кружкам жаждущим. Под утро, удостоверившись, что в кузне огонь погашен, запирала ее и возвращалась в дом. Но соседи возмущались, потому что на улице порой оставались разбросанная солома и лошадиный помет:
   – Цива, иди убери за лошадьми.
   Хотя такое случалось не часто – тетушка следила, чтоб клиенты за собой убирали.
   Перед войной муж Цивы Гриша ушел от нее к другой женщине на соседнюю улицу. Причем не к молодой, а практически к ее ровеснице. Пережить это тетушка не могла. Оскорбленная до глубины души, она каждую субботу выжидала время, когда в доме соперницы открывали ставни, и била стекла. Ее увещевали все. И Гриша приходил, уговаривал:
   – Ну что ты делаешь? Ты же добрая женщина. Пойми: я ушел навсегда. Не надо хулиганить.
   Добрая женщина на уговоры не поддавалась:
   – Вы вместе с ней уйдите с моих глаз, тогда я успокоюсь. А пока живешь рядом, била ваши окна и буду бить. Пусть меня за это посадят. Но я тебя в покое не оставлю.
   Оставшись одна в доме, Цива стала привечать у себя старых евреев. В Сталино в то время не осталось церквей – их разрушили, синагогу закрыли. И по пятницам вечерами к тетушке приходили евреи с Торой и читали талмуды в длинной комнате. Когда про это узнали власти, к Циве пришли серьезные люди и спросили:
   – Почему ты идешь против воли государства? Если государство закрыло храмы, то ты тоже должна подчиниться.