Рубан Александр. Белый слон

   И не только Ника. Жёны тут вообще появлялись исключительно редко. Дамы и вдовы - да. Но с жёнами приходить было не принято. Не то, чтобы запрещено, а просто они сами не хотели. Даже скандалить предпочитали где-нибудь в других местах. Ну, в крайнем случае, на крылечке: я, мол, видела, с кем он сюда вошёл, ну-ка подать его мне, а не то я пойду к райкомрезу!..
   Короче говоря, в Клубе десанта на Миллионной мы с Хельгой проделали примерно то же самое, что за два часа до этого проделали в штабе резерва. Только уже не под похабный гогот первосрочников, а под молчаливое понимание не замечающих нас ветеранов и под оживлённую болтовню (о погоде) бармена Гоги, который двинул ко мне по стойке ключ от номера и шёпотом заверил, что всё будет тип-топ. Тут, в особняке на Миллионной, никакого капитана Тихомирова в настоящий момент нет. Капитан Тихомиров пребывает либо у себя в конторе, либо где-нибудь в командировке - Гога не знает, где. Касательно кредита я тоже могу не беспокоиться: Гога умеет ценить порывы души и знает, что такое чрезвычайные обстоятельства. Они, эти чрезвычайные обстоятельства, увеличивают обычную процентную ставку вдвое, так что на этот раз не десять, а двадцать.
   Я с лёгким сердцем пообещал бы ему и тридцать, и сорок, но вовремя вспомнил, что платить придётся не мне, а Нике.
   Тем не менее, обед я заказал роскошный, с кулебяками из минтая, пирожными и шампанским. Нам надо было пустить пыль в глаза Гоге. Пусть думает, что я пускаю пыль в глаза Хельге.
   Литровый пакет водки с надлежащим сухпайком я попросил завернуть отдельно. Гога пообещал. А мы с Хельгой двинули в номер, дабы отскучать отводимые на "порыв души" два-три часа и заодно пообедать.
   Хельга мне замечательно подыгрывала, лучше, чем я ей в штабе. Она висла у меня на плече, потупляла глаза, прятала лицо в своём червонном золоте и премерзко хихикала неестественно хриплым голосом, изображая даму на час, которой крупно повезло. Только в номере, притворив толстую с мягкой обивкой дверь, я понял, чего ей это стоило.
   Главным и почти единственным предметом меблировки в номере была кровать. Ветхая, помпейзнейших размеров, с балдахином из маскировочной ткани, долженствующим наводить на мысли о превратностях жизни десантника и скоротечности оной, призывая подарить ему как можно больше радости сейчас, немедленно, сию минуту, потому что завтра может оказаться поздно.
   Хельгу этот балдахин добил. Захохотав, она бухнулась на кровать как была, в плащике и замазученных туфельках, и кровать немедленно отозвалась жутким треском давно рассохшегося дерева с разболтанными ржавыми винтами.
   - Попрыгай, попрыгай, - сказал я. - Помн`и её как следует. Твоя репутация уже всё равно загублена, а вот репутацию сего заведения надлежит держать на должной высоте! Клуб десанта - это вам не фигли-мигли, тут ветераны душой отдыхают, а телом трудятся...
   - Хва... хва... хватит! - простонала Хельга сквозь хохот.
   Я расстегнул безворотку (в номере было очень тепло, даже душно), потом, подумав, снял её совсем, бросил на кровать и остался в рубашке. Хельга поборола последние приступы хохота, сидела, обняв живот, и выравнивала дыхание.
   - Разденься, - сказал я ей и нагнулся, чтобы расстегнуть ботинки. - То есть, я имею в виду: сними плащ. Обед к нам уже идёт и скоро постучится.
   - Нас должны застать в недвусмысленной позе?
   Посмотрев на неё, я убедился, что она спрашивает серьёзно. Похоже, она всегда так: либо спрашивает серьёзно, желая услышать ответ, - либо не спрашивает вовсе.
   - Не обязательно, - ответил я. - Дама, которую ты изображала, должна быть зверски голодна и не сразу уступчива. Нашу кулебяку нам придётся съесть. Всю.
   - С удовольствием! Я зверски голодна.
   - Вот и славно... Нет-нет, тебе не следует швырять свой плащ как попало! Повесь аккуратно на спинку стула - ведь это твоя единственная верхняя одежда на все сезоны.
   - Как ты об этом узнал? - удивилась Хельга.
   - Извини... - Я сильно потёр ладонью шею и, кажется, даже закряхтел от смущения. - Я этого не знал.
   Я снова занялся ботинками - снял их и стал вытирать мазут изнанкой коврика, лежавшего под дверью.
   Хельга сковырнула туфельки, босиком прошла к окну, выглянула, откинув занавесочку, и удивлённо вскрикнула. Я усмехнулся. В Ашгабате таких интересных домов не осталось, их мы в первую очередь... Теперь там только строгая, предсказуемая архитектура.
   А это окно, судя по расположению номера, выходило не на улицу и не во внутренний двор, а в самый интересный коридорчик. Интересный с точки зрения "уличных миротворцев". Он был извилист, бесконечен и одновременно очень короток. Он огибал по хитрой замкнутой кривой небольшой танцевальный зал и примыкавшие к нему подсобные клетушки для музыкантов...
   - Это во всех клубах так? - спросила Хельга.
   - У моряков я не бывал, не знаю... Вряд ли "У Макушина" есть что-то похожее: места не хватит. А вот у воздушников на Синем Утёсе тоже очень интересно. У них, правда, своя специфика: огромные пространства, легкость конструкций, даже зыбкость какая-то, но при всем при том - уютно и основательно. Они сами строили. Воздушные части самые богатые. Извозчики куда мы без них? Да никуда!
   - А куда вам бывает надо? - спросила Хельга.
   - Туда, где стреляют, - отрезал я.
   - А женщин ты часто сюда приводил?
   - Ни разу... - С ботинками я покончил, отставил их и занялся Хельгиными туфельками, по-прежнему глядя в пол.
   Я почти не солгал: здесь я действительно был впервые. В этом номере... Это был "дежурный" номер - далеко не лучший и вот именно для чрезвычайных обстоятельств. У меня таковых не бывает. Я не люблю отдавать Гоге аж двадцать процентов сверху, я предпочитаю всё подготовить заранее, обойдясь обычными десятью. Да и не так уж часто мне приходилось это делать, а после Парамушира - только один раз. Потому что перестало помогать...
   - А я всё думала: зачем они нужны, эти Клубы? - проговорила Хельга с весёлым изумлением. - Оказывается, вот зачем!
   - Ну, знаешь ли!.. - я очень искренне возмутился. - Между прочим, сюда и с жёнами ходят! Поживи-ка в общаге, или в однокомнатной на две семьи... Да, многие из нас отдыхают душой в борделе - но далеко не все и не только в нём. И вообще, - я наконец-то нашёл достойный аргумент, - это всё равно, что заглянуть в туалет Патриотической Галереи или Дворца Сновидений и заявить: "вот для чего все это отгрохали"!
   Я аккуратно поставил её туфельки под кровать, расправил коврик у двери и выпрямился.
   Хельга очень смирно сидела на кровати, сжав губы бантиком и поджав под себя босые ноги, смотрела на меня в упор и выжидательно молчала глазами. Мне пришлось продолжить - развить свой последний аргумент.
   - Нет, правда, - начал я, - это не для красного словечка: про туалет во дворце! Например, у нас в Клубе, в этом самом, есть Историческое Общество. Оно собрало неплохую коллекцию и основало музей - три таких кабинета. Там уникальные экспозиции, начиная с десятого века, с миротворческих десантов Олега в Хазарию и Византию!.. Есть хоровой кружок. Вон там, за окном, балетная студия. Рок-симфо-банд. Студия батальной скульптуры. Модельеры. То есть, эти... моделисты. Да много чего есть! Тут отдыхают душой люди с больными душами. Люди, которые убивали людей... Но в музее, например, нет водки - никакой, даже очень древней. Водка - в этом крыле дома, где бар и бордель, а мы с тобой пришли сюда за водкой! И вообще - я же тебе предлагал: подожди на крылечке, сам поклянчу...
   - А ты приводил сюда жену? - спросила Хельга.
   - Да. Один раз. - Я отвернулся и стал смотреть на окно.
   В Клуб я её действительно приводил. Не в номер. В Клуб. В общем, я заврался, отстаивая репутацию заведения... А ведь ни единым словом не соврал! Все это у нас есть - музей, хор, моделисты. И модельеры - тоже. И вот эти самые номера есть - для тех, кто отдыхает душой именно в них. И бар... Последние три с половиной года я отдыхал душой в баре. Музей и прочее, включая номера, мне стали до лампочки (большой, как у белого слона, и электрической). Так что Гогу я сегодня удивил. Если он способен удивляться... Ну, во всяком случае, обрадовал.
   Я смотрел на занавесочку на окне, чтобы не смотреть на Хельгу, и почему-то вспомнил Рио. Наверное, потому, что занавесочка была весёленькая, в красно-белую полосочку. В Рио, столице одноименного штата, нам было весело. Мы прибыли туда показать, на что мы способны, и показали, что мы способны на многое. После условной "иглотерапии" в саванне была проведена настоящая на севере Парагвая. И обошлась почти без крови, не как прежние широкомасштабные блицкриги Южно-Атлантических МС, от коих разило двадцатым веком, Хиросимами и Прагами. Не все мы были инструкторами в той, настоящей "иглотерапии", но Рио, столица Рио, наливала всем и плясала в обнимку с каждым и хотела отдаться любому в благодарность за неожиданно быстрый и небывало дешёвый мир на западе... Нам было весело.
   А однажды в Рио нас водили на экскурсию в Дом Скаутов - подростков от восьми до пятнадцати лет. Там, в этом их Доме, тоже было всё - даже больше. В том числе специальные комнаты для девочек: привести себя в порядок, причесаться и не только. У девочек сложный организм, не то что у мальчиков... Вот только запашок в специальной комнате был примерно как здесь, и проблема ранней беременности у скаутов ничуть не менее остра, чем у других детей, не состоящих в этой организации. Не знаю, к чему это мне вдруг вспомнился Дом. Не к тому ли, что природа всегда и обязательно возьмёт своё - не налогами, так рэкетом?.. А вот интересно: Гога сам придёт обслуживать, или пришлёт полового? Вообще-то, Гога не любопытен. Он профессионал и берёт свои проценты за доверие.
   - Виктор? - позвала Хельга.
   - Да? - сказал я, не оборачиваясь.
   - Ты запутался в значках.
   - Не понял.
   - Я не знаю, как объяснить. Посмотри на меня.
   Я посмотрел на неё. Её зелёные глаза не смеялись надо мной, не осуждали меня и даже не жалели. Они просто сообщали мне, что я запутался в... То, в чём я, по мнению Хельги, запутался, было похоже на парамуширские "снежинки". И на "злой тюль", тоже парамуширский. По крайней мере, именно их рисовали её глаза. Глаза, которые ни "снежинок", ни "злого тюля" ни разу не видели. Не могли видеть...
   - В чём я запутался? - переспросил я.
   - Их очень много, - вздохнула Хельга. - Хотя на самом деле их нет. Их больше, чем комаров в июне. Но комары-то есть, они живые и голодные. А ты запутался в том, чего нет. В значках...
   - В словах? - догадался я.
   - Это не только слова. И слова - не всегда значки.
   - В мыслях?
   - И не только мысли... Когда ты меня первый раз поцеловал, это был значок. А потом, возле вахты - почти поцелуй.
   - Живой и голодный, - пошутил я. - Как ты сейчас.
   - Да. Когда ты увидел меня голую на столе, тоже произошло что-то живое. Но ты отвернулся, и значок его съел: живое стало значком. И когда я уронила платье, это уже был значок.
   Надо полагать, что на лестнице, когда я взял её на руки и чуть не "засветился", тоже случилось что-то живое, подумал я. Но говорить об этом не стал.
   - Я понял, Хельга, что ты называешь "значками", - сказал я. - Может быть, их действительно нет, и может быть, они действительно едят живое. Но без них, согласись, было бы трудно прожить.
   Улыбка мичмана... Без этого "значка" он бы давно загнулся - и водка не помогла бы. С йодом.
   - Я не говорю, что они не нужны, - сказала Хельга. - Но в них бывает легко запутаться, и ты запутался. Этот ваш Клуб - очень большой и путаный значок. Целая туча значков, которые сплелись и копошатся! Он вам очень нужен, вы без него не можете прожить. Но в нём... Не вижу, как в музее, наверное, он далеко от этой комнаты - но здесь очень давно не было ничего живого. Только значки и люди в сетях значков.
   Я вспомнил бар: Хельга хрипло хихикает и виснет у меня на плече, ветераны понимающе не замечают нас, а Гога, болтая со мной о погоде, двигает мне по стойке ключ от номера и шепчет два слова: "дежурный" и "двадцать"...
   - А Гога живой? - спросил я. - Или он сам - значок?
   - Живой. Но Георгий в них не путается. Их нужно любить или ненавидеть, чтобы запутаться в них... Сейчас постучит.
   - Как? - не понял я.
   - Георгий сейчас постучит в дверь. Обе руки заняты, идёт и думает постучать ботинком, или положить на пол то, что в руке... Спина болит нагибаться - продуло вчера, а ты не обидишься, если ботинком...
   Гога постучал ботинком.
   - Делай "значок"! - скомандовал я Хельге, кивнув на кровать, а сам расстегнул рубашку до пояса и, не спеша, пошёл открывать.
   Выходит, Гога оказался любопытен...
   Глава 9. Говорите молча
   На левой руке Гога держал поднос, а в правой объёмистый свёрток. В номер он, как ни странно, заходить не стал: стоял сбоку от двери и скучно смотрел перед собой, вдоль коридора, отражая в стёклах пенсне и в лысине ровно светящийся розовым потолок.
   Я взял у него поднос и осторожно поставил на колченогий столик в номере, возле кровати, а потом вернулся за свёртком.
   - Литр, - сообщил Гога, взвесив его на руке и глядя всё так же вдоль коридора. - Не много?
   - В самый раз! - я потянулся за свёртком.
   - Смотри... - Он не спешил мне его отдавать.
   Я, мысленно чертыхнувшись, опустил руку. У меня с Гогой такого ещё не бывало, но всё когда-нибудь случается впервые. Вот и моя кредитоспособность поставлена под сомнение...
   - Я передумал, - сообщил Гога.
   - Вижу, - сухо ответил я. - Я полагал, что это не в твоих привычках.
   Гога наконец посмотрел на меня в упор. Его глаза ну ничегошеньки не говорили, не то что Хельгины.
   - Не надо двадцать, - сказал он. - Десять, как обычно. За это тоже. И протянул мне свёрток. Я взял. - У тебя не просто чрезвычайные обстоятельства, капитан. - Гога опять смотрел не на меня, а вдоль коридора. - У тебя - нечто большее... Не налегай! - он постучал пальцем по свёртку и удалился, вышагивая немного слишком прямо. В номер он даже не заглянул.
   Ай да Гога. Профессионал...
   Я вернулся в номер и запер дверь.
   Хельга успела опять надеть платье и, откинув салфетку с подноса, вдыхала горячий пар, поднимающийся от кулебяки. Да, Хельга была действительно голодна и действительно зверски. А подрумяненная корочка выглядела очень аппетитно. И не только выглядела. У нас преотменные повара, и уж где-где, а на кухне Хельга не обнаружила бы никаких значков - только живое... Жаль, что Ника не любит наш Клуб. Впрочем, живое и ст`оит соответственно, не как значки в "мол`очке". Живое только во сне даром... Вот ведь безгрешен я перед женой, три с половиной года как безгрешен, ан виноват опять! В чём, спрашивается?
   Логика. Значки-с.
   Подав Хельге нож и кивнув на кулебяку, я занялся шампанским. Нам надлежало выпить полбутылки, никак не меньше, дабы изобразить значок, достойный заведения (надо же - въелись в меня эти значки!), и похоже на то, что вершить этот подвиг мне придётся в одиночку. Вряд ли Хельга настолько сумеет войти в роль, чтобы существенно мне помочь. Я посмотрел на часы. Было шестнадцать десять. Три часа до встречи с мичманом, минус час на дорогу, если пешком. Успею. Хмель от шампанского проходит быстро, и я его засплю, а свёрток в любом случае приберегу для встречи. Мичману нужнее.
   Расковыряв сургуч, я выстрелил пробку так, чтобы обязательно пролилось на пол, и разлил по фужерам.
   - Ты же знаешь, что я не буду, - сказала Хельга.
   - Догадываюсь. Пусть останется так.
   Кулебяку Хельга уже разрезала (и уже уплетала - приятно было смотреть!), положив мне только маленький кусочек. Ровно столько, сколько я смогу съесть, заставляя себя это сделать. Правда, она не учла шампанское...
   Едва я успел это подумать, как на моей тарелке появился ещё один кусок.
   - Теперь так? - спросила Хельга.
   Хорошо иметь дело с колдуньей. Хотя и не очень уютно: чувствуешь себя прозрачным. Я усмехнулся и поднял фужер.
   - За всё живое!
   Шампанское было сухим. А дамы предпочитают сладкое. Или Гога слишком профессионал, или тоже колдун... Впрочем, какая разница? Проценты он берет за доверие - так что, пускай себе знает. Но убирать в номере будет не Гога, надо пить.
   Я заставил себя съесть оба куска, допил шампанское, оставив меньше половины, буркнул Хельге: "Извини", - и растянулся на кровати. То, что со мной будет сейчас происходить, не имело к ней ни малейшего касательства. Да и ничего особенного со мной происходить не будет - внешне. Я не кричу во сне. Мой альфа-ритм нормален. А хмель надо заспать.
   Мой белый слон от шампанского свирепеет. После водки он язва и хулиган, просто так - загадочен или зануден, а от шампанского свирепеет и начинает меня методично топтать...
   Я закрыл глаза.
   Ну, давай, белый слон! Давай - выдай мне под завязку. В поддых своими тумбами. Есть за что. Всегда есть за что... Но не надо, прошу тебя, вспоминать Парамушир! У меня достаточно грехов и кроме. Вспомни Ашгабат. Или вспомни тот весёленький домик в Рио. Или вспомни, как я надрался в Клубе, макал Гогу носом в яичницу и орал, что он нарочно подаёт офицерам-парамуширцам беличьи яйца, тем самым намекая на ущербность их, офицеров-парамуширцев хромосомного набора... Что-нибудь вот в этом духе, ладно, белый слон? Выдай - я вижу, что тебе уже не терпится.
   И он мне выдал.
   Он мне припомнил и Ашгабат, и Парамушир. Особенно Парамушир. Весь мой второй взвод, всех рядовых и каждого из трёх сержантов. Поимённо. И ещё пятерых, помимо второго взвода. И тот квартал в Касивобаре, где люди пытались жить.
   "Ты жёг своих. Ты убивал своих".
   - Так было надо. Я не мог иначе...
   "Ты их убил. Своих".
   - Они тоже сожгли бы меня - если бы так было надо. Лёха Самохвалов, мой заместитель, сжёг бы меня, не отдай я команду сам или промедли выполнить его. Там можно только так, нас с ним учили убивать своих...
   "Ты оказался способным учеником".
   - Слон, возьми пирожное! Где-то здесь, на столе, было пирожное, съешь его, белый слон, и перестань...
   "А в той палатке вы обнаружили четыре обгоревших трупа. У них был иммунитет, и они остались людьми. Ты не захотел их опознать".
   - Их опознал мой заместитель...
   "А должен был ты: один из четырёх мог оказаться братом Самохвалова".
   - Но ведь не оказался! А Леха сам стрелял - и не исключено, что в брата...
   "По палатке он не стрелял. Он надеялся".
   - В палатке оказались другие. А вот "кащеева авоська", едва не сожравшая Леху, могла быть его братом. В конце концов, опознавать обязанность заместителя...
   "К тому же, у командира - истерика, командира отпаивают спиртом и бьют по щекам, как пацана-первосрочника".
   - А ты непоследователен, белый слон! За что ты меня топчешь? За то, что я плохой командир, или за то, что хороший?
   "Зачем мне быть последовательным? Я не значок - я есть. Как те четыре трупа. Как тот квартал. Ты не избавишься ни от меня, ни от них... Я возьму пирожное?"
   - Возьми...
   "Спасибо. Я покатаю тебя в другой раз, ладно?"
   - Пропади ты со своим катанием!
   "Нет, я не пропаду. Я приду ещё".
   - Можешь не приходить...
   "Не могу. Так надо".
   - Святые сновидцы, кому?
   "Тебе..."
   Он уже выдал мне всё, что хотел, и съел своё пирожное, но не спешил уходить. Протянув свой белый хобот, он взял мою вялую правую руку и долго мял её - сначала всю ладонь, потом каждый палец в отдельности, пока я не проснулся. Он был чуть более милосердным, чем обычно, и не оставил меня одного...
   Хельга сидела рядом со мной на кровати, держала меня за руку и внимательно разглядывала мою ладонь. Ну конечно: если колдунья, значит и гадалка тоже... Не шевелясь и не показывая, что проснулся, я скосил глаза на столик. Хельга подмела всё - и кулебяку, и пирожные. Зря я заставил себя съесть оба куска, надо было ограничиться одним.
   Я кашлянул, сообщая, что не сплю. Хельга кивнула в ответ. Ей была интересней моя ладонь, что-то она в ней видела. Она водила ногтем по ладони - но не читала линии судьбы на ней, а разговаривала с нею. И я услышал этот разговор, не понимая, как он происходит. Она колдунья - что ж тут понимать! Моя рука охотно называла всё, что в себе когда-нибудь держала: приклад, нунчаку, рукоять ножа... Всё помнила рука, всё разболтала, и Хельга разузнала обо всём.
   Вздохнув и отпустив мою десницу, коснулась Хельга левого запястья. Ладонь в своих ладонях развернула, погладила щекой и подбородком, и я услышал (это был вопрос, но не словами, а прикосновеньем):
   Ты - левая, ты - что так близко к сердцу, ты - убивала? Ну скажи мне: "нет"!..
   И левая рука сказала: "Да!" - она умела всё не хуже правой: и выбить нож, и метко бросить нож, спустить курок и закрутить нунчаки, переломить ребром ладони кость, схватить за горло так, что хрустнет горло, легко, как штык, войти в чужую плоть... Она гордилась, что она убийца. Я не посмел её опровергать.
   А ты, плечо? Уж ты-то ни при чём? (Вопрос опять был задан бессловесно: щекой, губами, жилкой на виске...)
   Плечо...
   На нём лежал ракетомет, когда я под свинцовыми плевками старинных ружей выбежал на площадь и выпустил в упор все шесть ракет. Пять поразили цель, и я ослеп. Последняя прошла над баррикадой, проткнула жёлтое от зноя небо и где-то взорвалась. Не знаю, где. Быть может, в пригороде Ашгабата. (Всё было сказано моим плечом - всё выведала у него колдунья. Всё я расслышал - и не возразил.)
   А вы, глаза? (Горячими губами и языком без слов спросила Хельга...)
   Глаза ловили цель прицельной рамкой.
   Лоб? (До чего же губы горячи... тверда и вопросительна ключица... а грудь, как мама, требует: ответь!..)
   Лоб - кулаком работал в рукопашной. Боднуть в лицо, или поддать в поддых бывало иногда результативно.
   Язык? (Вопрос - солёными губами, щекой солёной, ямочкой на горле...)
   Приказывал, допрашивал и лгал - "дезинформировал", на языке военных, тем самым подготавливал убийства.
   Так я лежал, не говоря ни слова, а тело, цепенея каждой мышцей, рассказывало о себе само и отвечало на вопросы Хельги совсем не так, как я бы отвечал. Язык касаний - искренний язык. Немыслимо солгать прикосновеньем. А что слова простого языка? - лишь тени мыслей. Мысли тени действий. Словесный разговор - театр теней, где нет причин для очевидных следствий, где истина темна и светел фон. Ах, говорите молча! Бессловесно. Безмысленно. Всю правду о себе...
   Да, Хельга. Пятки - те же кулаки. Железные, коли каблук подкован, но очень эффективные и так.
   А пальцы ног?..
   Мозоли на суставах потвёрже камня. Тот ещё кастет! Проломит рёбра даже без ботинка, в ботинке - не спасёт бронежилет.
   "Я очень совершенная машина! - кричало тело, отвечая Хельге. - Моё предназначенье - не любить, а убивать, не ладить, а ломать, и не творить, а разрушать творенья, что создавали Бог и человек. Могучий муж - солдат и без меча, как трактор - танк без орудийной башни. Они хотят и могут убивать. В железных траках трактора, как в генах, врисовано и ждёт предназначенье: он ведает, зачем изобретён, терзает землю, рвёт и ранит дёрн..."
   Колени?..
   Лица разбивали в кровь. Нередко упирались меж лопаток, пока рука сворачивала шею до смертного кряхтенья позвонков.
   Бедро?..
   Через бедро швыряют оземь - чтобы потом коленом придавить.
   Живот?..
   Вполне годится для удара и был обучен этому искусству. Прижми к нему противника, и мышцы брюшного пресса резко напряги. Тот не вдохнёт, а у тебя - секунды. Используй их и делай с ним, что хочешь.
   - Вот то единственное, что не убивает... Единственное! - прошептала Хельга.
   А прошептав словами - повторила касаниями пальцев, губ, грудей, опять губами и - горячим лоном, принявшим то единственное, что не убивало...
   - Господи!
   - Простил... И ты Ему прости, - шепнула Хельга, - Он Сам не ведал, что Он сотворит. Случилось так, что - нас...
   Глава 10. Увядающий натюрморт
   Когда мы опомнились (когда я опомнился), было уже 18.20.
   Из Клуба мы вышли не через бар, а дорогой, известной не каждому. Добежали до Плехановской бани, потоптались на остановке, проводили глазами три переполненных конки, пешком дошли до Шведского Моста и там взяли пролётку. Я отдал все мои жетоны, зато мы с ветерком промчались до самого Белого озера и успели вовремя, даже с двадцатиминутным запасом.
   За всю дорогу мы с Хельгой не проронили ни слова. Видимо, не только я был ошеломлён нашей внезапной близостью - и, видимо, не только я ломал голову над тем, что же у нас с нею было: "значок" или "живое"?.. Восьмая квартира оказалась комнатой в каменном полуподвале полуторасотлетнего деревянного дома. (Почти в таком же, но по ту сторону Белого озера, прошло моё детство. Только мы жили не в полуподвале, а на втором этаже.) Единственным признаком бытового прогресса в комнате был биотический обогреватель, он же плитка. Хельга сразу же оживила его и подсыпала щебёнки в раструб. Я мёрз, и Хельга это чувствовала. Обогреватель захрустел щебёнкой, лихорадочно замурлыкал и довольно быстро накалил свой панцирь докрасна, после чего лишь изредка похрустывал и ровно, тихо урчал. Хельга поставила на него чайник, а я занялся свёртком, то и дело поглядывая на часы.
   В 19.13 у нас всё было готово. Водку я перелил из пакета в глиняный кувшин с крышкой, ломтики брынзы (ай да Гога!) разложил на галеты, а для селёдки Хельга нашла две луковицы и порезала их кольцами.
   И всё это молча, не глядя друг на друга.
   Как дети, ей Богу, как нашкодившие дети...
   А ведь всего-то и было, что природа взяла своё - обстановка располагала. Или, всё-таки, было нечто большее?
   В 19.15 мичман Ящиц не пришёл. В 19.20 тоже.
   В двадцать с минутами я вышел на двор, покурил и вернулся. Хельга снова поставила чайник, а наш натюрморт "Ветераны будут беседовать" уже несколько подувял.
   - Он не придёт, - сказал я, глядя в сторону и держась за дверь.
   - Он собирался прийти, - возразила Хельга. - Яков даже не искал причины, чтобы не прийти. Наоборот, ему очень хотелось выговориться. Подожди ещё немного.
   Она говорила, не глядя на меня, и я вдруг понял, почему: потому что я сам не хочу, чтобы она на меня смотрела и видела меня насквозь. Она совсем не ощущала себя нашкодившей девочкой... Святые сновидцы, не бывает таких женщин! Не должно быть. Разве что для неё всё это настолько обычно, что...