Гийом Ру
"Америкашки"
Пролог
Гордон Сандерс смотрел в окно. Перед ним, по дороге, шедшей вдоль Булонского леса, вплотную друг к другу проезжали две машины, перемигиваясь фарами. Немного дальше они остановились, и из каждой вышли мужчина и женщина.
Гордон отчетливо видел лишь силуэт женщины, вышедшей из первой машины. На ней было длинное вечернее платье. В сумерках, слабо освещенных светом дальнего фонаря, она напоминала призрак.
Приглушенно смеясь, обе пары обменялись несколькими словами. Уезжая, призрак села во вторую машину.
– И девицы отвечают на ваши вопросы? – услышал он рядом с собой удивленный голос.
Даже не оборачиваясь, Гордон понял, что голос принадлежал Уильяму Корнеллу и что он обращается к Дороти Мерфи, опасной сплетнице из "Космополитен". Сорокапятилетний Корнелл, со строгим лицом священника, терялся, как девочка, перед всем, что выходило за рамки его пуританского воспитания.
Дороти рассмеялась резким смехом, сопровождавшимся звоном ее многочисленных браслетов и колье. Она была похожа на весьма плотную и горластую амазонку, однако, весьма соблазнительную.
– Отвечают ли они? – воскликнула она. – Они даже присочиняют, чтобы придать остроту своим пресным занятиям любовью. Вы даже не можете представить себе, что бы сделали некоторые женщины, лишь бы о них говорили в иллюстрированных журналах!
"Если там, на улице, все играют в игру секса и случая, то здесь довольствуются тем, что говорят об этом", – подумал Гордон. Голоса вокруг него сливались в неясный гул. Он знал, что вскоре будет совершенно пьян. Он знал себя так хорошо! Однако это его заставило бы прекратить выпивку.
Он поискал глазами Дженни, свою жену. Кристиан де Льезак – его называли Консулом, так как прежде он занимал этот пост в Нью-Йорке – составлял ей компанию. В неописуемой мешанине нелепых нарядов, которые носили женщины и которые представляли собой последнюю моду, Дженни выделялась своей простотой: на ней была голубая туника без рукавов. Нежная красота ее лица мгновенно привлекала внимание.
Дженни и Льезак оба говорили с таким печальным видом, что Гордону показалось, будто он находится не на вечеринке, а стоит у гроба покойника. Возможно, причиной тому был этот громадный, мрачный и одновременно привлекательный чернокожий, который, сидя в глубине салона, наигрывал на гитаре меланхоличные южноамериканские мелодии? Или разговор Кристиана?
Гордон едва знал его. Примерно сорока лет, со спортивной фигурой, изысканный и обольстительный, это был приветливый человек, всегда в хорошем настроении, который с первого же взгляда вызывал симпатию. Однако в этот вечер лицо его было мрачным и раздосадованным.
Дженни перехватила взгляд Гордона. В ее глазах, формой и цветом напоминавших миндалины, он прочел призыв о помощи.
Гордон хотел пробраться к ней, но Дороти вцепилась в него мертвой хваткой. Билли Боттомуорт, которым она также завладела, посмотрел на него глазами испуганной жабы, полными отчаяния.
– Ты останешься здесь, бэби. Я больше не позволю тебе покинуть меня в течение всего вечера!
Она живо подмигнула ему и продолжила начатый разговор.
– Вчера я сделала репортаж о блестящей ученице Смит Колледжа, ей как раз исполнилось двадцать лет. По сравнению с подвигами этой цыпочки рассказы де Сада кажутся чепухой! Она принадлежит к одной из самых богатых и самых снобистских семей Бостона. И вы думаете, что она захотела сохранить анонимность? Вовсе нет!
– Невероятно! – воскликнул Корнелл, одновременно шокированный и заинтригованный.
– Как утверждает это маленькое порочное создание, – сказала Дороти, – сексуальные качества французских мужчин не соответствуют их репутации. Она также упрекает их в том, что они слишком часто портят хорошее воспоминание о своих подвигах, оказываясь вне постели весьма скупыми, например, в выборе ресторанов!
Она снова засмеялась, зазвенев своими грубыми украшениями. Это была не женщина, а какая-то ходячая скобяная лавка.
Дженни, покинув Льезака, пыталась пробраться к Гордону, но хозяин, Мэнни Шварц, остановил ее, чтобы прошептать несколько слов на ухо. Завладев ее рукой, он стал что-то говорить ей, сохраняя свой обычный самодовольный вид. Однако можно было заметить, как он иногда бросает на Дженни восхищенный и, что было совершенно немыслимо для него, нежный взгляд.
Мэнни выглядел таким, каким он и был: богатым, хитрым и ищущим наслаждений. Все в нем бросалось в глаза – от рыжих волос до тяжелого подбородка. Он всегда носил в петлице цветок, вышедшее из моды украшение, которым он, однако, щеголял с весьма самодовольным видом. У Дженни был отсутствующий вид, и она старалась вырвать у Мэнни свою руку.
Дороти, выбрав стратегическую позицию рядом с маленьким круглым столиком, на котором было все необходимое для выпивки, налила себе новую порцию бурбона. Тревожно оглянувшись, она наполнила стакан Гордона.
– Послушай, бэби, – строго сказала она ему. – Если мне не удастся тебя расшевелить, то я разревусь. И я предупреждаю тебя, что меня хватит на все три акта, как в Опере!
Гордон очень любил Дороти. Она работала так же естественно, как и жила, тормоша людей с веселым напором и бесцеремонностью, как если бы она трясла сливовое деревце, чтобы вырвать признания или приподнять завесу над их интимной жизнью. Раз в полгода она приезжала собрать материал о "романтичной и эротичной парижской жизни" для читательниц "Космополитена", этой женской версии "Плейбоя". Мэнни представил их друг другу два года назад, и с тех пор Гордон был для нее секретарем, переводчиком и, в основном, гидом во время ее визитов в Париж.
– Да, чтобы не забыть, – прошептала она ему, – зайди завтра за мной в гостиницу в десять часов. Ты должен помочь мне взять интервью у пилота "Эр Франс", который кажется мне большим специалистов по американским женщинам. Ведь надо, чтобы мои читательницы знали бы также и оборотную сторону медали, правда?
– Ваше расследование, Дороти, кажется мне весьма неполным, – с иронией сказал Билли Боттомуорт, который слушал их разговор. – Я бы даже сказал, поверхностным. Вы ограничиваете его тем, что американские женщины думают о французских мужчинах, и наоборот. Но ведь есть и другие. Вы полностью пренебрегаете сексуальными меньшинствами! Что, например, думают об этом гомосексуалисты?
– Билли, вы ненасытны! – сказала смеясь Дороти. – Я уже опубликовала о вас три интервью! Решительно, вы настаиваете на том, чтобы я говорила о вас во всех моих статьях.
Нисколько не смутившись, Билли захихикал фальцетом. Он вовсе не скрывал своих особых привязанностей и вызывающе направился к своим двум котяткам, которые благоразумно держались в стороне, в глубине салона: Белькир, марокканский танцовщик, более миловидный, чем женщина, и Эрик, завсегдатай парижских улиц, с фигурой, похожей на зеркальный шкаф, но с лицом соблазнителя из немого кино.
Рядом с ними Билли казался живым контрастом. Он был не только маленьким и хрупким, но и очень некрасивым. Блестящий писатель с язвительным и сокрушительным умом, он писал книги, которые печатались в миллионах экземпляров, и американская молодежь наизусть цитировала его фразы. Однако, как человек, он был скорее незначителен. Как часто бывает с писателями, он обретал величие лишь в словах, все остальное в нем было пустым и ничтожным.
Гордон завидовал Билли, который писал с такой же легкостью, как дышал, а он, когда садился за стол, с трудом находил слова. Вот уже пять лет, как он начал писать роман, и он не знал, сумеет ли когда-нибудь закончить его. Правда, он испытывал те же трудности и тогда, когда говорил. Засиживаясь до поздней ночи, он был неспособен закончить фразы, как если бы он считал незначительным то, что хотел сказать. Ему надо было много выпить, чтобы язык его развязался. Тогда он своим теплым баритоном начинал рассказывать захватывающие истории, делая их зримыми для слушателей. Он сочинял их тут же, на месте, находя удовольствие в том, чтобы с неумолимой логичностью создавать и распутывать самые странные и самые абсурдные ситуации. А иногда самые страшные.
Дженни удалось освободиться от Мэнни, и она направилась к нему. Она поравнялась с Билли, и ее лицо сразу же озарилось. Они расцеловались "на французский манер", в щеки, и оживленно заговорили.
Гордон смотрел на них со смутным чувством досады, потому что Дженни, казалось, забыла о нем. Она восхищалась Билли, как юная школьница.
Гордон залпом выпил новый бокал бурбона. Фигуры окружавших его людей начали расплываться, но он держался по-прежнему прямо. Он никогда не показывал ни малейшего признака опьянения. Он почувствовал, как рука Дженни легла на его плечо. Ему показалось, что рядом с ней стоит Корнелл.
– Расскажите же нам одну из ваших историй, Гордон, они такие увлекательные!
Это действительно был голос Корнелла, который, как дальнее эхо, казалось, доносился со дна пропасти.
Гордон отчетливо видел лишь силуэт женщины, вышедшей из первой машины. На ней было длинное вечернее платье. В сумерках, слабо освещенных светом дальнего фонаря, она напоминала призрак.
Приглушенно смеясь, обе пары обменялись несколькими словами. Уезжая, призрак села во вторую машину.
– И девицы отвечают на ваши вопросы? – услышал он рядом с собой удивленный голос.
Даже не оборачиваясь, Гордон понял, что голос принадлежал Уильяму Корнеллу и что он обращается к Дороти Мерфи, опасной сплетнице из "Космополитен". Сорокапятилетний Корнелл, со строгим лицом священника, терялся, как девочка, перед всем, что выходило за рамки его пуританского воспитания.
Дороти рассмеялась резким смехом, сопровождавшимся звоном ее многочисленных браслетов и колье. Она была похожа на весьма плотную и горластую амазонку, однако, весьма соблазнительную.
– Отвечают ли они? – воскликнула она. – Они даже присочиняют, чтобы придать остроту своим пресным занятиям любовью. Вы даже не можете представить себе, что бы сделали некоторые женщины, лишь бы о них говорили в иллюстрированных журналах!
"Если там, на улице, все играют в игру секса и случая, то здесь довольствуются тем, что говорят об этом", – подумал Гордон. Голоса вокруг него сливались в неясный гул. Он знал, что вскоре будет совершенно пьян. Он знал себя так хорошо! Однако это его заставило бы прекратить выпивку.
Он поискал глазами Дженни, свою жену. Кристиан де Льезак – его называли Консулом, так как прежде он занимал этот пост в Нью-Йорке – составлял ей компанию. В неописуемой мешанине нелепых нарядов, которые носили женщины и которые представляли собой последнюю моду, Дженни выделялась своей простотой: на ней была голубая туника без рукавов. Нежная красота ее лица мгновенно привлекала внимание.
Дженни и Льезак оба говорили с таким печальным видом, что Гордону показалось, будто он находится не на вечеринке, а стоит у гроба покойника. Возможно, причиной тому был этот громадный, мрачный и одновременно привлекательный чернокожий, который, сидя в глубине салона, наигрывал на гитаре меланхоличные южноамериканские мелодии? Или разговор Кристиана?
Гордон едва знал его. Примерно сорока лет, со спортивной фигурой, изысканный и обольстительный, это был приветливый человек, всегда в хорошем настроении, который с первого же взгляда вызывал симпатию. Однако в этот вечер лицо его было мрачным и раздосадованным.
Дженни перехватила взгляд Гордона. В ее глазах, формой и цветом напоминавших миндалины, он прочел призыв о помощи.
Гордон хотел пробраться к ней, но Дороти вцепилась в него мертвой хваткой. Билли Боттомуорт, которым она также завладела, посмотрел на него глазами испуганной жабы, полными отчаяния.
– Ты останешься здесь, бэби. Я больше не позволю тебе покинуть меня в течение всего вечера!
Она живо подмигнула ему и продолжила начатый разговор.
– Вчера я сделала репортаж о блестящей ученице Смит Колледжа, ей как раз исполнилось двадцать лет. По сравнению с подвигами этой цыпочки рассказы де Сада кажутся чепухой! Она принадлежит к одной из самых богатых и самых снобистских семей Бостона. И вы думаете, что она захотела сохранить анонимность? Вовсе нет!
– Невероятно! – воскликнул Корнелл, одновременно шокированный и заинтригованный.
– Как утверждает это маленькое порочное создание, – сказала Дороти, – сексуальные качества французских мужчин не соответствуют их репутации. Она также упрекает их в том, что они слишком часто портят хорошее воспоминание о своих подвигах, оказываясь вне постели весьма скупыми, например, в выборе ресторанов!
Она снова засмеялась, зазвенев своими грубыми украшениями. Это была не женщина, а какая-то ходячая скобяная лавка.
Дженни, покинув Льезака, пыталась пробраться к Гордону, но хозяин, Мэнни Шварц, остановил ее, чтобы прошептать несколько слов на ухо. Завладев ее рукой, он стал что-то говорить ей, сохраняя свой обычный самодовольный вид. Однако можно было заметить, как он иногда бросает на Дженни восхищенный и, что было совершенно немыслимо для него, нежный взгляд.
Мэнни выглядел таким, каким он и был: богатым, хитрым и ищущим наслаждений. Все в нем бросалось в глаза – от рыжих волос до тяжелого подбородка. Он всегда носил в петлице цветок, вышедшее из моды украшение, которым он, однако, щеголял с весьма самодовольным видом. У Дженни был отсутствующий вид, и она старалась вырвать у Мэнни свою руку.
Дороти, выбрав стратегическую позицию рядом с маленьким круглым столиком, на котором было все необходимое для выпивки, налила себе новую порцию бурбона. Тревожно оглянувшись, она наполнила стакан Гордона.
– Послушай, бэби, – строго сказала она ему. – Если мне не удастся тебя расшевелить, то я разревусь. И я предупреждаю тебя, что меня хватит на все три акта, как в Опере!
Гордон очень любил Дороти. Она работала так же естественно, как и жила, тормоша людей с веселым напором и бесцеремонностью, как если бы она трясла сливовое деревце, чтобы вырвать признания или приподнять завесу над их интимной жизнью. Раз в полгода она приезжала собрать материал о "романтичной и эротичной парижской жизни" для читательниц "Космополитена", этой женской версии "Плейбоя". Мэнни представил их друг другу два года назад, и с тех пор Гордон был для нее секретарем, переводчиком и, в основном, гидом во время ее визитов в Париж.
– Да, чтобы не забыть, – прошептала она ему, – зайди завтра за мной в гостиницу в десять часов. Ты должен помочь мне взять интервью у пилота "Эр Франс", который кажется мне большим специалистов по американским женщинам. Ведь надо, чтобы мои читательницы знали бы также и оборотную сторону медали, правда?
– Ваше расследование, Дороти, кажется мне весьма неполным, – с иронией сказал Билли Боттомуорт, который слушал их разговор. – Я бы даже сказал, поверхностным. Вы ограничиваете его тем, что американские женщины думают о французских мужчинах, и наоборот. Но ведь есть и другие. Вы полностью пренебрегаете сексуальными меньшинствами! Что, например, думают об этом гомосексуалисты?
– Билли, вы ненасытны! – сказала смеясь Дороти. – Я уже опубликовала о вас три интервью! Решительно, вы настаиваете на том, чтобы я говорила о вас во всех моих статьях.
Нисколько не смутившись, Билли захихикал фальцетом. Он вовсе не скрывал своих особых привязанностей и вызывающе направился к своим двум котяткам, которые благоразумно держались в стороне, в глубине салона: Белькир, марокканский танцовщик, более миловидный, чем женщина, и Эрик, завсегдатай парижских улиц, с фигурой, похожей на зеркальный шкаф, но с лицом соблазнителя из немого кино.
Рядом с ними Билли казался живым контрастом. Он был не только маленьким и хрупким, но и очень некрасивым. Блестящий писатель с язвительным и сокрушительным умом, он писал книги, которые печатались в миллионах экземпляров, и американская молодежь наизусть цитировала его фразы. Однако, как человек, он был скорее незначителен. Как часто бывает с писателями, он обретал величие лишь в словах, все остальное в нем было пустым и ничтожным.
Гордон завидовал Билли, который писал с такой же легкостью, как дышал, а он, когда садился за стол, с трудом находил слова. Вот уже пять лет, как он начал писать роман, и он не знал, сумеет ли когда-нибудь закончить его. Правда, он испытывал те же трудности и тогда, когда говорил. Засиживаясь до поздней ночи, он был неспособен закончить фразы, как если бы он считал незначительным то, что хотел сказать. Ему надо было много выпить, чтобы язык его развязался. Тогда он своим теплым баритоном начинал рассказывать захватывающие истории, делая их зримыми для слушателей. Он сочинял их тут же, на месте, находя удовольствие в том, чтобы с неумолимой логичностью создавать и распутывать самые странные и самые абсурдные ситуации. А иногда самые страшные.
Дженни удалось освободиться от Мэнни, и она направилась к нему. Она поравнялась с Билли, и ее лицо сразу же озарилось. Они расцеловались "на французский манер", в щеки, и оживленно заговорили.
Гордон смотрел на них со смутным чувством досады, потому что Дженни, казалось, забыла о нем. Она восхищалась Билли, как юная школьница.
Гордон залпом выпил новый бокал бурбона. Фигуры окружавших его людей начали расплываться, но он держался по-прежнему прямо. Он никогда не показывал ни малейшего признака опьянения. Он почувствовал, как рука Дженни легла на его плечо. Ему показалось, что рядом с ней стоит Корнелл.
– Расскажите же нам одну из ваших историй, Гордон, они такие увлекательные!
Это действительно был голос Корнелла, который, как дальнее эхо, казалось, доносился со дна пропасти.
Глава 1
Зазвонил будильник. Гордон, не открывая глаз, протянул руку, чтобы нажать на кнопку звонка, затем перевернулся на другой бок. Прижавшись к Дженни, он медленно погладил ее длинное тело. Она была голой. Бесспорно, по возвращении домой они занимались любовью. Он приподнялся и приоткрыл глаза. Его пижамная куртка, которая служила Дженни ночной рубашкой, валялась на полу. Да, они занимались любовью. Однако он не помнил этого. Теперь все чаще ему случалось терять память. Он приходил в себя после вчерашних возлияний в состоянии, близком к амнезии. Его воспоминания были несвязными и расплывчатыми. В таком состоянии он смог бы совершить преступление, о котором потом и не вспомнил бы. Однако такой опасности не было, Гордон был воплощенная мягкость.
Он приподнялся и нерешительно направился к кухонной раковине. Он быстро выпил стакан воды, его единственный стакан за весь день. Затем, как он неизменно делал каждое утро, он выпил стакан томатного сока и две чашки крепкого кофе, гримасничая, как бегун на длинные дистанции. Только после этого он медленно и методично приступал к выпивке.
Держа в руке вторую чашку кофе и одетый лишь в полинявшую полосатую рубашку с потертым воротничком, он подошел к окну. Он носил старые рубашки вместо пижам, куртки которых Дженни систематически конфисковывала для личного употребления. А пижамные брюки он всегда дарил консьержке, для ее мужа.
Он взглянул на здание, стоявшее напротив. Большая часть ставен была закрыта, не потому, что было еще рано, а потому, что был август и почти все соседи уехали в отпуска.
Гордон и Дженни Сандерс принадлежали к американской колонии Парижа и его предместий. Это была смесь различных профессиональных занятий и праздного образа жизни, от бизнесмена до художника; в основном это были лишенные корней люди, несмотря на их "парижский вид". Существовала и другая колония, колония молодых или "хиппи", но ее Гордон и Дженни не посещали. Они принадлежали к поколению, которое из всех наркотиков признавало лишь алкоголь; и хотя они были разорившимися людьми, они создавали видимость почти буржуазной респектабельности, по крайней мере для соседей и коммерсантов своего квартала. Действительно, они "отличались" от других, но ведь давно известно, что у "америкашек" были свои странные обычаи и вкусы, особенно в том, что касалось "буффонады". Все также были уверены, что у них немало денег. Иначе, почему они жили во Франции?
Гордон жил во Франции уже двадцать лет. Он покинул свой родной Лоуренс в штате Канзас, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Дженни, уроженка Техаса, с самого детства жила в Лос-Анджелесе. Стипендия для изучения пантомимы привела ее в Париж в 1963 году. Здесь она встретила Гордона. После года совместной жизни они поженились. Они никогда не были счастливы и у них не было ребенка.
Уже три года они жили в Севре, зажиточном предместье, рядом с самым шикарным и снобистским районом Билль д'Авре.
Среди каштановых деревьев две приземистые квадратные башни смотрели друг на друга, невыразительные, несмотря на ложную роскошь и подстриженный газон. Это называлось Резиденцией Делакруа. Впрочем, на каждом углу здесь, на прибитых к зданиям табличках можно было прочесть имена художников и писателей. Это было просвещенное предместье.
Именно Мэнни Гордон был обязан тем, что живет теперь в просторной и удобной квартире. Еще одним долгом больше. Мэнни купил несколько квартир в этом здании – это была лишь часть его многочисленного и разнообразного размещения капитала, – и будучи всегда щедрым по отношению к Гордону, он заставил его вместе с Дженни покинуть маленькую студию, где они теснились, чтобы разместиться в новой квартире. Он никогда не требовал с него никакой платы за квартиру. Во всяком случае, Гордон и не смог бы заплатить.
Небо было хмурым. Бесспорно, ночью шел дождь. В лужицах на балконе плавали несколько окурков и разорванный конверт от последнего письма его матери. Она регулярно писала ему каждые две недели, но за все двадцать лет она ни на йоту не отошла от общепринятых в выражении привязанности слов и выражений. Исключения составляли лишь редкие известия о свадьбе или кончине людей, лица которых уже стерлись из его памяти.
Однако ее последнее письмо внезапно перенесло его в прошлое. Ему тогда только что исполнился двадцать один год, он вернулся с войны в Корее, и с ним была молодая женщина... Ее звали Мэри.
Над баром висел термометр в виде банджо, который ему прислала мать на последнее Рождество. На нем было написано "Привет из Лоуренса, Канзас", и сейчас он показывал пятнадцать градусов. Это было вновь гнилое лето, которые случались в парижском районе и к которым Гордон в конце концов приноровился, философски покорившись судьбе. По-иному дело обстояло с Дженни. В Южной Калифорнии даже зимой стояла чудесная и теплая погода; она так и не сумела привыкнуть к парижским холодам и все меньше была склонна оставаться в городе в августе.
– Мэнни обязательно пригласит нас в сентябре на свою виллу в Антибах, – строил планы Гордон, чтобы подбодрить ее.
Мэнни, как многие богатые американцы, неизменно доставлял себе снобистскую роскошь оставаться в Париже на август месяц. Освободившись от машин и обитателей, уехавших в оплаченные отпуска, Париж также становился городом отпускников.
Однако Дженни не любила Мэнни и страдала от его явного самодовольства.
Гордон жадно выпил свою первую порцию кальвадоса. Пить кальвадос или виноградную водку – это был его собственный снобизм, снобизм разорившегося человека. Можно было напиться и без более дорогого виски, и это было очень по-французски.
Он пошел налить себе еще стаканчик, когда услышал скрипение кровати в спальне: это, конечно, проснулась Дженни.
Он не мог поверить, что утро уже прошло. Дженни редко вставала до полудня. Он посмотрел на свои часы, было только девять часов. Он почувствовал облегчение. С недавних пор он заметил, что выпивка не только отбивала у него память, но и заставляла терять ощущение времени. Однако сейчас он выпил лишь первый стаканчик за день!
С виноватой поспешностью мальчишки, застигнутого врасплох, Гордон поставил на место бутылку и стакан. Он услышал шлепанье ног Дженни. Она всегда ходила дома босиком, – единственная привычка, оставшаяся от маленькой дикарки, которой она была в детстве. С годами ее тело стало искусственным и хрупким, и, хотя она была танцовщицей, тело ее, казалось, с трудом держится прямо.
Гордон выглянул на улицу, чтобы успеть проглотить глоток вина, а затем повернулся к Дженни. Одетая в трусики и его пижамную куртку, с короткими волосами, она походила на мальчишку. С Белькиром в качестве партнера она готовила, по идее Билли Боттомуорта, балет для кафе-театра левобережья. Ради этого, и к великому ужасу Гордона, который не мог ей этого простить, она подстриглась и подтемнила свои длинные белокурые волосы.
Она коснулась его щеки поцелуем и уселась напротив. Гордон вдохнул аромат ее духов. Она признавалась, что у нее плохо развито обоняние, и любила лишь пряные духи.
– Сегодня ты встала рано... – пробормотал он.
– Я хотела видеть тебя до того, как ты уйдешь. – Она посмотрела на него взглядом, в котором читалась недосказанность, а затем отвела глаза, как бы испугавшись чего-то.
Ему также показалось необычным и несвоевременным это желание видеть его.
– Вчера ты был таким воодушевленным, – сказала она с решительным видом. – Ты рассказал ужасную, но очень красивую историю. Припоминаешь?
Нет, он только помнил, что они пошли к Мэнни и что он видел там вначале нескольких людей, лица которых вскоре потонули во мгле.
– Жалко, что ты не помнишь! Ты смог бы сделать из этого прекрасный роман...
Она прикусила язык, уже жалея о том, что разбередила старую рану – его неспособность писать книгу. Однако можно было подумать, что сегодня утром Дженни не могла сдержаться. На этот раз ей необходимо было выговориться.
– Иногда твои истории так забавны. Настоящие детективные романы!
– Это меня удивляет... Детективные романы никогда меня не интересовали, и не думаю, что располагаю хоть малым талантом для того, чтобы их сочинять, – ответил Гордон.
– Ты это делаешь очень хорошо, когда...
Она не осмелилась закончить фразу.
– Когда я накачаюсь спиртным? – сказал он за нее, с горькой усмешкой. – Только когда я пьян, я могу придумывать такие глупости!
– Однажды вечером ты изобрел по меньшей мере десяток прекрасных преступлений... Ты действительно не помнишь? – настаивала она. Это походило скорее на допрос, а не на любопытство.
Нет, Гордон ни о чем не помнил. В глазах Дженни промелькнула ирония:
– Надеюсь, что ты не стараешься неосознанно отделаться от меня. Без меня ты смог бы откопать богатую женщину, чтобы она содержала тебя вместо Мэнни.
Она что, шутила? Или вдруг стала злой? Сжатые челюсти нарушали нежный овал ее щек. Ее обычно спокойное лицо выражало что-то грубое и упрямое, чего он никогда у нее не замечал.
– В таком деле, Дженни, ты разбираешься лучше, чем я. Богатые наследницы еще не решаются выходить замуж за подобных мне мужчин, – сказал он, поворачиваясь к бару. 150 Он, конечно, предпочел бы выпить, чем продолжать этот разговор.
Он ушел в спальню. Надо было одеться и уходить. Он, конечно же, опоздает на свою встречу.
Слишком гордая, Дженни никак не могла примириться с тем, что Гордон жил за счет Мэнни. Однако Гордон был по-своему горд. Он скорее погиб бы от истощения, прежде чем попросил бы у кого-то хоть что-нибудь, и отвергал всякую помощь с ожесточением, похожим на ненависть. Но не так было с Мэнни. Более глубокие, чем деньги, узы связывали этих двух мужчин в течение более чем двадцати лет. Они были настолько дружны, что принимали друг друга такими, какими были, со всеми недостатками, непоследовательностью и даже мелочностью. Ни Мэнни, ни Гордон не строили иллюзий ни по отношению к себе, ни по отношению к другим людям. Но у них была одна уверенность: они могли в любой момент рассчитывать друг на друга.
Однако Дженни, по мере того, как рассеивались ее иллюзии о литературном успехе Гордона, казалось, все больше сердилась на Мэнни. Раз Гордон пил на его деньги, значит, Мэнни был в этом повинен. Рикошетом она взваливала на Мэнни все, в чем не осмеливалась обвинять своего мужа. Ведь Гордона ни в чем нельзя было упрекнуть. Он был самым тихим и самым обездоленным из мужчин. А то, что он стал законченным алкоголиком, что он не писал, то она знала, как он сам страдал от этого больше других. Какая-то другая женщина, более амбициозная, более агрессивная, возможно, смогла бы ему помочь, вытащить его из этой трясины. Но так же, как и Гордон, она не была создана для борьбы.
Она тоже в какой-то степени потерпела поражение в своей карьере танцовщицы. Однако ее ремесло, пусть нестабильное и плохо оплачиваемое, тем не менее было для них единственным более или менее надежным источником доходов. Гордон лишь изредка выполнял такую же работу, как и Дороти. Они перебивались кое-как, благодаря тому, что Дженни зарабатывала, давая уроки в Американском студенческом центре. Весьма прилежная ученица Марты Грэхэм и Хэнни Хольм, Дженни должна была для продолжения карьеры срочно уехать в Штаты, после того, как она закончила свою стажировку в Париже в качестве мима. Она же выбрала Гордона. Возможно, теперь она уже начинала сожалеть о своем выборе. С некоторых пор она пряталась за ласковой отчужденностью, которую Гордону почти не удавалось разрушить. Однако он очень любил ее, но, подобно терпящему кораблекрушение, был слишком занят своим собственным спасением, чтобы по-настоящему заботиться о ней.
Он сказал себе, что в целом мире у него оставалась одна она, и мысленно в тысячный раз поклялся, что начнет писать книгу и перестанет выпивать. Когда?
Когда он вернулся в комнату, Дженни не пошевелилась.
– Гордон...
Охваченная внезапным порывом, она поднялась со стула, но ничего не сказала. Взяв его руки и положив себе на талию, она молча смотрела на него, напряженная и умоляющая.
Гордон не захотел уйти, не поцеловав ее в лоб. Она откинулась назад, как стебель цветка, чтобы он заключил ее в объятия, но он подумал, что она хочет уклониться от этого.
Он поспешил к двери.
– Прощай, Гордон...
Смутное предчувствие побуждало его остаться, но он отбросил его, как ребячество.
– До скорого, Дженни, – сказал он, не оборачиваясь и закрывая за собой дверь.
Он приподнялся и нерешительно направился к кухонной раковине. Он быстро выпил стакан воды, его единственный стакан за весь день. Затем, как он неизменно делал каждое утро, он выпил стакан томатного сока и две чашки крепкого кофе, гримасничая, как бегун на длинные дистанции. Только после этого он медленно и методично приступал к выпивке.
Держа в руке вторую чашку кофе и одетый лишь в полинявшую полосатую рубашку с потертым воротничком, он подошел к окну. Он носил старые рубашки вместо пижам, куртки которых Дженни систематически конфисковывала для личного употребления. А пижамные брюки он всегда дарил консьержке, для ее мужа.
Он взглянул на здание, стоявшее напротив. Большая часть ставен была закрыта, не потому, что было еще рано, а потому, что был август и почти все соседи уехали в отпуска.
Гордон и Дженни Сандерс принадлежали к американской колонии Парижа и его предместий. Это была смесь различных профессиональных занятий и праздного образа жизни, от бизнесмена до художника; в основном это были лишенные корней люди, несмотря на их "парижский вид". Существовала и другая колония, колония молодых или "хиппи", но ее Гордон и Дженни не посещали. Они принадлежали к поколению, которое из всех наркотиков признавало лишь алкоголь; и хотя они были разорившимися людьми, они создавали видимость почти буржуазной респектабельности, по крайней мере для соседей и коммерсантов своего квартала. Действительно, они "отличались" от других, но ведь давно известно, что у "америкашек" были свои странные обычаи и вкусы, особенно в том, что касалось "буффонады". Все также были уверены, что у них немало денег. Иначе, почему они жили во Франции?
Гордон жил во Франции уже двадцать лет. Он покинул свой родной Лоуренс в штате Канзас, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Дженни, уроженка Техаса, с самого детства жила в Лос-Анджелесе. Стипендия для изучения пантомимы привела ее в Париж в 1963 году. Здесь она встретила Гордона. После года совместной жизни они поженились. Они никогда не были счастливы и у них не было ребенка.
Уже три года они жили в Севре, зажиточном предместье, рядом с самым шикарным и снобистским районом Билль д'Авре.
Среди каштановых деревьев две приземистые квадратные башни смотрели друг на друга, невыразительные, несмотря на ложную роскошь и подстриженный газон. Это называлось Резиденцией Делакруа. Впрочем, на каждом углу здесь, на прибитых к зданиям табличках можно было прочесть имена художников и писателей. Это было просвещенное предместье.
Именно Мэнни Гордон был обязан тем, что живет теперь в просторной и удобной квартире. Еще одним долгом больше. Мэнни купил несколько квартир в этом здании – это была лишь часть его многочисленного и разнообразного размещения капитала, – и будучи всегда щедрым по отношению к Гордону, он заставил его вместе с Дженни покинуть маленькую студию, где они теснились, чтобы разместиться в новой квартире. Он никогда не требовал с него никакой платы за квартиру. Во всяком случае, Гордон и не смог бы заплатить.
Небо было хмурым. Бесспорно, ночью шел дождь. В лужицах на балконе плавали несколько окурков и разорванный конверт от последнего письма его матери. Она регулярно писала ему каждые две недели, но за все двадцать лет она ни на йоту не отошла от общепринятых в выражении привязанности слов и выражений. Исключения составляли лишь редкие известия о свадьбе или кончине людей, лица которых уже стерлись из его памяти.
Однако ее последнее письмо внезапно перенесло его в прошлое. Ему тогда только что исполнился двадцать один год, он вернулся с войны в Корее, и с ним была молодая женщина... Ее звали Мэри.
Над баром висел термометр в виде банджо, который ему прислала мать на последнее Рождество. На нем было написано "Привет из Лоуренса, Канзас", и сейчас он показывал пятнадцать градусов. Это было вновь гнилое лето, которые случались в парижском районе и к которым Гордон в конце концов приноровился, философски покорившись судьбе. По-иному дело обстояло с Дженни. В Южной Калифорнии даже зимой стояла чудесная и теплая погода; она так и не сумела привыкнуть к парижским холодам и все меньше была склонна оставаться в городе в августе.
– Мэнни обязательно пригласит нас в сентябре на свою виллу в Антибах, – строил планы Гордон, чтобы подбодрить ее.
Мэнни, как многие богатые американцы, неизменно доставлял себе снобистскую роскошь оставаться в Париже на август месяц. Освободившись от машин и обитателей, уехавших в оплаченные отпуска, Париж также становился городом отпускников.
Однако Дженни не любила Мэнни и страдала от его явного самодовольства.
Гордон жадно выпил свою первую порцию кальвадоса. Пить кальвадос или виноградную водку – это был его собственный снобизм, снобизм разорившегося человека. Можно было напиться и без более дорогого виски, и это было очень по-французски.
Он пошел налить себе еще стаканчик, когда услышал скрипение кровати в спальне: это, конечно, проснулась Дженни.
Он не мог поверить, что утро уже прошло. Дженни редко вставала до полудня. Он посмотрел на свои часы, было только девять часов. Он почувствовал облегчение. С недавних пор он заметил, что выпивка не только отбивала у него память, но и заставляла терять ощущение времени. Однако сейчас он выпил лишь первый стаканчик за день!
С виноватой поспешностью мальчишки, застигнутого врасплох, Гордон поставил на место бутылку и стакан. Он услышал шлепанье ног Дженни. Она всегда ходила дома босиком, – единственная привычка, оставшаяся от маленькой дикарки, которой она была в детстве. С годами ее тело стало искусственным и хрупким, и, хотя она была танцовщицей, тело ее, казалось, с трудом держится прямо.
Гордон выглянул на улицу, чтобы успеть проглотить глоток вина, а затем повернулся к Дженни. Одетая в трусики и его пижамную куртку, с короткими волосами, она походила на мальчишку. С Белькиром в качестве партнера она готовила, по идее Билли Боттомуорта, балет для кафе-театра левобережья. Ради этого, и к великому ужасу Гордона, который не мог ей этого простить, она подстриглась и подтемнила свои длинные белокурые волосы.
Она коснулась его щеки поцелуем и уселась напротив. Гордон вдохнул аромат ее духов. Она признавалась, что у нее плохо развито обоняние, и любила лишь пряные духи.
– Сегодня ты встала рано... – пробормотал он.
– Я хотела видеть тебя до того, как ты уйдешь. – Она посмотрела на него взглядом, в котором читалась недосказанность, а затем отвела глаза, как бы испугавшись чего-то.
Ему также показалось необычным и несвоевременным это желание видеть его.
– Вчера ты был таким воодушевленным, – сказала она с решительным видом. – Ты рассказал ужасную, но очень красивую историю. Припоминаешь?
Нет, он только помнил, что они пошли к Мэнни и что он видел там вначале нескольких людей, лица которых вскоре потонули во мгле.
– Жалко, что ты не помнишь! Ты смог бы сделать из этого прекрасный роман...
Она прикусила язык, уже жалея о том, что разбередила старую рану – его неспособность писать книгу. Однако можно было подумать, что сегодня утром Дженни не могла сдержаться. На этот раз ей необходимо было выговориться.
– Иногда твои истории так забавны. Настоящие детективные романы!
– Это меня удивляет... Детективные романы никогда меня не интересовали, и не думаю, что располагаю хоть малым талантом для того, чтобы их сочинять, – ответил Гордон.
– Ты это делаешь очень хорошо, когда...
Она не осмелилась закончить фразу.
– Когда я накачаюсь спиртным? – сказал он за нее, с горькой усмешкой. – Только когда я пьян, я могу придумывать такие глупости!
– Однажды вечером ты изобрел по меньшей мере десяток прекрасных преступлений... Ты действительно не помнишь? – настаивала она. Это походило скорее на допрос, а не на любопытство.
Нет, Гордон ни о чем не помнил. В глазах Дженни промелькнула ирония:
– Надеюсь, что ты не стараешься неосознанно отделаться от меня. Без меня ты смог бы откопать богатую женщину, чтобы она содержала тебя вместо Мэнни.
Она что, шутила? Или вдруг стала злой? Сжатые челюсти нарушали нежный овал ее щек. Ее обычно спокойное лицо выражало что-то грубое и упрямое, чего он никогда у нее не замечал.
– В таком деле, Дженни, ты разбираешься лучше, чем я. Богатые наследницы еще не решаются выходить замуж за подобных мне мужчин, – сказал он, поворачиваясь к бару. 150 Он, конечно, предпочел бы выпить, чем продолжать этот разговор.
Он ушел в спальню. Надо было одеться и уходить. Он, конечно же, опоздает на свою встречу.
Слишком гордая, Дженни никак не могла примириться с тем, что Гордон жил за счет Мэнни. Однако Гордон был по-своему горд. Он скорее погиб бы от истощения, прежде чем попросил бы у кого-то хоть что-нибудь, и отвергал всякую помощь с ожесточением, похожим на ненависть. Но не так было с Мэнни. Более глубокие, чем деньги, узы связывали этих двух мужчин в течение более чем двадцати лет. Они были настолько дружны, что принимали друг друга такими, какими были, со всеми недостатками, непоследовательностью и даже мелочностью. Ни Мэнни, ни Гордон не строили иллюзий ни по отношению к себе, ни по отношению к другим людям. Но у них была одна уверенность: они могли в любой момент рассчитывать друг на друга.
Однако Дженни, по мере того, как рассеивались ее иллюзии о литературном успехе Гордона, казалось, все больше сердилась на Мэнни. Раз Гордон пил на его деньги, значит, Мэнни был в этом повинен. Рикошетом она взваливала на Мэнни все, в чем не осмеливалась обвинять своего мужа. Ведь Гордона ни в чем нельзя было упрекнуть. Он был самым тихим и самым обездоленным из мужчин. А то, что он стал законченным алкоголиком, что он не писал, то она знала, как он сам страдал от этого больше других. Какая-то другая женщина, более амбициозная, более агрессивная, возможно, смогла бы ему помочь, вытащить его из этой трясины. Но так же, как и Гордон, она не была создана для борьбы.
Она тоже в какой-то степени потерпела поражение в своей карьере танцовщицы. Однако ее ремесло, пусть нестабильное и плохо оплачиваемое, тем не менее было для них единственным более или менее надежным источником доходов. Гордон лишь изредка выполнял такую же работу, как и Дороти. Они перебивались кое-как, благодаря тому, что Дженни зарабатывала, давая уроки в Американском студенческом центре. Весьма прилежная ученица Марты Грэхэм и Хэнни Хольм, Дженни должна была для продолжения карьеры срочно уехать в Штаты, после того, как она закончила свою стажировку в Париже в качестве мима. Она же выбрала Гордона. Возможно, теперь она уже начинала сожалеть о своем выборе. С некоторых пор она пряталась за ласковой отчужденностью, которую Гордону почти не удавалось разрушить. Однако он очень любил ее, но, подобно терпящему кораблекрушение, был слишком занят своим собственным спасением, чтобы по-настоящему заботиться о ней.
Он сказал себе, что в целом мире у него оставалась одна она, и мысленно в тысячный раз поклялся, что начнет писать книгу и перестанет выпивать. Когда?
Когда он вернулся в комнату, Дженни не пошевелилась.
– Гордон...
Охваченная внезапным порывом, она поднялась со стула, но ничего не сказала. Взяв его руки и положив себе на талию, она молча смотрела на него, напряженная и умоляющая.
Гордон не захотел уйти, не поцеловав ее в лоб. Она откинулась назад, как стебель цветка, чтобы он заключил ее в объятия, но он подумал, что она хочет уклониться от этого.
Он поспешил к двери.
– Прощай, Гордон...
Смутное предчувствие побуждало его остаться, но он отбросил его, как ребячество.
– До скорого, Дженни, – сказал он, не оборачиваясь и закрывая за собой дверь.
Глава 2
Гордон поправил берет, стоя перед почтовым ящиком и пытаясь разглядеть через выемку, есть ли там письма. Берет был для него самым главным, его единственной причудой в гардеробе. За исключением пенсионеров, немногие парижане еще носили береты. Но Гордон, из какого-то анахроничного кокетства, всегда надевал свой на курчавую голову, к тому же берет был еще и белым.
– Что вы здесь делаете?
Окликнувший его голос был хриплым и простонародным.
Осторожно высунув голову из-за чуть приоткрытой двери, обеими руками вцепившись в ручку, чтобы в случае необходимости захлопнуть дверь перед носом постороннего, мадам Бертран, которая замещала консьержку мадам Лафон, уехавшую в отпуск, разглядывала его с головы до ног недоверчивым и суровым взглядом.
– Ну что? Сюда запрещен вход...
Она завершила свою фразу нетерпеливым жестом, более красноречивым, чем любые слова.
– Но мадам, я господин Сандерс... Я живу здесь! – пробормотал Гордон, охваченный внезапным гневом и готовый ответить сокрушительной бранью на любое новое замечание.
При звуке его заокеанского акцента недоверчивая гримаса на лице мадам Бертран, как по мановению волшебной палочки, сменилась заискивающим выражением:
– Ах, так вы тот самый американец с третьего этажа! Люсьена говорила мне о вас. Она сказала, что это самые приятные люди во всем доме! Они не ходят с зашитыми карманами, как другие!
Она уже думала о своих чаевых. Однако несмотря на заискивающий вид, в глазах ее горел самоуверенный огонек, как если бы она не могла, даже наклонившись, смотреть на Гордона не свысока.
Он заметил это. Он уже привык к подобным взглядам, которые научился принимать с еще более высокомерным видом. Он сказал себе, что его собеседница вовсе не заслуживала того оскорбительного ответа, который уже вертелся у него на языке.
– Я извиняюсь, но мне надо за всем следить. Все уехали в отпуска, и вы представляете, какое это искушение для бродяг? Они не остаются без работы в это время!
Она была среднего роста и, без сомнения, ее умственные способности были такого же размера. Высоким у нее был только голос.
– Вы слышали, что произошло позавчера в Сэн-Клу? Они убили сторожа на одной из вилл. И вовсе не выстрелами из револьвера, как в ваших "вестернах"...
Она вновь пристально посмотрела на него:
– Ну, как в ваших фильмах. Эти злодеи все проделали тихо. Они задушили сторожа и повесили его в погребе, среди окороков! Они утащили все, но только не окорока. Должно быть, это были вегетарианцы, – сказала она, усмехнувшись, чтобы показать, что она тоже могла сострить.
Гордон, согласно кивая головой, стал потихоньку пятиться. Она была неглупа и поняла. Пробормотав "До скорого!", она закрыла задвижку двери своей комнатушки.
Гордон вновь подавил желание вернуться в квартиру и побежал к вокзалу. Вокзал находился в ста метрах, на маленькой площади, которую он так любил, потому что она хранила старое очарование опереточной декорации 1890 года. Посмотрев на вокзальные часы, он увидел, что у него еще было время, по крайней мере для того, чтобы забежать в бистро. Он ворвался туда, как вихрь, заказал небольшую порцию кальвадоса и проглотил ее залпом, предварительно положив на прилавок пятифранковую бумажку. Поезд только что подошел к перрону. Он не стал ждать сдачи и побежал к своему вагону.
Он замедлил бег, вспомнив о Дженни, о ее странном, неприятном поведении.
Поезд уже отправлялся.
Господин Поль, хозяин бистро, худой и педантичный овернец, привычным движением руки смахнул монеты в чашку для чаевых.
Прежде чем вновь погрузиться в чтение "Тьерсе", он два раза прополоскал стакан Гордона, чего никогда не делал ни после арабов, ни после португальцев.
Гордон был чернокожим.
Мадам Бертран томилась от скуки в своей комнатушке в ожидании начала телепрограмм. Еще не было и десяти часов, и ей надо было ждать еще два с половиной часа.
Сидя у окна, она стала перелистывать газету "Орор", пока не нашла страницу, на которой печатались сообщения об убийствах, кражах и других происшествиях, и решила, что надо надеть очки. Продолжая читать очень вдумчиво, она по временам смотрела на двор, чтобы окликнуть кого-нибудь из жильцов, более словоохотливых, чем Гордон.
– Что вы здесь делаете?
Окликнувший его голос был хриплым и простонародным.
Осторожно высунув голову из-за чуть приоткрытой двери, обеими руками вцепившись в ручку, чтобы в случае необходимости захлопнуть дверь перед носом постороннего, мадам Бертран, которая замещала консьержку мадам Лафон, уехавшую в отпуск, разглядывала его с головы до ног недоверчивым и суровым взглядом.
– Ну что? Сюда запрещен вход...
Она завершила свою фразу нетерпеливым жестом, более красноречивым, чем любые слова.
– Но мадам, я господин Сандерс... Я живу здесь! – пробормотал Гордон, охваченный внезапным гневом и готовый ответить сокрушительной бранью на любое новое замечание.
При звуке его заокеанского акцента недоверчивая гримаса на лице мадам Бертран, как по мановению волшебной палочки, сменилась заискивающим выражением:
– Ах, так вы тот самый американец с третьего этажа! Люсьена говорила мне о вас. Она сказала, что это самые приятные люди во всем доме! Они не ходят с зашитыми карманами, как другие!
Она уже думала о своих чаевых. Однако несмотря на заискивающий вид, в глазах ее горел самоуверенный огонек, как если бы она не могла, даже наклонившись, смотреть на Гордона не свысока.
Он заметил это. Он уже привык к подобным взглядам, которые научился принимать с еще более высокомерным видом. Он сказал себе, что его собеседница вовсе не заслуживала того оскорбительного ответа, который уже вертелся у него на языке.
– Я извиняюсь, но мне надо за всем следить. Все уехали в отпуска, и вы представляете, какое это искушение для бродяг? Они не остаются без работы в это время!
Она была среднего роста и, без сомнения, ее умственные способности были такого же размера. Высоким у нее был только голос.
– Вы слышали, что произошло позавчера в Сэн-Клу? Они убили сторожа на одной из вилл. И вовсе не выстрелами из револьвера, как в ваших "вестернах"...
Она вновь пристально посмотрела на него:
– Ну, как в ваших фильмах. Эти злодеи все проделали тихо. Они задушили сторожа и повесили его в погребе, среди окороков! Они утащили все, но только не окорока. Должно быть, это были вегетарианцы, – сказала она, усмехнувшись, чтобы показать, что она тоже могла сострить.
Гордон, согласно кивая головой, стал потихоньку пятиться. Она была неглупа и поняла. Пробормотав "До скорого!", она закрыла задвижку двери своей комнатушки.
Гордон вновь подавил желание вернуться в квартиру и побежал к вокзалу. Вокзал находился в ста метрах, на маленькой площади, которую он так любил, потому что она хранила старое очарование опереточной декорации 1890 года. Посмотрев на вокзальные часы, он увидел, что у него еще было время, по крайней мере для того, чтобы забежать в бистро. Он ворвался туда, как вихрь, заказал небольшую порцию кальвадоса и проглотил ее залпом, предварительно положив на прилавок пятифранковую бумажку. Поезд только что подошел к перрону. Он не стал ждать сдачи и побежал к своему вагону.
Он замедлил бег, вспомнив о Дженни, о ее странном, неприятном поведении.
Поезд уже отправлялся.
Господин Поль, хозяин бистро, худой и педантичный овернец, привычным движением руки смахнул монеты в чашку для чаевых.
Прежде чем вновь погрузиться в чтение "Тьерсе", он два раза прополоскал стакан Гордона, чего никогда не делал ни после арабов, ни после португальцев.
Гордон был чернокожим.
Мадам Бертран томилась от скуки в своей комнатушке в ожидании начала телепрограмм. Еще не было и десяти часов, и ей надо было ждать еще два с половиной часа.
Сидя у окна, она стала перелистывать газету "Орор", пока не нашла страницу, на которой печатались сообщения об убийствах, кражах и других происшествиях, и решила, что надо надеть очки. Продолжая читать очень вдумчиво, она по временам смотрела на двор, чтобы окликнуть кого-нибудь из жильцов, более словоохотливых, чем Гордон.