Рудов Вениамин. Последний зов

   Новиков в эту минуту почти ненавидел себя и старшего лейтенанта, уже не в силах был слушать тяжелое, с посвистом дыхание своего осторожного командира, и если раньше, до сегодняшней ночи, старался гасить возникающее в себе недовольство и всегда его перебаривал, то сейчас совершенно не мог совладать с ним.
   "До каких пор? - возмущался он. - Разве я не на своей земле?!."
   От гнева было трудно дышать; тихое бешенство словно бы стало отрывать вжатые в песок руки, ноги, приподняло над лодкой, и Новиков на секунду ослеп от ударившего в глаза яркого света.
   - Ложись! Ты что делаешь?!.
   Вряд ли услышал он слова Иванова, как, должно быть, не услышал свои.
   - Я на своей земле...
   Но прежде чем успел по привычке произнести звание Иванова, тот возник рядом с ним в полосе света, рука его потянулась к застегнутой кобуре и сразу отдернулась.
   - Спокойно, младший сержант. Не паниковать.
   Слова донеслись, как сквозь вату, их заглушил хохот. Единственный выстрел, прозвучавший от мотоцикла, отнесло и рассеяло мощной струей спертого воздуха, ударившего из простреленной лодки.
   - Сволочи! - прорычал Новиков.
   Всей силой сконцентрированной в себе ненависти он рванул автомат к подбородку и, совершенно не помня себя, поддавшись безраздельно властному чувству гнева, нажал на спусковой крючок автомата; и снова не услышал ни звона разбитой вдребезги фары, ни возмущенного возгласа старшего лейтенанта:
   - Что ты... ты натворил, Новиков!.. Ну, Новиков!..
   В наступившей тишине слышен был топот убегающих немцев.
   5
   "...Голяков позвонил, и по тону его стало понятным: случилось
   из ряда вон выходящее. У меня, признаюсь, дрогнуло сердце... В
   самом деле случилось: младший сержант Новиков, один из самых
   дисциплинированных командиров, стрелял по немцам, бил по их
   мотоциклу, по их территории. По тогдашним временам и по той
   обстановке это было подсудное дело... Не знаю, что меня удержало
   от написания в округ срочного донесения. Что теперь выдумывать!..
   Не знаю - и все. Решил: лично подъеду и разберусь на месте... В
   общем, не поднялась рука на такого сержанта - уж больно хорош был,
   чист, во всех смыслах чист... Пришлось мне в эту ночь дважды
   поднимать с постели начальника пограничных войск округа - первый
   раз просить санкцию на возвращение Богданьского домой, в Польшу,
   второй - согласиться с моим решением не судить Новикова. Генерал
   не стал возражать..."
   (Свидетельство А.Кузнецова)
   Иванов нервно ходил по канцелярии, сцепив челюсти и коротко размахивая руками, гневный, неузнаваемо постаревший за одну ночь. Было светло от "семилинейки" с протертым стеклом, даже излишне светло, и резкая тень старшего лейтенанта перемещалась по стене неестественно четко.
   - Ну, Новиков, подсек ты меня. Под корень срубил... Ты хоть понимаешь, черт возьми, что натворил?!.
   Новиков стоял навытяжку.
   - Так точно.
   - Ни хрена ты не понимаешь... Было бы соображение, не натворил бы глупостей. А еще грамотный, учитель. Чему ты их мог научить, детей?
   - Простите, товарищ старший лейтенант, мое прошлое к делу не относится.
   - Подсудное дело. Сам в тюрьму напросился... Я бы еще понимал - кто другой... Но ты...
   - Они первые. Я не начинал.
   - Сколько раз говорено: не поддаваться на провокации! Приказы надо выполнять безоговорочно. Кроме явно преступных. Это тебе известно?
   - Так точно.
   - Получается, что я отдавал явно преступный приказ.
   - Никак нет.
   - Значит, стрелял ты сознательно.
   - Так точно.
   - Ну, знаешь! - Иванов присел на койку. - Заладил, как попугай. У тебя здесь все в порядке? - постучал себя по лбу.
   - Все в порядке.
   - Да очнись же ты, парень. Несешь всякий вздор. Таким манером недолго себя потерять. - На припухшем от комариных укусов, тощем, с отросшей за ночь щетиной лице старшего лейтенанта читались недоумение и усталость.
   Новиков смутно понимал себя, еще меньше доходили до сознания слова Иванова. Смертельно хотелось спать. Ничего больше. Спать, залечь на койку вниз лицом, как привык спать после ночной службы. И что бы ни говорил старший лейтенант, в каких бы ни обвинял грехах и ни грозил трибуналом - все потом, после сна. Ну, стрелял и стрелял. Ну, предадут суду, пускай.
   С трудом поднял тяжелую голову:
   - Двух смертей не бывает, товарищ старший лейтенант.
   Иванов вскочил как ужаленный:
   - Чушь какая! Соображаешь, что несешь?
   - Так точно.
   - Попугай ты и есть.
   В сердцах Иванов сдернул с окна солдатское одеяло, задул лампу и толкнул обе створки с такой резкостью, что они, спружинив, снова захлопнулись, дребезжа стеклами.
   - Открой, дышать нечем.
   - Есть открыть.
   В канцелярию вливался синий рассвет. Волглый речной воздух вытеснял застойный прокуренный дух, напитавший всю комнату - от пола до потолка, ветер прошелестел листками откидного календаря на столе.
   Кто-то протопал от склада с боеприпасами.
   На станции Дубица, за заставскими строениями, отфыркивался и сопел паровоз.
   - Товарняк, - неизвестно к чему сказал Иванов.
   Потом паровоз взревел, часто и шумно задышал и тронулся с места. Было слышно, как, набирая скорость, состав удаляется к Бресту, взревывая и грохоча.
   - Ушел, - опять же непонятно обронил Иванов.
   Новиков продолжал в бездумье стоять у края письменного стола, возле вешалки, на которую старший лейтенант повесил брезентовый плащ с вывернутым наизнанку правым рукавом. На душе было пусто. Он рассеянно взглянул на быстро вошедшего в канцелярию Голякова, привычно выструнил ослабленные в коленках ноги, но тут же ослабил их - ноги гудели, тяжелые, будто приросли к дощатому полу.
   - Что за стрельба была? - спросил Голяков. - На вашем участке?
   - На моем. - Иванов механически раздвинул матерчатые шторки над схемой участка.
   - Немцы?
   - Начали они.
   - Потом?
   - Мы... Мы ответили.
   Новиков переступил с ноги на ногу. Приход старшего лейтенанта почти не изменил ничего в его настроении, не прогнал усталость. И даже когда услышал дважды повторенное Ивановым "мы", не стал вникать в смысл - будто его, Новикова, это совсем не касалось.
   - Темнишь, Иванов, что значит "мы"?
   - Ну, я... - Старший лейтенант сгреб в горсть лежавшую на столе тетрадь с записями телефонограмм, скомкал ее, повторив тверже: - Разок пальнул. Они, сволочи, лодку прострелили... Но это не главная причина. - Он впервые посмотрел Голякову в лицо. - Надо было их отвлечь от Богданьского. Они могли его захватить. Верно? Могли. Запросто. Ну, я принял решение... Всякое действие лучше бездействия. Не так ли?
   - Демагогия!
   - Так было: немцы первыми подняли стрельбу. - Иванов разгладил скомканную тетрадь, задернул шторку над схемой участка. - Вот собирался донесение написать, а тут как раз вы пришли.
   Будто очнувшись и враз отрезвев от дикой усталости, Новиков во все глаза уставился на старшего лейтенанта, порывался что-то сказать, не ему, начальнику заставы, а Голякову.
   Иванов, стоявший вполоборота к нему, вдруг обернулся всем корпусом:
   - Идите, Новиков. Шагом марш чистить оружие!
   - Пусть останется, - Голяков многозначительно улыбнулся, не удостоив взглядом обоих. - Донесение он хотел составить. Ха. Вы хотели донесение составить, а я помешал... Я всегда появляюсь не вовремя... Вот что, Иванов, вы это бросьте. Донесение полагается писать, как было. Первый день, что ли, служите?
   - Через полчаса будет готово.
   - Получаса мало. К донесению приложите чертежик места происшествия. Двух часов хватит?
   - Управлюсь.
   Но Голяков не торопился из канцелярии - достал папиросу, помял ее между пальцев и закурил.
   Вот и конец, подумал Новиков про себя. Все стало на свои места. Он с совершенно отчетливой ясностью представил действия Голякова. Старший лейтенант докурит свою папиросу, не спеша докурит, медленно, смакуя каждую затяжку, но думая о нем, о Новикове, и даже жалея его. Голяков прекрасно отдает себе отчет в случившемся, его не обведешь вокруг пальца - знает, уверен: стрелял Новиков, неплохой младший командир, даже совсем неплохой. Алексей от слова до слова помнил характеристику на себя, с которой при выпуске его ознакомили. Вся в превосходных степенях: "...В политических вопросах разбирается отлично, морально устойчив, понимает политику партии и правительства, вежлив, аккуратен, авторитетен..." А на выдержку?.. Ни слова правды. Липовая характеристика. По всем пунктам критики не выдерживает. Так, Лешка, так. Куда от правды уйти! Не оправдал надежд своих командиров. Сейчас Голяков докурит свою папироску - вишь, чернота под мундштук добирается. Пригасит в блюдце окурок. Пригасит - и будь здоров, Новиков, сдай автомат. Поясок сними. Поясной ремень арестанту не полагается...
   И тут же трезво, как после ушата холодной воды, другое пришло: "Ты-то при чем? Иванов вину на себя принял. То грозил военным трибуналом, из себя выходил. Сейчас... Черт-те что... Сейчас почистишь автомат, каши досыта налопаешься. И спать, без просыпу, пока не разбудят. А тем временем Иванова за шкирку..."
   У Новикова сжало горло. Пошарил руками, будто искал, на что опереться, ни к чему щелкнул прицельной планкой автомата, вызвав у Голякова недоумение.
   Знакомое ощущение, то самое, что подняло его, вдавленного в прибрежный песок, поставило на ноги в рост перед немцами и ошпарило спрессованным гневом и ненавистью, то самое чувство его захлестнуло сейчас, забило дыхание - как затянутая на шее веревка. Все внутри кричало.
   Он подался вперед, к Голякову. Но слова не шли. Пропали слова, застряли в стиснутом горле.
   - Я хотел...
   - Докладывайте. - Голяков швырнул окурок в окно. - Только начистоту.
   - Один я... Можете проверить оружие... - Новиков мельком увидел землистое от усталости лицо Иванова, и ему стало не по себе.
   Начальник заставы угнетенно молчал, гладил заросшую щетиной щеку, то и дело посматривая в раннюю синь близкого рассвета, опять гладил щеку - словно у него зубы болели.
   - Продолжайте, - холодно сказал Голяков.
   Все сильнее сжимало горло... Он не согласен со многим. Стыдно прятаться. Стыдно. Сколько можно! С какой стати изображать улыбку в ответ на пощечину! Почему?.. Товарищ старший лейтенант может объяснить почему? Почему мы закрываем глаза?.. Почему?..
   Почему Богданьский не побоялся? Почему?!.
   - Слишком много вопросов, младший сержант.
   - Нас правде учили.
   - Расскажете дознавателю вашу правду. Довольно болтовни!.. - Голяков не удостоил младшего командира вниманием. Хлопнул дверью.
   - Мальчишка ты, Новиков, совсем зеленый... Ну, кто тебя за язык тянул!.. Много говоришь. В пятницу не рекомендуется. Вредно в пятницу несчастливый день. Как понедельник.
   Издалека, из такого далека, что слова будто бы размывало, как на испорченной патефонной пластинке, Новиков скорее угадал, нежели расслышал голос начальника заставы, спокойный, неузнаваемо тихий:
   - Не все черти с рогами, Алексей, не все. Бог не выдаст - свинья не съест. Голякову я тебя не отдам. Иди спать. Давай поспи, сколько удастся. Ну, давай, Алексей, спать отправляйся... Ни в кого ты не стрелял.
   - Товарищ старший лейтенант, я не хочу...
   - Кажется, ясно сказано!
   - Да я...
   - Разъякался.
   - Выслушайте... Я сам за себя отвечу.
   - Мне твое прекраснодушие ни к чему, парень. Ты это брось. Шагом марш спать! - И старший лейтенант вдруг заорал не своим голосом: - Спать!
   Иванов отвернулся к окну.
   От дубовой рощи или еще откуда затрещала ранняя птица - нелепый клекот с тонкими переливами, пойди разбери, какая такая птаха стрекочет. Иванов достал из ящика письменного стола лист чистой бумаги, карандаш и линейку с делениями, вывел на листе печатными буквами: "Схема", откинул голову и посмотрел издали, не замечая Новикова, скорее - не желая замечать присутствие постороннего человека.
   Просто так взять и уйти Новиков не мог, хотя понимал, что старшему лейтенанту неприятно его видеть, может, даже противно. Давящее чувство вины перед командиром удерживало на месте, не позволяло отмерить три с половиною шага от вешалки до двери по затоптанному полу в желтом квадрате свежеокрашенных плинтусов. Виноват, ничего не скажешь.
   При всем том он не сожалел о содеянном. Даже подмывало сейчас, не откладывая, сказать об этом старшему лейтенанту, заявить без околичностей, что, если снова окажется в такой ситуации, не позволит себя унижать, опять применит в дело оружие, уже не одиночным - автоматической очередью шуганет.
   Но Иванов занялся делом. Близко наклонившись к столу, вычерчивал схему. Он решительно не хотел замечать присутствия Новикова. Конечно, не хотел. После такого - любой командир не захочет. Кому приятно, когда подчиненные плюют на твои приказы! Но тут же протестующе вспыхнуло в сознании: "Никто не просил брать на себя вину. Ни к чему заступничество. На допросе скажу следователю. Всю правду".
   С этим решением пришло некоторое успокоение. Он не собирался идти на заклание, смиренно, будто овца. Следователю выложит, как было. И спросит почему нельзя сдачу давать, когда тебя кулаком по роже?..
   - Разрешите идти?
   От излишне усердного нажима в руке Иванова сломался грифель карандаша.
   - Завидую тебе, - сказал он вдруг, кладя на стол карандаш, холостяк...
   Сказал, как пощечину отвесил.
   - Пожалуйста, не думайте... Я сам за себя отвечу и следователю скажу, как было. Не надо за меня заступаться, товарищ старший лейтенант.
   Иванов странно посмотрел на него долгим и непонятным взглядом. Глаза у него были воспалены от хронического недосыпания.
   - Приказы полагается выполнять, Новиков, - сказал он тихо, без привычной сухости. - Мы военные люди, на службе. Не у тещи на блинах. Незнакомая улыбка тронула его губы. - Я, правда, забыл, у тебя ведь нет тещи.
   У Новикова от этих слов стиснулось сердце. Обычные, не очень понятные, они затронули душу, и от прежней ожесточенности следа не осталось.
   - Товарищ старший лейтенант...
   - Давай без лишних эмоций. Спать отправляйся. Успеешь пару часиков прихватить.
   Спать он не пошел. Знал: ляжет на свою койку и будет ворочаться с боку на бок на соломенном матраце, как на горячих углях, перебирать события суматошной ночи, наново переживать их - до малейшего оттенка, вникать в произнесенные Ивановым слова и отыскивать потайной смысл.
   Сказанное Голяковым было яснее ясного.
   Спать не хотелось.
   В комнате для чистки оружия он был один. Пахло ружейным маслом, махорочным дымом; терпковатый масляный дух напитал пол, стены, деревянный стол, весь заляпанный жиром, испещренный зазубринами.
   Почистить оружие было нехитрым делом. С этим Алексей управился быстро. Без нужды прошелся по стволу автомата чистой ветошкой, собрал в обрывок газеты грязную паклю, принялся вытирать со стола кляксы масляных пятен.
   За этим занятием застал его дежурный.
   - Кто тут шебаршит? - спросил, будто оправдывался. - Чего не ложишься?
   - Да так.
   - За так ничего не дают.
   - А мне ничего не надо.
   - Так уж не надо.
   Что-то он знал, дежурный, знал и темнил. Это чувствовалось по блеску глаз, по тону, по всем тем нехитрым признакам солдатской дипломатии, какие угадываешь сразу, с первых же слов, особенно когда у тебя у самого все обострено и натянуто, как струна. В таких случаях должно прикинуться равнодушным, пройти мимо, как будто перед тобою телеграфный столб. Уж тогда какой хочешь конспиратор не выдержит.
   Новикову было не по себе, какая теперь дипломатия!
   - Зачем пришел?
   - Я, что ли, за твоего Ведерникова автомат стану чистить? Распустился...
   - Что еще?
   - Поднимай его. Пускай приведет в порядок оружие. В армии нянек нету. И денщиков - то ж самое.
   - Почистит.
   - Черненко из твоего отделения?
   - Знаешь.
   - Двух патронов не хватает в подсумке.
   - Найдутся. Дальше?
   - Дальше, дальше... - деланно рассердился дежурный. - А еще про тебя был разговор.
   - Подслушивал?
   - Голяков докладывал майору Кузнецову.
   Под ложечкой екнуло. Самую малость. Нетрудно догадаться, о чем докладывал старший лейтенант Голяков начальнику погранотряда. Но догадываться - одно, знать - другое.
   - Старший лейтенант в канцелярии?
   - Бреется, - обиженно буркнул дежурный. - Лешк, - спросил, помолчав, ты чего натворил?..
   - Для кого Лешка, для тебя - "товарищ младший сержант". Запомнил? - Он сам не понял, шутя ли обрезал парня, или всерьез. Но, впрочем, тут же смягчил свою резкость: - Ничего я не натворил, годок. Службу служил. Как надо.
   - Голяков докладывал, вроде ты по немцам стрелял, на ту сторону, а старший лейтенант Иванов тебя покрывает. И еще про дознавателя чего-то... Это кто такой, дознаватель?
   - Человек.
   - Выдуриваешься. Баньку валять каждый может. К тебе с открытой душой, как другу...
   В соседней комнате затрезвонил телефон, парень опрометью бросился к аппарату и через секунду в служебном рвении зачастил слишком громко: "Так точно!", "Никак нет!", "Есть!", "Есть, товарищ майор!".
   Вот завертелось, без страха подумал Новиков. Страха он не испытывал. Верил в свою правоту. Почему верил, на каком основании - даже объяснить себе не мог. Пришла злость. Молчаливая, безотчетная злость.
   - Майор Кузнецов! - испуганно сообщил дежурный. - Выезжает.
   - Открой пирамиду.
   - ...ажно страх, какой сердитый майор. Ажно в трубке гудело...
   - Открой.
   - ...велел вызвать коменданта с шестнадцатой.
   - Помолчи, ради бога.
   - Что теперь будет, Лешк? Нахомутал ты делов.
   - Моя печаль.
   - Твоя...
   В тающем полумраке лицо дежурного выражало испуг и казалось неестественно синим от льющегося из окна синего отсвета зари. Парень, жалеючи, немного сощурясь, будто сдерживал слезы, следил, как Новиков поставил в гнездо автомат, помедлив, достал ведерниковский и, заглянув внутрь ствола, на место не поставил, потянул подсумок Черненко и тоже положил его рядом с автоматом на табурет.
   - Подними обоих.
   - Ну да... До подъема вон сколько! - Часы показывали половину четвертого. - Успеется.
   - Иди подними обоих.
   - Было бы чего. Делов-то пустяк.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вряд ли он сознавал, почему поднял солдат, не отоспавших положенное, поднял без кажущейся необходимости, проявил ненужную жестокость по отношению к близким товарищам, с которыми до вчерашнего дня бескорыстно делился всем, что имел - папиросами и халвой, купленными на небольшое жалованье отделенного командира, сокровенными мыслями, пересказывал содержание прочитанной книги, где мог, закрывал глаза на мелкие проступки и незначительные ошибки друзей, был с ними мягок и обходителен, как с второклассниками, а не с бойцами своего отделения. Еще толком не осмыслив происшедших в себе перемен, не обнаружив, когда сломались привычные взгляды и то настоящее, чем и в чем он жил повседневно до этого часа, приобрело иную окраску и особое значение, он, однако, с удивительной ясностью, понял, что отныне жить, как прежде, не сможет; как бы ни распорядилась судьба, чем бы ни обернулась стрельба по немцам - пусть даже судом военного трибунала, прежнее в нем навсегда отмерло.
   Еще вчера или двумя днями раньше не пришло бы в голову будить - ни свет ни заря - утомленных людей. Пожалуй, он бы сам отыскал оброненные Черненко патроны, а то, гляди, заодно со своим почистил и автомат Ведерникова.
   Сейчас он молчаливо наблюдал за ползающим по полу невыспавшимся Черненко, слышал за спиной сердитое сопение Ведерникова. В открытую дверь доносилось частое шорканье шомпола по стволу автомата, и не было ни капельки сожаления ни к одному из бойцов.
   - Тэ ж мэнi зайнятiе придумав, - бубнил Черненко. - Тэмно ж, як у склепе, а воно, дывись, прыказуе... - По натуре веселый хлопец, Черненко зло покалывал своего отделенного карим глазом, открывая толстогубый рот и сердито бубня: - И чого б оцэ стояты над головою?
   - Ищите.
   - А я що роблю? Шукаю. Чы, можэ, кому-нэбудь здается, що я танцюю, то нэхай очi протрэ хустынкою... Ай, лялечки-малечки, - весело затараторил по-русски. - Вот вы игде прохлаждаетесь. - С этими словами парень нырнул под стол, завел руку в угол и в самом деле извлек два патрона. - Ваше приказание выполнил! - сказал дурашливым тоном, вскинул ладонь к козырьку воображаемой фуражки, но, остановленный многозначительным взглядом дежурного, опустил ее.
   Почти одновременно из комнаты для чистки оружия вышел Ведерников, поставил почищенный автомат в пирамиду.
   - Порядок, младший сержант, - сказал он тоном доклада. - Приказание выполнил.
   - Хорошо. Идите спать.
   Новиков с приятным удивлением отметил не сразу угаданную перемену в Ведерникове. Аккуратно подтянутый, в подпоясанной ремнем гимнастерке и начищенных сапогах, он с незнакомой благожелательностью обратил к своему отделенному слегка тронутое оспой широкое лицо - будто ждал дальнейших распоряжений.
   - Поспать бы неплохо, - согласился Ведерников. - Только черта лысого уснешь.
   Новиков поймал на себе его мимолетно скользнувший сочувственный взгляд и без труда догадался, чем вызваны перемены - знает: дежурный успел раззвонить. И странно, не сочувствие тронуло душу, а именно желание скрыть его, поглубже упрятать. То и другое было не свойственно мрачноватому Ведерникову.
   Черненко спрятал патроны в подсумок, не уходил, стоял, пританцовывая босыми ступнями по заслеженному полу дежурки, притворялся, будто ему холодно, и плутовское выражение не сходило с его смуглого тугощекого лица. "И этот знает, - подумал Новиков. - Знает и виду не подает. Как сговорились ребята".
   До этой минуты не приходилось задумываться, как к нему относятся подчиненные - просто не возникало повода для таких мыслей. Его отношение к ним было разным, потому что сами они тоже были неодинаковыми. И вот в короткие секунды, казалось бы, не подходящие для анализа, он увидел рядом с собой друзей, он это уловил обостренным до крайности восприятием, уловил по напряженным лицам, по тому, что, выполнив его приказание, не оставили его одного.
   Протяжно зазвонил телефон. Дежурный схватил трубку.
   - Удираем, хлопцы, - подмигнул обоим Черненко. - Начальство едет. Заставит работать.
   Маленькая хитрость, к какой он прибегнул, выдала его с головой дежурный еще и слова не произнес, пожалуй, еще не знал, кто звонит, а Черненко заговорил о начальстве.
   "Значит, и у них из головы не выходит. Ждут майора Кузнецова, который мою судьбу должен решить".
   От этой мысли Новикова обдало теплой волной.
   - Пошли, ребята. Поспать все-таки надо. Сегодня банный день, - добавил, неизвестно к чему вдруг вспомнив о бане.
   - И то работа, - охотно согласился Черненко. - Храпанем минуток по шестьдесят на каждого, с добавочкой по сто двадцать. Так, Серега?
   - Мели, Емеля, - подтолкнул его Ведерников в спину. - Любишь ты языком работать. Погляжу, как утром лопатой пошуруешь.
   Утро занималось погожее. В окно лился розовый свет. Солнце еще пряталось, но край неба за заставскими строениями разгорался и пламенел, оттесняя и рассеивая зыбкий предутренний мрак, медленно поджигая все небо.
   День обещал быть по-летнему знойным.
   6
   "...Как дознался я про слова Голякова, про то, что Алексея
   нашего ну, стал-быть, отделенного командира, под трибунал
   грозятся, места не нахожу себе... Ни свет ни заря кинулся до
   старшего лейтенанта Иванова. Он на вид строгий мужчина, а так
   душа мужик... Разговора не получилось, и я пошел... Суббота,
   известно, банный день, всякие там хозработы, и мы в ту последнюю
   мирную субботу жили по распорядку дня, как положено жили. Только
   замест хозработ оборону совершенствовали. Вроде день был славный,
   солнце и все такое, а мы не особенно веселые были... Поверьте,
   даже детишки - и те без баловства играли... Запомнился мне
   мальчоночка, приезжий, ну, прямо птичка... Отделенный, Новиков,
   стал-быть, все с ним заговаривал... Характер у него был, у
   младшего сержанта, - виду не показывал, что над ним трибунал
   висит... Ждали мы все, как один, что майор Кузнецов решит..."
   (Свидетельство С.Ведерникова)
   Койки касались одна другой необмятыми шуршащими матрацами, которые в конце прошлой недели заново набили соломой.
   - Спи, младший сержант. Старайся про то не думать.
   - Пробую. Что-то не особенно получается.
   - На твоем бы месте любой саданул по ним. Начальник отряда зазря не обидит. Ты не думай.
   Успокаивающий шепот Ведерникова не достигал цели. Избыточно много встрясок принесла ушедшая ночь, слишком много мыслей нахлынуло вдруг, и Новиков, еще укладываясь на жесткий матрац и чувствуя телом почти каждую соломинку, был уверен, что поваляется два-три часа, а там придет время поднимать отделение, довершать работу на своем участке оборонительного рубежа вокруг заставы, делать субботнюю приборку казармы и территории - не заметишь, день пролетит. А еще в баню надо поспеть...
   Он будто провалился в глубокий овраг и летел, летел, покуда не опустился на мягкое дно, в густую траву, не почувствовав удара или хотя бы толчка. Трава сомкнулась над ним, отсекла от всего, чем был занят мозг.
   Ведерников, едва уснул отделенный, быстро оделся, тщательно оправил на себе гимнастерку, оглянулся на спящего, надел поглубже фуражку и быстрым шагом направился в канцелярию, где надеялся застать Иванова. Он к нему давно собирался, но все откладывал до удобного случая - старший лейтенант в последние дни ходил сумрачный, замкнутый: то ли задергался в круговерти накалявшейся обстановки, то ли его задергали. Во всяком случае, не больно-то хотелось Ведерникову открывать душу, ежели мысли у начальства заняты другим, ежели начальству не до тебя.
   Правду сказать, и случай не выпадал. А наболевшее сидело внутри, как граната с выдернутой чекой.