Страница:
Тренькнул телефон.
— Начинается, — вздохнул Грендаль, — алло, слушаю… А, привет мама… Нормально… Да, нет, не особо… Ну их всех… Нет, честно, не хочу и не буду… Ну, дай ему трубку… Да, папа… Подожди, минуту, я тебе объясню…
Объяснял он четверть часа. Потом положил трубку и молча налил еще рюмку граппы.
— Что там? — спросила Лайша.
— Предки тоже прочли про «фашиста», — сообщил он, — папа уговаривал меня написать по e-mail координатору иностранных дел, чтобы в европейский комиссариат отправили ноту протеста, а Абу Салиху и этим журналистам закрыли визы в Конфедерацию.
— А они по контракту обязаны это делать?
— Угу, — ответил он, хлебая остывший айн-топф, — папа даже нашел там параграф номер такой-то, обязанности в случае враждебных действий иностранных должностных лиц по отношению к общественным офицерам Конфедерации. Только зачем? Ну, закроют этим уродам визы, а дальше? Это как сквалыжничать по поводу чужой кошки, нагадившей на твое крыльцо. Отсудишь полста монет, зато все будут знать, что тебя обгадили.
Снова тренькнул телефон.
— Доедай, Грен, я поговорю, — бросила Лайша, — алло, кто это?… Чего?… А, понятно… Я — Лайша, люди говорят, что я — его жена, может, это и правда… Чего?… Вообще-то он суп ест… А это обязательно сегодня?… Понятно. А по телефону никак?… Ах, согласовать текст? Ладно, сейчас спрошу.
— Кто там на нашу голову? — поинтересовался Грендаль.
— Пресса. Парень из «Pacific social news» напрашивается в гости. Говорит, что в твоем контракте сказано…
— Знаю. Там сказано «незамедлительно». Баран, не мог к самолету подъехать. Он бы еще ночью напросился.
— Так что, пусть приезжает?
— Ну, да, а что делать.
— Приезжайте, — сказала Лайша в трубку, — встретим вас в лагуне, только позвоните за 20 минут… Ах сами?.. Гм, ну, если последняя модель… Ладно, если заблудитесь — звоните.
— Что он такое сказал? — поинтересовался Грендаль.
— Что у него какой-то навороченный спутниковый прибор наведения, в общем, посмотрим. Его зовут Малик Секар. Он обещал быть через час с минутами.
— Это журналист? — спросил Иржи.
— Да, сынок.
— Надеюсь, он будет не такой прожорливый, как тот, что был в прошлый раз. Тот слопал весь абрикосовый джем. Как у него жопа не слиплась…
3. Малик Секар, репортер «Pacific social news»
4. Иржи Влков, меганезийский школьник
5. Ваша толерантность — это просто трусость
— Начинается, — вздохнул Грендаль, — алло, слушаю… А, привет мама… Нормально… Да, нет, не особо… Ну их всех… Нет, честно, не хочу и не буду… Ну, дай ему трубку… Да, папа… Подожди, минуту, я тебе объясню…
Объяснял он четверть часа. Потом положил трубку и молча налил еще рюмку граппы.
— Что там? — спросила Лайша.
— Предки тоже прочли про «фашиста», — сообщил он, — папа уговаривал меня написать по e-mail координатору иностранных дел, чтобы в европейский комиссариат отправили ноту протеста, а Абу Салиху и этим журналистам закрыли визы в Конфедерацию.
— А они по контракту обязаны это делать?
— Угу, — ответил он, хлебая остывший айн-топф, — папа даже нашел там параграф номер такой-то, обязанности в случае враждебных действий иностранных должностных лиц по отношению к общественным офицерам Конфедерации. Только зачем? Ну, закроют этим уродам визы, а дальше? Это как сквалыжничать по поводу чужой кошки, нагадившей на твое крыльцо. Отсудишь полста монет, зато все будут знать, что тебя обгадили.
Снова тренькнул телефон.
— Доедай, Грен, я поговорю, — бросила Лайша, — алло, кто это?… Чего?… А, понятно… Я — Лайша, люди говорят, что я — его жена, может, это и правда… Чего?… Вообще-то он суп ест… А это обязательно сегодня?… Понятно. А по телефону никак?… Ах, согласовать текст? Ладно, сейчас спрошу.
— Кто там на нашу голову? — поинтересовался Грендаль.
— Пресса. Парень из «Pacific social news» напрашивается в гости. Говорит, что в твоем контракте сказано…
— Знаю. Там сказано «незамедлительно». Баран, не мог к самолету подъехать. Он бы еще ночью напросился.
— Так что, пусть приезжает?
— Ну, да, а что делать.
— Приезжайте, — сказала Лайша в трубку, — встретим вас в лагуне, только позвоните за 20 минут… Ах сами?.. Гм, ну, если последняя модель… Ладно, если заблудитесь — звоните.
— Что он такое сказал? — поинтересовался Грендаль.
— Что у него какой-то навороченный спутниковый прибор наведения, в общем, посмотрим. Его зовут Малик Секар. Он обещал быть через час с минутами.
— Это журналист? — спросил Иржи.
— Да, сынок.
— Надеюсь, он будет не такой прожорливый, как тот, что был в прошлый раз. Тот слопал весь абрикосовый джем. Как у него жопа не слиплась…
3. Малик Секар, репортер «Pacific social news»
… Реактивный гидроплан военного образца садился на такой скорости, что у зрителей возникли серьезные опасения сначала — за судьбу репортера, а затем, за судьбу своего пирса, который тяжелая машина чуть не снесла при торможении. Тем не менее, ничего особенного не произошло, поплавки только слегка шаркнули по настилу, и из кабины почти тут же выпрыгнул молодой спортивного вида парень, вероятно индонезиец, лет 30, если не меньше. Он сразу улучшил мнение Иржи о репортерах, поскольку притащил большущий фруктовый торт.
— Извините, что на ночь глядя, — сказал он, пожимая руку Грендалю, — я подумал, вдруг у вас нет ничего к чаю и…
— Хорошо же вы обо мне думаете, — перебила Лайша.
— Простите…
— Ерунда, я пошутила, — снова перебила она, — берите свое служебное барахло и садитесь за стол. Водки хотите, сен Секар?
Секар глянул на одиноко стоящую в углу стола полупустую рюмку и кивнул.
— Немножко. Если очаровательная сен Лайша составит…
— Составлю, — фыркнула она, доставая еще две рюмки, — сколько стоит та зверская штука, на которой вы прилетели?
— Не знаю, это служебная, — ответил он, водружая на стол торт, ноутбук и небольшую видеокамеру, — редакция купила ее у морской патрульной службы, когда те обновляли матчасть. Для патруля она устаревшая, а для прессы нормально.
Иржи, тем временем, по-хозяйски подвинул торт поближе к себе.
— Смотри, не обожрись, — предупредил Грендаль, и, повернувшись к репортеру, сделал серьезное лицо, — я готов, сен Секар. Поехали?.. А что вы такое уже стучите?
— Introduction, first impression — сообщил тот, с невероятной скоростью шлепая пальцами по клавиатуре, — так обычно делают, если беседа проходит в домашней обстановке… А кто вы по профессии, сен Влков?
— Я закончил колледж по автоматизированной бытовой технике, а вторая специальность — техническая экспресс-диагностика. По работе решаю проблемы потребителей со всякими генераторами, компьютерами, холодильниками, микроволновками, и прочим в этом роде.
— Ваша профессия помогает в деятельности судьи?
— Как сказать. С одной стороны — да, опыт работы с рассерженными людьми и все такое. С другой стороны, из-за этого коллегия и выбрала меня, чтобы ехать в этот долбанный… В смысле…
— Я понял куда, — сказал Секар, — продолжайте, это очень интересно.
— Ничего интересного. Всех трех экспертов по социальному регулированию отклонили. Ашура и Макрина потому что они, видите ли, заумные, а Джеллу — за некоторую резкость суждений. Тин Фан отклонили за то, что она программист и не имеет опыта работы с людьми, а Дольфина — за то, что он имеет слишком специфический опыт. Он судовой механик, у него такой сленг…
— Вы тоже за словом в карман не лезли, — заметил репортер.
— Да, но я держался в рамках нормативной лексики, если вы понимаете, о чем я.
— Вполне понимаю. А как вы оцениваете действия социальной администрации в этом инциденте? Я имею в виду, историю с этим фильмом, с которого все началось?
Грендаль вздохнул и наполнил рюмки. Сделал маленький глоток. Почесал затылок.
— Если вкратце, сен Секар, я считаю, что полиция допустила массовые беспорядки, вместо того, чтобы пресечь их превентивно.
— Но деятельность полиции связана правилом Великой Хартии о невмешательстве в частную жизнь, — заметил Секар.
— И что? — возразил Грендаль, — Раз на этих условиях их фирма участвовала в конкурсе на эту область администрирования, значит, должна была предусмотреть такие сложности. За это общество им и платит, верно?
— Они предупреждали правительство о возможном социальном недовольстве прокатом фильма «Дети троглодитов», — напомнил репортер, — они предлагали ряд превентивных мер общего характера и…
— Я высказал свое мнение, — перебил Грендаль, — и я думаю, что на полицию будет наложен штраф. Они подписывались не на что-то там общее, а на обеспечение конкретной безопасности. Но официально это дело ведет Джелла Аргенти, и лучше спросить у нее.
— Да, я знаю, я уже договорился о встрече с сен Аргенти.
Грендаль улыбнулся:
— Готов спорить, что она назначила Вам свидание в час ночи, в клубе рок-спорта, на острове Акорера.
— Да, а как вы угадали?
— Просто за 4 месяца можно узнать некоторые устойчивые привычки коллег.
— Тогда, понятно. А что вы скажете о самом фильме? Вы смотрели?
— Смотрел. 8 реальных историй о сексуальном опыте наших школьников. В стиле Ромео и Джульетты. Лейтмотив: семьи фундаменталистов — это источник трагедий. Женщина выплескивает в лицо девушке-подростку серную кислоту, потому что она «блудница» и «совратила» ее сына. Мужчина стреляет из ружья в восьмиклассника, который «растлил невинность» его дочери. Другой мужчина бросает самодельную бомбу в подростков на пикнике «nude-stile», потому что они «склоняют одноклассников к греху». И так далее.
— Вы согласны, сен Влков, что фильм возбуждает ненависть к патриархальным семьям?
— Скорее к их укладу. Впрочем, это не важно. Режиссер вправе показывать проблемы общества так, как он их видит. Если бы он призвал к физической расправе с этими семьями, то нарушил бы Великую Хартию, но он только дал моральную оценку.
Репортер задумчиво покрутил в руке рюмку и залпом выпил. Очень своевременно, поскольку Лайша уже поставила на стол большой китайский чайник и четыре чашечки из полупрозрачного фарфора.
— Спасибо, сен Лайша, вы очень…
— Продолжайте, мальчики, — перебила она, — это все безумно интересно.
— Я предвижу ваш следующий вопрос, сен Секар, — сказал Грендаль, — как быть, если эта моральная оценка превратилась в обоснование морального террора против определенного стиля жизни, семейного уклада, религии, убеждений? Я угадал?
— В общем, да, — признал репортер, — я имею в виду аргументы представителя Ватикана.
— Тогда я отвечу вам так же, как ответил ему. Великая Хартия запрещает контроль актов морального выбора. Мы вправе подвергнуть моральному террору любую группу лиц с особыми обычаями, неприемлемыми для свободных людей. Эта группа вправе ответить нам тем же. Правительство не может сюда лезть, а обязано только пресекать насилие и угрозы его применения. Таково правило о невмешательстве в частную жизнь, верно?
Репортер улыбнулся и кивнул.
— Конечно. Но, как мы помним, Абу Салих привел контраргумент: Великая Хартия — это учение этического нигилизма. О какой свободе морального выбора можно говорить, если одно из этических учений объявлено высшим законом и обеспечено правительственным принуждением?
— Этому типу я отвечал длинно, вам отвечу коротко и наглядно. Человек имеет право свободно владеть своим имуществом, верно?
— Согласен. Но какое…
— Эта камера — ваше имущество? — перебил Грендаль.
— Да, и что?
Грендаль подмигнул ему, взял камеру со стола и положил к себе на колени.
— Вот так. Теперь она моя, и я свободно ей владею. Есть возражения?
— С чего это она ваша, сен Влков?
— С того, что она у меня, вы же видите.
— Но она у вас потому, что вы ее у меня отняли, — возразил Секар.
— Вы зовете полицию, — констатировал Грендаль, — Иржи, будь другом, сыграй полисмена.
— Извините, что на ночь глядя, — сказал он, пожимая руку Грендалю, — я подумал, вдруг у вас нет ничего к чаю и…
— Хорошо же вы обо мне думаете, — перебила Лайша.
— Простите…
— Ерунда, я пошутила, — снова перебила она, — берите свое служебное барахло и садитесь за стол. Водки хотите, сен Секар?
Секар глянул на одиноко стоящую в углу стола полупустую рюмку и кивнул.
— Немножко. Если очаровательная сен Лайша составит…
— Составлю, — фыркнула она, доставая еще две рюмки, — сколько стоит та зверская штука, на которой вы прилетели?
— Не знаю, это служебная, — ответил он, водружая на стол торт, ноутбук и небольшую видеокамеру, — редакция купила ее у морской патрульной службы, когда те обновляли матчасть. Для патруля она устаревшая, а для прессы нормально.
Иржи, тем временем, по-хозяйски подвинул торт поближе к себе.
— Смотри, не обожрись, — предупредил Грендаль, и, повернувшись к репортеру, сделал серьезное лицо, — я готов, сен Секар. Поехали?.. А что вы такое уже стучите?
— Introduction, first impression — сообщил тот, с невероятной скоростью шлепая пальцами по клавиатуре, — так обычно делают, если беседа проходит в домашней обстановке… А кто вы по профессии, сен Влков?
— Я закончил колледж по автоматизированной бытовой технике, а вторая специальность — техническая экспресс-диагностика. По работе решаю проблемы потребителей со всякими генераторами, компьютерами, холодильниками, микроволновками, и прочим в этом роде.
— Ваша профессия помогает в деятельности судьи?
— Как сказать. С одной стороны — да, опыт работы с рассерженными людьми и все такое. С другой стороны, из-за этого коллегия и выбрала меня, чтобы ехать в этот долбанный… В смысле…
— Я понял куда, — сказал Секар, — продолжайте, это очень интересно.
— Ничего интересного. Всех трех экспертов по социальному регулированию отклонили. Ашура и Макрина потому что они, видите ли, заумные, а Джеллу — за некоторую резкость суждений. Тин Фан отклонили за то, что она программист и не имеет опыта работы с людьми, а Дольфина — за то, что он имеет слишком специфический опыт. Он судовой механик, у него такой сленг…
— Вы тоже за словом в карман не лезли, — заметил репортер.
— Да, но я держался в рамках нормативной лексики, если вы понимаете, о чем я.
— Вполне понимаю. А как вы оцениваете действия социальной администрации в этом инциденте? Я имею в виду, историю с этим фильмом, с которого все началось?
Грендаль вздохнул и наполнил рюмки. Сделал маленький глоток. Почесал затылок.
— Если вкратце, сен Секар, я считаю, что полиция допустила массовые беспорядки, вместо того, чтобы пресечь их превентивно.
— Но деятельность полиции связана правилом Великой Хартии о невмешательстве в частную жизнь, — заметил Секар.
— И что? — возразил Грендаль, — Раз на этих условиях их фирма участвовала в конкурсе на эту область администрирования, значит, должна была предусмотреть такие сложности. За это общество им и платит, верно?
— Они предупреждали правительство о возможном социальном недовольстве прокатом фильма «Дети троглодитов», — напомнил репортер, — они предлагали ряд превентивных мер общего характера и…
— Я высказал свое мнение, — перебил Грендаль, — и я думаю, что на полицию будет наложен штраф. Они подписывались не на что-то там общее, а на обеспечение конкретной безопасности. Но официально это дело ведет Джелла Аргенти, и лучше спросить у нее.
— Да, я знаю, я уже договорился о встрече с сен Аргенти.
Грендаль улыбнулся:
— Готов спорить, что она назначила Вам свидание в час ночи, в клубе рок-спорта, на острове Акорера.
— Да, а как вы угадали?
— Просто за 4 месяца можно узнать некоторые устойчивые привычки коллег.
— Тогда, понятно. А что вы скажете о самом фильме? Вы смотрели?
— Смотрел. 8 реальных историй о сексуальном опыте наших школьников. В стиле Ромео и Джульетты. Лейтмотив: семьи фундаменталистов — это источник трагедий. Женщина выплескивает в лицо девушке-подростку серную кислоту, потому что она «блудница» и «совратила» ее сына. Мужчина стреляет из ружья в восьмиклассника, который «растлил невинность» его дочери. Другой мужчина бросает самодельную бомбу в подростков на пикнике «nude-stile», потому что они «склоняют одноклассников к греху». И так далее.
— Вы согласны, сен Влков, что фильм возбуждает ненависть к патриархальным семьям?
— Скорее к их укладу. Впрочем, это не важно. Режиссер вправе показывать проблемы общества так, как он их видит. Если бы он призвал к физической расправе с этими семьями, то нарушил бы Великую Хартию, но он только дал моральную оценку.
Репортер задумчиво покрутил в руке рюмку и залпом выпил. Очень своевременно, поскольку Лайша уже поставила на стол большой китайский чайник и четыре чашечки из полупрозрачного фарфора.
— Спасибо, сен Лайша, вы очень…
— Продолжайте, мальчики, — перебила она, — это все безумно интересно.
— Я предвижу ваш следующий вопрос, сен Секар, — сказал Грендаль, — как быть, если эта моральная оценка превратилась в обоснование морального террора против определенного стиля жизни, семейного уклада, религии, убеждений? Я угадал?
— В общем, да, — признал репортер, — я имею в виду аргументы представителя Ватикана.
— Тогда я отвечу вам так же, как ответил ему. Великая Хартия запрещает контроль актов морального выбора. Мы вправе подвергнуть моральному террору любую группу лиц с особыми обычаями, неприемлемыми для свободных людей. Эта группа вправе ответить нам тем же. Правительство не может сюда лезть, а обязано только пресекать насилие и угрозы его применения. Таково правило о невмешательстве в частную жизнь, верно?
Репортер улыбнулся и кивнул.
— Конечно. Но, как мы помним, Абу Салих привел контраргумент: Великая Хартия — это учение этического нигилизма. О какой свободе морального выбора можно говорить, если одно из этических учений объявлено высшим законом и обеспечено правительственным принуждением?
— Этому типу я отвечал длинно, вам отвечу коротко и наглядно. Человек имеет право свободно владеть своим имуществом, верно?
— Согласен. Но какое…
— Эта камера — ваше имущество? — перебил Грендаль.
— Да, и что?
Грендаль подмигнул ему, взял камеру со стола и положил к себе на колени.
— Вот так. Теперь она моя, и я свободно ей владею. Есть возражения?
— С чего это она ваша, сен Влков?
— С того, что она у меня, вы же видите.
— Но она у вас потому, что вы ее у меня отняли, — возразил Секар.
— Вы зовете полицию, — констатировал Грендаль, — Иржи, будь другом, сыграй полисмена.
4. Иржи Влков, меганезийский школьник
Мальчик вытер измазанную кремом физиономию, наставил на Грендаля указательный палец и строгим голосом заявил:
— Вы арестованы за грабеж! Верните эту вещь владельцу и следуйте за мной!
Грендаль быстро вернул камеру на стол, поднял руки вверх и пояснил.
— Вот видите, сен Секар, в чем различие между владением своей вещью и владением чужой? Так и с моральным выбором. Он принадлежит личности, и личность может распорядиться им так и этак, как захочет и когда захочет.
— В том числе, сделать выбор в пользу патриархальной морали, — вставил Секар.
Грендаль энергично кивнул.
— Да. Но только за себя, а не за соседа. Если личность принуждает соседа к своей морали, то присваивает чужое право. Как я, в случае с вашей камерой. Никто не говорит, что запрет отбирать чужую вещь — это нигилистическое отношение к владению, верно? Говорят наоборот: что это — защита права владения. Такую же защиту Великая Хартия обеспечивает праву на моральный выбор. При чем тут нигилизм?
— Гм, — задумчиво сказал репортер, — все это очень наглядно, но есть существенная разница. В отличие от свободы владения, свобода морали ограничивается социальными нормами. Я имею в виду, запрет на общественно-опасные поступки, на тот же грабеж, в частности.
— Никаких отличий, — спокойно ответил Грендаль, — то же самое касается владения вещами, которые, находясь в частных руках, создавали бы угрозу для всех. Люди договариваются, чтобы частные лица не владели атомными бомбами или национальными электросетями.
— Есть страны, где национальные электросети находятся в частных руках, — заметил Секар.
— В этих странах и грабят безнаказанно, — парировал Грендаль, — причем именно те, в чьих руках электросети. Попробуйте их наказать. Они вам электричество выключат — и все.
— Ага, — сказал репортер, — я попробую сформулировать. Значит, возможность навязать окружающим свою мораль, так же опасна, как частное владение атомной бомбой?
— Грен, ты этого не говорил, — вмешалась бдительная Лайша, подливая всем чая.
— Я помню, милая. Хотя, то, что сказал сен Секар, кажется мне правильным.
— Просто я хотел перейти к вопросу о мере наказания, — пояснил репортер, — ведь, если смотреть практически, то патриархально настроенные граждане всего лишь нахулиганили в нескольких магазинах, клубах и кинотеатрах. Обычно за это бывает штраф и небольшой срок лишения свободы, ведь так?
— Именно так, — подтвердил Грендаль, — но их преступление состояло не в хулиганстве, а в попытке запугать граждан и навязать правительству представления своей социальной группы. А как это называется, знает даже ребенок.
Иржи оторвался от чая и выпалил.
— Это называется «тирания» и карается высшей мерой гуманитарной самозащиты.
И пояснил свои слова недвусмысленным жестом, завязав узел воображаемой веревки.
— Ого! — изумился Секар, — откуда такие познания?
— Будто вы в школе не учились, — в свою очередь, изумился мальчик.
Репортер задумчиво поскреб щетинистый подбородок.
— Не знал, что теперь этому учат в школе…
— И правильно делают, что учат, — вмешалась Лайша, — мы в свое время нахлебались всяких там высших интересов нации, и нечего нашим детям наступать на эти грабли.
— К счастью, Великая Хартия позволяет заменить смертную казнь депортацией, — разрядил обстановку Грендаль, — мне бы очень не хотелось приговаривать девятнадцать человек к лишению жизни.
— А если бы не существовало такой альтернативы, как депортация? — спросил репортер.
— Эта альтернатива придумана еще древними эллинами. Мало ли по каким путям могла бы пойти история? Это беллетристика, а у нас — реальность.
Секар улыбнулся и развел руками.
— Хорошо, сен Влков, давайте вернемся к реальности. Как вы прокомментируете заявление представителя Human Rights Watch о том, что в Конфедерации создана — цитирую по памяти — «обстановка тотального глумления над идеалами религиозно-культурных общин, чья мораль и чьи взгляды отличаются от правительственных»?
— О реальности, так о реальности, — согласился Грендаль, — давайте мысленно перенесемся на какой-нибудь из ближайших крупных островов. Ну, например, Нукуалофа. И заглянем в первое попавшееся открытое кафе у берега океана. Что мы увидим?
— Ничего особенного, — предположил репортер, — люди кушают, пьют напитки, или там…
— Мы увидим, — перебил Грендаль, — совершенно разных людей, отдыхающих согласно своему вкусу, но при этом соблюдающих необходимый минимум общих правил. Кто-то может сидеть там во фраке, кто-то — в купальнике, кто-то — в лава-лава, а кто-то — вообще голым. Это — личное дело каждого. Но никто не вправе ломать мебель или нападать на других посетителей и каждый должен платить за то, что съел и выпил. Это так, верно?
Репортер кивнул и Грендаль продолжил.
— При этом, конечно, одним людям может не нравиться внешний вид или стиль поведения других. К примеру, пуританина будут смущать раздетые натуралисты, натуралистам не понравятся мусульмане, закутанные с ног до головы в темную ткань, а мусульманам будет неприятно, что у большинства женщин открыты лица, а у многих — и другие части тела.
Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что.
— Все так, — согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы?
— Не лучше, — ответил Грендаль, — граждане не обязаны терпеть неудобства из-за чьих-то неврозов, а нервного гражданина никто не заставляет бывать в общественных местах.
— Это если речь идет о пляже, — возразил репортер, — а как на счет места работы или учебы?
— Там надо работать или учиться, а не глазеть на коллег, — отрезал Грендаль, — и вообще, как сказал Ганди, пусть каждый занимается своими делами и предоставит другим заниматься своими. Иначе никакое социального регулирование не поможет… Иржи, если ты намерен и дальше играть в doom, то или иди на второй этаж, или убавь звук.
Мальчик обиженно фыркнул и повернул тюнер, так что грохот пулеметных очередей ослаб примерно до уровня треска цикады.
— Вообще-то тебе пора спать, — заметила Лайша.
— Но ма, я тоже хочу послушать.
— А ты не боишься проспать завтрак? Учти, трое одного не ждут.
— Я поставлю будильник.
— Ладно, но я тебя предупредила.
— Кстати, о детях, — сказал репортер, — родители вправе воспитывать детей в той системе ценностей, которую считают правильной. Это записано в Великой Хартии.
— Сейчас посмотрим, — Грендаль встал и снял с полки тоненькую книжку, — так, вот тут у нас про семью… Ага, читаю. «Частные лица, на чьем иждивении дети находятся в силу родства, вправе свободно выбирать этическую систему для их воспитания, но лишь такую, какая не обрекает детей на заведомые страдания и не противоречит общей безопасности».
Извините, но деятельность судьи требует педантичности. Вы, сен Секар, сказали неточно.
— Не могу сказать, сен Влков, что мне полностью понятно то, что вы сейчас прочли.
— На самом деле, этот пункт очень прост для понимания, — заметил Грендаль, — мне его объясняли на примере истории с аборигенами-островитянами. Всего четверть века назад большинство из них вынуждены были жить в резервациях. Не потому, что их кто-то не выпускал, а потому, что они понятия не имели о том, как жить в техногенной обстановке. В лучшем случае они сразу попадали в полицию за мелкие кражи — они ведь понятия не имели о частной собственности. Хуже то, что они ничего не знали о дорожном движении, электричестве, бытовой химии… Обычные предметы, среди которых мы спокойно живем с самого детства, становились для аборигенов-островитян убийцами…
— Но, сен Влков, — перебил репортер, — политику ассимиляции никак нельзя назвать безупречной. Почему было не позволить им жить в резервациях, как они привыкли?
— Вы сами-то поняли, что сказали? — вмешалась Лайша, — средняя продолжительность жизни в резервациях была тридцать лет, а каждый десятый ребенок до года не доживал! А ведь аборигены — такие же люди, как европейцы, индокитайцы или англосаксы.
— И такие же граждане Конфедерации, как все мы, — добавил Грендаль.
— Они становятся такими же, как мы — уточнил Секар, — но при этом их культура исчезает.
— Что?! — возмущенно воскликнул Иржи, — Ато утафоа иинэ ла каа то ируо аноотари!
— Э… — смущенно протянул репортер, — а что это было?
Мальчик снисходительно фыркнул и перевел:
— Народ утафоа не исчезнет, пока светят луна и солнце. Культура не чья-то, а наша общая! Как небо или океан.
— Молодец! — сказала Лайша, потрепав сына по голове.
— Эитона-тона раа ле, — согласился Грендаль.
Секар чуть не уронил чашку.
— Что вы сказали, сен Влков?
— Я сказал: «вот слова настоящего человека». Это серьезная похвала.
— А откуда вы знаете язык аборигенов?
— Это второй официальный язык Конфедерации.
— Я знаю. Но мне казалось, это просто формальность…
— Ничего подобного. Он восемь лет как введен в школьную программу. Лайша и я выучили его вместе с Иржи, только и всего. Кстати, очень красивый язык.
— Вы арестованы за грабеж! Верните эту вещь владельцу и следуйте за мной!
Грендаль быстро вернул камеру на стол, поднял руки вверх и пояснил.
— Вот видите, сен Секар, в чем различие между владением своей вещью и владением чужой? Так и с моральным выбором. Он принадлежит личности, и личность может распорядиться им так и этак, как захочет и когда захочет.
— В том числе, сделать выбор в пользу патриархальной морали, — вставил Секар.
Грендаль энергично кивнул.
— Да. Но только за себя, а не за соседа. Если личность принуждает соседа к своей морали, то присваивает чужое право. Как я, в случае с вашей камерой. Никто не говорит, что запрет отбирать чужую вещь — это нигилистическое отношение к владению, верно? Говорят наоборот: что это — защита права владения. Такую же защиту Великая Хартия обеспечивает праву на моральный выбор. При чем тут нигилизм?
— Гм, — задумчиво сказал репортер, — все это очень наглядно, но есть существенная разница. В отличие от свободы владения, свобода морали ограничивается социальными нормами. Я имею в виду, запрет на общественно-опасные поступки, на тот же грабеж, в частности.
— Никаких отличий, — спокойно ответил Грендаль, — то же самое касается владения вещами, которые, находясь в частных руках, создавали бы угрозу для всех. Люди договариваются, чтобы частные лица не владели атомными бомбами или национальными электросетями.
— Есть страны, где национальные электросети находятся в частных руках, — заметил Секар.
— В этих странах и грабят безнаказанно, — парировал Грендаль, — причем именно те, в чьих руках электросети. Попробуйте их наказать. Они вам электричество выключат — и все.
— Ага, — сказал репортер, — я попробую сформулировать. Значит, возможность навязать окружающим свою мораль, так же опасна, как частное владение атомной бомбой?
— Грен, ты этого не говорил, — вмешалась бдительная Лайша, подливая всем чая.
— Я помню, милая. Хотя, то, что сказал сен Секар, кажется мне правильным.
— Просто я хотел перейти к вопросу о мере наказания, — пояснил репортер, — ведь, если смотреть практически, то патриархально настроенные граждане всего лишь нахулиганили в нескольких магазинах, клубах и кинотеатрах. Обычно за это бывает штраф и небольшой срок лишения свободы, ведь так?
— Именно так, — подтвердил Грендаль, — но их преступление состояло не в хулиганстве, а в попытке запугать граждан и навязать правительству представления своей социальной группы. А как это называется, знает даже ребенок.
Иржи оторвался от чая и выпалил.
— Это называется «тирания» и карается высшей мерой гуманитарной самозащиты.
И пояснил свои слова недвусмысленным жестом, завязав узел воображаемой веревки.
— Ого! — изумился Секар, — откуда такие познания?
— Будто вы в школе не учились, — в свою очередь, изумился мальчик.
Репортер задумчиво поскреб щетинистый подбородок.
— Не знал, что теперь этому учат в школе…
— И правильно делают, что учат, — вмешалась Лайша, — мы в свое время нахлебались всяких там высших интересов нации, и нечего нашим детям наступать на эти грабли.
— К счастью, Великая Хартия позволяет заменить смертную казнь депортацией, — разрядил обстановку Грендаль, — мне бы очень не хотелось приговаривать девятнадцать человек к лишению жизни.
— А если бы не существовало такой альтернативы, как депортация? — спросил репортер.
— Эта альтернатива придумана еще древними эллинами. Мало ли по каким путям могла бы пойти история? Это беллетристика, а у нас — реальность.
Секар улыбнулся и развел руками.
— Хорошо, сен Влков, давайте вернемся к реальности. Как вы прокомментируете заявление представителя Human Rights Watch о том, что в Конфедерации создана — цитирую по памяти — «обстановка тотального глумления над идеалами религиозно-культурных общин, чья мораль и чьи взгляды отличаются от правительственных»?
— О реальности, так о реальности, — согласился Грендаль, — давайте мысленно перенесемся на какой-нибудь из ближайших крупных островов. Ну, например, Нукуалофа. И заглянем в первое попавшееся открытое кафе у берега океана. Что мы увидим?
— Ничего особенного, — предположил репортер, — люди кушают, пьют напитки, или там…
— Мы увидим, — перебил Грендаль, — совершенно разных людей, отдыхающих согласно своему вкусу, но при этом соблюдающих необходимый минимум общих правил. Кто-то может сидеть там во фраке, кто-то — в купальнике, кто-то — в лава-лава, а кто-то — вообще голым. Это — личное дело каждого. Но никто не вправе ломать мебель или нападать на других посетителей и каждый должен платить за то, что съел и выпил. Это так, верно?
Репортер кивнул и Грендаль продолжил.
— При этом, конечно, одним людям может не нравиться внешний вид или стиль поведения других. К примеру, пуританина будут смущать раздетые натуралисты, натуралистам не понравятся мусульмане, закутанные с ног до головы в темную ткань, а мусульманам будет неприятно, что у большинства женщин открыты лица, а у многих — и другие части тела.
Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что.
— Все так, — согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы?
— Не лучше, — ответил Грендаль, — граждане не обязаны терпеть неудобства из-за чьих-то неврозов, а нервного гражданина никто не заставляет бывать в общественных местах.
— Это если речь идет о пляже, — возразил репортер, — а как на счет места работы или учебы?
— Там надо работать или учиться, а не глазеть на коллег, — отрезал Грендаль, — и вообще, как сказал Ганди, пусть каждый занимается своими делами и предоставит другим заниматься своими. Иначе никакое социального регулирование не поможет… Иржи, если ты намерен и дальше играть в doom, то или иди на второй этаж, или убавь звук.
Мальчик обиженно фыркнул и повернул тюнер, так что грохот пулеметных очередей ослаб примерно до уровня треска цикады.
— Вообще-то тебе пора спать, — заметила Лайша.
— Но ма, я тоже хочу послушать.
— А ты не боишься проспать завтрак? Учти, трое одного не ждут.
— Я поставлю будильник.
— Ладно, но я тебя предупредила.
— Кстати, о детях, — сказал репортер, — родители вправе воспитывать детей в той системе ценностей, которую считают правильной. Это записано в Великой Хартии.
— Сейчас посмотрим, — Грендаль встал и снял с полки тоненькую книжку, — так, вот тут у нас про семью… Ага, читаю. «Частные лица, на чьем иждивении дети находятся в силу родства, вправе свободно выбирать этическую систему для их воспитания, но лишь такую, какая не обрекает детей на заведомые страдания и не противоречит общей безопасности».
Извините, но деятельность судьи требует педантичности. Вы, сен Секар, сказали неточно.
— Не могу сказать, сен Влков, что мне полностью понятно то, что вы сейчас прочли.
— На самом деле, этот пункт очень прост для понимания, — заметил Грендаль, — мне его объясняли на примере истории с аборигенами-островитянами. Всего четверть века назад большинство из них вынуждены были жить в резервациях. Не потому, что их кто-то не выпускал, а потому, что они понятия не имели о том, как жить в техногенной обстановке. В лучшем случае они сразу попадали в полицию за мелкие кражи — они ведь понятия не имели о частной собственности. Хуже то, что они ничего не знали о дорожном движении, электричестве, бытовой химии… Обычные предметы, среди которых мы спокойно живем с самого детства, становились для аборигенов-островитян убийцами…
— Но, сен Влков, — перебил репортер, — политику ассимиляции никак нельзя назвать безупречной. Почему было не позволить им жить в резервациях, как они привыкли?
— Вы сами-то поняли, что сказали? — вмешалась Лайша, — средняя продолжительность жизни в резервациях была тридцать лет, а каждый десятый ребенок до года не доживал! А ведь аборигены — такие же люди, как европейцы, индокитайцы или англосаксы.
— И такие же граждане Конфедерации, как все мы, — добавил Грендаль.
— Они становятся такими же, как мы — уточнил Секар, — но при этом их культура исчезает.
— Что?! — возмущенно воскликнул Иржи, — Ато утафоа иинэ ла каа то ируо аноотари!
— Э… — смущенно протянул репортер, — а что это было?
Мальчик снисходительно фыркнул и перевел:
— Народ утафоа не исчезнет, пока светят луна и солнце. Культура не чья-то, а наша общая! Как небо или океан.
— Молодец! — сказала Лайша, потрепав сына по голове.
— Эитона-тона раа ле, — согласился Грендаль.
Секар чуть не уронил чашку.
— Что вы сказали, сен Влков?
— Я сказал: «вот слова настоящего человека». Это серьезная похвала.
— А откуда вы знаете язык аборигенов?
— Это второй официальный язык Конфедерации.
— Я знаю. Но мне казалось, это просто формальность…
— Ничего подобного. Он восемь лет как введен в школьную программу. Лайша и я выучили его вместе с Иржи, только и всего. Кстати, очень красивый язык.
5. Ваша толерантность — это просто трусость
Репортер демонстративно поднял руки вверх.
— Сдаюсь, сен Влков! Проблема культуры аборигенов снимается.
— Пока еще не снимается. Есть проблема сохранения особых ремесел и изящных искусств, связанных с бытом. Не так просто включить самобытные поселки утафоа в современный субурб… Но мы несколько уклонились от темы, да?
— Да, действительно… Мы говорили о патриархальных семьях в другом смысле. Я имею в виду, что у их детей нет той проблемы, которая была у детей аборигенов.
— Как же нет? — возразил Грендаль, — проблема та же самая. Дети из патриархальных семей не умеют жить в той информационной обстановке, которая есть в техногенном обществе. Вы сами говорили: для выходца из патриархального круга чей-то внешний вид — это как удар по лицу. Ребенок с патриархальным воспитанием приходит в школу — и с порога получает как бы серию пощечин. Теперь вернемся к тому пункту Великой Хартии…
— Подождите, не так быстро! — взмолился Секар, — что бы ни было написано в этом пункте, основа Великой Хартии в том, что никто не может совершать произвольное насилие над человеком!
— Произвольное объективное насилие, — уточнил Грендаль.
— А ударить по лицу — это не объективное насилие?
— Ударить по лицу — это объективное насилие. А действие, которое только для данного конкретного человека все равно, что удар по лицу — нет. Объяснить подробнее?
Секар кивнул головой, не отрываясь от ноутбука. Его пальцы летали по клавиатуре.
— Я объясню так, как объясняли мне, — сказал Грендаль, — возьмем индивида, который испытывает страдания, если кто-то наступил на его тень. В некоторых племенах тень считается частью организма, так что пример жизненный. Что нам теперь, исходить из этого обычая и защищать человеческую тень так же, как тело?
— Это неудачный пример, — сказал репортер, — какое-то вздорное суеверие…
— Именно поэтому пример удачный. Действия объективно не затрагивают тело человека, но он приравнивает их к физическому насилию. Чтобы учесть такие суеверия, придется урезать свободу передвижения людей, совершить над ними объективное насилие.
— Ладно, пусть будет ваш пример. Конечно, специально защищать тень — это вздор, но, с другой стороны, специально наступать на тень человека, который придает этому значение, как-то нехорошо. А как отмечал доктор Ахмади в своем выступлении…
Грендаль устало потянулся и зевнул.
— Ну, конечно. Этого поросенка раздули до размеров слона.
— Почти что, — согласился репортер, — где-то метра три в диаметре.
— Нет, сен Секар, я имею в виду первого поросенка, с которого все началось.
— Боюсь, я не совсем в курсе, сен Влков…
— Сейчас расскажу. Все началось в школе. Одна семья попросила учителя запретить в классе, где учился их ребенок, авторучки с изображением поросенка из популярного мультфильма. Они были мусульмане, а у них особые табу в отношении свиньи. Учитель сказал, что такие вещи находятся в компетенции родителей. Тогда отец ребенка поднял вопрос о поросенке на родительском собрании, но сделал это недостаточно тактично. В результате ему пригрозили полицией, а об инциденте стало известно всем школьникам. Через несколько дней остальные дети пришли в классе в футболках с большим рисунком того же поросенка, да еще наклеили стикеры с тем же поросенком на все, что можно. У ребенка-мусульманина случилась истерика, а мусульманская община обратились в суд с заявлением об истязании и дискриминации. Суд опросил учителей и школьников, но не обнаружил объективных действий, которые могли бы так квалифицироваться. Разумеется, суд доставил неудобства детям и их родителям, что и вызвало, по выражению прессы «свиной бум». Пиком, как вы знаете, стали огромные резиновые свиньи, надутые гелием — многие жители подняли их над своими домами, кафе и лавками накануне Хэллоуина.
— Из-за чего и произошли стычки, потребовавшие вмешательства полиции, — добавил Секар, — разумно ли было доводить до этого?
— Разумно ли с чьей стороны? — спросил Грендаль.
— Я имею в виду, может, лучше было пощадить чувства этого мальчика и уступить в такой мелочи, как детские авторучки? Свет что ли клином сошелся на этом поросенке?
Возникла пауза. Грендаль на четверть минуты задумался, а затем сказал:
— Авторучки — детские, а проблема — взрослая. Свет всегда сходится клином на какой-то мелочи: картинках, футболках, воздушных шариках. Из этих мелочей складывается наша свобода. Мы учим детей быть свободными именно на таких мелочах. Я прочел в одной старой книжке: свобода — это возможность открыто делать то, что кому-то не нравится. По-моему, очень правильная мысль.
— А вы не боитесь, что таким путем мы отучим детей от милосердия?
— Не боюсь. К милосердию не принуждают — так я ответил доктору Ахмади. Милосердие это стремление опекать и защищать, а не подчиняться и терпеть. Когда четырнадцать лет назад правительство намеревалось проложить дорогу через Леале Имо — что было?
— Леале Имо — это Холм Предков на острове Воталеву? — уточнил Секар.
— Да. Тогда, как вы помните, памятники утафоа еще не охранялись правительством, да и с защитой личных прав утафоа были проблемы…
Секар улыбнулся:
— Еще бы я не помнил! Мой отец и старший брат стояли в живой цепи…
— И никто их к этому не принуждал, верно?
— Скорее уж наоборот. Мама опасалась, что будет драка с полицией…
— А мы в этой цепи познакомились, — Лайша толкнула Грендаля в бок, — помнишь?
— Ну, еще бы, — он подмигнул жене, — ты еще сказала «похоже, мы сейчас огребем».
— Ага! А ты ответил «спорим на пиво, что копы сдрейфят».
— Вот это интересно! — заявил репортер, — можно подробнее?
Лайша фыркнула.
— Да ничего особенного. Мы проторчали почти сутки нос к носу с копами. Они кричали в свой мегафон «вы оказываете незаконное сопротивление полиции! мы вынуждены будем применить силу!». А мы кричали в свой мегафон «прочтите свои контракты, пока не вылетели с работы! это ничейная земля, и мы будем тут стоять до решения суда!». К вечеру второго дня приехал судебный пристав с бумагами, копы сели в катера и свалили. Вот так я проиграла пари и поила этого типа пивом.
— Сдаюсь, сен Влков! Проблема культуры аборигенов снимается.
— Пока еще не снимается. Есть проблема сохранения особых ремесел и изящных искусств, связанных с бытом. Не так просто включить самобытные поселки утафоа в современный субурб… Но мы несколько уклонились от темы, да?
— Да, действительно… Мы говорили о патриархальных семьях в другом смысле. Я имею в виду, что у их детей нет той проблемы, которая была у детей аборигенов.
— Как же нет? — возразил Грендаль, — проблема та же самая. Дети из патриархальных семей не умеют жить в той информационной обстановке, которая есть в техногенном обществе. Вы сами говорили: для выходца из патриархального круга чей-то внешний вид — это как удар по лицу. Ребенок с патриархальным воспитанием приходит в школу — и с порога получает как бы серию пощечин. Теперь вернемся к тому пункту Великой Хартии…
— Подождите, не так быстро! — взмолился Секар, — что бы ни было написано в этом пункте, основа Великой Хартии в том, что никто не может совершать произвольное насилие над человеком!
— Произвольное объективное насилие, — уточнил Грендаль.
— А ударить по лицу — это не объективное насилие?
— Ударить по лицу — это объективное насилие. А действие, которое только для данного конкретного человека все равно, что удар по лицу — нет. Объяснить подробнее?
Секар кивнул головой, не отрываясь от ноутбука. Его пальцы летали по клавиатуре.
— Я объясню так, как объясняли мне, — сказал Грендаль, — возьмем индивида, который испытывает страдания, если кто-то наступил на его тень. В некоторых племенах тень считается частью организма, так что пример жизненный. Что нам теперь, исходить из этого обычая и защищать человеческую тень так же, как тело?
— Это неудачный пример, — сказал репортер, — какое-то вздорное суеверие…
— Именно поэтому пример удачный. Действия объективно не затрагивают тело человека, но он приравнивает их к физическому насилию. Чтобы учесть такие суеверия, придется урезать свободу передвижения людей, совершить над ними объективное насилие.
— Ладно, пусть будет ваш пример. Конечно, специально защищать тень — это вздор, но, с другой стороны, специально наступать на тень человека, который придает этому значение, как-то нехорошо. А как отмечал доктор Ахмади в своем выступлении…
Грендаль устало потянулся и зевнул.
— Ну, конечно. Этого поросенка раздули до размеров слона.
— Почти что, — согласился репортер, — где-то метра три в диаметре.
— Нет, сен Секар, я имею в виду первого поросенка, с которого все началось.
— Боюсь, я не совсем в курсе, сен Влков…
— Сейчас расскажу. Все началось в школе. Одна семья попросила учителя запретить в классе, где учился их ребенок, авторучки с изображением поросенка из популярного мультфильма. Они были мусульмане, а у них особые табу в отношении свиньи. Учитель сказал, что такие вещи находятся в компетенции родителей. Тогда отец ребенка поднял вопрос о поросенке на родительском собрании, но сделал это недостаточно тактично. В результате ему пригрозили полицией, а об инциденте стало известно всем школьникам. Через несколько дней остальные дети пришли в классе в футболках с большим рисунком того же поросенка, да еще наклеили стикеры с тем же поросенком на все, что можно. У ребенка-мусульманина случилась истерика, а мусульманская община обратились в суд с заявлением об истязании и дискриминации. Суд опросил учителей и школьников, но не обнаружил объективных действий, которые могли бы так квалифицироваться. Разумеется, суд доставил неудобства детям и их родителям, что и вызвало, по выражению прессы «свиной бум». Пиком, как вы знаете, стали огромные резиновые свиньи, надутые гелием — многие жители подняли их над своими домами, кафе и лавками накануне Хэллоуина.
— Из-за чего и произошли стычки, потребовавшие вмешательства полиции, — добавил Секар, — разумно ли было доводить до этого?
— Разумно ли с чьей стороны? — спросил Грендаль.
— Я имею в виду, может, лучше было пощадить чувства этого мальчика и уступить в такой мелочи, как детские авторучки? Свет что ли клином сошелся на этом поросенке?
Возникла пауза. Грендаль на четверть минуты задумался, а затем сказал:
— Авторучки — детские, а проблема — взрослая. Свет всегда сходится клином на какой-то мелочи: картинках, футболках, воздушных шариках. Из этих мелочей складывается наша свобода. Мы учим детей быть свободными именно на таких мелочах. Я прочел в одной старой книжке: свобода — это возможность открыто делать то, что кому-то не нравится. По-моему, очень правильная мысль.
— А вы не боитесь, что таким путем мы отучим детей от милосердия?
— Не боюсь. К милосердию не принуждают — так я ответил доктору Ахмади. Милосердие это стремление опекать и защищать, а не подчиняться и терпеть. Когда четырнадцать лет назад правительство намеревалось проложить дорогу через Леале Имо — что было?
— Леале Имо — это Холм Предков на острове Воталеву? — уточнил Секар.
— Да. Тогда, как вы помните, памятники утафоа еще не охранялись правительством, да и с защитой личных прав утафоа были проблемы…
Секар улыбнулся:
— Еще бы я не помнил! Мой отец и старший брат стояли в живой цепи…
— И никто их к этому не принуждал, верно?
— Скорее уж наоборот. Мама опасалась, что будет драка с полицией…
— А мы в этой цепи познакомились, — Лайша толкнула Грендаля в бок, — помнишь?
— Ну, еще бы, — он подмигнул жене, — ты еще сказала «похоже, мы сейчас огребем».
— Ага! А ты ответил «спорим на пиво, что копы сдрейфят».
— Вот это интересно! — заявил репортер, — можно подробнее?
Лайша фыркнула.
— Да ничего особенного. Мы проторчали почти сутки нос к носу с копами. Они кричали в свой мегафон «вы оказываете незаконное сопротивление полиции! мы вынуждены будем применить силу!». А мы кричали в свой мегафон «прочтите свои контракты, пока не вылетели с работы! это ничейная земля, и мы будем тут стоять до решения суда!». К вечеру второго дня приехал судебный пристав с бумагами, копы сели в катера и свалили. Вот так я проиграла пари и поила этого типа пивом.