Даже если не входить насчет этого в дальнейшие подробности, из предыдущих разъяснений вытекает, что Комициипо трибам были наиболее благоприятны для народного правления, а Комиции по центуриям - для аристократии. Что до Комиции по куриям, где одна только римская чернь составляла большинство, то, поскольку они годились лишь для того, чтобы создавать благоприятные условия для тирании и дурных замыслов, они должны были потерять всякую славу, потому что даже мятежники воздерживались от такого средства, которое слишком явно раскрывало их планы. Несомненно, что все величие римского народа воплощалось в Комициях по центуриям, которые одни только были полными, тогда как в Комициях по куриям не хватало сельских триб, а в Комициях по трибам - Сената и патрициев.
Что до способа подсчета голосов, то у первых римлян он был столь же прост, как и их нравы, хотя и не до такой степени, как в Спарте. Каждый подавал свой голос вслух, писец по очереди их записывал; большинство голосов в каждой трибе определяло результат голосования трибы; большинство голосов среди триб определяло результат голосования народа; и так же в куриях и центуриях. Этот обычай был хорош, пока честность царила между гражданами и когда каждый стыдился подавать публично голос за несправедливое мнение или за недостойного кандидата. Но, когда народ развратился и когда голоса стали покупать, уже потребовалась тайная подача голосов, чтобы недоверием сдерживать покупщиков и чтобы оставить плутам возможность не быть изменниками.
Я знаю, что Цицерон порицает эту перемену и видит в ней одну из причин падения Республики. Но хотя я и понимаю, какой вес должно иметь в данном случае авторитетное мнение Цицерона (183), я не могу с ним согласиться: я думаю, напротив, что гибель Государства ускорили тем, что не совершали достаточно часто изменений подобного рода. Как пища людей здоровых не годится для больных, так же не следует желать управлять испорченным народом посредством тех же законов, которые подходят для народа здорового. Ничто не доказывает этого правила лучше, чем долговечность Венецианской Республики, некоторое подобие которой существует еще и сейчас единственно потому, что ее законы годятся лишь для недобрых людей.
Гражданам, таким образом, стали раздавать таблички, с помощью которых каждый мог голосовать так, чтобы неизвестно было, каково его мнение. Установили также новые формальности при собрании табличек, подсчете голосов, сравнении чисел и так далее, что не помешало часто подозревать добросовестность чиновников, на коих были возложены эти обязанности*. Наконец, чтобы предотвратить частные сделки и куплю-продажу голосов, издавали особые эдикты, самая многочисленность которых свидетельствует о их бесполезности.
_________
*Custodes, Diribitores, Rogatores suffragiorum (наблюдатели, раздатчики табличек, собиратели голосов (лат.)).
В последние времена Республики часто приходилось прибегать к чрезвычайным средствам, чтобы восполнить неудовлетворенность законов. То предвещали чудеса; но это средство, которое могло воздействовать на народ, не действовало на тех, которые им управляли; то спешно созывали собрание прежде, чем кандидаты могли успеть заключить свои сделки; то все собрание посвящали речам, когда видели, что народ обманут и готов принять дурное решение. Но, в конце концов, честолюбие успешно обходило все препятствия; и вот что представляется почти невероятным - среди стольких злоупотреблений, этот огромный народ, следуя старинным правилам, не переставал выбирать магистратов, проводить законы, разбирать тяжбы, отправлять дела частные и общественные почти с такою же легкостью, с какою это мог бы делать сам Сенат.
Глава V О ТРИБУНАТЕ
Когда невозможно установить точное соотношение между составными частями Государства или когда причины, устранить которые нельзя, беспрестанно нарушают эти соотношения, тогда устанавливают особую магистратуру, никак не входящую в общий организм, и она возвращает каждый член в его подлинное отношение и образует связь или средний член пропорции, либо же между государем и народом, либо между государем и сувереном, либо же между обеими сторонами одновременно, если это необходимо.
Этот организм, который я назову Трибунатом, есть блюститель законов и законодательной власти. Он служит иногда для того, чтобы защищать суверен от Правительства, как это делали в Риме народные Трибуны; иногда - чтобы поддерживать Правительство против народа, как это делает теперь в Венеции Совет Десяти; иногда же - чтобы поддерживать между ними равновесие, как это делали Эфоры (184) в Спарте.
Трибунат вовсе не есть составная часть Гражданской общины и не должен обладать никакой долей ни законодательной, ни исполнительной власти. Но именно его власть еще больше, ибо, не будучи в состоянии ничего сделать, Он может всему помешать. Он более священен и более почитаем как защитник законов, чем государь, их исполняющий, и чем суверен, их дающий. Это очень ясно видно в Риме, когда гордые патриции, всегда презиравшие весь народ, принуждены были склоняться перед простым чиновником народа, который не имел ни покровительства, ни юрисдикции.
Трибунат, разумно умеряемый, - это наиболее прочная опора доброго государственного устройства; но если он получает хоть немногим более силы, чем следует, он опрокидывает все. Что до слабости, то она не в его природе, и если только представляет он из себя кое-что, он никогда не может значить менее, чем нужно.
Он вырождается в тиранию, когда узурпирует исполнительную власть, которую он должен лишь умерять, и когда хочет издавать законы, которые должен лишь блюсти. Огромная власть Эфоров не представляла опасности, пока Спарта сохраняла свои нравы, но она ускорила их начавшееся разложение. Кровь Агиса (185), убитого этими тиранами, была отмщена его преемником; преступление и покарание Эфоров равным образом ускорили гибель Республики, и после Клеомена (186) Спарта уже была ничем. Рим нашел свою погибель на том же пути; и чрезвычайная власть трибунов, шаг за шагом узурпируемая, послужила, в конце концов, с помощью законов, созданных для сохранения свободы, охранною грамотою императорам, которые ее уничтожили. Что же до Совета Десяти в Венеции, то - это кровавое судилище, одинаково ужасное и для патрициев и для народа; и оно, вместо того, чтобы защищать своим высоким авторитетом законы, служит, после полного вырождения оных, лишь для того, чтобы наносить в потемках удары, которые не смеют даже замечать.
Трибунат ослабляется, как и Правительство, при увеличении числа его членов. Когда Трибуны римского народа, сначала в числе двух, затем пяти, хотели удвоить это число, то Сенат им не противился, твердо уверенный, что сможет сдерживать одних с помощью других: это и не преминуло случиться.
Лучшее средство предупредить узурпацию столь опасного корпуса, средство, о котором не помышляло до сих пор ни одно Правительство, было бы не делать этот корпус постоянным, но определять промежутки, в течение которых он прекращал бы свое существование. Эти промежутки, которые не должны быть настолько велики, чтобы дать время злоупотреблениям утвердиться, могут устанавливаться Законом, так чтобы их легко можно было в случае необходимости сокращать посредством чрезвычайных указов.
Это средство, мне кажется, не представляет затруднений, потому что, как я сказал, трибунат, не составляя части государственного устройства, может быть устранен без ущерба для этого последнего; и оно мне кажется действенным, потому что магистрат, вновь введенный, отправляется вовсе не от той власти, которую имел его предшественник, но от власти, которую дает ему Закон.
Глава VI
О ДИКТАТУРЕ (187)
Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели Государство, когда оно переживает кризис. Соблюдение порядка и форм требует некоторого времени, в котором обстоятельства иногда отказывают. Может представиться множество случаев, которых законодатель вовсе не предвидел, и это весьма необходимая предусмотрительность: понять, что не все можно предусмотреть. Не нужно поэтому стремиться к укреплению политических установлении до такой степени, чтобы отнять у себя возможность приостановить их действие. Даже Спарта давала покой своим законам. Но лишь самые большие опасности могут уравновесить ту, которую влечет за собою изменение строя общественного; и никогда не следует приостанавливать священную силу законов, если дело не идет о спасении отечества. В этих редких и очевидных случаях забота об общественной безопасности выражается особым актом, который возлагает эту обязанность на достойнейшего. Это поручение может быть дано двумя способами, в соответствии с характером опасности. Если, чтобы ее устранить, достаточно увеличить действенность Правительства, то Управление сосредоточивают в руках одного или двух из его членов, и, таким образом, изменяют не власть законов, а только форму их применения. Если же опасность такова, что соблюдение закона становится препятствием к ее предупреждению, то назначают высшего правителя, который заставляет умолкнуть все законы и на некоторое время прекращает действие верховной власти суверена. В подобном случае то, в чем заключается общая воля, не вызывает сомнений, и очевидно, что первое желание народа состоит в том, чтобы Государство не погибло. Следовательно, прекращение действия законодательной власти отнюдь ее не уничтожает. Магистрат, который заставляет эту власть умолкнуть, не может заставить ее говорить; он господствует над нею, не будучи в состоянии быть ее представителем. Он может творить все, исключая законы.
Первое средство применялось римским Сенатом, когда он формулою посвящения возлагал на Консулов обязанность принимать меры для спасения Республики. Второе - когда один из двух Консулов назначал Диктатора*: обычай этот был принят Римом по примеру Альбы.
__________
* Это назначение совершалось ночью и тайно, как будто стыдились поставить человека выше законов.
В первые времена Республики к диктатуре прибегали весьма часто, потому, что Государство не было еще настолько устойчивым, чтобы оно могло поддерживать себя одною лишь силою своего внутреннего устройства.
Так как нравы тогда делали излишними множество предосторожностей, которые были бы необходимы в другое время, то не боялись ни того, что Диктатор злоупотребит своей властью, ни что он попытается удержать ее сверх установленного срока. Казалось, напротив, что столь огромная власть была бременем для того, кто ею был облечен, настолько он торопился от нее освободиться, как если бы это было делом слишком трудными слишком опасным: заменять собою законы.
Поэтому не опасность дурного употребления, а опасность вырождения этой высшей магистратуры заставляет меня осуждать неумеренное пользование ею в первые времена Республики. Ибо если так щедро назначали на эту должность для проведения выборов, освящения храмов, выполнения вещей чисто формальных, то можно было уже опасаться, как бы она не стала менее грозной в случае подлинной необходимости, и как бы постепенно не привыкли видеть в диктатуре пустое звание, если его используют лишь при пустых церемониях.
К концу Республики римляне, став более осмотрительными, избегали диктатуры столь же неразумно, как прежде неразумно ею злоупотребляли. Отрадно было убедиться, что опасения их были мало основательны; что самая слабость столицы была залогом ее безопасности при всяких посягательствах магистратов, которые пребывали в самом лоне; что Диктатор мог в известных случаях защищать свободу общественную, никогда не имея возможности посягнуть не нее; и что надетые на Рим оковы, очевидно, были выкованы вовсе не в самом Риме, а в его армиях. То слабое сопротивление, которое оказали Марий - Сулле и Помпей - Цезарю, ясно показало, чего можно было ожидать от внутренней власти, обращенной против внешней силы. Эта ошибка заставила их совершить крупные промахи: так, например, когда не назначили диктатора в деле Катилины (188). Ибо, поскольку вопрос шел лишь о самом городе, и самое большее о какой-нибудь итальянской провинции, то с тою неограниченной властью, которую законы давали диктатору, он мог бы легко рассеять заговор; а заговор тот был подавлен лишь благодаря счастливому стечению случайностей, на что никогда не должно было полагаться человеческое благоразумие.
Вместо этого Сенат ограничился передачей всей своей власти Консулам. Так и случилось, что Цицерон, чтобы действовать успешно, был вынужден превысить свою власть в существенном пункте; и если первые взрывы ликования заставили одобрить его поведение, то впоследствии с полным основанием у него потребовали отчета за кровь граждан, пролитую вопреки законам: этого упрека нельзя было бы сделать Диктатору. Но красноречие Консула пленило всех; и сам он, хотя и римлянин, любил больше собственную славу, чем отечество, и не столько искал наиболее законного и наиболее верного способа спасти Государство, сколько средства приписать себе все заслуги в этом деле*. Поэтому его справедливо осыпали почестями как освободителя Рима и столь же справедливо наказали как нарушителя законов. Как бы блестяще ни было его возвращение из ссылки, это была уже, несомненно, милость.
_________
* Именно в этом он и не мог быть убежден, если бы предложил назначить Диктатора, так как не смел назвать самого себя и не мог быть уверен, что его коллега назовет его.
Впрочем, каким бы способом ни было дано это важное поручение, важно ограничить его продолжительность весьма кратким сроком, который ни в коем случае не может быть продлен. Во время кризисов, которые и заставляют учреждать диктатуру. Государство вскоре бывает уничтожено или спасено, и, раз настоятельная необходимость миновала, диктатура делается тиранической или бесполезной.
В Риме Диктаторы, оставаясь таковыми лишь на шесть месяцев, отказывались большей частью от этой должности еще до истечения срока. Если бы срок был больше, они, быть может, попытались бы еще его продлить, как поступили Децемвиры с годичным сроком. У Диктатора было лишь время, чтобы распорядиться в отношении того крайнего случая, который сделал необходимым его избрание; у него не было времени помышлять о других планах.
Глава VII О ЦЕНЗУРЕ
Подобно тому, как провозглашение общей воли совершается посредством Закона, так и объявление суждения всего общества производится посредством цензуры. Общественное мнение есть своего рода Закон, служителем которого выступает Цензор; он лишь применяет этот закон, по примеру государя, к частным случаям.
Цензорский трибунал, таким образом, вовсе не является судьею народного мнения, - он лишь объявитель его; и как только он от него отходит, его решения уже безосновательны и не имеют действия.
Бесполезно проводить различие между нравами какого-либо народа и тем, что он почитает, ибо все это восходит к одному и тому же принципу и неизбежно смешивается. У всех народов мира не сама природа, а их взгляды определяют, что им любо. Исправьте взгляды людей, и нравы их сами собою сделаются чище. Любят всегда то, что прекрасно, или то, что находят таковым; но в этом-то суждении и ошибаются; следовательно, именно это суждение и следует выправлять. Кто судит о нравах, судит о чести, а кто судит о чести, тот выводит свой закон из общего мнения.
Взгляды народа порождаются его государственным устройством. Хотя Закон и не устанавливает нравы, но именно законодательство вызывает их к жизни: когда законодательство слабеет, нравы вырождаются. Но тогда приговор цензоров уже не может сделать того, чего не сделала сила законов.
Отсюда следует, что цензура может быть полезна для сохранения нравов, но никогда - для их восстановления. Учреждайте Цензоров, пока законы в силе; как только они потеряли силу - все безнадежно; ничто, основанное на законе, больше не имеет силы, когда ее не имеют больше сами законы. Цензура оберегает нравы, препятствуя порче мнений, сохраняет их правильность, мудро прилагая их к обстоятельствам, иногда даже уточняет их, когда они еще неопределенны. Обычай иметь секундантов на дуэлях, доведенный до умопомрачения во Французском королевстве, был здесь уничтожен единственно следующими словами одного из королевских эдиктов: "Что до тех, которые имеют трусость звать секундантов..." Этот приговор, предупреждая приговор общества, сразу же определил его. Но когда те же эдикты захотели объявить, что и драться на дуэли это трусость, - что весьма верно, но противоречит общему мнению, то общество подняло на смех это решение, о котором у него уже составилось свое суждение. Я сказал в другом месте*, что так как мнение общественное не может подвергаться принуждению, то не требовалось ни малейшего намека на это в коллегии, учрежденной, чтобы его представлять. Нельзя вдоволь надивиться на то, с каким искусством этот движитель, полностью утраченный у людей новых времен, действовал у римлян, а еще лучше у лакедемонян. Когда человек дурных нравов высказывал верное мнение в Совете Спарты, то Эфоры, не принимая его в расчет, поручали какому-нибудь добродетельному гражданину высказать то же соображение. Какая честь для одного, какое предостережение для другого, хотя ни тот, ни другой не получили ни похвалы, ни порицания! Какие-то пьяницы с Самоса** осквернили трибунал Эфоров: на другой день публичным эдиктом самосцам было разрешено быть негодяями. Когда Спарта выносила приговор относительно того, что честно или бесчестно, то Греция не оспаривала ее приговоры.
__________
* Я лишь указываю в этой главе то, что я более пространно рассмотрел в Письме к г-ну д'Аламберу (190).
** Они были с другого острова, который в этом случае запрещают нам назвать принятые в нашем языке приличия (191).
Глава VIII
О ГРАЖДАНСКОЙ РЕЛИГИИ (189)
У людей сначала не было ни иных царей, кроме богов, ни иного Правления, кроме теократического. Они рассуждали как Калигула, и рассуждали тогда правильно. Требуется длительное извращение чувств и мыслей, чтобы люди могли решиться принять за господина себе подобного и льстить себя надеждою, что от этого им будет хорошо.
Из одного того, что во главе каждого политического общества ставили бога, следовало, что было столько же богов, сколько народов. Два народа, друг другу чуждых и почти всегда враждебных, не могли долго признавать одного итого же господина; две армии, вступая в битву друг с другом, не могли бы повиноваться одному и тому же предводителю. Так из национального размежевания возникало многобожие, и отсюда теологическая и гражданская нетерпимость, что, естественно, одно и то же, как это будет показано ниже.
Если греки воображали, что находят своих богов у варварских народов, так это потому, что они, точно так же, воображали себя природными суверенами этих народов. Но в наши дни весьма смехотворной выглядит такая ученость (192), которая доказывает тождественность богов различных народов; как будто Молох (193), Сатурн и Кронос могли быть одним и тем же богом; как будто Ваал (194) финикиян, Зевс греков и Юпитер латинян могли быть одним и тем же; как будто могло остаться что-либо общее у фантастических существ, носивших различные имена!
Если же спросят, почему во времена язычества, когда у каждого Государства была своя вера и свои боги, не было никаких религиозных войн, то я отвечу, что так было именно потому, что каждое Государство, имея свою веру, равно как и свое Правление, не отличало собственных богов от собственных законов. Политическая война была также религиозной; области каждого из богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного народа не имел никаких прав на другие народы. Боги язычников вовсе не были богами завистливыми; они разделили между собою власть над миром. Даже Моисей и народ древнееврейский иногда склонялись к этой мысли, говоря о боге Израиля. Они считали, правда, за ничто богов хананеян (195), народов проклятых, обреченных на уничтожение, место которых они призваны были занять. Но посмотрите, как говорили они о божествах соседних народов, нападать на которых им было запрещено: Разве владение тем, что принадлежит Хамосу (196), вашему богу? - говорил Иефай аммонитянам (197), - не положено вам по закону? Мы по тому же праву обладаем землями, которые наш Бог-победитель приобрел для себя*. Это означало, как мне кажется, полное признание равенства между правами Хамоса и правами бога Израиля.
Но когда евреи, подчиненные царям вавилонским, а впоследствии царям сирийским, захотели упорствовать в непризнании какого-либо иного бога, кроме своего, то этот отказ уже рассматривался как бунт против, победителя и навлек на евреев те преследования, о которых можно прочесть в их истории и которым примера мы не видим нигде до возникновения христианства**.
__________
* Nonne ea quae possidet Chamos deus tibi jure debentur? Таков текст Вульгаты (199) . Отец де Каррьер перевел: "Не полагаете ли вы, что имеете право владеть тем, что принадлежит Хамосу, богу вашему?" Мне неизвестно, как сильно выражается это в древнееврейском тексте, но я вижу, что в Вульгате Иефай положительно признает право бога Хамоса и что французский переводчик ослабляет это признание посредством слов по-вашему, чего нет в латинском тексте.
** Совершенно очевидно, что Фокейская война (200), называемая священной войной, не была войной религиозной. Она имела целью наказание святотатцев, а не подчинение инаковерующих.
Всякая религия была, следовательно, неразрывно связана с законами того Государства, которое ее предписывало, а раз так, то не было иного способа обратить народ в свою веру, как поработить его, ни иных миссионеров, кроме как завоеватели; а так как обязательство изменить веру было законом для побежденных, то нужно было победить, а затем уже говорить об этом. Вовсе не люди сражались за богов, но, как у Гомера, боги сражались за людей; каждый просил победы у своего бога и платил за нее новыми алтарями. Римляне, прежде чем брать какой-нибудь город, приказывали местным богам его покинуть; и если они оставили тарентинцам их разгневанных богов, то лишь потому, что считали тогда этих богов подчиненными своим и принужденными воздавать им почести. Они оставляли побежденным их богов подобно тому, как оставляли им их законы. Венец Юпитеру Капитолийскому (198) был часто единственною данью, которую они налагали.
Наконец, поскольку римляне вместе со своею властью распространяли и свою веру и своих богов и так как они часто сами принимали богов побежденных народов в число своих собственных, предоставляя и тем и другим право гражданства, то у народа этой обширной империи незаметно оказалась масса богов и верований, почти одинаковых повсюду; и вот каким образом язычество стало в известном тогда мире единственною и единой религией.
При этих-то обстоятельствах Иисус и пришел установить на земле царство духа; а это, отделяя систему теологическую от системы политической, привело к тому, что Государство перестало быть единым, и вызвало междоусобные распри, которые с тех пор уже никогда не переставали волновать христианские народы. А так как эта новая идея царства не от мира сего никак не могла уместиться в головах язычников, то они всегда смотрели на христиан, как на настоящих мятежников, которые, под личиною покорности, искали лишь удобного момента, чтобы сделаться независимыми повелителями, и ловко захватить власть, которой они, пока были слабы, выказывали лишь притворное уважение. Такова была причина гонений.
То, чего боялись язычники, свершилось. Тогда все изменило свой облик; смиренные христиане заговорили иным языком, и вскоре стало видно, как это так называемое царство не от мира сего обернулось, при видимом земном правителе (201), самым жестоким деспотизмом в этом мире.
Однако, поскольку постоянно существовали также и государь и гражданские законы, то, в результате такого двоевластия, возник вечный спор относительно разграничения власти, что и сделало совершенно невозможным в христианских государствах какое-либо хорошее внутреннее управление, и никогда нельзя было понять до конца, кому - светскому господину или священнику положено повиноваться.
Все же многие народы, и даже в Европе или в ее соседстве, захотели сохранить или восстановить прежнюю систему но не имели успеха. Дух христианства заполонил все. Религия так и осталась или вновь сделалась независимою от суверена и утратила необходимую связь с организмом Государства. У Магомета были весьма здравые взгляды; он хорошо связал воедино всю свою политическую систему, и пока форма его Правления продолжала существовать при халифах (202), его преемниках. Правление это было едино и тем именно хорошо. Но арабы, сделавшись народом процветающим, образованным, воспитанным, изнеженным и трусливым, были покорены варварами: тогда снова началось размежевание между обеими властями. Хотя оно и менее явственно у магометан, чем у христиан, но оно все же есть у первых, в особенности, в секте Али (203); и есть государства, как Персия, где оно дает себя чувствовать и поныне.
У нас в Европе короли Англии нарекли себя главами Церкви (204); так же поступили и русские цари (205). Но, с помощью этого титула, они сделались не столько господами Церкви, сколько ее служителями; они приобрели не столько право ее изменять, как власть ее поддерживать; они в ней не законодатели, они в ней лишь государи. Везде, где духовенство составляет корпорацию*, оно - повелитель и законодатель в своей области. Существует, следовательно, две власти, два суверена и в Англии и в России так же, как и в других местах.
Что до способа подсчета голосов, то у первых римлян он был столь же прост, как и их нравы, хотя и не до такой степени, как в Спарте. Каждый подавал свой голос вслух, писец по очереди их записывал; большинство голосов в каждой трибе определяло результат голосования трибы; большинство голосов среди триб определяло результат голосования народа; и так же в куриях и центуриях. Этот обычай был хорош, пока честность царила между гражданами и когда каждый стыдился подавать публично голос за несправедливое мнение или за недостойного кандидата. Но, когда народ развратился и когда голоса стали покупать, уже потребовалась тайная подача голосов, чтобы недоверием сдерживать покупщиков и чтобы оставить плутам возможность не быть изменниками.
Я знаю, что Цицерон порицает эту перемену и видит в ней одну из причин падения Республики. Но хотя я и понимаю, какой вес должно иметь в данном случае авторитетное мнение Цицерона (183), я не могу с ним согласиться: я думаю, напротив, что гибель Государства ускорили тем, что не совершали достаточно часто изменений подобного рода. Как пища людей здоровых не годится для больных, так же не следует желать управлять испорченным народом посредством тех же законов, которые подходят для народа здорового. Ничто не доказывает этого правила лучше, чем долговечность Венецианской Республики, некоторое подобие которой существует еще и сейчас единственно потому, что ее законы годятся лишь для недобрых людей.
Гражданам, таким образом, стали раздавать таблички, с помощью которых каждый мог голосовать так, чтобы неизвестно было, каково его мнение. Установили также новые формальности при собрании табличек, подсчете голосов, сравнении чисел и так далее, что не помешало часто подозревать добросовестность чиновников, на коих были возложены эти обязанности*. Наконец, чтобы предотвратить частные сделки и куплю-продажу голосов, издавали особые эдикты, самая многочисленность которых свидетельствует о их бесполезности.
_________
*Custodes, Diribitores, Rogatores suffragiorum (наблюдатели, раздатчики табличек, собиратели голосов (лат.)).
В последние времена Республики часто приходилось прибегать к чрезвычайным средствам, чтобы восполнить неудовлетворенность законов. То предвещали чудеса; но это средство, которое могло воздействовать на народ, не действовало на тех, которые им управляли; то спешно созывали собрание прежде, чем кандидаты могли успеть заключить свои сделки; то все собрание посвящали речам, когда видели, что народ обманут и готов принять дурное решение. Но, в конце концов, честолюбие успешно обходило все препятствия; и вот что представляется почти невероятным - среди стольких злоупотреблений, этот огромный народ, следуя старинным правилам, не переставал выбирать магистратов, проводить законы, разбирать тяжбы, отправлять дела частные и общественные почти с такою же легкостью, с какою это мог бы делать сам Сенат.
Глава V О ТРИБУНАТЕ
Когда невозможно установить точное соотношение между составными частями Государства или когда причины, устранить которые нельзя, беспрестанно нарушают эти соотношения, тогда устанавливают особую магистратуру, никак не входящую в общий организм, и она возвращает каждый член в его подлинное отношение и образует связь или средний член пропорции, либо же между государем и народом, либо между государем и сувереном, либо же между обеими сторонами одновременно, если это необходимо.
Этот организм, который я назову Трибунатом, есть блюститель законов и законодательной власти. Он служит иногда для того, чтобы защищать суверен от Правительства, как это делали в Риме народные Трибуны; иногда - чтобы поддерживать Правительство против народа, как это делает теперь в Венеции Совет Десяти; иногда же - чтобы поддерживать между ними равновесие, как это делали Эфоры (184) в Спарте.
Трибунат вовсе не есть составная часть Гражданской общины и не должен обладать никакой долей ни законодательной, ни исполнительной власти. Но именно его власть еще больше, ибо, не будучи в состоянии ничего сделать, Он может всему помешать. Он более священен и более почитаем как защитник законов, чем государь, их исполняющий, и чем суверен, их дающий. Это очень ясно видно в Риме, когда гордые патриции, всегда презиравшие весь народ, принуждены были склоняться перед простым чиновником народа, который не имел ни покровительства, ни юрисдикции.
Трибунат, разумно умеряемый, - это наиболее прочная опора доброго государственного устройства; но если он получает хоть немногим более силы, чем следует, он опрокидывает все. Что до слабости, то она не в его природе, и если только представляет он из себя кое-что, он никогда не может значить менее, чем нужно.
Он вырождается в тиранию, когда узурпирует исполнительную власть, которую он должен лишь умерять, и когда хочет издавать законы, которые должен лишь блюсти. Огромная власть Эфоров не представляла опасности, пока Спарта сохраняла свои нравы, но она ускорила их начавшееся разложение. Кровь Агиса (185), убитого этими тиранами, была отмщена его преемником; преступление и покарание Эфоров равным образом ускорили гибель Республики, и после Клеомена (186) Спарта уже была ничем. Рим нашел свою погибель на том же пути; и чрезвычайная власть трибунов, шаг за шагом узурпируемая, послужила, в конце концов, с помощью законов, созданных для сохранения свободы, охранною грамотою императорам, которые ее уничтожили. Что же до Совета Десяти в Венеции, то - это кровавое судилище, одинаково ужасное и для патрициев и для народа; и оно, вместо того, чтобы защищать своим высоким авторитетом законы, служит, после полного вырождения оных, лишь для того, чтобы наносить в потемках удары, которые не смеют даже замечать.
Трибунат ослабляется, как и Правительство, при увеличении числа его членов. Когда Трибуны римского народа, сначала в числе двух, затем пяти, хотели удвоить это число, то Сенат им не противился, твердо уверенный, что сможет сдерживать одних с помощью других: это и не преминуло случиться.
Лучшее средство предупредить узурпацию столь опасного корпуса, средство, о котором не помышляло до сих пор ни одно Правительство, было бы не делать этот корпус постоянным, но определять промежутки, в течение которых он прекращал бы свое существование. Эти промежутки, которые не должны быть настолько велики, чтобы дать время злоупотреблениям утвердиться, могут устанавливаться Законом, так чтобы их легко можно было в случае необходимости сокращать посредством чрезвычайных указов.
Это средство, мне кажется, не представляет затруднений, потому что, как я сказал, трибунат, не составляя части государственного устройства, может быть устранен без ущерба для этого последнего; и оно мне кажется действенным, потому что магистрат, вновь введенный, отправляется вовсе не от той власти, которую имел его предшественник, но от власти, которую дает ему Закон.
Глава VI
О ДИКТАТУРЕ (187)
Негибкость законов, препятствующая им применяться к событиям, может в некоторых случаях сделать их вредными и привести через них к гибели Государство, когда оно переживает кризис. Соблюдение порядка и форм требует некоторого времени, в котором обстоятельства иногда отказывают. Может представиться множество случаев, которых законодатель вовсе не предвидел, и это весьма необходимая предусмотрительность: понять, что не все можно предусмотреть. Не нужно поэтому стремиться к укреплению политических установлении до такой степени, чтобы отнять у себя возможность приостановить их действие. Даже Спарта давала покой своим законам. Но лишь самые большие опасности могут уравновесить ту, которую влечет за собою изменение строя общественного; и никогда не следует приостанавливать священную силу законов, если дело не идет о спасении отечества. В этих редких и очевидных случаях забота об общественной безопасности выражается особым актом, который возлагает эту обязанность на достойнейшего. Это поручение может быть дано двумя способами, в соответствии с характером опасности. Если, чтобы ее устранить, достаточно увеличить действенность Правительства, то Управление сосредоточивают в руках одного или двух из его членов, и, таким образом, изменяют не власть законов, а только форму их применения. Если же опасность такова, что соблюдение закона становится препятствием к ее предупреждению, то назначают высшего правителя, который заставляет умолкнуть все законы и на некоторое время прекращает действие верховной власти суверена. В подобном случае то, в чем заключается общая воля, не вызывает сомнений, и очевидно, что первое желание народа состоит в том, чтобы Государство не погибло. Следовательно, прекращение действия законодательной власти отнюдь ее не уничтожает. Магистрат, который заставляет эту власть умолкнуть, не может заставить ее говорить; он господствует над нею, не будучи в состоянии быть ее представителем. Он может творить все, исключая законы.
Первое средство применялось римским Сенатом, когда он формулою посвящения возлагал на Консулов обязанность принимать меры для спасения Республики. Второе - когда один из двух Консулов назначал Диктатора*: обычай этот был принят Римом по примеру Альбы.
__________
* Это назначение совершалось ночью и тайно, как будто стыдились поставить человека выше законов.
В первые времена Республики к диктатуре прибегали весьма часто, потому, что Государство не было еще настолько устойчивым, чтобы оно могло поддерживать себя одною лишь силою своего внутреннего устройства.
Так как нравы тогда делали излишними множество предосторожностей, которые были бы необходимы в другое время, то не боялись ни того, что Диктатор злоупотребит своей властью, ни что он попытается удержать ее сверх установленного срока. Казалось, напротив, что столь огромная власть была бременем для того, кто ею был облечен, настолько он торопился от нее освободиться, как если бы это было делом слишком трудными слишком опасным: заменять собою законы.
Поэтому не опасность дурного употребления, а опасность вырождения этой высшей магистратуры заставляет меня осуждать неумеренное пользование ею в первые времена Республики. Ибо если так щедро назначали на эту должность для проведения выборов, освящения храмов, выполнения вещей чисто формальных, то можно было уже опасаться, как бы она не стала менее грозной в случае подлинной необходимости, и как бы постепенно не привыкли видеть в диктатуре пустое звание, если его используют лишь при пустых церемониях.
К концу Республики римляне, став более осмотрительными, избегали диктатуры столь же неразумно, как прежде неразумно ею злоупотребляли. Отрадно было убедиться, что опасения их были мало основательны; что самая слабость столицы была залогом ее безопасности при всяких посягательствах магистратов, которые пребывали в самом лоне; что Диктатор мог в известных случаях защищать свободу общественную, никогда не имея возможности посягнуть не нее; и что надетые на Рим оковы, очевидно, были выкованы вовсе не в самом Риме, а в его армиях. То слабое сопротивление, которое оказали Марий - Сулле и Помпей - Цезарю, ясно показало, чего можно было ожидать от внутренней власти, обращенной против внешней силы. Эта ошибка заставила их совершить крупные промахи: так, например, когда не назначили диктатора в деле Катилины (188). Ибо, поскольку вопрос шел лишь о самом городе, и самое большее о какой-нибудь итальянской провинции, то с тою неограниченной властью, которую законы давали диктатору, он мог бы легко рассеять заговор; а заговор тот был подавлен лишь благодаря счастливому стечению случайностей, на что никогда не должно было полагаться человеческое благоразумие.
Вместо этого Сенат ограничился передачей всей своей власти Консулам. Так и случилось, что Цицерон, чтобы действовать успешно, был вынужден превысить свою власть в существенном пункте; и если первые взрывы ликования заставили одобрить его поведение, то впоследствии с полным основанием у него потребовали отчета за кровь граждан, пролитую вопреки законам: этого упрека нельзя было бы сделать Диктатору. Но красноречие Консула пленило всех; и сам он, хотя и римлянин, любил больше собственную славу, чем отечество, и не столько искал наиболее законного и наиболее верного способа спасти Государство, сколько средства приписать себе все заслуги в этом деле*. Поэтому его справедливо осыпали почестями как освободителя Рима и столь же справедливо наказали как нарушителя законов. Как бы блестяще ни было его возвращение из ссылки, это была уже, несомненно, милость.
_________
* Именно в этом он и не мог быть убежден, если бы предложил назначить Диктатора, так как не смел назвать самого себя и не мог быть уверен, что его коллега назовет его.
Впрочем, каким бы способом ни было дано это важное поручение, важно ограничить его продолжительность весьма кратким сроком, который ни в коем случае не может быть продлен. Во время кризисов, которые и заставляют учреждать диктатуру. Государство вскоре бывает уничтожено или спасено, и, раз настоятельная необходимость миновала, диктатура делается тиранической или бесполезной.
В Риме Диктаторы, оставаясь таковыми лишь на шесть месяцев, отказывались большей частью от этой должности еще до истечения срока. Если бы срок был больше, они, быть может, попытались бы еще его продлить, как поступили Децемвиры с годичным сроком. У Диктатора было лишь время, чтобы распорядиться в отношении того крайнего случая, который сделал необходимым его избрание; у него не было времени помышлять о других планах.
Глава VII О ЦЕНЗУРЕ
Подобно тому, как провозглашение общей воли совершается посредством Закона, так и объявление суждения всего общества производится посредством цензуры. Общественное мнение есть своего рода Закон, служителем которого выступает Цензор; он лишь применяет этот закон, по примеру государя, к частным случаям.
Цензорский трибунал, таким образом, вовсе не является судьею народного мнения, - он лишь объявитель его; и как только он от него отходит, его решения уже безосновательны и не имеют действия.
Бесполезно проводить различие между нравами какого-либо народа и тем, что он почитает, ибо все это восходит к одному и тому же принципу и неизбежно смешивается. У всех народов мира не сама природа, а их взгляды определяют, что им любо. Исправьте взгляды людей, и нравы их сами собою сделаются чище. Любят всегда то, что прекрасно, или то, что находят таковым; но в этом-то суждении и ошибаются; следовательно, именно это суждение и следует выправлять. Кто судит о нравах, судит о чести, а кто судит о чести, тот выводит свой закон из общего мнения.
Взгляды народа порождаются его государственным устройством. Хотя Закон и не устанавливает нравы, но именно законодательство вызывает их к жизни: когда законодательство слабеет, нравы вырождаются. Но тогда приговор цензоров уже не может сделать того, чего не сделала сила законов.
Отсюда следует, что цензура может быть полезна для сохранения нравов, но никогда - для их восстановления. Учреждайте Цензоров, пока законы в силе; как только они потеряли силу - все безнадежно; ничто, основанное на законе, больше не имеет силы, когда ее не имеют больше сами законы. Цензура оберегает нравы, препятствуя порче мнений, сохраняет их правильность, мудро прилагая их к обстоятельствам, иногда даже уточняет их, когда они еще неопределенны. Обычай иметь секундантов на дуэлях, доведенный до умопомрачения во Французском королевстве, был здесь уничтожен единственно следующими словами одного из королевских эдиктов: "Что до тех, которые имеют трусость звать секундантов..." Этот приговор, предупреждая приговор общества, сразу же определил его. Но когда те же эдикты захотели объявить, что и драться на дуэли это трусость, - что весьма верно, но противоречит общему мнению, то общество подняло на смех это решение, о котором у него уже составилось свое суждение. Я сказал в другом месте*, что так как мнение общественное не может подвергаться принуждению, то не требовалось ни малейшего намека на это в коллегии, учрежденной, чтобы его представлять. Нельзя вдоволь надивиться на то, с каким искусством этот движитель, полностью утраченный у людей новых времен, действовал у римлян, а еще лучше у лакедемонян. Когда человек дурных нравов высказывал верное мнение в Совете Спарты, то Эфоры, не принимая его в расчет, поручали какому-нибудь добродетельному гражданину высказать то же соображение. Какая честь для одного, какое предостережение для другого, хотя ни тот, ни другой не получили ни похвалы, ни порицания! Какие-то пьяницы с Самоса** осквернили трибунал Эфоров: на другой день публичным эдиктом самосцам было разрешено быть негодяями. Когда Спарта выносила приговор относительно того, что честно или бесчестно, то Греция не оспаривала ее приговоры.
__________
* Я лишь указываю в этой главе то, что я более пространно рассмотрел в Письме к г-ну д'Аламберу (190).
** Они были с другого острова, который в этом случае запрещают нам назвать принятые в нашем языке приличия (191).
Глава VIII
О ГРАЖДАНСКОЙ РЕЛИГИИ (189)
У людей сначала не было ни иных царей, кроме богов, ни иного Правления, кроме теократического. Они рассуждали как Калигула, и рассуждали тогда правильно. Требуется длительное извращение чувств и мыслей, чтобы люди могли решиться принять за господина себе подобного и льстить себя надеждою, что от этого им будет хорошо.
Из одного того, что во главе каждого политического общества ставили бога, следовало, что было столько же богов, сколько народов. Два народа, друг другу чуждых и почти всегда враждебных, не могли долго признавать одного итого же господина; две армии, вступая в битву друг с другом, не могли бы повиноваться одному и тому же предводителю. Так из национального размежевания возникало многобожие, и отсюда теологическая и гражданская нетерпимость, что, естественно, одно и то же, как это будет показано ниже.
Если греки воображали, что находят своих богов у варварских народов, так это потому, что они, точно так же, воображали себя природными суверенами этих народов. Но в наши дни весьма смехотворной выглядит такая ученость (192), которая доказывает тождественность богов различных народов; как будто Молох (193), Сатурн и Кронос могли быть одним и тем же богом; как будто Ваал (194) финикиян, Зевс греков и Юпитер латинян могли быть одним и тем же; как будто могло остаться что-либо общее у фантастических существ, носивших различные имена!
Если же спросят, почему во времена язычества, когда у каждого Государства была своя вера и свои боги, не было никаких религиозных войн, то я отвечу, что так было именно потому, что каждое Государство, имея свою веру, равно как и свое Правление, не отличало собственных богов от собственных законов. Политическая война была также религиозной; области каждого из богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного народа не имел никаких прав на другие народы. Боги язычников вовсе не были богами завистливыми; они разделили между собою власть над миром. Даже Моисей и народ древнееврейский иногда склонялись к этой мысли, говоря о боге Израиля. Они считали, правда, за ничто богов хананеян (195), народов проклятых, обреченных на уничтожение, место которых они призваны были занять. Но посмотрите, как говорили они о божествах соседних народов, нападать на которых им было запрещено: Разве владение тем, что принадлежит Хамосу (196), вашему богу? - говорил Иефай аммонитянам (197), - не положено вам по закону? Мы по тому же праву обладаем землями, которые наш Бог-победитель приобрел для себя*. Это означало, как мне кажется, полное признание равенства между правами Хамоса и правами бога Израиля.
Но когда евреи, подчиненные царям вавилонским, а впоследствии царям сирийским, захотели упорствовать в непризнании какого-либо иного бога, кроме своего, то этот отказ уже рассматривался как бунт против, победителя и навлек на евреев те преследования, о которых можно прочесть в их истории и которым примера мы не видим нигде до возникновения христианства**.
__________
* Nonne ea quae possidet Chamos deus tibi jure debentur? Таков текст Вульгаты (199) . Отец де Каррьер перевел: "Не полагаете ли вы, что имеете право владеть тем, что принадлежит Хамосу, богу вашему?" Мне неизвестно, как сильно выражается это в древнееврейском тексте, но я вижу, что в Вульгате Иефай положительно признает право бога Хамоса и что французский переводчик ослабляет это признание посредством слов по-вашему, чего нет в латинском тексте.
** Совершенно очевидно, что Фокейская война (200), называемая священной войной, не была войной религиозной. Она имела целью наказание святотатцев, а не подчинение инаковерующих.
Всякая религия была, следовательно, неразрывно связана с законами того Государства, которое ее предписывало, а раз так, то не было иного способа обратить народ в свою веру, как поработить его, ни иных миссионеров, кроме как завоеватели; а так как обязательство изменить веру было законом для побежденных, то нужно было победить, а затем уже говорить об этом. Вовсе не люди сражались за богов, но, как у Гомера, боги сражались за людей; каждый просил победы у своего бога и платил за нее новыми алтарями. Римляне, прежде чем брать какой-нибудь город, приказывали местным богам его покинуть; и если они оставили тарентинцам их разгневанных богов, то лишь потому, что считали тогда этих богов подчиненными своим и принужденными воздавать им почести. Они оставляли побежденным их богов подобно тому, как оставляли им их законы. Венец Юпитеру Капитолийскому (198) был часто единственною данью, которую они налагали.
Наконец, поскольку римляне вместе со своею властью распространяли и свою веру и своих богов и так как они часто сами принимали богов побежденных народов в число своих собственных, предоставляя и тем и другим право гражданства, то у народа этой обширной империи незаметно оказалась масса богов и верований, почти одинаковых повсюду; и вот каким образом язычество стало в известном тогда мире единственною и единой религией.
При этих-то обстоятельствах Иисус и пришел установить на земле царство духа; а это, отделяя систему теологическую от системы политической, привело к тому, что Государство перестало быть единым, и вызвало междоусобные распри, которые с тех пор уже никогда не переставали волновать христианские народы. А так как эта новая идея царства не от мира сего никак не могла уместиться в головах язычников, то они всегда смотрели на христиан, как на настоящих мятежников, которые, под личиною покорности, искали лишь удобного момента, чтобы сделаться независимыми повелителями, и ловко захватить власть, которой они, пока были слабы, выказывали лишь притворное уважение. Такова была причина гонений.
То, чего боялись язычники, свершилось. Тогда все изменило свой облик; смиренные христиане заговорили иным языком, и вскоре стало видно, как это так называемое царство не от мира сего обернулось, при видимом земном правителе (201), самым жестоким деспотизмом в этом мире.
Однако, поскольку постоянно существовали также и государь и гражданские законы, то, в результате такого двоевластия, возник вечный спор относительно разграничения власти, что и сделало совершенно невозможным в христианских государствах какое-либо хорошее внутреннее управление, и никогда нельзя было понять до конца, кому - светскому господину или священнику положено повиноваться.
Все же многие народы, и даже в Европе или в ее соседстве, захотели сохранить или восстановить прежнюю систему но не имели успеха. Дух христианства заполонил все. Религия так и осталась или вновь сделалась независимою от суверена и утратила необходимую связь с организмом Государства. У Магомета были весьма здравые взгляды; он хорошо связал воедино всю свою политическую систему, и пока форма его Правления продолжала существовать при халифах (202), его преемниках. Правление это было едино и тем именно хорошо. Но арабы, сделавшись народом процветающим, образованным, воспитанным, изнеженным и трусливым, были покорены варварами: тогда снова началось размежевание между обеими властями. Хотя оно и менее явственно у магометан, чем у христиан, но оно все же есть у первых, в особенности, в секте Али (203); и есть государства, как Персия, где оно дает себя чувствовать и поныне.
У нас в Европе короли Англии нарекли себя главами Церкви (204); так же поступили и русские цари (205). Но, с помощью этого титула, они сделались не столько господами Церкви, сколько ее служителями; они приобрели не столько право ее изменять, как власть ее поддерживать; они в ней не законодатели, они в ней лишь государи. Везде, где духовенство составляет корпорацию*, оно - повелитель и законодатель в своей области. Существует, следовательно, две власти, два суверена и в Англии и в России так же, как и в других местах.