Страница:
– И мы его проворонили, – отозвался Смирнов.
Полковник немного помолчал. Потом продолжил:
– Знаешь ведь, что на западном берегу оставалась какая-то пара дивизий? Основные армии фронта уже за рекой.
– В первый раз слышу, товарищ полковник.
– Кукушкины конспираторы… – сказал Дубинский сквозь зубы. – А как тебе объяснили, за что медаль и внеочередное звание?
– Не такое уж внеочередное. Капитаном я уже был, потом разжаловали. А сейчас… Объяснили, как обычно – за успешно выполненное задание.
– Как обычно, да? Эх, кладем разведчиков, а они ни ухом, ни рылом, за что помирают…
– За Родину, – твердо сказал Смирнов. – Разведчики погибают за свою Родину. Иначе и быть не может.
Рита закончила красить спину Белоконя и распорядилась:
– Штаны долой.
– Там может быть серьезное ранение, – зачем-то предупредил сержант.
– Срезать штанину?
– Не надо, стяну так.
По сантиметру отрывая ткань от ног, он опустил свои изорванные бриджи.
Вокруг стонал и вскрикивал полевой госпиталь. Загруженный под завязку грузовик с мертвецами уехал и воротился пустым. Все были слишком заняты собой – одни умирали, зычно проклиная все на свете, другие уходили на тот свет тихо. Посреди этого пекла Белоконь стоял перед девушкой со спущенными штанами и глупо краснел.
Подошел санитар с канистрой. Даже не взглянув на сержанта, он налил в кастрюльку свежей воды и удалился.
Все так же механически Рита принялась отирать кровь между ног пациента. Белоконь обнаружил, что у него просто рассечена внутренняя сторона ляжки – от колена и до паха. Все вокруг было фиолетово-синим и, очень может быть, не работало, но сержанту стало значительно легче. Его рана мало кровоточила, хоть и была глубока. Именно поэтому он все еще находился в сознании.
Девушка полила ногу йодом – у Белоконя потемнело в глазах, и он едва удержался от крика. Затем она достала из сумки иглу с вдетой ниткой.
– На ногах устоишь? – спросила Рита.
Белоконь установил винтовку справа от себя, перенес на нее часть веса и сказал, что выстоит. Ложиться в пыль не хотелось.
По сравнению с йодом боль при зашивании была более долгой, но терпимой. Санинструктор шила быстро и умело, но довольно небрежно. Сержант подумал, что жизнь у малярш полуголодная, поэтому многие из них по ночам шьют транспаранты и другие грубые полотна.
Капитан с полковником выпили из фляги.
– За всех, кто погиб в бою, – сказал Смирнов, – за моих бойцов. Никого из вас не забыл, ребята!..
Дубинский выпил молча.
– Вы молодцы, – сказал он после. – Никто и не надеялся, что вы так хорошо справитесь. Я слышал, как генерал-лейтенант докладывал Ставке… Он так и сказал: «благодаря блестящей операции фронтовой разведки». Твои группы, группы первого и третьего… У немца даже сомнений не появилось, что действуют не передовые отряды наступательной армии, а всего несколько диверсионных команд. Фриц-то до сих пор уверен, что на юге вот-вот начнется контрнаступление.
– Товарищ полковник, – сказал Смирнов и выразительно огляделся.
Еще минуту назад капитан был слегка навеселе. Теперь он собрался, лицо его окаменело, а глаза стали ясными и внимательными.
– Да брось ты, капитан, – сказал Дубинский и махнул рукой. – Я знаю, где и когда можно говорить открыто. Все это – уже не тайна, хоть в рупор кричи – ничего не изменишь. А главное я уже сказал: все силы сейчас за Доном. Остававшиеся части удалось переправить лишь потому, что немец готовился к удару с юга. Там сейчас их самое уязвимое место, нежное брюхо. И никак не получится убрать его быстро.
Белоконь старался слушать его внимательно, но не преуспел – Рита закончила шить и снова полила бедро йодом. Затем она намазала этой животворящей влагой мелкие царапины на ногах сержанта и перешла к покраске паха. Кроме того, что это было неловко, существовала опасность сжечь кожу – ведь йод никогда не относился к тем растворам, которым можно смело доверить это место. Белоконь подумал было, что санинструктору виднее, однако безразличие девушки говорило само за себя. Возражать было поздно – дело сделано…
Офицеры тоже не проявили участия к его мытарствам. Полковник опорожнял портсигар, выкуривая папиросу за папиросой. Капитан приканчивал фляжку. Наконец Дубинский произнес:
– Сегодня… сегодня была надежда чего-то достичь. Была. Но получилось, что мы сами попались на тот же трюк. Не мы одни умеем строить обманки, капитан, немец тоже на это горазд. Это же надо, бутафорская линия обороны такой длины! Километров пять, мать их. Понарыли, как муравьи, тьфу!.. Знаешь, почему фрицы не поперли на нас сразу? Могли бы ведь отбиться и тут же контратаковать…
– Почему же? – спросил Смирнов.
– Потому что боятся за брюхо. За свое нежное южное брюхо. Думают, наше сегодняшнее наступление – обманный маневр. Поэтому поровняли нас бомбами и успокоились. И можно эвакуировать штаб и даже раненых. Сутки-двое в запасе, потом нас просто сметут.
Смирнов встал на ноги и едва не упал – его порядком штормило. Пришлось снова опуститься.
– Если этот чертов юг так важен, – сказал он, – почему бы не собрать там кулак? Дали бы фашистам по пузу!..
– Капитан, все гораздо сложнее, – сказал Дубинский. – Но об этом нужно спрашивать не меня. А лучше никого не спрашивать. Тебе и так снова дали всего лишь «За боевые заслуги». А по уму надо бы героя или хоть орден.
– Ничего, я не гордый.
Белоконь к этому времени облачился в свою пострадавшую форму. Зашитая нога уже была стянута куском чистой ткани. Санинструктор Рита собралась было идти, но ее остановил оклик Смирнова:
– Рита, взгляни на этого бравого сержанта! Совсем недавно он спас тебя, сам того не зная.
Девушка свирепо глянула на распустившего язык капитана. Но тот был пьян и невозмутим. Санинструктор уставилась на Белоконя, будто увидела его впервые. Эмоции ее вдруг преобразили – это была совсем другая Рита, живая. Немного растерянная, точно ее только что разбудили, симпатичная девушка. Ничего, кроме непонятного взгляда, сержант не дождался. Девушка кивнула полковнику, собрала вещи и перешла к свежим раненым.
За короткий срок обработки одного сержанта количество пациентов полевого госпиталя возросло вдвое. Место, где лежал умирающий Еремин, было теперь очень далеко от крайних рядов со стонущими бойцами.
Белоконь вытянулся перед поднявшимся Дубинским. Он не представлял, что будет делать дальше.
– Товарищ полковник, разрешите… вернуться к батарее?..
Дубинский посмотрел на него с удивлением.
– Ах, да, – сказал он, – ты же добирался сюда все это время… Еремин говорил, что видел эту желтую лошадь, когда его везли. Волновался он, что ты пропал… Вот что, сержант: нет у нас больше батарей. Две сорокопятки на ходу – вот и вся артиллерия. И людей больше нет. Из всего моего стрелкового полка на ногах пара взводов – даже на роту не наберется. Многие здесь лежат, вокруг нас… Вот что, оставайся пока при госпитале. Командирую тебя в помощь санитарам. Заодно будет и отпуск по ранению, хоть тут особо и не отдохнешь. Будешь живой – найдешь часть на том берегу… если госпиталь успеет переправиться. Приказ ясен?
– Так точно, товарищ полковник.
– Приступай к выполнению.
Дубинский ушел. Белоконь остался посреди жуткого стонущего поля. В полном здравии пребывал лишь уснувший между ранеными Смирнов. Белоконь решил, что у капитана нервы, как стальные канаты, ведь спать здесь было совершенно невозможно. Даже просто дышать было трудно. Впрочем, на то он и разведчик.
Сержанту тоже не мешало бы отдохнуть. Стоять он больше не мог. Он осторожно сел на место полковника. Нога болела гораздо сильнее, чем до йода, а перед глазами все плыло. Белоконь окликнул санитара с ведром – то уже был другой, он поил бойцов, – и получил полную кружку прохладной воды. Выпив ее залпом, он привалился к Смирнову, накрыл лицо грязной пилоткой и отключился.
– Сержант, нашел место дрыхнуть! Люди умирают, а ты храпака даешь!
– Это капитан храпел, – сказали откуда-то сбоку.
– Да тебя контузило, солдат, – отозвался Смирнов. – Я сюда не спать пришел.
Белоконь сел и спросил чужим хриплым голосом:
– Сколько сейчас?
– Чего?
– Часов.
– Десять утра, – сообщили сбоку.
– Солдат! – рявкнул Смирнов. – Помолчи, родной, подумай о вечном. Твои часы, небось, врут. Или вообще остановились, когда в атаку ходил. Сейчас где-то четыре часа дня, сержант.
– Того же дня?
– Ну а какого?..
Солнце уже не палило, на него наползли тучи. Пыль осела, и в воздухе стоял запах мочи, разложения и йода. Мух стало еще больше, они тупо тыкались прямо в лицо. Госпиталь разросся до бывших командных блиндажей. Там стояли две полуторки – все, что осталось от штаба. Еще дальше в небо поднимались несколько столбов дыма – это на передовой догорали последние танки.
Белоконь прислушался к своему телу. Мышцы ныли, особенно болело между ног. Зашитая рана тоже давала о себе знать. В голове шумело. Несмотря на это, он чувствовал себя отдохнувшим.
Сержант посмотрел на Еремина. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что командир батареи мертв уже пару часов. На солнце трупы разлагаются особенно быстро.
Смирнов собрался уходить.
– Бывай, сержант. Может, еще увидимся.
– Товарищ капитан! – сказал Белоконь. – Надо отнести лейтенанта к грузовику.
Он взял мертвого за ноги и поймал взгляд Смирнова. Помятый и недовольный капитан пробурчал что-то невразумительное, но подхватил мертвеца под руки.
Пространство между рядами лежащих красноармейцев было шириной в пару ладоней, да и то не везде. Белоконь шел впереди – он аккуратно переступал через ноги, туловища и головы. Смирнов же особо не церемонился, из-за чего им вслед неслась пестрая ругань.
Ее заглушили звуки из палатки фельдшеров – это был жуткий, бессознательный мат, быстро перешедший в вой с повизгиванием. Через минуту в операционной снова стало тихо. Кого-то вынесли, тут же подтащили следующего. Затем все повторилось.
Грузовик был полон, и шофер уже стоял перед ним, прокручивая лом в моторе.
– Забросим? – спросил Смирнов. – Давай, сержант, на «три».
Они раскачали ношу, но капитан внезапно остановился и сказал:
– Слушай, а покурить у твоего лейтенанта нету?
Не дожидаясь ответа, он отпустил тело и похлопал его по карманам. Нашел портсигар и оставил его на земле.
– Все, качаем. И раз! И два! И-и три!..
Труп перелетел гору мертвецов в кузове и с грохотом упал на кабину. Послышался вопль водителя:
– Вы что там, охренели?!!
Смирнов открыл портсигар. Выругался.
– Капитан, нужно его стащить, – сказал Белоконь.
– Скажи мне, сержант, на кой ляд человеку вот эта коробка, ежели в ней ничего не носить? Хоть бы одну себе на поминки оставил, язви его в душу!.. Да что ты смотришь на меня, будто это я его убил?! Повоюй с мое, тоже таким станешь! Я столько товарищей похоронил – на пять таких машин хватит. Половине рыл ямы голыми руками…
По глазам капитана было видно, что это правда. Белоконь молча пошел к кабине.
Тело Еремина сняли под тихую ругань шофера. Смирнов пригрозил ему провернуть лом совсем в другом месте, и тот замолчал.
– Вот мы с тобой дурни, сержант! – сказал капитан. – Мы ж его в сапогах бросали! В сапогах у человека совсем другая аэродинамика. Давай, сержант, стягивай, себе возьмешь. Тебе в них шагать и шагать. Никакой пользы, если нужную вещь в братской могиле землей присыплют. Правильно, солдат? – обратился он к водителю.
– Так точно, товарищ капитан! – подал голос тот. – Но теперь уже не присыплют.
– Это почему же?
– Так ведь отступаем, – сказал водитель. – Нету там никого, чтоб новые ямы рыть, давно нету. А старые с верхом полные – с двух дивизий трупы возим. «Сталинец» часа два назад все утрамбовал и укатил. С тех пор еще столько же навезли, сверху сгружаем. У меня вот последняя ходка, потом раненых повезу.
– В могилу?!
– Да не, товарищ капитан. Тех, которые жильцы. Евакуироваем госпиталь.
Белоконь закончил с сапогами, и тело наконец закинули в кузов.
Шофер предложил Смирнову махорки. Пока капитан складывал цигарку, сержант подрядился помочь завести грузовик. Он быстро и сильно повернул гнутый лом, машина зарычала и тронулась.
– Спасибо! – крикнул водитель. – Сам бы так быстро не завелся!
Когда дым от уехавшего грузовика рассеялся, Белоконь сказал капитану:
– Сапоги заберешь? Ты ж их вроде хотел.
– Уже на «ты»? – спросил Смирнов. – Не уважаешь?
– Уважаю, капитан. Только спросил ты не правильно. Надо было сказать «с каких это пор мы с тобою на ты?» Тогда б я ответил.
– И с каких же пор?
– То ли с десяти, то ли с четырех часов дня.
Смирнов усмехнулся.
– Бери обувку, сержант. И не смотри на меня волком. Я своих боевых товарищей люблю и уважаю. Вспоминаю о них, погибших. Они у меня вот здесь, – он положил руку на сердце. – Но почитать трупы – это уж увольте. Пусть этим занимаются попы или еще какие извращенцы. Пора бы тебе научиться видеть просто мешок с костями, а не человека, которым он был. Ведь не первый день воюешь, как я посмотрю.
Белоконь взял сапоги. Смирнов уходить не собирался – будто у него и начальства нет, и времени полно. Он сел на корточки у груды пустых бочек и протянул сержанту остаток самокрутки.
– На вот, докуривай. Место для разговоров паршивое, но других мест сейчас на фронте нет.
Белоконь сел на бочку и потянул сырую махорку. Несмотря на то, что на вкус она была как гнилая трава, это оказалось куда лучше, чем курить хорошие папиросы в блиндаже энкавэдэшников.
– Значит, будем знакомы, сержант, – сказал капитан. – Меня зовут Михаил, называй как хочешь – хоть Мишей, хоть Смирновым. Родился в пятом, служу с двадцать третьего. И на Дальнем Востоке служил, и на Украине… Два десятка, считай, по стране мотаюсь. Сам я челябинский. Бывал, может, в Челябинске?
– Нет, не доводилось, – сказал Белоконь.
– А я у вас был. И не раз.
– Где это «у нас»?
– В Киеве. Ты ж из Киева, сержант.
Белоконь пощупал карман с письмами и документами. Все было на месте.
Смирнова повеселила такая реакция.
– Ты на меня глазищи-то не таращи, – сказал он, – а то похож на перепуганного ежа. Тоже мне фокус – хохла по роже узнать! Да еще киевского!.. Вот чем ты себе хлеб добывал, черт тебя разберет. Плечи есть, сила в руках тоже, да кем угодно ты мог быть в Киеве.
– Кузнец я.
– На кузнеца ты не очень похож, кожа не такая… Ладно, всяко бывает. Семью хоть успел в эвакуацию отправить? Или ты бобыль?
– Успел, капитан.
– Я смотрю, из тебя слова клещами нужно вытаскивать, – заметил Смирнов. – Не болтлив ты, артиллерия. Не доверяешь?
Сержант пожал плечами.
– У особистов мне не понравилось. Больше к ним не хочу.
– Ах, вон оно что! – произнес Смирнов и хлопнул себя по колену. – А я-то, дурень, забыл!.. Ты, сержант, великое дело сделал – девушку от Коржа спас. Беда наша этот Керженцев. Так что гордись, солдат!
– Мог бы и сам спасти, капитан.
– Если б ты не появился, я бы так и сделал. Пошел бы и свернул шею уродцу – за всех наших баб! У меня, знаешь, на этой войне совсем тормоза сорвало, я сам себя пугаюсь… А тут смотрю – сержант прет. Причем с таким выражением лица на морде, что аж народ шарахается. Как пойдешь с таким лицом на немцев – зови поглядеть, очень уж мне интересно, как эти твари от разрыва сердца поподыхают… Вот я тебя и послал. Нормально получилось, медсестричка сразу же выскочила.
– Зато я остался, – сказал Белоконь.
– А тебя вытащить – пара пустяков. Ты, Конский, не подпишешь. Я это про тебя сразу понял.
– Что не подпишу?
– Да бумажку стукаческую. У Коржа ведь такая паутина – генералы завидуют. Куча бумажек, которым можно дать ход, а можно и не дать. Этим и силен, за это и боятся. Если б он еще полевых жен генеральских не пользовал – сам бы генералом стал. А так… капитанишко, хоть и ГБ. Считай, подполковник, а амбиции – о-го-го. Но все равно паук.
Белоконь надолго задумался.
– А если бы подписал, – наконец спросил он. – А если я уже подписал?..
– Сержант, ты с этими вещами не шути, язви тебя в душу! Народу такие шутки непонятны. Я-то знаю, что ты это так, по дурости сказал. А красные наши воины подумают, что ты серьезно… со всеми вытекающими… Скажу тебе начистоту: мужиков с такими упрямыми рожами, как у тебя, особисты по несколько дней ломают. А потом все равно расстреливают, потому что не видят для себя пользы. У Коржа глаз наметанный, он бы с тобой не возился. Сразу бы…
Смирнов сделал руками движение, будто сворачивает шею какому-нибудь маленькому зверьку.
– Отпустил бы, наверно? – невесело пошутил Белоконь.
Капитан расхохотался.
– Остряк, да?.. Нет, дорогой мой Конский, он бы взял этого своего Тюльпанова и устроил учебную казнь. Тюльпанов новенький, ему полезно… Ох, ну и зверская же у него рожа! По нему же гитлерюгенд плачет слезами вот с этот мой кулак. Дайте нам, говорят, этого киндера, мы из него воспитаем коменданта самого страшного лагеря…
Белоконь встал, протянул Смирнову руку.
– Прощай, капитан. Поговорили, отдохнули, пора мне выполнять приказ полковника.
Смирнов тоже поднялся, ответил крепким рукопожатием и сказал:
– А у меня вот отпуск. Три дня на пьянку распоряжением комдива. Хорошее дело – отпуск. Хочешь – немцев стреляй вволю, хочешь – не стреляй… Больше тут заняться нечем, уйти некуда – все же в замечательных местах мне дают отпуска. Пойду, наверное, и правда постреляю. Кто-то же должен прикрывать отступление, а, сержант?..
– Так точно. Желаю хорошо отдохнуть!
– Ну ты и язва, Конский! Я сразу понял, что тебе палец в рот не клади – ну просто крокодил какой-то!
Белоконь козырнул.
До ближайших окопов Смирнов добирался ползком. Внутри уже можно было встать и идти, не пригибаясь, – в самых глубоких местах траншеи были на пару ладоней выше человеческого роста. Капитан сразу понял, к кому он попал – это были позиции заградительного отряда НКВД. Они находились в тылу передней линии обороны.
Внутри он обнаружил остатки лишь одного взвода. Здесь были два постреливающих время от времени станковых пулемета системы Максима. Их разделяла сотня метров практически пустого окопа – в этом промежутке прятались всего пять автоматчиков. По траншее между пулеметами то и дело курсировал смуглый шустрый сержант. Он прыгал через трупы, ободрял пулеметчиков, снова прыгал, похлопывал стрелков по напряженным спинам, прыгал… Добравшись до противоположной огневой точки и переведя дух, он начинал свой путь обратно.
Смирнов застал сержанта у правого пулемета. Он представился и потребовал доложить обстановку. Сержант оказался помкомом взвода.
Он рассказал, что командира заградотряда, его зама и двух адъютантов убило во время бомбежки. Смирнов узнал, что из всего отряда действует лишь этот пулеметный взвод – остальные, вероятно, отступили. Взвод долгое время активно «усмирял» трусов и паникеров, бегущих с поля боя. Патроны для станковых пулеметов были на исходе, для ручных – и вовсе закончились… Настали часы относительного покоя. Приказа отступать энкавэдэшники не получали, посланный в штаб гонец не вернулся, а потому они просто делали свое нужное дело.
А потом вместо бегущих и ползущих с поля боя советских солдат на заградчиков обрушились немцы. «Это были не фрицы, а звери!» – сказал про них помкомвзвода. Они бежали прямо на пулеметы, будто не замечая, как большую их часть выкашивает огнем. Кто добегал – тот врывался в окоп. Прежде чем пулеметчики успели собраться и дать отпор, немцы уже перебили две трети взвода и прикончили командующего им старлея. Из четырех «максимов» уцелело только два. Под пули заградотряда легла целая рота этих оголтелых зверей – вон несколько лежит, капитан может на них полюбоваться.
Смирнов осмотрел трупы и сразу определил причины такого самоотверженного поведения фашистов.
– Это «пятисотые», – сказал он. – Штрафная часть, состоящая из военных преступников. Им терять нечего, они смертники. Наверное, их бросили пощупать нашу первую линию, а они вон аж куда прорвались.
Автоматчики дали по короткой очереди. Смирнов стал на земляную ступеньку, выглянул из окопа (брустверы здесь были совсем низкие, сантиметров по двадцать) и увидел устланное трупами поле. Капитану бросилось в глаза то, что ближайшие мертвецы были в основном бойцами из немецких «пятисотых», а метров через пятьдесят лежали сплошь советские солдаты. Зрелище венчал перевернутый чадящий танк с сорванной гусеницей. Он был из тех бедолаг, которые попались Люфтваффе, даже не доехав до передовой. Около танка Смирнов заметил несколько огромных воронок. Больше он ничего не разглядел, потому что из-за гусениц ударили сразу несколько автоматов.
– Оставшиеся немцы засели за танком! – сообщил смуглый сержант. – Это они стреляют!
– Правда?! А я думал, что удмурты! – огрызнулся Смирнов.
– Какие удмурты, товарищ капитан?!
– Из Удмуртии, язви тебя в душу!
Смирнов выглянул снова. Недалеко от танка он засек троих фрицев, переползавших через тела. В руке у него был пистолет, но толком прицелиться ему так и не удалось – немцы прикрывали своих шквальным огнем.
Капитан отпрянул от края насыпи и подозвал помкома.
– Сержант, что с гранатами?
– Осталось несколько штук «эф-один». Только это впустую, товарищ капитан: до танка метров сто, не меньше. Осколочную отсюда никак не добросить – уже бросали.
– Давай их сюда.
Смирнов расположился в нескольких шагах от пулемета. Он положил возле себя гранаты и подобранный здесь же автомат ППШ.
– Слушай и не смей перебивать, – сказал он сержанту. – Немцев нужно выманить. Ты со своими людьми будешь кричать, что вы сдаетесь. Вы вылезете из окопа…
– Товарищ капитан!..
– Отставить! Сказал же, не перебивай!.. Чтоб из окопа все до одного повыскакивали, ясно?! Автоматчики, пулеметчики, все! Без оружия, сержант. Сюда как раз ползут несколько фрицев – им и сдадитесь. Они пошлют кого-нибудь проверить окоп – ничего страшного, здесь полно мертвецов, а я всего лишь один из них. Дождитесь, пока к вам не выйдут остальные. Когда они будут подходить, снова начинайте кричать, чтобы не стреляли – я услышу и начну действовать. Как именно кричать, сейчас скажу. По сигналу «ложись!» все упадете на землю мордами вниз. Вопросы?
– А дальше?.. – спросил энкавэдэшник. Было видно, что он в ужасе от этой затеи.
– Дальше будет показательное выступление капитана Смирнова, негласного чемпиона РСФСР по метанию небольших предметов. Не бойся, красный воин, я с такими гранатами обращаюсь лучше всех.
– Товарищ капитан, солдаты не пойдут. Это же верная смерть!..
– Значит, убеди своих людей, что верная смерть – сидеть здесь без патронов, – сказал Смирнов. – «Пятисотые» не остановятся.
– А если к нам не выйдут из-за танка? Или выйдут, но не все?.. А если в нас начнут стрелять сразу же, когда сдадимся?!
– Смертникам нужно кого-нибудь захватить, чтобы они могли вернуться. Так что вряд ли. К тому же я скажу вам правильные слова, и они выйдут, будь уверен. Твои ребята должны кричать: «Нихт шисэн, вир капитулирэн!», а ты сам ори что есть мочи: «Вир волен цум Власов гэен!» Переводить надо? По-моему, и так понятно: не стреляйте, мол, мы сдаемся, хотим идти к Власову.
– Вир волен цум Власов гэен… – выговорил энкавэдэшник. – Узнает начальство – меня же без церемоний… Пулю в затылок, семью – под колпак…
Смирнов передернулся.
– Это у вас такая присказка ведомственная? – мрачно спросил он. – Вот же б.....во!.. Ничего-ничего, твои орлы не донесут – они и сами будут хороши.
– Товарищ капитан, а что, если этими гранатами нас тоже накро…
– Слишком много вопросов, сержант, – перебил Смирнов. – Выполняй приказ. Я хоть и не из вашего ведомства, а все же старший по званию в этой траншее. Специально для тебя повторяю про гранаты: я сумею их правильно бросить.
Помком без энтузиазма собрал солдат, оставив палить двух автоматчиков. Он долго объяснял план Смирнова. Энкавэдэшники не соглашались, сержант угрожал. Вопрос решился лишь потому, что у взвода больше не осталось пулеметов – стрелки выпустили последние патроны.
Наконец особисты прекратили стрельбу и огласили окоп нестройными воплями на ломаном немецком. Больше всех старался помком – по его тону можно было подумать, что он требует доставить командира коллаборационистов генерала Власова прямо в эту траншею.
Немцы тоже что-то кричали.
– Выбирайтесь наружу, – сказал Смирнов. – Все оставили оружие? Не забывайте держать руки над головой.
Не прекращая горланить о своей капитуляции, заградчики покинули укрытие. Прошло две минуты, они замолчали, и до капитана долетели обрывки немецкой речи. Он осторожно приподнялся над насыпью. Все шло по плану: на полпути к танку энкавэдэшники выполняли команду «хэндэ хох» под дулами двух автоматов. Третий фашист приближался к окопу. Смирнов достал нож, разместился между мертвецами и затащил на себя тело особистского офицера. Теперь он лежал на спине и видел край траншеи.
Немец пробирался вдоль укрытия, опасливо посматривая внутрь. Он прошел над Смирновым и заглянул за пулемет. Затем немецкий штрафник сделал то, чего и ожидал от него капитан: передернул затвор и стал поливать свинцом трупы в окопе. Досталось и мертвому особисту, за которым укрылся Смирнов. Капитан почувствовал сильный удар в грудь. Значит, в него все-таки попали… Силы одной из пуль хватило, чтобы насквозь прошить покойника и ужалить живого.
Полковник немного помолчал. Потом продолжил:
– Знаешь ведь, что на западном берегу оставалась какая-то пара дивизий? Основные армии фронта уже за рекой.
– В первый раз слышу, товарищ полковник.
– Кукушкины конспираторы… – сказал Дубинский сквозь зубы. – А как тебе объяснили, за что медаль и внеочередное звание?
– Не такое уж внеочередное. Капитаном я уже был, потом разжаловали. А сейчас… Объяснили, как обычно – за успешно выполненное задание.
– Как обычно, да? Эх, кладем разведчиков, а они ни ухом, ни рылом, за что помирают…
– За Родину, – твердо сказал Смирнов. – Разведчики погибают за свою Родину. Иначе и быть не может.
Рита закончила красить спину Белоконя и распорядилась:
– Штаны долой.
– Там может быть серьезное ранение, – зачем-то предупредил сержант.
– Срезать штанину?
– Не надо, стяну так.
По сантиметру отрывая ткань от ног, он опустил свои изорванные бриджи.
Вокруг стонал и вскрикивал полевой госпиталь. Загруженный под завязку грузовик с мертвецами уехал и воротился пустым. Все были слишком заняты собой – одни умирали, зычно проклиная все на свете, другие уходили на тот свет тихо. Посреди этого пекла Белоконь стоял перед девушкой со спущенными штанами и глупо краснел.
Подошел санитар с канистрой. Даже не взглянув на сержанта, он налил в кастрюльку свежей воды и удалился.
Все так же механически Рита принялась отирать кровь между ног пациента. Белоконь обнаружил, что у него просто рассечена внутренняя сторона ляжки – от колена и до паха. Все вокруг было фиолетово-синим и, очень может быть, не работало, но сержанту стало значительно легче. Его рана мало кровоточила, хоть и была глубока. Именно поэтому он все еще находился в сознании.
Девушка полила ногу йодом – у Белоконя потемнело в глазах, и он едва удержался от крика. Затем она достала из сумки иглу с вдетой ниткой.
– На ногах устоишь? – спросила Рита.
Белоконь установил винтовку справа от себя, перенес на нее часть веса и сказал, что выстоит. Ложиться в пыль не хотелось.
По сравнению с йодом боль при зашивании была более долгой, но терпимой. Санинструктор шила быстро и умело, но довольно небрежно. Сержант подумал, что жизнь у малярш полуголодная, поэтому многие из них по ночам шьют транспаранты и другие грубые полотна.
Капитан с полковником выпили из фляги.
– За всех, кто погиб в бою, – сказал Смирнов, – за моих бойцов. Никого из вас не забыл, ребята!..
Дубинский выпил молча.
– Вы молодцы, – сказал он после. – Никто и не надеялся, что вы так хорошо справитесь. Я слышал, как генерал-лейтенант докладывал Ставке… Он так и сказал: «благодаря блестящей операции фронтовой разведки». Твои группы, группы первого и третьего… У немца даже сомнений не появилось, что действуют не передовые отряды наступательной армии, а всего несколько диверсионных команд. Фриц-то до сих пор уверен, что на юге вот-вот начнется контрнаступление.
– Товарищ полковник, – сказал Смирнов и выразительно огляделся.
Еще минуту назад капитан был слегка навеселе. Теперь он собрался, лицо его окаменело, а глаза стали ясными и внимательными.
– Да брось ты, капитан, – сказал Дубинский и махнул рукой. – Я знаю, где и когда можно говорить открыто. Все это – уже не тайна, хоть в рупор кричи – ничего не изменишь. А главное я уже сказал: все силы сейчас за Доном. Остававшиеся части удалось переправить лишь потому, что немец готовился к удару с юга. Там сейчас их самое уязвимое место, нежное брюхо. И никак не получится убрать его быстро.
Белоконь старался слушать его внимательно, но не преуспел – Рита закончила шить и снова полила бедро йодом. Затем она намазала этой животворящей влагой мелкие царапины на ногах сержанта и перешла к покраске паха. Кроме того, что это было неловко, существовала опасность сжечь кожу – ведь йод никогда не относился к тем растворам, которым можно смело доверить это место. Белоконь подумал было, что санинструктору виднее, однако безразличие девушки говорило само за себя. Возражать было поздно – дело сделано…
Офицеры тоже не проявили участия к его мытарствам. Полковник опорожнял портсигар, выкуривая папиросу за папиросой. Капитан приканчивал фляжку. Наконец Дубинский произнес:
– Сегодня… сегодня была надежда чего-то достичь. Была. Но получилось, что мы сами попались на тот же трюк. Не мы одни умеем строить обманки, капитан, немец тоже на это горазд. Это же надо, бутафорская линия обороны такой длины! Километров пять, мать их. Понарыли, как муравьи, тьфу!.. Знаешь, почему фрицы не поперли на нас сразу? Могли бы ведь отбиться и тут же контратаковать…
– Почему же? – спросил Смирнов.
– Потому что боятся за брюхо. За свое нежное южное брюхо. Думают, наше сегодняшнее наступление – обманный маневр. Поэтому поровняли нас бомбами и успокоились. И можно эвакуировать штаб и даже раненых. Сутки-двое в запасе, потом нас просто сметут.
Смирнов встал на ноги и едва не упал – его порядком штормило. Пришлось снова опуститься.
– Если этот чертов юг так важен, – сказал он, – почему бы не собрать там кулак? Дали бы фашистам по пузу!..
– Капитан, все гораздо сложнее, – сказал Дубинский. – Но об этом нужно спрашивать не меня. А лучше никого не спрашивать. Тебе и так снова дали всего лишь «За боевые заслуги». А по уму надо бы героя или хоть орден.
– Ничего, я не гордый.
Белоконь к этому времени облачился в свою пострадавшую форму. Зашитая нога уже была стянута куском чистой ткани. Санинструктор Рита собралась было идти, но ее остановил оклик Смирнова:
– Рита, взгляни на этого бравого сержанта! Совсем недавно он спас тебя, сам того не зная.
Девушка свирепо глянула на распустившего язык капитана. Но тот был пьян и невозмутим. Санинструктор уставилась на Белоконя, будто увидела его впервые. Эмоции ее вдруг преобразили – это была совсем другая Рита, живая. Немного растерянная, точно ее только что разбудили, симпатичная девушка. Ничего, кроме непонятного взгляда, сержант не дождался. Девушка кивнула полковнику, собрала вещи и перешла к свежим раненым.
За короткий срок обработки одного сержанта количество пациентов полевого госпиталя возросло вдвое. Место, где лежал умирающий Еремин, было теперь очень далеко от крайних рядов со стонущими бойцами.
Белоконь вытянулся перед поднявшимся Дубинским. Он не представлял, что будет делать дальше.
– Товарищ полковник, разрешите… вернуться к батарее?..
Дубинский посмотрел на него с удивлением.
– Ах, да, – сказал он, – ты же добирался сюда все это время… Еремин говорил, что видел эту желтую лошадь, когда его везли. Волновался он, что ты пропал… Вот что, сержант: нет у нас больше батарей. Две сорокопятки на ходу – вот и вся артиллерия. И людей больше нет. Из всего моего стрелкового полка на ногах пара взводов – даже на роту не наберется. Многие здесь лежат, вокруг нас… Вот что, оставайся пока при госпитале. Командирую тебя в помощь санитарам. Заодно будет и отпуск по ранению, хоть тут особо и не отдохнешь. Будешь живой – найдешь часть на том берегу… если госпиталь успеет переправиться. Приказ ясен?
– Так точно, товарищ полковник.
– Приступай к выполнению.
Дубинский ушел. Белоконь остался посреди жуткого стонущего поля. В полном здравии пребывал лишь уснувший между ранеными Смирнов. Белоконь решил, что у капитана нервы, как стальные канаты, ведь спать здесь было совершенно невозможно. Даже просто дышать было трудно. Впрочем, на то он и разведчик.
Сержанту тоже не мешало бы отдохнуть. Стоять он больше не мог. Он осторожно сел на место полковника. Нога болела гораздо сильнее, чем до йода, а перед глазами все плыло. Белоконь окликнул санитара с ведром – то уже был другой, он поил бойцов, – и получил полную кружку прохладной воды. Выпив ее залпом, он привалился к Смирнову, накрыл лицо грязной пилоткой и отключился.
* * *
Его растолкал Смирнов.– Сержант, нашел место дрыхнуть! Люди умирают, а ты храпака даешь!
– Это капитан храпел, – сказали откуда-то сбоку.
– Да тебя контузило, солдат, – отозвался Смирнов. – Я сюда не спать пришел.
Белоконь сел и спросил чужим хриплым голосом:
– Сколько сейчас?
– Чего?
– Часов.
– Десять утра, – сообщили сбоку.
– Солдат! – рявкнул Смирнов. – Помолчи, родной, подумай о вечном. Твои часы, небось, врут. Или вообще остановились, когда в атаку ходил. Сейчас где-то четыре часа дня, сержант.
– Того же дня?
– Ну а какого?..
Солнце уже не палило, на него наползли тучи. Пыль осела, и в воздухе стоял запах мочи, разложения и йода. Мух стало еще больше, они тупо тыкались прямо в лицо. Госпиталь разросся до бывших командных блиндажей. Там стояли две полуторки – все, что осталось от штаба. Еще дальше в небо поднимались несколько столбов дыма – это на передовой догорали последние танки.
Белоконь прислушался к своему телу. Мышцы ныли, особенно болело между ног. Зашитая рана тоже давала о себе знать. В голове шумело. Несмотря на это, он чувствовал себя отдохнувшим.
Сержант посмотрел на Еремина. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что командир батареи мертв уже пару часов. На солнце трупы разлагаются особенно быстро.
Смирнов собрался уходить.
– Бывай, сержант. Может, еще увидимся.
– Товарищ капитан! – сказал Белоконь. – Надо отнести лейтенанта к грузовику.
Он взял мертвого за ноги и поймал взгляд Смирнова. Помятый и недовольный капитан пробурчал что-то невразумительное, но подхватил мертвеца под руки.
Пространство между рядами лежащих красноармейцев было шириной в пару ладоней, да и то не везде. Белоконь шел впереди – он аккуратно переступал через ноги, туловища и головы. Смирнов же особо не церемонился, из-за чего им вслед неслась пестрая ругань.
Ее заглушили звуки из палатки фельдшеров – это был жуткий, бессознательный мат, быстро перешедший в вой с повизгиванием. Через минуту в операционной снова стало тихо. Кого-то вынесли, тут же подтащили следующего. Затем все повторилось.
Грузовик был полон, и шофер уже стоял перед ним, прокручивая лом в моторе.
– Забросим? – спросил Смирнов. – Давай, сержант, на «три».
Они раскачали ношу, но капитан внезапно остановился и сказал:
– Слушай, а покурить у твоего лейтенанта нету?
Не дожидаясь ответа, он отпустил тело и похлопал его по карманам. Нашел портсигар и оставил его на земле.
– Все, качаем. И раз! И два! И-и три!..
Труп перелетел гору мертвецов в кузове и с грохотом упал на кабину. Послышался вопль водителя:
– Вы что там, охренели?!!
Смирнов открыл портсигар. Выругался.
– Капитан, нужно его стащить, – сказал Белоконь.
– Скажи мне, сержант, на кой ляд человеку вот эта коробка, ежели в ней ничего не носить? Хоть бы одну себе на поминки оставил, язви его в душу!.. Да что ты смотришь на меня, будто это я его убил?! Повоюй с мое, тоже таким станешь! Я столько товарищей похоронил – на пять таких машин хватит. Половине рыл ямы голыми руками…
По глазам капитана было видно, что это правда. Белоконь молча пошел к кабине.
Тело Еремина сняли под тихую ругань шофера. Смирнов пригрозил ему провернуть лом совсем в другом месте, и тот замолчал.
– Вот мы с тобой дурни, сержант! – сказал капитан. – Мы ж его в сапогах бросали! В сапогах у человека совсем другая аэродинамика. Давай, сержант, стягивай, себе возьмешь. Тебе в них шагать и шагать. Никакой пользы, если нужную вещь в братской могиле землей присыплют. Правильно, солдат? – обратился он к водителю.
– Так точно, товарищ капитан! – подал голос тот. – Но теперь уже не присыплют.
– Это почему же?
– Так ведь отступаем, – сказал водитель. – Нету там никого, чтоб новые ямы рыть, давно нету. А старые с верхом полные – с двух дивизий трупы возим. «Сталинец» часа два назад все утрамбовал и укатил. С тех пор еще столько же навезли, сверху сгружаем. У меня вот последняя ходка, потом раненых повезу.
– В могилу?!
– Да не, товарищ капитан. Тех, которые жильцы. Евакуироваем госпиталь.
Белоконь закончил с сапогами, и тело наконец закинули в кузов.
Шофер предложил Смирнову махорки. Пока капитан складывал цигарку, сержант подрядился помочь завести грузовик. Он быстро и сильно повернул гнутый лом, машина зарычала и тронулась.
– Спасибо! – крикнул водитель. – Сам бы так быстро не завелся!
Когда дым от уехавшего грузовика рассеялся, Белоконь сказал капитану:
– Сапоги заберешь? Ты ж их вроде хотел.
– Уже на «ты»? – спросил Смирнов. – Не уважаешь?
– Уважаю, капитан. Только спросил ты не правильно. Надо было сказать «с каких это пор мы с тобою на ты?» Тогда б я ответил.
– И с каких же пор?
– То ли с десяти, то ли с четырех часов дня.
Смирнов усмехнулся.
– Бери обувку, сержант. И не смотри на меня волком. Я своих боевых товарищей люблю и уважаю. Вспоминаю о них, погибших. Они у меня вот здесь, – он положил руку на сердце. – Но почитать трупы – это уж увольте. Пусть этим занимаются попы или еще какие извращенцы. Пора бы тебе научиться видеть просто мешок с костями, а не человека, которым он был. Ведь не первый день воюешь, как я посмотрю.
Белоконь взял сапоги. Смирнов уходить не собирался – будто у него и начальства нет, и времени полно. Он сел на корточки у груды пустых бочек и протянул сержанту остаток самокрутки.
– На вот, докуривай. Место для разговоров паршивое, но других мест сейчас на фронте нет.
Белоконь сел на бочку и потянул сырую махорку. Несмотря на то, что на вкус она была как гнилая трава, это оказалось куда лучше, чем курить хорошие папиросы в блиндаже энкавэдэшников.
– Значит, будем знакомы, сержант, – сказал капитан. – Меня зовут Михаил, называй как хочешь – хоть Мишей, хоть Смирновым. Родился в пятом, служу с двадцать третьего. И на Дальнем Востоке служил, и на Украине… Два десятка, считай, по стране мотаюсь. Сам я челябинский. Бывал, может, в Челябинске?
– Нет, не доводилось, – сказал Белоконь.
– А я у вас был. И не раз.
– Где это «у нас»?
– В Киеве. Ты ж из Киева, сержант.
Белоконь пощупал карман с письмами и документами. Все было на месте.
Смирнова повеселила такая реакция.
– Ты на меня глазищи-то не таращи, – сказал он, – а то похож на перепуганного ежа. Тоже мне фокус – хохла по роже узнать! Да еще киевского!.. Вот чем ты себе хлеб добывал, черт тебя разберет. Плечи есть, сила в руках тоже, да кем угодно ты мог быть в Киеве.
– Кузнец я.
– На кузнеца ты не очень похож, кожа не такая… Ладно, всяко бывает. Семью хоть успел в эвакуацию отправить? Или ты бобыль?
– Успел, капитан.
– Я смотрю, из тебя слова клещами нужно вытаскивать, – заметил Смирнов. – Не болтлив ты, артиллерия. Не доверяешь?
Сержант пожал плечами.
– У особистов мне не понравилось. Больше к ним не хочу.
– Ах, вон оно что! – произнес Смирнов и хлопнул себя по колену. – А я-то, дурень, забыл!.. Ты, сержант, великое дело сделал – девушку от Коржа спас. Беда наша этот Керженцев. Так что гордись, солдат!
– Мог бы и сам спасти, капитан.
– Если б ты не появился, я бы так и сделал. Пошел бы и свернул шею уродцу – за всех наших баб! У меня, знаешь, на этой войне совсем тормоза сорвало, я сам себя пугаюсь… А тут смотрю – сержант прет. Причем с таким выражением лица на морде, что аж народ шарахается. Как пойдешь с таким лицом на немцев – зови поглядеть, очень уж мне интересно, как эти твари от разрыва сердца поподыхают… Вот я тебя и послал. Нормально получилось, медсестричка сразу же выскочила.
– Зато я остался, – сказал Белоконь.
– А тебя вытащить – пара пустяков. Ты, Конский, не подпишешь. Я это про тебя сразу понял.
– Что не подпишу?
– Да бумажку стукаческую. У Коржа ведь такая паутина – генералы завидуют. Куча бумажек, которым можно дать ход, а можно и не дать. Этим и силен, за это и боятся. Если б он еще полевых жен генеральских не пользовал – сам бы генералом стал. А так… капитанишко, хоть и ГБ. Считай, подполковник, а амбиции – о-го-го. Но все равно паук.
Белоконь надолго задумался.
– А если бы подписал, – наконец спросил он. – А если я уже подписал?..
– Сержант, ты с этими вещами не шути, язви тебя в душу! Народу такие шутки непонятны. Я-то знаю, что ты это так, по дурости сказал. А красные наши воины подумают, что ты серьезно… со всеми вытекающими… Скажу тебе начистоту: мужиков с такими упрямыми рожами, как у тебя, особисты по несколько дней ломают. А потом все равно расстреливают, потому что не видят для себя пользы. У Коржа глаз наметанный, он бы с тобой не возился. Сразу бы…
Смирнов сделал руками движение, будто сворачивает шею какому-нибудь маленькому зверьку.
– Отпустил бы, наверно? – невесело пошутил Белоконь.
Капитан расхохотался.
– Остряк, да?.. Нет, дорогой мой Конский, он бы взял этого своего Тюльпанова и устроил учебную казнь. Тюльпанов новенький, ему полезно… Ох, ну и зверская же у него рожа! По нему же гитлерюгенд плачет слезами вот с этот мой кулак. Дайте нам, говорят, этого киндера, мы из него воспитаем коменданта самого страшного лагеря…
Белоконь встал, протянул Смирнову руку.
– Прощай, капитан. Поговорили, отдохнули, пора мне выполнять приказ полковника.
Смирнов тоже поднялся, ответил крепким рукопожатием и сказал:
– А у меня вот отпуск. Три дня на пьянку распоряжением комдива. Хорошее дело – отпуск. Хочешь – немцев стреляй вволю, хочешь – не стреляй… Больше тут заняться нечем, уйти некуда – все же в замечательных местах мне дают отпуска. Пойду, наверное, и правда постреляю. Кто-то же должен прикрывать отступление, а, сержант?..
– Так точно. Желаю хорошо отдохнуть!
– Ну ты и язва, Конский! Я сразу понял, что тебе палец в рот не клади – ну просто крокодил какой-то!
Белоконь козырнул.
* * *
На передовой продолжалась пальба.До ближайших окопов Смирнов добирался ползком. Внутри уже можно было встать и идти, не пригибаясь, – в самых глубоких местах траншеи были на пару ладоней выше человеческого роста. Капитан сразу понял, к кому он попал – это были позиции заградительного отряда НКВД. Они находились в тылу передней линии обороны.
Внутри он обнаружил остатки лишь одного взвода. Здесь были два постреливающих время от времени станковых пулемета системы Максима. Их разделяла сотня метров практически пустого окопа – в этом промежутке прятались всего пять автоматчиков. По траншее между пулеметами то и дело курсировал смуглый шустрый сержант. Он прыгал через трупы, ободрял пулеметчиков, снова прыгал, похлопывал стрелков по напряженным спинам, прыгал… Добравшись до противоположной огневой точки и переведя дух, он начинал свой путь обратно.
Смирнов застал сержанта у правого пулемета. Он представился и потребовал доложить обстановку. Сержант оказался помкомом взвода.
Он рассказал, что командира заградотряда, его зама и двух адъютантов убило во время бомбежки. Смирнов узнал, что из всего отряда действует лишь этот пулеметный взвод – остальные, вероятно, отступили. Взвод долгое время активно «усмирял» трусов и паникеров, бегущих с поля боя. Патроны для станковых пулеметов были на исходе, для ручных – и вовсе закончились… Настали часы относительного покоя. Приказа отступать энкавэдэшники не получали, посланный в штаб гонец не вернулся, а потому они просто делали свое нужное дело.
А потом вместо бегущих и ползущих с поля боя советских солдат на заградчиков обрушились немцы. «Это были не фрицы, а звери!» – сказал про них помкомвзвода. Они бежали прямо на пулеметы, будто не замечая, как большую их часть выкашивает огнем. Кто добегал – тот врывался в окоп. Прежде чем пулеметчики успели собраться и дать отпор, немцы уже перебили две трети взвода и прикончили командующего им старлея. Из четырех «максимов» уцелело только два. Под пули заградотряда легла целая рота этих оголтелых зверей – вон несколько лежит, капитан может на них полюбоваться.
Смирнов осмотрел трупы и сразу определил причины такого самоотверженного поведения фашистов.
– Это «пятисотые», – сказал он. – Штрафная часть, состоящая из военных преступников. Им терять нечего, они смертники. Наверное, их бросили пощупать нашу первую линию, а они вон аж куда прорвались.
Автоматчики дали по короткой очереди. Смирнов стал на земляную ступеньку, выглянул из окопа (брустверы здесь были совсем низкие, сантиметров по двадцать) и увидел устланное трупами поле. Капитану бросилось в глаза то, что ближайшие мертвецы были в основном бойцами из немецких «пятисотых», а метров через пятьдесят лежали сплошь советские солдаты. Зрелище венчал перевернутый чадящий танк с сорванной гусеницей. Он был из тех бедолаг, которые попались Люфтваффе, даже не доехав до передовой. Около танка Смирнов заметил несколько огромных воронок. Больше он ничего не разглядел, потому что из-за гусениц ударили сразу несколько автоматов.
– Оставшиеся немцы засели за танком! – сообщил смуглый сержант. – Это они стреляют!
– Правда?! А я думал, что удмурты! – огрызнулся Смирнов.
– Какие удмурты, товарищ капитан?!
– Из Удмуртии, язви тебя в душу!
Смирнов выглянул снова. Недалеко от танка он засек троих фрицев, переползавших через тела. В руке у него был пистолет, но толком прицелиться ему так и не удалось – немцы прикрывали своих шквальным огнем.
Капитан отпрянул от края насыпи и подозвал помкома.
– Сержант, что с гранатами?
– Осталось несколько штук «эф-один». Только это впустую, товарищ капитан: до танка метров сто, не меньше. Осколочную отсюда никак не добросить – уже бросали.
– Давай их сюда.
Смирнов расположился в нескольких шагах от пулемета. Он положил возле себя гранаты и подобранный здесь же автомат ППШ.
– Слушай и не смей перебивать, – сказал он сержанту. – Немцев нужно выманить. Ты со своими людьми будешь кричать, что вы сдаетесь. Вы вылезете из окопа…
– Товарищ капитан!..
– Отставить! Сказал же, не перебивай!.. Чтоб из окопа все до одного повыскакивали, ясно?! Автоматчики, пулеметчики, все! Без оружия, сержант. Сюда как раз ползут несколько фрицев – им и сдадитесь. Они пошлют кого-нибудь проверить окоп – ничего страшного, здесь полно мертвецов, а я всего лишь один из них. Дождитесь, пока к вам не выйдут остальные. Когда они будут подходить, снова начинайте кричать, чтобы не стреляли – я услышу и начну действовать. Как именно кричать, сейчас скажу. По сигналу «ложись!» все упадете на землю мордами вниз. Вопросы?
– А дальше?.. – спросил энкавэдэшник. Было видно, что он в ужасе от этой затеи.
– Дальше будет показательное выступление капитана Смирнова, негласного чемпиона РСФСР по метанию небольших предметов. Не бойся, красный воин, я с такими гранатами обращаюсь лучше всех.
– Товарищ капитан, солдаты не пойдут. Это же верная смерть!..
– Значит, убеди своих людей, что верная смерть – сидеть здесь без патронов, – сказал Смирнов. – «Пятисотые» не остановятся.
– А если к нам не выйдут из-за танка? Или выйдут, но не все?.. А если в нас начнут стрелять сразу же, когда сдадимся?!
– Смертникам нужно кого-нибудь захватить, чтобы они могли вернуться. Так что вряд ли. К тому же я скажу вам правильные слова, и они выйдут, будь уверен. Твои ребята должны кричать: «Нихт шисэн, вир капитулирэн!», а ты сам ори что есть мочи: «Вир волен цум Власов гэен!» Переводить надо? По-моему, и так понятно: не стреляйте, мол, мы сдаемся, хотим идти к Власову.
– Вир волен цум Власов гэен… – выговорил энкавэдэшник. – Узнает начальство – меня же без церемоний… Пулю в затылок, семью – под колпак…
Смирнов передернулся.
– Это у вас такая присказка ведомственная? – мрачно спросил он. – Вот же б.....во!.. Ничего-ничего, твои орлы не донесут – они и сами будут хороши.
– Товарищ капитан, а что, если этими гранатами нас тоже накро…
– Слишком много вопросов, сержант, – перебил Смирнов. – Выполняй приказ. Я хоть и не из вашего ведомства, а все же старший по званию в этой траншее. Специально для тебя повторяю про гранаты: я сумею их правильно бросить.
Помком без энтузиазма собрал солдат, оставив палить двух автоматчиков. Он долго объяснял план Смирнова. Энкавэдэшники не соглашались, сержант угрожал. Вопрос решился лишь потому, что у взвода больше не осталось пулеметов – стрелки выпустили последние патроны.
Наконец особисты прекратили стрельбу и огласили окоп нестройными воплями на ломаном немецком. Больше всех старался помком – по его тону можно было подумать, что он требует доставить командира коллаборационистов генерала Власова прямо в эту траншею.
Немцы тоже что-то кричали.
– Выбирайтесь наружу, – сказал Смирнов. – Все оставили оружие? Не забывайте держать руки над головой.
Не прекращая горланить о своей капитуляции, заградчики покинули укрытие. Прошло две минуты, они замолчали, и до капитана долетели обрывки немецкой речи. Он осторожно приподнялся над насыпью. Все шло по плану: на полпути к танку энкавэдэшники выполняли команду «хэндэ хох» под дулами двух автоматов. Третий фашист приближался к окопу. Смирнов достал нож, разместился между мертвецами и затащил на себя тело особистского офицера. Теперь он лежал на спине и видел край траншеи.
Немец пробирался вдоль укрытия, опасливо посматривая внутрь. Он прошел над Смирновым и заглянул за пулемет. Затем немецкий штрафник сделал то, чего и ожидал от него капитан: передернул затвор и стал поливать свинцом трупы в окопе. Досталось и мертвому особисту, за которым укрылся Смирнов. Капитан почувствовал сильный удар в грудь. Значит, в него все-таки попали… Силы одной из пуль хватило, чтобы насквозь прошить покойника и ужалить живого.