Страница:
Атака захлебнулась.
Стемнело. Бумага белела смутным пятном. Сквозь черную вязь ветвей теплился лежащий на пасмурном небе красноватый отсвет города. Где-то вдалеке бренчали на гитаре, и молодой надорванный голос истошно вопил: «А ду ю лав э рашн водка? А ду ю лав э рашн водка? О, йес, ай ду! О, йес, ай ду!»
Симагин не успел рук помыть, как звякнул ключ в замочной скважине; задирая мокрые, мыльные ладони, он рванулся к двери встречать, но опоздал — Ася уже входила, надменно глядя мимо.
Зато Антошка сразу вцепился.
— Ты почему на пол капаешь? — спросил он. — Меня вот мама ругает, когда я на пол капаю!
— Не ему ведь мыть, — уронила Ася. Симагин медленно отступил в ванную. Все продолжалось, обшарпанная стена между ними стала еще толще.
— Я только что пришел, — оправдываясь, сказал Симагин Антошке. — И так спешил вам навстречу, что не успел вытереть.
— А мы какой фильм смотрели! — сообщил Антошка. — Две серии! Я так жалел, что тебя нету! Там один наш очень сильный комиссар…"
Ася, не переодеваясь в домашнее, стояла у окна строгая и чужая. Симагин смотрел ей в спину, она не могла не чувствовать его взгляда. Но не оборачивалась. Наверное, она хотела курить.
— А он как подскочит и между глаз плюху — бемц!
— Да, — сказал Симагин, — какая жалость, что я не знал про кино. Я бы с вами пошел.
— А я маме сказал, чтобы тебе позвонить, а она сказала, тебе надо работать и ты поздно придешь… А он все равно еще не упал, а выхватил маузер!
— Я сегодня как раз рано пришел. Еще ужин не остыл.
— Ты что, что ли меня не слушаешь? — обиделся Антошка.
— Еще как слушаю.
Она окаменела. Взгляд жег спину. Но обернуться не могла. Днем сто раз набирала телефон симагинской лаборатории. Но сразу вешала трубку. А теперь не могла обернуться. Ей непрерывно мерещился Симагин в толпе, она стискивала руку Антона, готовая подхватить его и броситься навстречу, и сердце сходило с ума. А теперь не могла обернуться.
Ладони Симагина беззвучно и мягко охватили ее плечи. Где-то на границе сознания мелькнуло, тая, «…он обидел…» и погасло. Она запрокинулась, прильнула затылком к его плечу — веки упали. Он.
— Асенька, — сказал Симагин. Его пальцы повелительно и нежно напряглись на ее узких плечах. — Асенька, ну что ты?
— Симагин, — прошептала она, почти не слыша себя. — Что же ты делаешь, Симагин. Вместо того, чтобы сразу меня высечь, мучил целый день…
Послышался звук закрывшейся двери, и приглушенный голос Антона сказал солидно и с пониманием дела:
— Целуйтесь, я ушел.
Симагин проглотил ком в горле.
— Не-ет, — возразил он изумленно и убрал руки. — Что это ты выдумал? Ты же мне фильм не досказал!
Ася беззвучно смеялась, затылком ощущая, как движется его кадык.
Стены не было.
Некоторое время Антошка и Симагин разбирали варианты борьбы комиссара со все возрастающими количествами белобандитов. Когда комиссар в одиночку очень убедительно положил целую дивизию каппелевцев, усиленную десятком британских танков и двумя аэропланами, причем ни одного человека не убил до смерти, а всех только оглушил и взял в плен, Антон, потрясая руками, возопил: «Ну почему они вот так не показывают?!» Глаза у него горели. Время, однако, поджимало, и Ася стала загонять Антошку в постель. Он резонно отвечал, что в переломные моменты мировой истории истинному коммунару не до сна. Ася, не растерявшись, заметила, что долг доблестного борца — использовать для отдыха краткие затишья, иначе в ответственный момент силы могут изменить борцу. Переодевавшийся Симагин подхватил и, прыгая на одной ноге, из коридора привел несколько примеров из деятельности крупных коммунаров Азии, Африки и Латинской Америки, когда они попадали в трудные положения из-за недооценки роли отдыха. Убежденный Антон немедленно дал себе совершенно секретный приказ идти спать и начал вымогать у Аси честное слово, что его разбудят сразу, если произойдет нечто решительное. Ася торжественно поклялась, и через десять минут Антон ровно сопел.
Симагин пил чай с кр-рэнделем. Чай был замечательно вкусный. Симагин удовольственно прихлебывал, опять ощущая непоколебимую уверенность в благополучном исходе решительно всего, и в этот момент в дверь кухни несмело постучали.
Симагин удивленно поднял голову.
— Можно? — спросил женский голос; разумеется, Асин, и все-таки какой-то не Асин, напряженный и робкий.
— Э-э, — ответил Симагин, — конечно…
Дверь медленно отворилась.
Ася была в том белом платье, о котором он мечтал. Она была в белых девчачьих гольфах, на голове ее громадной ласковой стрекозой уселся белый бант. Она стояла, скромно сдвинув щиколотки, и теребила ремешок сумочки.
— Простите, пожалуйста, что я так поздно, — сказала она застенчиво. — Ужасно поздно, да? — она на секунду подняла веки, стрельнула глазами и опять потупилась.
Симагин перевел дух. Начиналась игра, но какая — он пока не понимал. Когда он увидел такую Асю, ему стало не до игр.
Ася терпеливо ждала.
— Нет, вы совсем мне не помешали, только я… тут по-домашнему, простите…
— Ой, это ничего! — поспешно сказала она.
— Тогда проходите, прошу вас. Хотите чаю?
— Благодарю вас, Андрей Андреевич, я не голодна, — скромными шагами она вошла в кухню, и от движения грудь ее, обещая, открыто заколебалась под тонкой белой тканью. Симагин опять на миг позабыл все слова, и Ася, чувствуя прикосновение его взгляда, смутилась не шутя, ее шею и подбородок залила краска.
— А откуда вы знаете, как меня зовут? — спросил Симагин.
— Так я же к вам и пришла. Меня зовут Таня, я учусь в десятом «бэ» классе сто третьей школы — той самой, в которой учились вы. Мы собираем информацию о наших выпускниках, ставших великими людьми.
У Симагина отвалилась челюсть, но он тут же мобилизовался.
— Ну, разве я такой уж великий, — сказал он небрежно. Школьница Таня вся так и подалась к нему, распахивая свои замечательные глазищи:
— Конечно! Я про вас сочинение писала — «Наш современник»! — она осторожно, одним пальцем обнаженной руки тронула вчерашнюю гвоздику. — Какие замечательные цветы, — сказала она благоговейным шепотом. — Это вы купили?
— Я.
Она покивала — бант напряженно замахал полупрозрачными крыльями.
— А ваша жена уже спит?
— Э… — отозвался Симагин. — Знаете, Танечка, ее нет дома.
— Где же она в такой поздний час? — наивно удивилась школьница Таня. Симагин неопределенно пожал плечами. — А она не обидится, если застанет здесь молодую девушку?
— Она не вернется сегодня, — решился Симагин. — Видите ли, они с сыном поехали в гости к ее маме и там переночуют.
— Правда? — с восторгом произнесла прекрасная десятиклассница.
— Правда, — заверил ее Симагин. Он понял свою роль. — А вас не будут ругать дома? — заботливо спросил он. — Ведь уже действительно поздно.
— Я родителям сказала, что мы всем классом идем смотреть мосты. Так что я хоть всю ночь могу… Ой! — она как бы испугалась. — То есть я не то хотела…
Возникло колдовское ощущение — будто все и впрямь впервые. Будто они оба новые, и могут быть такими, какими захотят; или такими, какие они сейчас, вне нажитых опухолей и шрамов; будто позади — ничего, зато впереди — все: неведомое, сверкающее, без рутины и шлака… Воркуя, они перешли в комнату. Симагин зажег торшер, включил магнитофон тихонько. Таня прохаживалась, будто бы осматриваясь, а на самом деле показывая себя — держась очень прямо, грациозно переступая стройными ногами. Платьице туго охлестывало их при каждом шаге.
— Замечательная музыка. Так и хочется танцевать, — остановилась и сказала искусительно: — Я вас так стесняюсь.
— Правда, давайте потанцуем, — вдруг тоже как-то застеснявшись, предложил Симагин.
— А ваша жена? — спросила Таня. — Она вас поймет?
— Не знаю, — честно сказал Симагин.
— Скажите, Андрей Андреевич, — она огладила платье на груди и спросила едва слышно: — А я… вам нравлюсь?
— Очень. Вы же видите, Таня.
— Я красивая, да?
— Да.
— Я же совсем молодая.
— Совсем, — ответил Симагин, все больше волнуясь. Это была еще игра — и уже не только игра, и он опять не понимал, что.
— Вы этого еще не знаете, но вы поверьте мне: я очень нежная и добрая девочка.
— Глядя на вас, Таня, — чуть перехваченным голосом сказал Симагин, — в это нельзя не верить.
— Я в вас влюблена по уши.
Он смолчал. Она глубоко вдохнула воздух и отчаянно спросила:
— Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой?
У него совсем перехватило горло. А она, мягко и жарко сверкая взглядом ему в лицо, спросила еще:
— Не просто до утра, а надолго? Чтобы и я, и она? Нет, не так, простите, — всполошенно прервала она себя и поправилась: — И она, и я?
— А вы бы хотели? — только и смог спросить он, но она, не давая ему ни секунды передышки, сказала просто и просяще, словно это разумелось само собой:
— Господи, да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?
То была не игра — волшебство. Юная фея нашла тон с таким пронзительным чутьем, что в ответ нельзя было ни отшутиться, ни сфальшивить. И Симагин, раздираемый сладкой болью соединения, сказал, как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными собеседниками, но почти никогда — с теми, с кем пылесосят квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:
— Я был бы очень горд, Таня… очень… счастлив. И очень бы всех любил. И… очень много мог бы, гораздо больше… — он с силой провел ладонью по щеке, и вдруг улыбнулся беспомощно: — Значит, хотел бы?.. Но только если бы нам всем не приходилось друг другу врать. А это, наверное, невозможно…
Она смотрела на него с восхищением и печалью.
— А жена вас часто не понимает?
— Случается… Наверное, как и я ее.
— Не сердитесь на нее. Пожалуйста.
— Я никогда на нее не сержусь. Не умею. Только очень страшно и все валится из рук.
Она пошла в его руки.
Сквозь неощутимое платье, лишь усиливающее близость наготы, замерцало в его ладони ее тепло. Перед глазами покачивался огромный бант. Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку, а другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая — она поняла, она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце, изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина преданно вошла прохладная выпуклость, увенчанная твердой, набухшей короной. Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что хотела — настолько оглушающим оказалось это простое прикосновение.
— Вы не осуждаете меня?
— Я преклоняюсь перед вами.
— Я очень долго не решалась прийти. Но не смогла не прийти. Потому что любить надо только того, кого любишь, правда? Что бы там ни было. Иначе жить незачем.
— Моя жена часто повторяет одну фразу: люблю — это значит, помогаю, пока не сдохну.
— Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.
Он хотел спросить: «Откуда вы знаете, Таня?», но спросил:
— Мне можно поцеловать вас?
Она засмеялась тихо, как мама подле засыпающего ребенка, и плотнее вжалась грудью в его ладонь.
— Вам все можно.
— Все?
— Таким, как вы, должно быть можно все. И я жизнь положу, чтобы этому помогать. Чем больше вы сможете, тем лучше будет людям. Всем-всем.
Ослепительной алой молнией касание губ распороло тьму в закрытых глазах. Мир закружился, закачался, как сверкающий колокол. Симагин стал снимать с Аси платье, и без памяти влюбленная девочка, почти не защищаясь, лепетала: «Нет, нет, подождите чуточку…», а он уговаривал шепотом, властно и нежно умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася упала на колени, помогая раздеться уже ему, прижимаясь лицом, страстно ловя открытыми губами, а потом, прошелестев, развернулись, как почки весной, свежие простыни, и Ася стала маленькой, вся поместившись в его руках, ее можно было лепить, как глину, как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый цветок расцвел от тепла, раскрылся, и Симагин вольно упал в его трепетную горячую глубину, с гортанным всхлипом Ася выгнулась дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки рук и ног — терпкая судорога била его и ее друг о друга долго, долго, и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным, грянул тянущий взрыв, огненная вспышка извергающегося протуберанца; они еще обнимали друг друга, но чувствовали: удаляется… отламывается… гаснет.
— …Какая ты актриса, — сказал Симагин. Ася тихонько засмеялась и ответила:
— Лиса Патрикеевна. По должности положено.
— Ничего себе по должности, — он озадаченно покрутил головой. — Хорошенькие же у вас там должности… Лиска-Актриска.
Она польщенно сказала:
— Ты сам, между прочим… Казанова. Такое мне нашептывал!
— Правда? — глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула головой и задорно продекламировала:
— С неба сыплется снежок! Жить на свете — хорошо!
— Неужели помнишь?
— Самый светлый день, — сказала она его словом, и повторила, чтобы он вспомнил наверняка: — Мне было так светло.
Он вспомнил. Она поняла это по свету в его глазах.
— Расскажи мне мой стих, — попросил он.
— Думаешь — забыла? — она уселась, обняв колени руками, и старательно, как первоклашка, стала читать:
— Не мешай.
— Жить на свете — хорошо.
Симагин слушал, улыбаясь до ушей. Потом перевел дух — оказалось, он не дышал, пока она читала — и благодарно прижался щекой к ее упругому бедру.
— Ты мог бы стать большим поэтом, — сказала она лукаво.
— Будешь издеваться — побью.
— Это мысль. Знающие женщины говорят, что когда любимый бьет — это ни с чем не сравнимо.
Он легонько шлепнул ее.
— Давай отложим, — сказала она мягко. — Я же никуда не денусь. А сейчас спи, любимый.
Он закивал, гладя щекой ее гладкую кожу.
Самый светлый день… Симагин был истерзан стыдом, уже две недели не встречался с Асей, даже не звонил — и вдруг она позвонила ему на работу сама, как ни в чем не бывало. Куда ты пропал, солнышко? Я соскучилась ужасно. Знаешь, мама сейчас в творческом доме в Комарове, переводы свои переводит, мы с Антоном едем к ней на субботу. Присоединяйся, сейчас красоти-ща. Пообедаем там, оставим ей Тошку и побродим всласть! Не пожалеешь!
Мир был скован бесснежным морозом, беззвучным и голубым. Покрытый изморозью, твердый, как дерево, песок глухо отстукивал под ногами. Нескончаемый напевный шелест стоял над морем, затянутым стеклянной чешуей трущихся друг о друга льдинок, рубиновый свет декабрьского солнца переливался в них и скользко сверкал.
День угасал, когда Ася и Симагин свернули в лес. Снежная крупа тонким слоем припорошила песок и хвою на открытых местах; под огромными елями угрюмо темнели неукрытые бурые пятна. Розовый отсвет неудержимо таял, воздух заполняли прозрачная синяя мгла и тихая печаль не то умирания, не то освобождения. Здесь, вдали от плоского шелестящего простора было потусторонне тихо, и Асе взгрустнулось; Симагин, чувствуя себя виноватым за все, начал придуриваться, как умел, смешить, пытался залезть на дерево, затеял игру в снежки… а стих сложился сам собой после того, как Ася влепила ему нашпигованным песчинками и хвоинками снежком в аккуратно и якобы невзначай подставленную филейную часть.
Возвращались, почти не разговаривая, и были так всеобъемлюще, так по-зимнему нежны друг с другом, что в тот вечер Симагин смог взять ее.
Вспоминая и улыбаясь, он заснул.
Она некоторое время сидела, не двигаясь, и коротко взглядывала на его мальчишескую спину с выпирающими лопатками и позвонками. Смотреть было нельзя — он хоть и отвернулся, но спал невыносимо чутко. А ей нравилось смотреть. Очень осторожно она легла и укрылась. Как сегодня чудесно. Даю счастье. Никто так не может, одна я. Был хмурый, усталый. И вот засверкал. Ей хотелось еще прильнуть, почувствовать кожу кожей. Он спал. Как он выматывается. Как он красиво спит. Хочу все время быть женщиной. Не просто человеком, который заботливо маячит рядом, — желанной. Всеми желанными. Хочу, чтобы Вербицкий больше не приходил.
Она уснула, и ей снилась радуга. Ася скользила между ее неощутимыми, туманными слоями, сама бесплотная и невесомая, как воздух, и ей казалось, что в детстве она уже бывала здесь, да позабыла дорогу — а теперь нашла и останется уже навсегда среди праздничного великолепия и тишины, тишины…
Отчаянно зевая, Симагин ворвался в лабораторию.
— Аристарх Львович, — позвал он, — я бы хотел поговорить с вами перед запуском. У вас найдется время сейчас?
Математик группы сумрачно поднялся из-за своего стола.
— Объявляется отпуск на четверть часа! — громко возвестил Симагин. — Покидать помещение разрешается!
— Есть! — бодро воскликнул Вадик Кашинский. И лукаво осведомился: — А отпускные где можно получить?
Смеясь, Симагин шикнул на него, и Вадик пулей выскочил из лаборатории.
Карамышев с отрешенным видом озирал бездействующие приборы; мощные очки его посверкивали холодно. Он был очень дельный математик, Карамышев. Только нелюдимый. Отгороженный. Ему уже шло к сорока.
— Помните? — спросил Симагин, показывая ему вчерашнюю страницу блокнота. Математик всмотрелся.
— Разумеется, — ответил он сдержанно, — странно было бы не помнить. Наши неудачи мне памятны. Это прогиб в начале онкорегистра, не так ли?
— Так, — подтвердил Симагин. — Только никакой это не прогиб.
— Простите? — бровь математика удивленно высунулась из-за тяжелой оправы.
— Знаете, это, наверное, что? 3десь в момент контакта резонабельных спектров и возникает резонанс. Тут вымахнет здоровенный пичище. Никакой это не прогиб, а пик, только потенциальный. Пока спектр не в резонансе, фиксируется лишь момент ожидания. Естественно, стандартный матаппарат его не описывает.
— Одну минутку, — чуть нервно попросил Карамышев.
— Участок ожидания аппарат не способен охватить, — пояснил Симагин, — поскольку этот участок не несет обычной биоспектральной информации. Мы долдоним: резонанс, резонанс. Мечтаем о нем… Вот тут он, тут! Ежику же понятно: резонирующий спектр должен отличаться от несрезонировавшего. В первом случае спектрограмма обязательно отразит всплеск, вызванный резонансной накачкой!
— Остроумно, — отрывисто сказал Карамышев, хмуря свой широкий, с залысинами, лоб.
— Согласны?
— Как рабочая гипотеза ваше…
— Тогда погодите. Есть еще одно. Мы провели пять серий, так? Пять онкорегистров по восемь полос в каждом — сорок полос. Из них тридцать семь остались без изменений, три претерпели некие изменения, которые мы истолковали как частичную подсадку…
— Андрей Андреевич, статистика далеко не набрана, и, по-моему, выводить закономерности пока преждевременно. Нужна по крайней мере сотня серий, прежде чем элемент случайности…
— Да нет же, Аристарх Львович, при чем тут сотня! Тот же резонанс! Что мы делаем? Берем один спектр и сажаем на другой. А он летит себе мимо, не зацепляется. Потому что зацепиться он может, только если участки ожидания обоих спектров срезонируют. Мы, как ослы, разорвали подсадку и резонанс, а это одно явление, внерезонансной подсадки нет и быть не может, только резонансная накачка и обеспечит энергетический приоритет внешнего спектра. Вот здесь, — Симагин ткнул в сопряжение пиков, — резонанс, а уж дальше по всей полосе — подсадка. Подсадить можно что угодно, но в запальных-то уж точках будьте любезны удовлетворить требованиям объекта! Постулирую: по чистой случайности, вероятность которой, очевидно, не слишком велика, в первой и четвертой сериях так и случилось.
Карамышев медленно кивал, сосредоточенно глядя куда-то в сторону.
— Понимаю, — проговорил он после паузы. — Но, простите, это не частное уточнение, а фундаментальная поправка теории, качественный скачок. Вы говорили с Эммануилом Борисовичем?
— Не успел еще. Только что придумал, пока ехал.
У Карамышева дрогнули уголки тонких губ.
— Как вам это пришло в голову?
Симагин смущенно улыбнулся и пожал плечами. Откуда он знал, как. Потел в автобусе, думал обо всем сразу; если сильно пихали — отпихивался…
— Следовательно, — уточнил Карамышев, — подсадки надлежит конструировать с учетом этих вот участков каждого объекта?
— Именно! У них своя структура, и мы ее не поймем, пока все эти точки до единой не выявим. Главное сейчас — разработать методику обнаружения в спектрограмме этих… потенциальных пиков, запальных точек, участков ожидания — назовите как хотите.
— Симагинских точек, — серьезно предложил Карамышев. Симагин замахал на него руками.
— Ну уж! Симагинских дочек…
Они дружелюбно посмеялись. Обычно между ними стоял холодок, но сегодня они говорили, как соратники, и было вдвойне приятно. И даже Володя улыбался из папиросного дыма, из-за частокола мутно-желтых ногтей. Он все слышал, и в глазах его, под вечно насупленными, лохматыми, смолоду седыми бровями, вновь плясало пламя. Он бы кожу дал с себя нарезать ремешками, чтобы скорее был получен результат, — но умел лишь контролировать частотные характеристики блинкетов, а в прорыв, в бой за жизнь его сына первыми опять шли другие. Посторонние теоретики.
В этот вечер Симагин остался в лаборатории вдвоем с Карамышевым.
Придя домой с проклятой кассетой в кармане, Вербицкий сказал себе: хватит, и взялся за дело — задернул шторы, отключил телефон, тщательно сел за стол; от клавиатуры его воротило, и от того, что получалось на бумаге, воротило, но надо, надо было сделать нечто вещественное, наконец, я тоже могу делать! Тоже!! Он работал без перерыва до позднего утра, и мог бы, вероятно, чувствовать удовлетворение: полтора десятка истоптанных литерами страниц лежали на столе, сложенные аккуратной стопкой; но боже мой, как горько, как мерзостно было смотреть на это смердящее изобилие, что за ремесленные поделки перепрыгивали на бумагу с тупо пляшущих пальцев! Раздуваясь от важности — из грязи в князи, от своей обретенной незаслуженно, как бы за взятку, увековеченности, они монументально хохотали над всем невысказанным, застенчивым настоящим. Разучился, гвоздило в висках, разучился… Он встал попить. Конечно, за взятку; что такое магистральная тема — это тема, дающая взятки; а уж в чем эта тема заключается, все равно. Она может воспевать фанатизм тридцатых, инфантилизм шестидесятых, может витийствовать о вечных ценностях и возвращении к истокам, но если она становится привилегированной, ее захлестывают серость и ремесло. В привилегированный слой всегда прорывается серость, алчущая, напрягаясь поменьше, получать побольше единственно благодаря статусу. В баре было много чего помимо минералки, и Вербицкий едва подавлял желание намешать чего-нибудь оглушительного — может, тогда отхлынет вязкая трясина немоты? Но это уж последнее дело, стоит начать работать так, и через год-другой от человека остается нечто кишечнополостное, нет, нет, гордость не позволяла ему, гордость и воля, он перемелет, он превозможет, он будет сильнее, черт возьми, и повалит эту глухую обшарпанную стенку… между чем и чем? Что ушло? Он не мог понять, но чувствовал: что-то ушло, и жуткий, первобытный страх охватывал его при мысли, что в его тридцать с маленьким хвостиком лет это ушло уже навсегда. Как молодость. Как любовь. Слова, слова… Но неужели явления, обозначенные ими, сродни друг другу и растут из одного корня? Неужели это уже старость? Нет! Нет! До новых встречь, говорите? Я вам покажу до новых встречь! Сожрете! Пальчики оближете! Я не капитулирую! — тряся стаканом, вслух закричал он, вспомнив ионесковского «Носорога». Будьте вы прокляты, я молод, молод, молод! Он вернулся за стол. Пулеметно выстреливал фразу-две и вновь надолго замирал, глядя в потолок, курил до одури, вставал, пил кофе, ходил по пустой квартире — шесть шагов по комнате плюс два с половиной по кухне; если идти зигзагом, то плюс еще три шага. Ничего, кроме работы! Делать! Делать!
Стемнело. Бумага белела смутным пятном. Сквозь черную вязь ветвей теплился лежащий на пасмурном небе красноватый отсвет города. Где-то вдалеке бренчали на гитаре, и молодой надорванный голос истошно вопил: «А ду ю лав э рашн водка? А ду ю лав э рашн водка? О, йес, ай ду! О, йес, ай ду!»
Симагин не успел рук помыть, как звякнул ключ в замочной скважине; задирая мокрые, мыльные ладони, он рванулся к двери встречать, но опоздал — Ася уже входила, надменно глядя мимо.
Зато Антошка сразу вцепился.
— Ты почему на пол капаешь? — спросил он. — Меня вот мама ругает, когда я на пол капаю!
— Не ему ведь мыть, — уронила Ася. Симагин медленно отступил в ванную. Все продолжалось, обшарпанная стена между ними стала еще толще.
— Я только что пришел, — оправдываясь, сказал Симагин Антошке. — И так спешил вам навстречу, что не успел вытереть.
— А мы какой фильм смотрели! — сообщил Антошка. — Две серии! Я так жалел, что тебя нету! Там один наш очень сильный комиссар…"
Ася, не переодеваясь в домашнее, стояла у окна строгая и чужая. Симагин смотрел ей в спину, она не могла не чувствовать его взгляда. Но не оборачивалась. Наверное, она хотела курить.
— А он как подскочит и между глаз плюху — бемц!
— Да, — сказал Симагин, — какая жалость, что я не знал про кино. Я бы с вами пошел.
— А я маме сказал, чтобы тебе позвонить, а она сказала, тебе надо работать и ты поздно придешь… А он все равно еще не упал, а выхватил маузер!
— Я сегодня как раз рано пришел. Еще ужин не остыл.
— Ты что, что ли меня не слушаешь? — обиделся Антошка.
— Еще как слушаю.
Она окаменела. Взгляд жег спину. Но обернуться не могла. Днем сто раз набирала телефон симагинской лаборатории. Но сразу вешала трубку. А теперь не могла обернуться. Ей непрерывно мерещился Симагин в толпе, она стискивала руку Антона, готовая подхватить его и броситься навстречу, и сердце сходило с ума. А теперь не могла обернуться.
Ладони Симагина беззвучно и мягко охватили ее плечи. Где-то на границе сознания мелькнуло, тая, «…он обидел…» и погасло. Она запрокинулась, прильнула затылком к его плечу — веки упали. Он.
— Асенька, — сказал Симагин. Его пальцы повелительно и нежно напряглись на ее узких плечах. — Асенька, ну что ты?
— Симагин, — прошептала она, почти не слыша себя. — Что же ты делаешь, Симагин. Вместо того, чтобы сразу меня высечь, мучил целый день…
Послышался звук закрывшейся двери, и приглушенный голос Антона сказал солидно и с пониманием дела:
— Целуйтесь, я ушел.
Симагин проглотил ком в горле.
— Не-ет, — возразил он изумленно и убрал руки. — Что это ты выдумал? Ты же мне фильм не досказал!
Ася беззвучно смеялась, затылком ощущая, как движется его кадык.
Стены не было.
Некоторое время Антошка и Симагин разбирали варианты борьбы комиссара со все возрастающими количествами белобандитов. Когда комиссар в одиночку очень убедительно положил целую дивизию каппелевцев, усиленную десятком британских танков и двумя аэропланами, причем ни одного человека не убил до смерти, а всех только оглушил и взял в плен, Антон, потрясая руками, возопил: «Ну почему они вот так не показывают?!» Глаза у него горели. Время, однако, поджимало, и Ася стала загонять Антошку в постель. Он резонно отвечал, что в переломные моменты мировой истории истинному коммунару не до сна. Ася, не растерявшись, заметила, что долг доблестного борца — использовать для отдыха краткие затишья, иначе в ответственный момент силы могут изменить борцу. Переодевавшийся Симагин подхватил и, прыгая на одной ноге, из коридора привел несколько примеров из деятельности крупных коммунаров Азии, Африки и Латинской Америки, когда они попадали в трудные положения из-за недооценки роли отдыха. Убежденный Антон немедленно дал себе совершенно секретный приказ идти спать и начал вымогать у Аси честное слово, что его разбудят сразу, если произойдет нечто решительное. Ася торжественно поклялась, и через десять минут Антон ровно сопел.
Симагин пил чай с кр-рэнделем. Чай был замечательно вкусный. Симагин удовольственно прихлебывал, опять ощущая непоколебимую уверенность в благополучном исходе решительно всего, и в этот момент в дверь кухни несмело постучали.
Симагин удивленно поднял голову.
— Можно? — спросил женский голос; разумеется, Асин, и все-таки какой-то не Асин, напряженный и робкий.
— Э-э, — ответил Симагин, — конечно…
Дверь медленно отворилась.
Ася была в том белом платье, о котором он мечтал. Она была в белых девчачьих гольфах, на голове ее громадной ласковой стрекозой уселся белый бант. Она стояла, скромно сдвинув щиколотки, и теребила ремешок сумочки.
— Простите, пожалуйста, что я так поздно, — сказала она застенчиво. — Ужасно поздно, да? — она на секунду подняла веки, стрельнула глазами и опять потупилась.
Симагин перевел дух. Начиналась игра, но какая — он пока не понимал. Когда он увидел такую Асю, ему стало не до игр.
Ася терпеливо ждала.
— Нет, вы совсем мне не помешали, только я… тут по-домашнему, простите…
— Ой, это ничего! — поспешно сказала она.
— Тогда проходите, прошу вас. Хотите чаю?
— Благодарю вас, Андрей Андреевич, я не голодна, — скромными шагами она вошла в кухню, и от движения грудь ее, обещая, открыто заколебалась под тонкой белой тканью. Симагин опять на миг позабыл все слова, и Ася, чувствуя прикосновение его взгляда, смутилась не шутя, ее шею и подбородок залила краска.
— А откуда вы знаете, как меня зовут? — спросил Симагин.
— Так я же к вам и пришла. Меня зовут Таня, я учусь в десятом «бэ» классе сто третьей школы — той самой, в которой учились вы. Мы собираем информацию о наших выпускниках, ставших великими людьми.
У Симагина отвалилась челюсть, но он тут же мобилизовался.
— Ну, разве я такой уж великий, — сказал он небрежно. Школьница Таня вся так и подалась к нему, распахивая свои замечательные глазищи:
— Конечно! Я про вас сочинение писала — «Наш современник»! — она осторожно, одним пальцем обнаженной руки тронула вчерашнюю гвоздику. — Какие замечательные цветы, — сказала она благоговейным шепотом. — Это вы купили?
— Я.
Она покивала — бант напряженно замахал полупрозрачными крыльями.
— А ваша жена уже спит?
— Э… — отозвался Симагин. — Знаете, Танечка, ее нет дома.
— Где же она в такой поздний час? — наивно удивилась школьница Таня. Симагин неопределенно пожал плечами. — А она не обидится, если застанет здесь молодую девушку?
— Она не вернется сегодня, — решился Симагин. — Видите ли, они с сыном поехали в гости к ее маме и там переночуют.
— Правда? — с восторгом произнесла прекрасная десятиклассница.
— Правда, — заверил ее Симагин. Он понял свою роль. — А вас не будут ругать дома? — заботливо спросил он. — Ведь уже действительно поздно.
— Я родителям сказала, что мы всем классом идем смотреть мосты. Так что я хоть всю ночь могу… Ой! — она как бы испугалась. — То есть я не то хотела…
Возникло колдовское ощущение — будто все и впрямь впервые. Будто они оба новые, и могут быть такими, какими захотят; или такими, какие они сейчас, вне нажитых опухолей и шрамов; будто позади — ничего, зато впереди — все: неведомое, сверкающее, без рутины и шлака… Воркуя, они перешли в комнату. Симагин зажег торшер, включил магнитофон тихонько. Таня прохаживалась, будто бы осматриваясь, а на самом деле показывая себя — держась очень прямо, грациозно переступая стройными ногами. Платьице туго охлестывало их при каждом шаге.
— Замечательная музыка. Так и хочется танцевать, — остановилась и сказала искусительно: — Я вас так стесняюсь.
— Правда, давайте потанцуем, — вдруг тоже как-то застеснявшись, предложил Симагин.
— А ваша жена? — спросила Таня. — Она вас поймет?
— Не знаю, — честно сказал Симагин.
— Скажите, Андрей Андреевич, — она огладила платье на груди и спросила едва слышно: — А я… вам нравлюсь?
— Очень. Вы же видите, Таня.
— Я красивая, да?
— Да.
— Я же совсем молодая.
— Совсем, — ответил Симагин, все больше волнуясь. Это была еще игра — и уже не только игра, и он опять не понимал, что.
— Вы этого еще не знаете, но вы поверьте мне: я очень нежная и добрая девочка.
— Глядя на вас, Таня, — чуть перехваченным голосом сказал Симагин, — в это нельзя не верить.
— Я в вас влюблена по уши.
Он смолчал. Она глубоко вдохнула воздух и отчаянно спросила:
— Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой?
У него совсем перехватило горло. А она, мягко и жарко сверкая взглядом ему в лицо, спросила еще:
— Не просто до утра, а надолго? Чтобы и я, и она? Нет, не так, простите, — всполошенно прервала она себя и поправилась: — И она, и я?
— А вы бы хотели? — только и смог спросить он, но она, не давая ему ни секунды передышки, сказала просто и просяще, словно это разумелось само собой:
— Господи, да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?
То была не игра — волшебство. Юная фея нашла тон с таким пронзительным чутьем, что в ответ нельзя было ни отшутиться, ни сфальшивить. И Симагин, раздираемый сладкой болью соединения, сказал, как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными собеседниками, но почти никогда — с теми, с кем пылесосят квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:
— Я был бы очень горд, Таня… очень… счастлив. И очень бы всех любил. И… очень много мог бы, гораздо больше… — он с силой провел ладонью по щеке, и вдруг улыбнулся беспомощно: — Значит, хотел бы?.. Но только если бы нам всем не приходилось друг другу врать. А это, наверное, невозможно…
Она смотрела на него с восхищением и печалью.
— А жена вас часто не понимает?
— Случается… Наверное, как и я ее.
— Не сердитесь на нее. Пожалуйста.
— Я никогда на нее не сержусь. Не умею. Только очень страшно и все валится из рук.
Она пошла в его руки.
Сквозь неощутимое платье, лишь усиливающее близость наготы, замерцало в его ладони ее тепло. Перед глазами покачивался огромный бант. Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку, а другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая — она поняла, она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце, изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина преданно вошла прохладная выпуклость, увенчанная твердой, набухшей короной. Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что хотела — настолько оглушающим оказалось это простое прикосновение.
— Вы не осуждаете меня?
— Я преклоняюсь перед вами.
— Я очень долго не решалась прийти. Но не смогла не прийти. Потому что любить надо только того, кого любишь, правда? Что бы там ни было. Иначе жить незачем.
— Моя жена часто повторяет одну фразу: люблю — это значит, помогаю, пока не сдохну.
— Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.
Он хотел спросить: «Откуда вы знаете, Таня?», но спросил:
— Мне можно поцеловать вас?
Она засмеялась тихо, как мама подле засыпающего ребенка, и плотнее вжалась грудью в его ладонь.
— Вам все можно.
— Все?
— Таким, как вы, должно быть можно все. И я жизнь положу, чтобы этому помогать. Чем больше вы сможете, тем лучше будет людям. Всем-всем.
Ослепительной алой молнией касание губ распороло тьму в закрытых глазах. Мир закружился, закачался, как сверкающий колокол. Симагин стал снимать с Аси платье, и без памяти влюбленная девочка, почти не защищаясь, лепетала: «Нет, нет, подождите чуточку…», а он уговаривал шепотом, властно и нежно умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася упала на колени, помогая раздеться уже ему, прижимаясь лицом, страстно ловя открытыми губами, а потом, прошелестев, развернулись, как почки весной, свежие простыни, и Ася стала маленькой, вся поместившись в его руках, ее можно было лепить, как глину, как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый цветок расцвел от тепла, раскрылся, и Симагин вольно упал в его трепетную горячую глубину, с гортанным всхлипом Ася выгнулась дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки рук и ног — терпкая судорога била его и ее друг о друга долго, долго, и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным, грянул тянущий взрыв, огненная вспышка извергающегося протуберанца; они еще обнимали друг друга, но чувствовали: удаляется… отламывается… гаснет.
— …Какая ты актриса, — сказал Симагин. Ася тихонько засмеялась и ответила:
— Лиса Патрикеевна. По должности положено.
— Ничего себе по должности, — он озадаченно покрутил головой. — Хорошенькие же у вас там должности… Лиска-Актриска.
Она польщенно сказала:
— Ты сам, между прочим… Казанова. Такое мне нашептывал!
— Правда? — глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула головой и задорно продекламировала:
— С неба сыплется снежок! Жить на свете — хорошо!
— Неужели помнишь?
— Самый светлый день, — сказала она его словом, и повторила, чтобы он вспомнил наверняка: — Мне было так светло.
Он вспомнил. Она поняла это по свету в его глазах.
— Расскажи мне мой стих, — попросил он.
— Думаешь — забыла? — она уселась, обняв колени руками, и старательно, как первоклашка, стала читать:
— Здорово! восхитился Симагин. — Даже про «ышшо» запомнила!
— С неба сыплется снежок,
Жить на свете — хорошо.
Я слепил себе снежок,
А потом слепил ышшо.
— Не мешай.
Она сделала паузу, стрельнув на Симагина озорным взглядом, и закончила:
Я снежком в тебя попал,
А другой тебе отдал.
Ты промазала в меня
И сказала: жизнь — фигня.
Я еще снежок скатал
И опять тебе отдал.
Ты отнекиваться стала,
Это что-то означало.
Я нагнулся мало-мало,
Как бы что-нибудь нашел.
Ты стрельнула и попала,
И победно закричала,
Заплясала, и сказала…
— Жить на свете — хорошо.
Симагин слушал, улыбаясь до ушей. Потом перевел дух — оказалось, он не дышал, пока она читала — и благодарно прижался щекой к ее упругому бедру.
— Ты мог бы стать большим поэтом, — сказала она лукаво.
— Будешь издеваться — побью.
— Это мысль. Знающие женщины говорят, что когда любимый бьет — это ни с чем не сравнимо.
Он легонько шлепнул ее.
— Давай отложим, — сказала она мягко. — Я же никуда не денусь. А сейчас спи, любимый.
Он закивал, гладя щекой ее гладкую кожу.
Самый светлый день… Симагин был истерзан стыдом, уже две недели не встречался с Асей, даже не звонил — и вдруг она позвонила ему на работу сама, как ни в чем не бывало. Куда ты пропал, солнышко? Я соскучилась ужасно. Знаешь, мама сейчас в творческом доме в Комарове, переводы свои переводит, мы с Антоном едем к ней на субботу. Присоединяйся, сейчас красоти-ща. Пообедаем там, оставим ей Тошку и побродим всласть! Не пожалеешь!
Мир был скован бесснежным морозом, беззвучным и голубым. Покрытый изморозью, твердый, как дерево, песок глухо отстукивал под ногами. Нескончаемый напевный шелест стоял над морем, затянутым стеклянной чешуей трущихся друг о друга льдинок, рубиновый свет декабрьского солнца переливался в них и скользко сверкал.
День угасал, когда Ася и Симагин свернули в лес. Снежная крупа тонким слоем припорошила песок и хвою на открытых местах; под огромными елями угрюмо темнели неукрытые бурые пятна. Розовый отсвет неудержимо таял, воздух заполняли прозрачная синяя мгла и тихая печаль не то умирания, не то освобождения. Здесь, вдали от плоского шелестящего простора было потусторонне тихо, и Асе взгрустнулось; Симагин, чувствуя себя виноватым за все, начал придуриваться, как умел, смешить, пытался залезть на дерево, затеял игру в снежки… а стих сложился сам собой после того, как Ася влепила ему нашпигованным песчинками и хвоинками снежком в аккуратно и якобы невзначай подставленную филейную часть.
Возвращались, почти не разговаривая, и были так всеобъемлюще, так по-зимнему нежны друг с другом, что в тот вечер Симагин смог взять ее.
Вспоминая и улыбаясь, он заснул.
Она некоторое время сидела, не двигаясь, и коротко взглядывала на его мальчишескую спину с выпирающими лопатками и позвонками. Смотреть было нельзя — он хоть и отвернулся, но спал невыносимо чутко. А ей нравилось смотреть. Очень осторожно она легла и укрылась. Как сегодня чудесно. Даю счастье. Никто так не может, одна я. Был хмурый, усталый. И вот засверкал. Ей хотелось еще прильнуть, почувствовать кожу кожей. Он спал. Как он выматывается. Как он красиво спит. Хочу все время быть женщиной. Не просто человеком, который заботливо маячит рядом, — желанной. Всеми желанными. Хочу, чтобы Вербицкий больше не приходил.
Она уснула, и ей снилась радуга. Ася скользила между ее неощутимыми, туманными слоями, сама бесплотная и невесомая, как воздух, и ей казалось, что в детстве она уже бывала здесь, да позабыла дорогу — а теперь нашла и останется уже навсегда среди праздничного великолепия и тишины, тишины…
Отчаянно зевая, Симагин ворвался в лабораторию.
— Аристарх Львович, — позвал он, — я бы хотел поговорить с вами перед запуском. У вас найдется время сейчас?
Математик группы сумрачно поднялся из-за своего стола.
— Объявляется отпуск на четверть часа! — громко возвестил Симагин. — Покидать помещение разрешается!
— Есть! — бодро воскликнул Вадик Кашинский. И лукаво осведомился: — А отпускные где можно получить?
Смеясь, Симагин шикнул на него, и Вадик пулей выскочил из лаборатории.
Карамышев с отрешенным видом озирал бездействующие приборы; мощные очки его посверкивали холодно. Он был очень дельный математик, Карамышев. Только нелюдимый. Отгороженный. Ему уже шло к сорока.
— Помните? — спросил Симагин, показывая ему вчерашнюю страницу блокнота. Математик всмотрелся.
— Разумеется, — ответил он сдержанно, — странно было бы не помнить. Наши неудачи мне памятны. Это прогиб в начале онкорегистра, не так ли?
— Так, — подтвердил Симагин. — Только никакой это не прогиб.
— Простите? — бровь математика удивленно высунулась из-за тяжелой оправы.
— Знаете, это, наверное, что? 3десь в момент контакта резонабельных спектров и возникает резонанс. Тут вымахнет здоровенный пичище. Никакой это не прогиб, а пик, только потенциальный. Пока спектр не в резонансе, фиксируется лишь момент ожидания. Естественно, стандартный матаппарат его не описывает.
— Одну минутку, — чуть нервно попросил Карамышев.
— Участок ожидания аппарат не способен охватить, — пояснил Симагин, — поскольку этот участок не несет обычной биоспектральной информации. Мы долдоним: резонанс, резонанс. Мечтаем о нем… Вот тут он, тут! Ежику же понятно: резонирующий спектр должен отличаться от несрезонировавшего. В первом случае спектрограмма обязательно отразит всплеск, вызванный резонансной накачкой!
— Остроумно, — отрывисто сказал Карамышев, хмуря свой широкий, с залысинами, лоб.
— Согласны?
— Как рабочая гипотеза ваше…
— Тогда погодите. Есть еще одно. Мы провели пять серий, так? Пять онкорегистров по восемь полос в каждом — сорок полос. Из них тридцать семь остались без изменений, три претерпели некие изменения, которые мы истолковали как частичную подсадку…
— Андрей Андреевич, статистика далеко не набрана, и, по-моему, выводить закономерности пока преждевременно. Нужна по крайней мере сотня серий, прежде чем элемент случайности…
— Да нет же, Аристарх Львович, при чем тут сотня! Тот же резонанс! Что мы делаем? Берем один спектр и сажаем на другой. А он летит себе мимо, не зацепляется. Потому что зацепиться он может, только если участки ожидания обоих спектров срезонируют. Мы, как ослы, разорвали подсадку и резонанс, а это одно явление, внерезонансной подсадки нет и быть не может, только резонансная накачка и обеспечит энергетический приоритет внешнего спектра. Вот здесь, — Симагин ткнул в сопряжение пиков, — резонанс, а уж дальше по всей полосе — подсадка. Подсадить можно что угодно, но в запальных-то уж точках будьте любезны удовлетворить требованиям объекта! Постулирую: по чистой случайности, вероятность которой, очевидно, не слишком велика, в первой и четвертой сериях так и случилось.
Карамышев медленно кивал, сосредоточенно глядя куда-то в сторону.
— Понимаю, — проговорил он после паузы. — Но, простите, это не частное уточнение, а фундаментальная поправка теории, качественный скачок. Вы говорили с Эммануилом Борисовичем?
— Не успел еще. Только что придумал, пока ехал.
У Карамышева дрогнули уголки тонких губ.
— Как вам это пришло в голову?
Симагин смущенно улыбнулся и пожал плечами. Откуда он знал, как. Потел в автобусе, думал обо всем сразу; если сильно пихали — отпихивался…
— Следовательно, — уточнил Карамышев, — подсадки надлежит конструировать с учетом этих вот участков каждого объекта?
— Именно! У них своя структура, и мы ее не поймем, пока все эти точки до единой не выявим. Главное сейчас — разработать методику обнаружения в спектрограмме этих… потенциальных пиков, запальных точек, участков ожидания — назовите как хотите.
— Симагинских точек, — серьезно предложил Карамышев. Симагин замахал на него руками.
— Ну уж! Симагинских дочек…
Они дружелюбно посмеялись. Обычно между ними стоял холодок, но сегодня они говорили, как соратники, и было вдвойне приятно. И даже Володя улыбался из папиросного дыма, из-за частокола мутно-желтых ногтей. Он все слышал, и в глазах его, под вечно насупленными, лохматыми, смолоду седыми бровями, вновь плясало пламя. Он бы кожу дал с себя нарезать ремешками, чтобы скорее был получен результат, — но умел лишь контролировать частотные характеристики блинкетов, а в прорыв, в бой за жизнь его сына первыми опять шли другие. Посторонние теоретики.
В этот вечер Симагин остался в лаборатории вдвоем с Карамышевым.
Придя домой с проклятой кассетой в кармане, Вербицкий сказал себе: хватит, и взялся за дело — задернул шторы, отключил телефон, тщательно сел за стол; от клавиатуры его воротило, и от того, что получалось на бумаге, воротило, но надо, надо было сделать нечто вещественное, наконец, я тоже могу делать! Тоже!! Он работал без перерыва до позднего утра, и мог бы, вероятно, чувствовать удовлетворение: полтора десятка истоптанных литерами страниц лежали на столе, сложенные аккуратной стопкой; но боже мой, как горько, как мерзостно было смотреть на это смердящее изобилие, что за ремесленные поделки перепрыгивали на бумагу с тупо пляшущих пальцев! Раздуваясь от важности — из грязи в князи, от своей обретенной незаслуженно, как бы за взятку, увековеченности, они монументально хохотали над всем невысказанным, застенчивым настоящим. Разучился, гвоздило в висках, разучился… Он встал попить. Конечно, за взятку; что такое магистральная тема — это тема, дающая взятки; а уж в чем эта тема заключается, все равно. Она может воспевать фанатизм тридцатых, инфантилизм шестидесятых, может витийствовать о вечных ценностях и возвращении к истокам, но если она становится привилегированной, ее захлестывают серость и ремесло. В привилегированный слой всегда прорывается серость, алчущая, напрягаясь поменьше, получать побольше единственно благодаря статусу. В баре было много чего помимо минералки, и Вербицкий едва подавлял желание намешать чего-нибудь оглушительного — может, тогда отхлынет вязкая трясина немоты? Но это уж последнее дело, стоит начать работать так, и через год-другой от человека остается нечто кишечнополостное, нет, нет, гордость не позволяла ему, гордость и воля, он перемелет, он превозможет, он будет сильнее, черт возьми, и повалит эту глухую обшарпанную стенку… между чем и чем? Что ушло? Он не мог понять, но чувствовал: что-то ушло, и жуткий, первобытный страх охватывал его при мысли, что в его тридцать с маленьким хвостиком лет это ушло уже навсегда. Как молодость. Как любовь. Слова, слова… Но неужели явления, обозначенные ими, сродни друг другу и растут из одного корня? Неужели это уже старость? Нет! Нет! До новых встречь, говорите? Я вам покажу до новых встречь! Сожрете! Пальчики оближете! Я не капитулирую! — тряся стаканом, вслух закричал он, вспомнив ионесковского «Носорога». Будьте вы прокляты, я молод, молод, молод! Он вернулся за стол. Пулеметно выстреливал фразу-две и вновь надолго замирал, глядя в потолок, курил до одури, вставал, пил кофе, ходил по пустой квартире — шесть шагов по комнате плюс два с половиной по кухне; если идти зигзагом, то плюс еще три шага. Ничего, кроме работы! Делать! Делать!