Страница:
КРАСНАЯ ГОРКА
Начиналась весна.
По ночам лучисто горели звезды, мороз потрескивал в углах терема, и озябшие сторожа на городских стенах перекликались редко. А утром за рекой ослепительно сверкали на солнце снега, над рыжими дорогами тяжело летали грачи, крыши с грохотом и звоном роняли подтаявшие сосули; на резные подоконники часто садились вертлявые синички…
В тереме было не по-зимнему шумно и протяжно скрипели двери. Когда распахнулась дверь на крыльцо, со двора доносило пение петухов, звон бадейки водовоза, редкий лай разомлевших на припеке псов.
Евпраксия целыми днями сидела на изразцовой лежанке, тихая и грустная. Когда к ней обращались с вопросами, она отворачивала лицо в сторону, и на ресницах у нее вспыхивали мелкие слезинки.
В эти дни вспоминались Евпраксии Чернигов, отчий терем, широкие виды из окна на Десну. Она ясно слышала голоса младших братьев и сестер…
Евпраксия чувствовала себя здесь одинокой птицей в клетке.
Долго плакала она тогда, прося отца отказать рязанскому свату и не отсылать ее из Чернигова в глухую приокскую даль. Ей непонятны были речи князя-отца о том, что нужно ему крепить дружбу с Рязанью, что, выйдя за рязанского княжича, она послужит родному городу и всему княжеству. Евпраксии горько думалось тогда: отец за что-то прогневался на нее и безжалостно выталкивает из родного дома, обрекает на бесконечную печаль-тоску…
Легче ей стало после того, как сват рязанского князя поднес ей богатые дары. По окончании обряда Ополоница задержался в тереме и приблизился к Евпраксии. Седой воин глянул в прекрасное лицо княжны своими большими добрыми глазами и вдруг заговорил с ней просто и задушевно.
Он рассказал ей о Рязани, о храбром княжиче Федоре Юрьевиче, который скоро станет князем всей Рязанской земли.
— Не бойся, лебедь белая, светлая Евпраксеюшка. В холе и почете будешь жить у своего нареченного. Чист душою Федор и ласков. Я это знаю, потому что пестун я ему сызмальства.
И поверила Евпраксия Ополонице, поверила и расцвела вновь.
Знала княжна, что сватал ее Истома Тятев, и замирало у нее сердце от мысли встать рядом с ним перед алтарем. Смуглолицый и кудрявый, с горячими беглыми глазами, давно привлекал ее взор Истома. Она не раз ловила его взгляды на себе.
Истома слыл в Чернигове удальцом, плясал на гулянках, не хмелел от многочисленных ковшей, старые воины говорили о его боевой удали и сулили ему славу.
Если бы спросил ее князь-батюшка, она дала бы Истоме согласие…
Но седой, могучий Ополоница поколебал ее девичьи мечты. Раскрывая перед ней дары далекой Рязани — дивные меха, янтарные бусы и жемчужные кокошники, — Ополоница заставил ее затрепетать при мысли, что богатый немереный край Руси будет ей подвластен, что рядом с князем мужем она станет судить и рядить, печись о славе Рязани, что кони ее детей напьются из Волги-реки и из Белоозера…
Истома вдруг потускнел в ее глазах, стал маленьким, она словно парила над ним, еле замечая его…
Евпраксия глубоко вздохнула, прощаясь с привязанностями своего девичьего детства, плененная дивным сказанием Ополоницы о градах и селениях по реке-Оке, о дремучих темных лесах, о дубравах и голубых озерах, о стругах, что плывут под стены Рязани с Волхова, из-под Великого Новгорода.
Мыслями об этом она была полна все дни, пока собирали ее поезд к неведомому жениху.
Когда узнала Евпраксия, что идет с ней послом боярин Истома, она смутилась и первое мгновенье хотела просить отца отменить свой приговор: пусть ничто не манит ее назад, пусть с девичеством все будет покончено. Но вскоре изменила свое намерение княжна: пусть поедет с ней боярин — ей не так будет страшно в чужих краях!
Встреча с женихом пролила свет в сердце Евпраксии. В синих глазах Федора уловила она восхищение, растерянность и робость. Большой и сильный, он представлялся ей кем-то обиженным и одиноким. Ей хотелось погладить ладонью его прямые светлые волосы и близко заглянуть в глаза…
В первые дни своего пребывания в Рязани Евпраксия ничего не видела вокруг, жила, как во сне. Каждую минуту она ждала прихода Федора. Когда ей приносили его подарки, она с захолонувшем сердцем развертывала узелок и, находя в нем глубоко запрятанные перстенек ли, образок ли золотой на тонкой цепочке, радовалась безмерно, зная, что положили тот малый подарок большие и добрые руки Федора.
Чем ближе подходил срок венчания, чем настойчивей стучалась в стены терема сверкающая и нежная северная весна с серебристыми пушинками верб, со щебетом жаворонков и вечерними криками гусей над безбрежным разливом Оки, тем грустнее делалось Евпраксии. Только теперь она разглядела как следует суровую неприютность здешнего края. Темные леса с высокими верхами елей наводили на нее тоску. Как светлы и радостны дубравы на далекой Родине! Сколько там солнечных полян, золотых песчаных откосов, спадающих к голубым водам Десны, по которой вверх и вниз мчатся легкие будары с белыми полотнищами парусов!
Рязань подавляла Евпраксию угрюмой прочностью своих стен и тяжеловесной резьбой теремов. И люди здесь улыбались не часто, речь их была медленная, во взглядах стояла непреходящая дума. Рязанские мамки умели сказывать только о страшном: о кровавых побоищах, о лесных приведениях, о том, как заводит леший «немоляку»; в дебри, где лесные русалки щекочут его до смерти.
И никто не знал, сколько часом простояла Евпраксия у окна, глядя в синюю гряду леса, за которой лежала родная черниговская сторона, и сколько слез упало из ее глаз.
В неделю страстей господних княгиня Агриппина Ростиславовна позвала Евпраксию к ночному стоянию.
Каменный храм нового строения был величественен и пышен. Со стен и круглых столбов, державших высокий купол, смотрели строгие глаза угодников.
Княжеское место было на хорах, против алтаря.
Евпраксия видела сотни устремленных на нее глаз. Она стояла неподвижная и испуганная, словно страшные слова молитв были обращены именно к ней.
Федор встал справа от входа на хоры, за плечом отца-князя. Тонкая свеча озаряла лицо его с низу, отчего Федор выглядел еще более похудевшим.
В конце служения попы и дьячки запели славу князю. Все в храме и на хорах опустились на колени.
Евпраксия, не знаю здешних обычаев, немного опоздала и растерянно оглянулась. Федор встретил ее испуганный взгляд и вдруг ободряюще ласково улыбнулся…
С этого вечера вернулась к Евпраксии ее прежняя бодрость. Она вновь начала тормошить своих мамок, вместе с девушками принялась красить яйца, проращивать овес и, открывая окно, выпускала на волю пташек, что во множестве присылал ей жених.
Уж несколько дней шумели за окнами бурные ручьи, в лугах стояло необозримое море вешнего разлива, и по вечерним зорям высоко в небе звучали трубы летевших на север журавлей.
Небо днем блистало чистой бирюзой, в нем гуляли шальные ветры, и этот простор манил, суля счастье, с такой силой, что становилось тесно в груди. Даже птички, которых выпускала из клеток Евпраксия — серые чижи, пухлые и зеленоглазые чечетки, желтые, как сережки вербы, канарейки, — даже они пугались этого простора, задерживались у раскрытой дверцы клетки и уж потом, шевельнув для храбрости хвостами, вспархивали и уносились вдаль.
Евпраксия долго смотрела вслед птичкам, пока у нее не начинало ломить брови.
Однажды вот так стояла она у окна, подставив лицо ласковому солнечному лучу И вдруг ей послышалось, что в соседней горнице заговорили два голоса. Евпраксия прислушалась. Говорили старая мамка и боярин Истома.
— Божись баба, — тихо шептала мамка, клялась белым светом, что даст княжичу того зелья. Да…
Воркотня мамки стала неразличима. Евпраксия разобрала только одно слово: «ополоница».
— Случись так, озолотил бы я тебя, старая, — сказал Истома. — А теперь тоже сотворишь, когда через день пасха, а там и Красная Горка…
Еще что-то проворчала мамка, и ей также тихо ответил Истома.
Евпраксия поняла вдруг все, и пол зашатался у нее под ногами.
Вечером, при свете, пришел к ней Ополоница. Евпраксия передала ему разговор мамки с Истомой.
Ополоница низко поклонился ей и сказал:
— Дал тебе бог великое разуменье, княжна, и ты блюди его. Будет от тебя свет и радость мужу твоему Федору и всей нашей Рязанской земле.
Утром Евпраксия узнала, что мамка ее пропала. Ушла по вечеру в баньку, да и не вернулась. А перед самым обедом пришел к ней проститься молодой Истома: не дожидаясь свадьбы уезжал он за домочадцами своими и слугами; вместо себя оставлял княжне другого, старшего, боярина.
На пасху Евпраксия ходила в большой терем христоваться. Две девушки несли за ней круглое блюдо с яйцами-писанками.
Князь Юрий принял из рук княжны яйцо, улыбнулся и поцеловал ее трижды. Он положил в руку Евпраксии тяжелое яичко из невиданного в здешних местах зеленого стекла, и в стекле том сверкали звездочки. Мать-княгиня отдарила нареченную невестку яичком из янтаря с золотым по овалу крестиком.
Федор приблизился к Евпраксии вслед за матушкой. Он протянул княжне пурпурное яичко и склонился для поцелуя.
Чин разговенья Евпраксия справляла на половине матери-княгини, в окружении шумной толпы сестер и младших братьев жениха.
За стеной, в большой гридне, пировали воины и гости князя.
Евпраксии все время чудилось, что она слышит голос Федора, и ей казалось: вот войдет он, возьмет ее за руку и поведет куда-то в синее безбрежное пространство; мимо них поплывут быстрые облака, и вокруг все будет полно ликующего, праздничного звона…
Свадьба состоялась в назначенный день, в светлый весенний вечер.
Венчал молодых сам владыка рязанский Арсений.
Свадебный пир тянулся с перерывами целую неделю. Когда гости упивались и выходили на свежий ветерок, Федор уводил молодую жену в самую верхнюю светелку нового терема. Отсюда был виден весь Княжой луг. Там двигались пестрые толпы, там княжие лошади угощали народ брагой и пивом, там часто слышались крики в честь молодого князя Федора и княгине Евпраксии Михайловны.
По ночам лучисто горели звезды, мороз потрескивал в углах терема, и озябшие сторожа на городских стенах перекликались редко. А утром за рекой ослепительно сверкали на солнце снега, над рыжими дорогами тяжело летали грачи, крыши с грохотом и звоном роняли подтаявшие сосули; на резные подоконники часто садились вертлявые синички…
В тереме было не по-зимнему шумно и протяжно скрипели двери. Когда распахнулась дверь на крыльцо, со двора доносило пение петухов, звон бадейки водовоза, редкий лай разомлевших на припеке псов.
Евпраксия целыми днями сидела на изразцовой лежанке, тихая и грустная. Когда к ней обращались с вопросами, она отворачивала лицо в сторону, и на ресницах у нее вспыхивали мелкие слезинки.
В эти дни вспоминались Евпраксии Чернигов, отчий терем, широкие виды из окна на Десну. Она ясно слышала голоса младших братьев и сестер…
Евпраксия чувствовала себя здесь одинокой птицей в клетке.
Долго плакала она тогда, прося отца отказать рязанскому свату и не отсылать ее из Чернигова в глухую приокскую даль. Ей непонятны были речи князя-отца о том, что нужно ему крепить дружбу с Рязанью, что, выйдя за рязанского княжича, она послужит родному городу и всему княжеству. Евпраксии горько думалось тогда: отец за что-то прогневался на нее и безжалостно выталкивает из родного дома, обрекает на бесконечную печаль-тоску…
Легче ей стало после того, как сват рязанского князя поднес ей богатые дары. По окончании обряда Ополоница задержался в тереме и приблизился к Евпраксии. Седой воин глянул в прекрасное лицо княжны своими большими добрыми глазами и вдруг заговорил с ней просто и задушевно.
Он рассказал ей о Рязани, о храбром княжиче Федоре Юрьевиче, который скоро станет князем всей Рязанской земли.
— Не бойся, лебедь белая, светлая Евпраксеюшка. В холе и почете будешь жить у своего нареченного. Чист душою Федор и ласков. Я это знаю, потому что пестун я ему сызмальства.
И поверила Евпраксия Ополонице, поверила и расцвела вновь.
Знала княжна, что сватал ее Истома Тятев, и замирало у нее сердце от мысли встать рядом с ним перед алтарем. Смуглолицый и кудрявый, с горячими беглыми глазами, давно привлекал ее взор Истома. Она не раз ловила его взгляды на себе.
Истома слыл в Чернигове удальцом, плясал на гулянках, не хмелел от многочисленных ковшей, старые воины говорили о его боевой удали и сулили ему славу.
Если бы спросил ее князь-батюшка, она дала бы Истоме согласие…
Но седой, могучий Ополоница поколебал ее девичьи мечты. Раскрывая перед ней дары далекой Рязани — дивные меха, янтарные бусы и жемчужные кокошники, — Ополоница заставил ее затрепетать при мысли, что богатый немереный край Руси будет ей подвластен, что рядом с князем мужем она станет судить и рядить, печись о славе Рязани, что кони ее детей напьются из Волги-реки и из Белоозера…
Истома вдруг потускнел в ее глазах, стал маленьким, она словно парила над ним, еле замечая его…
Евпраксия глубоко вздохнула, прощаясь с привязанностями своего девичьего детства, плененная дивным сказанием Ополоницы о градах и селениях по реке-Оке, о дремучих темных лесах, о дубравах и голубых озерах, о стругах, что плывут под стены Рязани с Волхова, из-под Великого Новгорода.
Мыслями об этом она была полна все дни, пока собирали ее поезд к неведомому жениху.
Когда узнала Евпраксия, что идет с ней послом боярин Истома, она смутилась и первое мгновенье хотела просить отца отменить свой приговор: пусть ничто не манит ее назад, пусть с девичеством все будет покончено. Но вскоре изменила свое намерение княжна: пусть поедет с ней боярин — ей не так будет страшно в чужих краях!
Встреча с женихом пролила свет в сердце Евпраксии. В синих глазах Федора уловила она восхищение, растерянность и робость. Большой и сильный, он представлялся ей кем-то обиженным и одиноким. Ей хотелось погладить ладонью его прямые светлые волосы и близко заглянуть в глаза…
В первые дни своего пребывания в Рязани Евпраксия ничего не видела вокруг, жила, как во сне. Каждую минуту она ждала прихода Федора. Когда ей приносили его подарки, она с захолонувшем сердцем развертывала узелок и, находя в нем глубоко запрятанные перстенек ли, образок ли золотой на тонкой цепочке, радовалась безмерно, зная, что положили тот малый подарок большие и добрые руки Федора.
Чем ближе подходил срок венчания, чем настойчивей стучалась в стены терема сверкающая и нежная северная весна с серебристыми пушинками верб, со щебетом жаворонков и вечерними криками гусей над безбрежным разливом Оки, тем грустнее делалось Евпраксии. Только теперь она разглядела как следует суровую неприютность здешнего края. Темные леса с высокими верхами елей наводили на нее тоску. Как светлы и радостны дубравы на далекой Родине! Сколько там солнечных полян, золотых песчаных откосов, спадающих к голубым водам Десны, по которой вверх и вниз мчатся легкие будары с белыми полотнищами парусов!
Рязань подавляла Евпраксию угрюмой прочностью своих стен и тяжеловесной резьбой теремов. И люди здесь улыбались не часто, речь их была медленная, во взглядах стояла непреходящая дума. Рязанские мамки умели сказывать только о страшном: о кровавых побоищах, о лесных приведениях, о том, как заводит леший «немоляку»; в дебри, где лесные русалки щекочут его до смерти.
И никто не знал, сколько часом простояла Евпраксия у окна, глядя в синюю гряду леса, за которой лежала родная черниговская сторона, и сколько слез упало из ее глаз.
В неделю страстей господних княгиня Агриппина Ростиславовна позвала Евпраксию к ночному стоянию.
Каменный храм нового строения был величественен и пышен. Со стен и круглых столбов, державших высокий купол, смотрели строгие глаза угодников.
Княжеское место было на хорах, против алтаря.
Евпраксия видела сотни устремленных на нее глаз. Она стояла неподвижная и испуганная, словно страшные слова молитв были обращены именно к ней.
Федор встал справа от входа на хоры, за плечом отца-князя. Тонкая свеча озаряла лицо его с низу, отчего Федор выглядел еще более похудевшим.
В конце служения попы и дьячки запели славу князю. Все в храме и на хорах опустились на колени.
Евпраксия, не знаю здешних обычаев, немного опоздала и растерянно оглянулась. Федор встретил ее испуганный взгляд и вдруг ободряюще ласково улыбнулся…
С этого вечера вернулась к Евпраксии ее прежняя бодрость. Она вновь начала тормошить своих мамок, вместе с девушками принялась красить яйца, проращивать овес и, открывая окно, выпускала на волю пташек, что во множестве присылал ей жених.
Уж несколько дней шумели за окнами бурные ручьи, в лугах стояло необозримое море вешнего разлива, и по вечерним зорям высоко в небе звучали трубы летевших на север журавлей.
Небо днем блистало чистой бирюзой, в нем гуляли шальные ветры, и этот простор манил, суля счастье, с такой силой, что становилось тесно в груди. Даже птички, которых выпускала из клеток Евпраксия — серые чижи, пухлые и зеленоглазые чечетки, желтые, как сережки вербы, канарейки, — даже они пугались этого простора, задерживались у раскрытой дверцы клетки и уж потом, шевельнув для храбрости хвостами, вспархивали и уносились вдаль.
Евпраксия долго смотрела вслед птичкам, пока у нее не начинало ломить брови.
Однажды вот так стояла она у окна, подставив лицо ласковому солнечному лучу И вдруг ей послышалось, что в соседней горнице заговорили два голоса. Евпраксия прислушалась. Говорили старая мамка и боярин Истома.
— Божись баба, — тихо шептала мамка, клялась белым светом, что даст княжичу того зелья. Да…
Воркотня мамки стала неразличима. Евпраксия разобрала только одно слово: «ополоница».
— Случись так, озолотил бы я тебя, старая, — сказал Истома. — А теперь тоже сотворишь, когда через день пасха, а там и Красная Горка…
Еще что-то проворчала мамка, и ей также тихо ответил Истома.
Евпраксия поняла вдруг все, и пол зашатался у нее под ногами.
Вечером, при свете, пришел к ней Ополоница. Евпраксия передала ему разговор мамки с Истомой.
Ополоница низко поклонился ей и сказал:
— Дал тебе бог великое разуменье, княжна, и ты блюди его. Будет от тебя свет и радость мужу твоему Федору и всей нашей Рязанской земле.
Утром Евпраксия узнала, что мамка ее пропала. Ушла по вечеру в баньку, да и не вернулась. А перед самым обедом пришел к ней проститься молодой Истома: не дожидаясь свадьбы уезжал он за домочадцами своими и слугами; вместо себя оставлял княжне другого, старшего, боярина.
На пасху Евпраксия ходила в большой терем христоваться. Две девушки несли за ней круглое блюдо с яйцами-писанками.
Князь Юрий принял из рук княжны яйцо, улыбнулся и поцеловал ее трижды. Он положил в руку Евпраксии тяжелое яичко из невиданного в здешних местах зеленого стекла, и в стекле том сверкали звездочки. Мать-княгиня отдарила нареченную невестку яичком из янтаря с золотым по овалу крестиком.
Федор приблизился к Евпраксии вслед за матушкой. Он протянул княжне пурпурное яичко и склонился для поцелуя.
Чин разговенья Евпраксия справляла на половине матери-княгини, в окружении шумной толпы сестер и младших братьев жениха.
За стеной, в большой гридне, пировали воины и гости князя.
Евпраксии все время чудилось, что она слышит голос Федора, и ей казалось: вот войдет он, возьмет ее за руку и поведет куда-то в синее безбрежное пространство; мимо них поплывут быстрые облака, и вокруг все будет полно ликующего, праздничного звона…
Свадьба состоялась в назначенный день, в светлый весенний вечер.
Венчал молодых сам владыка рязанский Арсений.
Свадебный пир тянулся с перерывами целую неделю. Когда гости упивались и выходили на свежий ветерок, Федор уводил молодую жену в самую верхнюю светелку нового терема. Отсюда был виден весь Княжой луг. Там двигались пестрые толпы, там княжие лошади угощали народ брагой и пивом, там часто слышались крики в честь молодого князя Федора и княгине Евпраксии Михайловны.
НА ОТЧИЙ УДЕЛ
Незадолго до троицына дня молодой князь Федор Юрьевич уходил на отчий удел, в городок Красный, что на Осетре.
Много добра, много утвари, коней, сбруи, оружия и столового запаса давал князь Юрий своему первенцу для обзаведения. Мать-княгиня задарила молодую невестку-красавицу заморскими шелками и полотнами, которые по весне привозили в Рязань персидские и арабские гости, наложила в липовые укладки тонкое льняное полотно местного тканья и жемчужные вышивки, мещерские рушники и меховые пошивки. Княжеское добро грузили в четыре струга. На пятом струге с алым шатром посредине и с золотым грифоном на высоко поднятом носу поместили молодую княгиню с ее мамками и няньками и с девушками-побегушками. На переднем струге, вместе с кормчим, сел княжой пестун и ближний боярин Ополоница.
Вода в тот год стояла высокая. По ранней весне часто перепадали короткие и теплые ливни, лесные речки и ручьи то и дело набухали и долго не давали Оке войти в свои берега.
Молодые гребцы часто пели песни. На причалах к реке сходились поселяне. Они дивились красоте молодой княгине и богатствам, нагруженным на стругах.
Федор во главе большой своей дружины пошел берегом конно, поручив Ополонице «паче ока своего» беречь Евпраксию.
Могучая река петляла, билась белогривыми волнами в сосновые на кручах и осыпях боры, обтекала луговые деревеньки и нагорные погосты, широкая и спокойная, задерживалась в тихих затонах, качая плоты и груженые барки.
Миновали Ожеск и Ольгов. В Ольгове простояли целый день. Здесь Евпраксия увидела дубовый лес и обрадовалась ему, как вестнику с родительской стороны. Дубравы сходили к реке по склону, и среди них на зеленых полянках росли баранчики — вислоухие дары ранней весны.
От Ольгова долго плыли к Переяславлю. Здесь была установлена встреча с Федором: в Переяславль звал молодожена-племянника с княгиней дядя Олег Красный.
Город стал виден издалека. Но на пути к нему Ока делала широкие петли, возвращалась, уходила за песчаные холмы, словно не хотела открыть путникам «дивный город» — двойник Переяславля-Киевского.
Слышала Евпраксия о том, как неволей ушедший в приокские земли князь, тоскую о Киеве, построил себе город на Оке, назвал его Переяславль и все милое ему с детства создал в том городе — и острожек о пяти башнях, и терем над тихим озером, даже речки, обтекающие острожек, назвал Трубежом и Лыбедью…
Вспоминала об этом Евпраксия и грустила, разделяя печаль князя о родных краях.
Теперь, плывя меж берегов с людными селами и рублеными городами, созерцая кипучую жизнь на широкой реке, Евпраксия чувствовала, что прежний ее испуг при мысли о темени рязанской остался где-то позади, среди воспоминаний детства. Она видела, как в одном месте гнали длинные плоты, в другом — грузили на беляны зерно, кожи, бочки с воском и даже избы; там снимали с морских лодок кованые белой жестью сундуки с оружием, с изделиями из серебра и меди, с янтарем и немецкими полотнами; в лугах бродили пестрые стада, над лесами поднимались высокие столбы дыма — то жители и новоселы жгли пали, чтобы освободить место под пашню.
Новый край был шумен и многолюден. Гости, мужики и деловой люд были старательны, и товары текли сюда из Новгорода и Пскова, с Волги и с моря Хвалынского… Видимо, о богатстве и ратной силе рязанского князя мыслил ее отец, когда приневоливал стать женой рязанского княжича.
Тихая улыбка таяла на губах Евпраксии.
Рязанский княжич! Давно ли он представлялся ей каким-то пугалом. А он вишь какой! Высокий, синеглазый, озаренный доброй улыбкой…
Федор первым коснулся золоченого грифона на носу струга и первым вспрыгнул на скамью гребца. Он осторожно свел Евпраксию по дощатому настилу, который раскинули перед ними веселые гребцы, и пошел рядом с ней по берегу, раздвигая плечом толпы переяславльских жителей, к воротам, где ждал гостей дядя-князь.
Два дня шел в Переяславле пир в честь молодых гостей.
Олег Красный показал Евпраксии весь свой город, вставший на высоком обрыве к Трубежу. В самом городе, просторном и мало заселенном, раскинулся тенистый сад, окруженный рощей из вековых дубов. На ветвях дубов висели бесчисленные гнезда грачей. Среди сада расстилалось круглое озеро, и на чистой глади озера плавали молодые лебеди…
Дивилась всему Евпраксия и украдкой смотрела на Федора. Тот тихонько пожимал ей руку и, заботливо хмуря лоб, говорил:
— То же заведем и для себя, на Осетре, лада…
Ополоница ходил сзади князя и знаками подтверждал слова своего воспитанника: дескать, будет по слову его.
Оставив Переяславль, ненадолго останавливаясь в безвестном монастырьке Ивана Богослова, где монахи потчевали путников ключевой водой необыкновенного вкуса Потом миновали Перевитск. Отсюда уже пошли земли князя Федора.
Против городца, стоявшего на левой, мещерской, стороне Оки, Евпраксия сошла со струга и пересела на коня: рекой отсюда путь был на целые сутки длиннее.
Обнесенный валом и тыном из вековых сосен, городок Красный стоял на вершине большого холма. Внизу, мимо самого вала, протекала река Осетр, холодная и быстрая, сплошь заросшая ракитником и тростниками. За Осетром синими грядами тянулись леса.
Высокий терем, наспех срубленный рязанскими плотниками по зиме, был пуст и неуютен. И когда прибывшие в дружине боярина Истомы Тятева черниговские подельцы взялись срубить князю терем наподобие терема в Чернигове, Евпраксия несказанно обрадовалась. И хоть не любила она велеречивого и спесивого Истому и не рада была тому, что сел он вотчинником на уделе Федора, все же приняла боярина в своем тереме и долго выспрашивала о том, что стало без нее в милом Чернигове.
К медовому спасу счастливая княжеская чета перешла в новый терем. Нелегка была жизнь на новом месте. Вместе с Ополоницей Федор все время находился в отсутствии: нужно было побывать в каждом поселке и починке, дать всем наряд, рассудить тяжущихся. Много времени уходило на любимую Федором охоту. По Осетру шли глухие места, где не ступала нога охотника. Дичь и звери тут непуганные, подпускали человека близко.
Федор возвращался с охоты всегда с богатой добыче, довольный и шумный. Голос у него стал раскатист, шаги тяжелы, и от громкого смеха Федора вздрагивала на столе посуда. Лихой наездник и меткий стрелок, князь пользовался любовью своих дружинников и ловчих.
Входя в горницы княгини, стихал вдруг Федор, становился неловким, словно не знал, куда девать свое большое тело и длинные руки. С улыбкой радости смотрел он на Евпраксию.
Княгиня не выспрашивала мужа, где он бывал и что творил. Она только просила его остерегаться дикого зверя и беречь себя:
— Скоро будет у нас сын, князь мой. Блюди себя для радости и нашего береженья.
Потом она рассказывала Федору о своих хлопотах по хозяйству, как убирала новый терем, как мирила строптивых боярынь, которые трудно уживались после людной и богатой Рязани на пустынном месте.
Осенью, под снег, был вырыт большой пруд-озеро. По берегам озера приказал Федор посадить нарядные березки и молодые дубки. В весеннюю таль назначено было напустить в озеро воды, и особые посыльные птичники должны были привезти от дяди Олега Красного несколько пар белых лебедей.
Много добра, много утвари, коней, сбруи, оружия и столового запаса давал князь Юрий своему первенцу для обзаведения. Мать-княгиня задарила молодую невестку-красавицу заморскими шелками и полотнами, которые по весне привозили в Рязань персидские и арабские гости, наложила в липовые укладки тонкое льняное полотно местного тканья и жемчужные вышивки, мещерские рушники и меховые пошивки. Княжеское добро грузили в четыре струга. На пятом струге с алым шатром посредине и с золотым грифоном на высоко поднятом носу поместили молодую княгиню с ее мамками и няньками и с девушками-побегушками. На переднем струге, вместе с кормчим, сел княжой пестун и ближний боярин Ополоница.
Вода в тот год стояла высокая. По ранней весне часто перепадали короткие и теплые ливни, лесные речки и ручьи то и дело набухали и долго не давали Оке войти в свои берега.
Молодые гребцы часто пели песни. На причалах к реке сходились поселяне. Они дивились красоте молодой княгине и богатствам, нагруженным на стругах.
Федор во главе большой своей дружины пошел берегом конно, поручив Ополонице «паче ока своего» беречь Евпраксию.
Могучая река петляла, билась белогривыми волнами в сосновые на кручах и осыпях боры, обтекала луговые деревеньки и нагорные погосты, широкая и спокойная, задерживалась в тихих затонах, качая плоты и груженые барки.
Миновали Ожеск и Ольгов. В Ольгове простояли целый день. Здесь Евпраксия увидела дубовый лес и обрадовалась ему, как вестнику с родительской стороны. Дубравы сходили к реке по склону, и среди них на зеленых полянках росли баранчики — вислоухие дары ранней весны.
От Ольгова долго плыли к Переяславлю. Здесь была установлена встреча с Федором: в Переяславль звал молодожена-племянника с княгиней дядя Олег Красный.
Город стал виден издалека. Но на пути к нему Ока делала широкие петли, возвращалась, уходила за песчаные холмы, словно не хотела открыть путникам «дивный город» — двойник Переяславля-Киевского.
Слышала Евпраксия о том, как неволей ушедший в приокские земли князь, тоскую о Киеве, построил себе город на Оке, назвал его Переяславль и все милое ему с детства создал в том городе — и острожек о пяти башнях, и терем над тихим озером, даже речки, обтекающие острожек, назвал Трубежом и Лыбедью…
Вспоминала об этом Евпраксия и грустила, разделяя печаль князя о родных краях.
Теперь, плывя меж берегов с людными селами и рублеными городами, созерцая кипучую жизнь на широкой реке, Евпраксия чувствовала, что прежний ее испуг при мысли о темени рязанской остался где-то позади, среди воспоминаний детства. Она видела, как в одном месте гнали длинные плоты, в другом — грузили на беляны зерно, кожи, бочки с воском и даже избы; там снимали с морских лодок кованые белой жестью сундуки с оружием, с изделиями из серебра и меди, с янтарем и немецкими полотнами; в лугах бродили пестрые стада, над лесами поднимались высокие столбы дыма — то жители и новоселы жгли пали, чтобы освободить место под пашню.
Новый край был шумен и многолюден. Гости, мужики и деловой люд были старательны, и товары текли сюда из Новгорода и Пскова, с Волги и с моря Хвалынского… Видимо, о богатстве и ратной силе рязанского князя мыслил ее отец, когда приневоливал стать женой рязанского княжича.
Тихая улыбка таяла на губах Евпраксии.
Рязанский княжич! Давно ли он представлялся ей каким-то пугалом. А он вишь какой! Высокий, синеглазый, озаренный доброй улыбкой…
Федор первым коснулся золоченого грифона на носу струга и первым вспрыгнул на скамью гребца. Он осторожно свел Евпраксию по дощатому настилу, который раскинули перед ними веселые гребцы, и пошел рядом с ней по берегу, раздвигая плечом толпы переяславльских жителей, к воротам, где ждал гостей дядя-князь.
Два дня шел в Переяславле пир в честь молодых гостей.
Олег Красный показал Евпраксии весь свой город, вставший на высоком обрыве к Трубежу. В самом городе, просторном и мало заселенном, раскинулся тенистый сад, окруженный рощей из вековых дубов. На ветвях дубов висели бесчисленные гнезда грачей. Среди сада расстилалось круглое озеро, и на чистой глади озера плавали молодые лебеди…
Дивилась всему Евпраксия и украдкой смотрела на Федора. Тот тихонько пожимал ей руку и, заботливо хмуря лоб, говорил:
— То же заведем и для себя, на Осетре, лада…
Ополоница ходил сзади князя и знаками подтверждал слова своего воспитанника: дескать, будет по слову его.
Оставив Переяславль, ненадолго останавливаясь в безвестном монастырьке Ивана Богослова, где монахи потчевали путников ключевой водой необыкновенного вкуса Потом миновали Перевитск. Отсюда уже пошли земли князя Федора.
Против городца, стоявшего на левой, мещерской, стороне Оки, Евпраксия сошла со струга и пересела на коня: рекой отсюда путь был на целые сутки длиннее.
Обнесенный валом и тыном из вековых сосен, городок Красный стоял на вершине большого холма. Внизу, мимо самого вала, протекала река Осетр, холодная и быстрая, сплошь заросшая ракитником и тростниками. За Осетром синими грядами тянулись леса.
Высокий терем, наспех срубленный рязанскими плотниками по зиме, был пуст и неуютен. И когда прибывшие в дружине боярина Истомы Тятева черниговские подельцы взялись срубить князю терем наподобие терема в Чернигове, Евпраксия несказанно обрадовалась. И хоть не любила она велеречивого и спесивого Истому и не рада была тому, что сел он вотчинником на уделе Федора, все же приняла боярина в своем тереме и долго выспрашивала о том, что стало без нее в милом Чернигове.
К медовому спасу счастливая княжеская чета перешла в новый терем. Нелегка была жизнь на новом месте. Вместе с Ополоницей Федор все время находился в отсутствии: нужно было побывать в каждом поселке и починке, дать всем наряд, рассудить тяжущихся. Много времени уходило на любимую Федором охоту. По Осетру шли глухие места, где не ступала нога охотника. Дичь и звери тут непуганные, подпускали человека близко.
Федор возвращался с охоты всегда с богатой добыче, довольный и шумный. Голос у него стал раскатист, шаги тяжелы, и от громкого смеха Федора вздрагивала на столе посуда. Лихой наездник и меткий стрелок, князь пользовался любовью своих дружинников и ловчих.
Входя в горницы княгини, стихал вдруг Федор, становился неловким, словно не знал, куда девать свое большое тело и длинные руки. С улыбкой радости смотрел он на Евпраксию.
Княгиня не выспрашивала мужа, где он бывал и что творил. Она только просила его остерегаться дикого зверя и беречь себя:
— Скоро будет у нас сын, князь мой. Блюди себя для радости и нашего береженья.
Потом она рассказывала Федору о своих хлопотах по хозяйству, как убирала новый терем, как мирила строптивых боярынь, которые трудно уживались после людной и богатой Рязани на пустынном месте.
Осенью, под снег, был вырыт большой пруд-озеро. По берегам озера приказал Федор посадить нарядные березки и молодые дубки. В весеннюю таль назначено было напустить в озеро воды, и особые посыльные птичники должны были привезти от дяди Олега Красного несколько пар белых лебедей.
ТАТАРЫ ИДУТ!
В ночь под 8 сентября по изгибам Оки-реки, на горах и в лесах загорелись сторожевые сигнальные костры.
От зарева и от горького можжевельного дыма проснулась лесная сторожевая птица; испуганный, глубоко в нору залез барсук, и к алой воде, ломая высокие камыши и шумно принюхиваясь, спустился лесной хозяин — медведь.
Костры пылали всю ночь. Над лесами и глубокими оврагами, в поселениях и приречных погостах остался горький запах дыма и предчувствие беды.
Вспыхнули костры и на вторую ночь. Цепь огней протянулась от далекой степной окраины, с верховьев Дона, по Проне и на Оку, за Исады и на Ижеславец. Около жилья завыли псы, жители покинули теплые избы и спустились к рекам, с тревогой взирая в сторону Рязани.
Тревога перекинулась и в глубь непролазных мещерских лесов… Промысловые рязанцы, застрявшие там — смолокуры, бортники и лапотники-лыкодралы, — бросили свои лесные шалаши, тащили дорогую кладь в ладьи и густыми уреминами, вдоль лесных речушек, плыли в широкую Оку.
Евпатий Коловрат прознал о беде, будучи в лесах на Пре, у мещерского царька, собирая дань князю Рязанскому Юрию Игоревичу. Весть эту принес ему княжеский ловчий Кудаш. Он же передал Евпатию наказ князя — быть в Рязани без промедления.
Прибыл Кудаш о дву конь. Повод запасного коня он передал Евпатию. В ту же ночь они достигли устья Пры. Скороходы-мещеряки одним им ведомыми тропами пробрались к Оке раньше всадников и сложили у лодок тяжелую кладь: меха, битую птицу, мед, сушеную рыбу.
Ладьи нагружали в полной тьме, и на заре два коня и добрый десяток мещеряков потянули бечевой спаренные концы ладьи княжеского гостя Евпатия Коловрата.
На встречу ладьям дул острый сентябрьский ветер. Он качал тронутые первой желтизной березовые опушки. Глинистые срезы берегов отливали тусклым серебром: чуя холода, круглые листья мать-и-мачехи повернулись к небу своей тыльной стороной.
В пути, отталкиваясь длинным шестом от береговых мелей, Кудаш рассказывал:
— В вечер, как зажгли в степях сигнальные огни, прибыли к князю гонцы от Дубка, с Дону-реки. Ходили дубчане-бортники на промысел по Вороне и вышли на Польной Воронеж, что слывет в народе Онузом-рекой. Тут они увидели стан неведомых пришельцев и тьму тем войскам… Воины те в рысьих шапках, с рысьими очами и, как женки безволосы лицом. За спинами у тех воинов колчаны и луки, а в руках — кривые ножи. За рыскучими и войском тянуться неоглядные обозы — черные кибитки, верблюды и вьючные кони. В кибитках тех — женки в широких портах, а с ними многие дети.
Рассказывая, Кудаш встряхивал кудрями. В правом ухе у него поблескивала серебрянная гривна.
— Погибель то идет всей русской земле, Евпатий! — закончил он.
Коловрат стоял у кормового правила. Когда он налегал плечом на тяжелое бревно, вода за кормой сердито вспенивалась и кругами уходила назад, качая гибкие камыши.
Слушая Кудаша, Евпатий припомнил, что ему когда-то рассказывал отец, старый сотник, как приходили однажды на Русь люди с рысьими глазами. Бились с ними киевские, черниговские и угорские князья и не могли их одолеть. Полонили те криводушные люди русских князей, посекли храбрым головы, а на связанных пленников положили доски и пировали на тех помостах. Было то, сказывал отец, на петлистой дороге, на Калке.
— Татары имя им. Не будет России погибели! — твердо проговорил Евпатий, отвечая на свои тайные мысли.
— Слава князю нашему Юрию! — отозвался Кудаш, и так приналег детина на шест, что чуть не перевернул ладью.
— Эка силища в тебе какая! — улыбнулся Евпатий.
— В прошлую весну, на Яриле, ты играючи одолел меня, Коловрат.
— То на игрище!
— Твоя силушка тоже не меряна.
— Что же удумал князь? — перевел разговор Евпатий — И что приговорила дружина?
Кудаш оглянулся через плечо на Евпатия и размял широкие плечи:
— Дружина и князь приговорили выйти в поле и дать битву пришельцам.
— Разумно!
Отирая рукавом пот с лица, Евпатий взглядывал на черные, тяжелые облака, на темные вскрылья теней, что бежали, обмахивая прохладой прибрежные кручи и редкие селения. Окские просторы полны были великой тишиной, и ветер доносил через реку запахи жилья.
На виду Исад, у низкой землянки рыбного ловца кривого Ортемища, заночевали.
Кудаш и старик-мещерин долго сидели у костра, который умело и быстро разложили молодые мещеряки. Костер по временам вспыхивал, разрывая тьму острыми красными языками, и тогда в круге света видно было большое, опущенное золотистой бородой лицо Кудаша и рядом с ним темное лицо мещерина с печальными глазами и скорбным ртом.
Старик долго рассказывал о глубоком в темном лесу озере, о белом олене — покровителе людей — и о злой рыси, погубившей доброго бога — оленя. Иногда, прерывая свой рассказ, старик смыкал ресницы и, раскачиваясь, затягивал грустную неразгаданную песню. Тогда молодые мещеряки, лежавшие на куче еловых ветвей, тоже начинали петь и стукали при этом ногами о гулкую и полную ночных тайн землю…
Потом все у костра заснули, и старый Ортемище, припадая к земле, протопал к жилью и там затих.
С лугом поднялись седые полотна тумана. В речной излучине косым глазом отразился неполный месяц.
Евпатий задремал сидя, но скоро очнулся. Вспомнились Коловрату молодая жена и пятилетний сын.
Тревожные думы гнали сон.
Старый Ортемище подтвердил вести, принесенные Кудашом, и еще сказал, что две ночи тому назад тайной тропой прошли на городец Мещерский и дальше, на Муром, два княжьих человека. Посланцы гнали коней и остановились у землянки на короткий привал. Сказывали те рязанские мужи, что приходили на Рязань посланцы той чужеземной рати — два старых мурзы11 и с ними чародейная жена. Была та жена вида предивного, в дорогих цветных платьях, в низких чоботах и голубых портах. Темные, как ночь, волосы жены были заплетены во многие косы и спадали на грудь, унизанную золотом и серебром. Имела чародейка глаз острый, уста улыбчаты. Лицом же красна подобно месяцу.
Удивленные рязанцы хотели побить пришельцев дрекольем. Но князь Юрий не приказал того, принял послов татарского хана Батыя с почестями и посадил за свой княжеский стол.
Когда послы Батыя насытились, то стали говорить князю такие речи:
— Требует князь от русских князей десятую часть всего, — и от князей, и от людей, и из оружия, и из коней: Десятую часть коней белых, десятую часть вороных, десятую бурых, рыжих и пегих. А не дадут хану такой дани, начнет воевать на всю русскую землю.
Выслушал князь Юрий речи татарских мурз. Не смутили его смелые речи спесивых посланцев хана. Князь держал совет с братьями и со старшей дружиной и дал послам Батыя такой совет:
— Коли нас всех — русских князей, людей наших и храбрых воинов — никого в живых не будет, тогда все наше богатство ваше будет. А пока вольны мы на своей Русской земле на отеческой!
И приказал князь отрокам своим проводить посланцев предерзкого татарского хана за городские ворота.
Седые татарские мурзы шли на своих кривых ногах неровно, путались в долгих полах своих цветных халатов и от ярости спотыкались. Чародейка-жена бесстыдно смотрела по сторонам, скалила белые зубы, и злато звенело на ее колдовских плечах.
А на следующий день побежали гонцы на Пронск и на Колыму, в Муром и на Осетр — ко князю Федору Юрьевичу созывать воинов и ратников Русской земли. Два гонца пошли во Владимир-на Клязьме, к великому князю Георгию Всеволодовичу, просить о помощи. Бирючи12 и глашатаи князя вышли в села и на торжища и начали скликать ратный люд.
…Так рассказывал Евпатию старик о недавних событиях в Рязани.
Недоброе слышалось в этом рассказе, и понял Евпатий, что недолго на этот раз пробудет он под теплым кровом родительского дома, что не миновать жене Татьянице вместе в матушкой плакать над его дорожной сумой и готовить ему ратные одежды.
Когда одна за другой начали меркнуть пушистые звезды и проснувшаяся рыба пошла кругами по водной глади и когда невиданное стадо лосей простучало копытами, стремясь к водопою, Евпатий поднялся на ноги.
От зарева и от горького можжевельного дыма проснулась лесная сторожевая птица; испуганный, глубоко в нору залез барсук, и к алой воде, ломая высокие камыши и шумно принюхиваясь, спустился лесной хозяин — медведь.
Костры пылали всю ночь. Над лесами и глубокими оврагами, в поселениях и приречных погостах остался горький запах дыма и предчувствие беды.
Вспыхнули костры и на вторую ночь. Цепь огней протянулась от далекой степной окраины, с верховьев Дона, по Проне и на Оку, за Исады и на Ижеславец. Около жилья завыли псы, жители покинули теплые избы и спустились к рекам, с тревогой взирая в сторону Рязани.
Тревога перекинулась и в глубь непролазных мещерских лесов… Промысловые рязанцы, застрявшие там — смолокуры, бортники и лапотники-лыкодралы, — бросили свои лесные шалаши, тащили дорогую кладь в ладьи и густыми уреминами, вдоль лесных речушек, плыли в широкую Оку.
Евпатий Коловрат прознал о беде, будучи в лесах на Пре, у мещерского царька, собирая дань князю Рязанскому Юрию Игоревичу. Весть эту принес ему княжеский ловчий Кудаш. Он же передал Евпатию наказ князя — быть в Рязани без промедления.
Прибыл Кудаш о дву конь. Повод запасного коня он передал Евпатию. В ту же ночь они достигли устья Пры. Скороходы-мещеряки одним им ведомыми тропами пробрались к Оке раньше всадников и сложили у лодок тяжелую кладь: меха, битую птицу, мед, сушеную рыбу.
Ладьи нагружали в полной тьме, и на заре два коня и добрый десяток мещеряков потянули бечевой спаренные концы ладьи княжеского гостя Евпатия Коловрата.
На встречу ладьям дул острый сентябрьский ветер. Он качал тронутые первой желтизной березовые опушки. Глинистые срезы берегов отливали тусклым серебром: чуя холода, круглые листья мать-и-мачехи повернулись к небу своей тыльной стороной.
В пути, отталкиваясь длинным шестом от береговых мелей, Кудаш рассказывал:
— В вечер, как зажгли в степях сигнальные огни, прибыли к князю гонцы от Дубка, с Дону-реки. Ходили дубчане-бортники на промысел по Вороне и вышли на Польной Воронеж, что слывет в народе Онузом-рекой. Тут они увидели стан неведомых пришельцев и тьму тем войскам… Воины те в рысьих шапках, с рысьими очами и, как женки безволосы лицом. За спинами у тех воинов колчаны и луки, а в руках — кривые ножи. За рыскучими и войском тянуться неоглядные обозы — черные кибитки, верблюды и вьючные кони. В кибитках тех — женки в широких портах, а с ними многие дети.
Рассказывая, Кудаш встряхивал кудрями. В правом ухе у него поблескивала серебрянная гривна.
— Погибель то идет всей русской земле, Евпатий! — закончил он.
Коловрат стоял у кормового правила. Когда он налегал плечом на тяжелое бревно, вода за кормой сердито вспенивалась и кругами уходила назад, качая гибкие камыши.
Слушая Кудаша, Евпатий припомнил, что ему когда-то рассказывал отец, старый сотник, как приходили однажды на Русь люди с рысьими глазами. Бились с ними киевские, черниговские и угорские князья и не могли их одолеть. Полонили те криводушные люди русских князей, посекли храбрым головы, а на связанных пленников положили доски и пировали на тех помостах. Было то, сказывал отец, на петлистой дороге, на Калке.
— Татары имя им. Не будет России погибели! — твердо проговорил Евпатий, отвечая на свои тайные мысли.
— Слава князю нашему Юрию! — отозвался Кудаш, и так приналег детина на шест, что чуть не перевернул ладью.
— Эка силища в тебе какая! — улыбнулся Евпатий.
— В прошлую весну, на Яриле, ты играючи одолел меня, Коловрат.
— То на игрище!
— Твоя силушка тоже не меряна.
— Что же удумал князь? — перевел разговор Евпатий — И что приговорила дружина?
Кудаш оглянулся через плечо на Евпатия и размял широкие плечи:
— Дружина и князь приговорили выйти в поле и дать битву пришельцам.
— Разумно!
Отирая рукавом пот с лица, Евпатий взглядывал на черные, тяжелые облака, на темные вскрылья теней, что бежали, обмахивая прохладой прибрежные кручи и редкие селения. Окские просторы полны были великой тишиной, и ветер доносил через реку запахи жилья.
На виду Исад, у низкой землянки рыбного ловца кривого Ортемища, заночевали.
Кудаш и старик-мещерин долго сидели у костра, который умело и быстро разложили молодые мещеряки. Костер по временам вспыхивал, разрывая тьму острыми красными языками, и тогда в круге света видно было большое, опущенное золотистой бородой лицо Кудаша и рядом с ним темное лицо мещерина с печальными глазами и скорбным ртом.
Старик долго рассказывал о глубоком в темном лесу озере, о белом олене — покровителе людей — и о злой рыси, погубившей доброго бога — оленя. Иногда, прерывая свой рассказ, старик смыкал ресницы и, раскачиваясь, затягивал грустную неразгаданную песню. Тогда молодые мещеряки, лежавшие на куче еловых ветвей, тоже начинали петь и стукали при этом ногами о гулкую и полную ночных тайн землю…
Потом все у костра заснули, и старый Ортемище, припадая к земле, протопал к жилью и там затих.
С лугом поднялись седые полотна тумана. В речной излучине косым глазом отразился неполный месяц.
Евпатий задремал сидя, но скоро очнулся. Вспомнились Коловрату молодая жена и пятилетний сын.
Тревожные думы гнали сон.
Старый Ортемище подтвердил вести, принесенные Кудашом, и еще сказал, что две ночи тому назад тайной тропой прошли на городец Мещерский и дальше, на Муром, два княжьих человека. Посланцы гнали коней и остановились у землянки на короткий привал. Сказывали те рязанские мужи, что приходили на Рязань посланцы той чужеземной рати — два старых мурзы11 и с ними чародейная жена. Была та жена вида предивного, в дорогих цветных платьях, в низких чоботах и голубых портах. Темные, как ночь, волосы жены были заплетены во многие косы и спадали на грудь, унизанную золотом и серебром. Имела чародейка глаз острый, уста улыбчаты. Лицом же красна подобно месяцу.
Удивленные рязанцы хотели побить пришельцев дрекольем. Но князь Юрий не приказал того, принял послов татарского хана Батыя с почестями и посадил за свой княжеский стол.
Когда послы Батыя насытились, то стали говорить князю такие речи:
— Требует князь от русских князей десятую часть всего, — и от князей, и от людей, и из оружия, и из коней: Десятую часть коней белых, десятую часть вороных, десятую бурых, рыжих и пегих. А не дадут хану такой дани, начнет воевать на всю русскую землю.
Выслушал князь Юрий речи татарских мурз. Не смутили его смелые речи спесивых посланцев хана. Князь держал совет с братьями и со старшей дружиной и дал послам Батыя такой совет:
— Коли нас всех — русских князей, людей наших и храбрых воинов — никого в живых не будет, тогда все наше богатство ваше будет. А пока вольны мы на своей Русской земле на отеческой!
И приказал князь отрокам своим проводить посланцев предерзкого татарского хана за городские ворота.
Седые татарские мурзы шли на своих кривых ногах неровно, путались в долгих полах своих цветных халатов и от ярости спотыкались. Чародейка-жена бесстыдно смотрела по сторонам, скалила белые зубы, и злато звенело на ее колдовских плечах.
А на следующий день побежали гонцы на Пронск и на Колыму, в Муром и на Осетр — ко князю Федору Юрьевичу созывать воинов и ратников Русской земли. Два гонца пошли во Владимир-на Клязьме, к великому князю Георгию Всеволодовичу, просить о помощи. Бирючи12 и глашатаи князя вышли в села и на торжища и начали скликать ратный люд.
…Так рассказывал Евпатию старик о недавних событиях в Рязани.
Недоброе слышалось в этом рассказе, и понял Евпатий, что недолго на этот раз пробудет он под теплым кровом родительского дома, что не миновать жене Татьянице вместе в матушкой плакать над его дорожной сумой и готовить ему ратные одежды.
Когда одна за другой начали меркнуть пушистые звезды и проснувшаяся рыба пошла кругами по водной глади и когда невиданное стадо лосей простучало копытами, стремясь к водопою, Евпатий поднялся на ноги.