Рыбин Владимир. Гипотеза о сотворении (сборник)

   — Нельзя нарушать инструкцию, все может быть… — не сдавался я.
   — Ничего не может быть. Ты что, мне не веришь?!
   Это уже было похоже на шантаж. Ведь она знала, что у меня не повернется язык возразить ей. Я вздохнул, мельком подумав, что обо всем этом придется докладывать командиру, после чего — это уж точно — он меня вместе с Пандией никуда не отпустит, беспомощно огляделся и потянулся к застежкам капюшона.
   Воздух был какой-то густой, насыщенный ароматами трав, цветов, а может, и еще чего-то неизвестного нам.
   — Мне надоел этот… панцирь!
   Пандия рывком расстегнула скафандр и выскользнула из него, маленькая, изящная, в тонком, голубоватом, чуть люминесцирующем комбинезончике, плотно облегающем ее тело.
   — Была бы связь, я бы доложил командиру…
   — Не доложил бы, — засмеялась она и побежала по лугу, оставляя за собой темную полосу подмятой травы.
   И вдруг она застыла на месте, замерев в какой-то неестественной, напряженной позе. И прежде чем она что-либо сказала, я сам увидел вдали огромную зеленую гусеницу, выползавшую из-за бугра. У нее были большие красные глаза, которыми она непрестанно шевелила, оглядывая окрестности, а внизу, под длинным гибким туловищем что-то часто-часто мелькало, то ли крутились колесики, то ли шевелились бесчисленные гибкие ноги. Вдоль туловища тянулась широкая поблескивающая полоса. Не сразу дошло до меня, что полоса эта — сплошной ряд окон и что гусеница, стало быть, всего лишь некое средство передвижения, вроде поезда. Скоро я разглядел в окнах и пассажиров — ряд голов, покачивающихся ритмично при движении гусеницы-поезда.
   — Я боюсь! — шепотом сказала Пандия.
   — Не бойся, я с тобой, — машинально пробормотал я, совсем забыв, что без оружия, вдали от защитных полей нашего разведочного катера сам совершенно беспомощен. Самое разумное в этой ситуации было бы немедленно бежать к катеру, но, зачарованный этой первой встречей с чужой цивилизацией, я вопреки всем инструкциям добавил: — Не шевелись, они нас, кажется, не заметили.
   — Нас могут не заметить, но катер, но зонды…
   — Чего уж теперь! Стой…
   Гусеница проползла совсем близко, и я хорошо разглядел пассажиров, сидящих у окон. Это были существа, чрезвычайно похожие на людей. Некоторые, повернув головы, рассматривали нас и нашу армаду механизмов, громоздившуюся посреди поля. Я даже видел их глаза, большие, чуть раскосые, но какие-то равнодушные, словно встречи с инопланетянами были для них обыденным явлением.
   — Они нас приняли за своих! — воскликнула Пандия. — Они совсем как мы…
   — Надо надеть скафандры, — сказал я. — И надо вернуться в катер.
   — На всякий случай?..
   — На всякий случай, — подтвердил я, не подозревая подвоха.
   — Интересно, где была бы наша цивилизация, если бы все жили то твоей формуле?
   — По какой это формуле?
   — Вот по этой самой. Зачем высовываться, когда можно спрятаться. На всякий случай.
   Я не успел ответить. Из-за того же самого бугра выползла другая гусеница и, так же изгибаясь на поворотах, направилась прямо к нам. Не успевшие ничего предпринять, мы стояли и ждали, замерев на месте.
   На этот раз гусеница даже притормозила, замедлила ход, и несколько десятков больших раскосых глаз целую минуту рассматривали нас почти вплотную. И опять меня удивило равнодушие на лицах аборигенов. Потом этот странный поезд прибавил скорость и, шелестя тысячами гибких ножек, скрылся за кустами.
   Мы с Пандией переглянулись. Чего угодно ждали от встречи с инопланетянами, но только не безразличия.
   — А ты говорил: надо прятаться, — сказала она.
   — Не прятаться, а проявлять осторожность.
   — Проосторожничали бы. Здесь, похоже, требуется прямо противоположное. Жалко, я их не остановила.
   — Как бы ты это сделала?
   — Встала бы на дороге…
   — В другой раз встанешь. А сейчас надо лететь, сообщить на корабль хотя бы то, что мы уже узнали.
   Я хитрил, говоря о другом разе. Мне надо было заманить Пандию на катер и вернуть на корабль, а там я бы уж сделал все, чтобы в разведочные рейсы она больше не попадала. Иначе плакали все наши инструкции, составленные на такой вот случай встречи с внеземной цивилизацией. Иначе нельзя поручиться за судьбу всей нашей экспедиции.
   Но Пандия со своим неестественным чутьем, как видно, угадала мое тайное намерение.
   — А что мы такое здесь узнали? — саркастически спросила она, отстраняясь от меня. — Не терпится — лети, я тебя подожду.
   И тут мы оба разом увидели еще одну гусеницу, направлявшуюся тем же маршрутом.
   — Стойте! — закричала Пандия, бросаясь ей навстречу и размахивая руками.
   Я побежал следом, боясь, как бы ее не подмяло это зеленое идуще-ползущее чудище. Но гусеница остановилась в нескольких метрах от Пандии, быстро-быстро зашевелила красными глазищами и вдруг спросила грохочуще-железным голосом:
   — В чем ты нуждаешься?
   Я едва не присел от неожиданности. А Пандия, похоже, ничуть не испугалась или умело спрятала свой испуг. Мельком глянув на меня, она вдруг воздела руки к небу:
   — Я приветствую вас!..
   — В чем ты нуждаешься? — так же бесстрастно прогрохотал голос.
   — В понимании! — громко, почти визгливо прокричала Пандия.
   — Мы тебя понимаем.
   — Нет, не понимаете!
   Наступило минутное молчание. Потом в зеленом боку гусеницы с глубоким вздохом открылась дверца, и на траву медленно и величественно сошла женщина, поразительно похожая на Пандию. Такие же у нее были распущенные волосы, такой же облегающий гибкое тело комбинезон. Даже рост у них был одинаков. Несмотря на всю необычность обстановки, в первый миг я игриво подумал, как бы между ними не запутаться. Но, взглянув в лицо аборигенки, понял: спутать невозможно, таким оно было бесстрастным, это лицо. И глаза, большие, раскосые, казались некрасивыми от того, что в них ничего, ну совершенно ничего не выражалось. Холодные, пустые, бесчувственные глаза.
   — Приветствую вас! — снова прокричала Пандия, и в голосе ее послышалось мне нечто новое, неуверенность, что ли?
   — Мяу! — сказала женщина. Так мне, во всяком случае, послышалось. Но так, видимо, послышалось и Пандии, потому что я заметил, как она метнула взгляд под ноги аборигенки, машинально ища глазами кошку или что-либо похожее на нее, мяукающее.
   Женщина издала какие-то мурлыкающие звуки, но ее заглушил грохот динамиков гусеницы.
   — Если вам что-нибудь нужно, говорите сразу. Мы не можем задерживаться, у детей экскурсия.
   При последних словах женщина скосила глаза на окна, и я догадался, что грохочущий голос — это, по-видимому, перевод ее мурлыканья-мяуканья. И тоже посмотрел на окна и не понял, о каких детях речь: в гусенице-поезде сидели совершенно взрослые существа, у некоторых были даже бородки.
   — Экскурсия! — ахнула Пандия. — А можно с вами?
   — Садитесь.
   — Подождите минуточку, я только переоденусь.
   — Не разрешаю! — хмуро сказал я, лихорадочно соображая, правильно ли делаю, запрещая ей отправиться на эту экскурсию. Пандия наверняка собирается надеть скафандр, а это значит, и я, оставаясь здесь, увижу и услышу все, что будет видеть и слышать она. И потеряться в скафандре невозможно, поскольку в нем имеются все системы связи. К тому же и в инструкции сказано, что доброжелательность при контакте следует поддерживать в тот самый момент, как она наметилась.
   Я знал, что Пандия не упустит случая ответить мне что-либо в своем духе. Но она не успела ничего сказать, как загремел динамик, оглушил:
   — Сборы не нужны. Мы скоро вернемся, и вы опять будете дома. Хотите ехать — садитесь. Мы не можем ждать.
   Женщина, все такая же холодно-безразличная, почти надменная, как светская дама из древних романов, повернулась и направилась к входу в свою гусеницу. А Пандия, растерянно оглядываясь на меня, засеменила за ней.
   — Вы ведь женщина, вы должны понимать, что мне надо одеться. Там же мужчины…
   — Там только дети…
   — Пандия! — крикнул я, не зная, что предпринять.
   Она отмахнулась и через мгновение исчезла в темном прямоугольнике двери. Сердце мое сжалось. Мне вдруг показалось, что я больше никогда не увижу ее.
   — Пандия! — не помня себя, закричал я и, забыв обо всех инструкциях, кинулся следом.
   Дверь плотоядно чмокнула, словно захлопнулись челюсти.
   Внутри было светло, но свет падал не только через окна, а струился, казалось, со всех сторон. Два десятка далеко не молодых людей без всякого интереса рассматривали нас, иные зевали, сонно жмуря глаза.
   — Здравствуйте! — сказала Пандия.
   Никто ей не ответил.
   Женщина что-то мяукнула, и по рядам кресел пронесся то ли ропот, то ли какой-то шорох.
   — Здравствуйте! Здравствуйте! — прогремел все тот же металлический голос. — Я сказала детям: невежливо не отвечать на приветствие, даже если вы все знаете о людях. И вот они исправляют свою оплошность, здороваются с вами. А теперь садитесь и молчите. На экскурсии не разговаривают друг с другом, на экскурсии познают, беседуя сами с собой.
   Пандия сразу поскучнела: не разговаривать, когда ничего вокруг не понятно, было выше ее сил. Почему, например, эта странная женщина называет взрослых людей детьми? Как это «познавать, беседуя сам с собой»? Впрочем, последнее могло означать просто — «мыслить». Смотреть по сторонам и думать, обдумывать увиденное и таким образом учиться…
   За окнами побежали назад кусты и поля, но ни шума, ни вибрации, ни каких-либо толчков, свойственных всякому движению, не было. Словно гусеница продолжала стоять на месте, а все окружающее само собой начало двигаться. Тысячи гибких ножек, на которые опирался этот удивительный вагон, работали безупречно.
   Вскоре и сверкающие овалы нашего разведочного катера, и угловатые, похожие на жуков зонды исчезли вдали. Но не было тревожного чувства, какое нередко приходило на других планетах во время экспедиционных отлучек. Словно все происходило дома, на Земле, и это была привычная поездка по знакомым, много раз изъезженным дорогам.
   Ничего не менялось за окнами — все те же поля, кусты, странно круглые, похожие на холмики перелески, прозрачные, состоящие из низкорослых, хилых на вид деревьев. Потом потянулся берег реки, широкой и полноводной, потом показались острые изломы скал. Но все это было не то, чего мы ждали. Мы рассчитывали увидеть города Пандоры, неведомые технические сооружения аборигенов, не просто катающихся, как наши соседи в гусенице-вагоне, а занятых делом, работающих. Ведь по деяниям легче всего судить об образе жизни, да и образе мыслей тоже.
   Сидя в своем удивительно удобном, почти совсем не ощущаемом кресле, я с интересом оглядывался на сидящих рядом экскурсантов и не видел в их сощуренных, словно в дремоте, глазах никакого интереса к окружающему. Казалось, они уже тысячу раз видели все эти леса и горы. Тут еще можно было понять молчаливых аборигенов. Но почему им безразличны мы? Ведь женщина-экскурсовод ясно дала понять, что они знают о нашем прилете из космоса. Да если бы к нам, на Землю, заявился хотя бы один инопланетянин!.. Даже представить трудно, что было бы. Люди перестали бы работать, гулять, ходить в гости, сутками просиживали бы у телевизоров в ожидании хоть каких-нибудь подробностей о существе, «свалившемся с неба», тысячами осаждали бы всякое место, где объявится инопланетянин, в надежде, если не поговорить с ним, то хотя бы увидеть и услышать его. А тут!.. Какая-то цивилизация мертвецов…
   Я поежился от этой мысли. Вспомнилась давно позабытая детская сказка, где по ночам мертвые выходили из могил и бродили молчаливыми толпами, пугая людей. Мелькнуло шальное: уж не попали ли мы на тот свет? Я испуганно оглянулся и в глазах Пандии тоже увидел испуг: видно, и ее донимали страшные мысли. Она-то со своей обостренностью чувствования, пожалуй, раньше меня должна была испугаться.
   А вокруг была тишина, не нарушаемая ничем, и от этой тишины, от безмолвного движения за окнами, от пустых, ничего не выражающих глаз всех этих существ становилось не по себе.
   «Ты же разведчик, — кольнул я себя ехидной мыслью. — Дело разведчика не только прорываться туда, где никто не бывал, но находить выход из любых положений».
   Я посмотрел на женщину-экокурсовода. Она сидела неподвижно, с высоко поднятой, чуть откинутой головой, отчего ее пушистые волосы стлались по подлокотнику кресла. Мне показалось, что она к чему-то прислушивается.
   — Можно спросить? — прошептал я.
   Большие раскосые глаза ее округлились, губы сложились в трубочку и послышался тихий, довольно мелодичный свист.
   — Тс-с, не мешайте детям думать! — громыхнул над головой металлический голос переводчика.
   Я тотчас ухватился за возможность задать новый вопрос:
   — Какие же они дети?..
   Женщина повернулась, показала мне, как надо сесть. Я последовал ее примеру, прижался ухом к спинке кресла и сразу услышал тот же голос, но уже тихий, словно бы доверительный:
   — Да, они еще дети. Им нет и сорока лет.
   Мне стало не по себе. Мой сорокалетний юбилей отмечался как раз перед этой экспедицией. Тогда товарищи говорили, что я давным-давно созрел не только для героических подвигов в космосе, но даже и для семейной жизни. А я краснел как мальчишка, пряча глаза от Пандии, присутствовавшей на юбилее, которая почему-то и не думала краснеть, хотя отлично знала, что и в ее огород этот камешек.
   Может, экскурсоводша имела в виду то, что все мы до седых волос в чем-то не перестаем быть детьми? Я понимающе улыбнулся ей и сказал неожиданно:
   — У вас красивые волосы.
   Она скосила на меня свои глазищи, и я увидел в них не привычное холодное равнодушие, а что-то вроде любопытства.
   — И глаза у вас удивительные.
   Ее губы шевельнулись, что я расценил как улыбку и, воодушевленный, начал торопливо придумывать очередной комплимент, торопясь закрепить наметившееся взаимопонимание. Но в голову, как назло, лезли одни банальности, вроде все того же «у вас красивые…».
   — Однако! — игриво сказала Пандия.
   Женщина кольнула ее взглядом и повернулась ко мне, что я расценил как готовность продолжать этот разговор.
   — Я так и знала! — произнесла Пандия.
   — Что ты знала? — всполошился я.
   — Да уж чувствовала.
   Не приходилось сомневаться в ее предчувствиях, но тут она, по-моему, перестаралась.
   — С вами приятно разговаривать, — сказал я женщине. — Вы умница, все-то понимаете.
   — Да, мы все понимаем, — ответствовала она.
   — Куда уж понятнее! — тотчас вставила Пандия.
   — Хорошо у вас, — сказал я, обводя рукой широкие окна. — Мне тут нравится.
   — Оставайтесь…
   — Что?!
   — Оставайтесь, — повторила женщина и улыбнулась в точности так, как улыбаются земные красивые женщины — изящно и обворожительно.
   — Как это?
   — Очень просто. Оставайтесь, и все. Вы узнаете много такого, чего не знает никто на Земле.
   — Где? — опешил я.
   — На Земле. Так ведь называется ваша планета?
   — А… откуда вы знаете, что мы с Земли?
   — Мы узнали это сразу, как только ваш корабль материализовался из вакуума.
   — А что вы еще узнали?..
   — Все, — сказала она, почему-то покосившись на Пандию. И вдруг добавила: — Оставайтесь, у нас многие остаются.
   Это было совсем уж неожиданно.
   — Вы хотите сказать?..
   — Да, именно это. Вы не первые у нас.
   — А кто еще был?
   Я начал вспоминать историю наших сверхдальних экспедиций, но Пандия, каким-то образом поняв, о чем я думаю, сказала раздраженно:
   — Не о нас она, не о нас.
   Я все никак не мог согласиться с мыслью, что планета, на которую мы попали, возможно, и есть один из тех перекрестков космических миграций, о существовании которых ходили легенды среди космонавтов. Попасть на такой перекресток означало найти дороги ко многим обитаемым мирам.
   — А кто еще тут был? — снова спросил я.
   — Перечисление вам ничего не даст, — ответила женщина.
   — Значит, мы — одни из многих? Этим объясняется безразличие к нам? Значит, вы просто, как говорится, устали от визитов?
   — Не этим. Ваша цивилизация ничего не может дать нам.
   — Но вы же нас не знаете.
   — Знаем, — бесстрастно возразила она.
   — Откуда?
   — Из анализа ваших излучений. В том числе и таких, которые вы никак не фиксируете. Анализы были проведены еще до того, как ваша лодка опустилась на нашу планету.
   — Так не бывает! Чтобы одна цивилизация ничем не заинтересовала другую? Не бывает!..
   Женщина никак не отреагировала на мое восклицание. Отреагировала Пандия. Скользнув томным взглядом поверх моей головы, она изрекла:
   — Что поделаешь, дорогой. Вы их не интересуете.
   Ситуация была настолько неожиданной, что я не обратил внимания на эту язвительную реплику. Было такое ощущение, словно меня вежливо попросили удалиться. Я тупо смотрел на проплывавшие за окнами все те же поля и перелески, на все так же неподвижно сидящих перестарков-детей и не смел поднять глаз на женщину-экскурсовода. Наконец до меня дошло, что это мое предположение никак не вяжется с их безразличием к нам. Ведь если им все равно, есть мы тут или нет, то откуда вдруг возьмется желание избавиться от нас? Желание — это уже не безразличие. И я решил сделать вид, что не понимаю намека. Если мы их не интересуем, то они-то нас очень даже интересуют. Сами, не способные ни о чем просить, они, похоже, не умеют отказывать в просьбах. Остановилась же эта гусеница, когда Пандия кинулась ей навстречу…
   — Трудно поверить, что наша цивилизация ничем не может обогатить вашу, — завел я все ту же пластинку.
   — Мы избегаем новой информации. Мы многократно убеждались, что новая информация — это лишь новое толкование давно известного…
   — Новое — хорошо забытое старое, — подсказала Пандия.
   — Нет ничего такого, чего бы мы не знали или не могли бы узнать при желании.
   — А желаний нет, — снова вставила Пандия. — Какой уж тут интерес, если желаний нет.
   — Желания отнимают время, — как ни в чем не бывало продолжала женщина. — Каждому из нас не хватает жизни на то, чтобы усвоить уже накопленные знания.
   У меня вдруг пропал интерес к этой планете. Что это за жизнь без желаний! Простая передача накопленных знаний от поколения к поколению? А рост, а дальнейшее развитие? Возможны ли они, когда никто ничего не хочет? Это же как у муравьев: одно и то же, одно и то же из поколения в поколение. У муравьев жизнь по биологическому стереотипу, а тут по социальному?
   Теперь было понятно, почему нет связи с кораблем. Они отгородились от излучений космоса, не желая ничего знать сверх того, что им уже известно.
   Ну что ж, на нет, как говорится, и суда нет. Но мы-то не дошли до такой жизни, нас-то у них многое может интересовать. А раз так — держитесь, уважаемые пандорцы! Пользуясь вашей долготерпимостью, мы будем совать нос повсюду…
   — Я должна кое-что объяснить, — сказала женщина. — Наша долготерпимость небезгранична.
   Мы с Пандией переглянулись, и я понял, что думали мы с ней об одном и том же. Обоим нам стало не по себе от этого объяснения женщины-экскурсовода. Значит, она читает наши мысли? Значит, мы действительно ничем не удивим их, поскольку все, что мы знаем, — в наших мыслях?
   — Но ведь не бывает такого, чтобы одни ничем не могли быть полезны другим! — воскликнул я, никак не желая примириться с мыслью о своем ничтожестве.
   — Ничем, — холодно сказала женщина. И показала на окна: — Мы возвращаемся, вы можете выйти.
   За окнами уже поблескивали вдали металлические корпуса зондов и катера. И никого вокруг. Похоже было, что на этой уставшей от знаний планете и в самом деле не нашлось ни одного любопытного, кого бы заинтересовали наши аппараты.
   — Высокоразвитая цивилизация не может быть негуманной, — сказал я, не желая отступать.
   Женщина поняла сразу все — и что я хотел сказать, и то, о чем только собирался подумать.
   — Мы не нуждаемся в новой информации. Но вы можете получить любую. Что же вас интересует?
   — Все! — сразу отозвалась Пандия.
   — Все не может интересовать никого. Любое разумное существо, как и общество в целом, может понять лишь очередной этап знаний.
   — При таких возможностях нам трудно конкретизировать вопросы. — Я решил схитрить. Говорил и старался не думать о том, что вертелось на языке, чтобы не выдать себя. — Но мы рассчитываем на вашу помощь.
   — Мы никому не отказываем в помощи.
   — Вы не могли бы выйти вместе с нами?
   — Зачем?
   — Нам нужно спросить у вас…
   — Спрашивайте.
   — Это нужно там… в нашем катере.
   — У вас неисправность? Я пришлю тех, кто вам поможет.
   — Нет, все в порядке… Нам только спросить. Но лучше спросить там, в катере…
   Я совсем измучился от необходимости говорить одно, а думать другое, чтобы она не угадала моей хитрости. Мне казалось, что если она сама увидит нашу технику, то поймет, что и мы не лыком шиты, и тогда возникнет обоюдный интерес, так нужный для контакта.
   — Вам необходима привязка к аппарату? — спросила женщина. — У вас нет самостоятельности?
   — У некоторых — никакой, — не упустила Пандия возможности съязвить.
   — Экскурсия не может остановиться. Дети ушли в свои мысли, дети учатся, и я не вправе прервать этот процесс. Но если вам нужно, я вернусь. Доведу экскурсию до конца и вернусь.
   Мы вышли из гусеницы, и она снова засучила своими бесчисленными ножками, заторопилась дальше. Последний раз мелькнули в окнах все такие же равнодушные лица, последний раз изогнулось за бугром длинное тело поезда, казавшееся живым, и мы остались одни на лугу в окружении своих зондов. Солнце перевалило за полдень, слабый ветер приятно холодил лицо, было тихо и спокойно на этой странной планете, которой мы были нисколечко не нужны.
   — Что говорят на этот счет твои инструкции? — ехидно спросила Пандия.
   — Они говорят, что так, как ты, нельзя себя вести при контакте.
   — А как ты, можно?
   — Что я такого сделал?
   — Так вести себя с незнакомой женщиной! Она же инопланетянка.
   — Вот именно. А я разведчик. Ты не забыла?
   — Я ничего не забываю.
   — Мне полагается вести себя так, как я нахожу нужным.
   — Ну-ну, — ехидно сказала Пандия. — Ты большой мастер своего дела.
   Я разозлился. Это было наконец смешно, вести такие разговоры в такой момент.
   — Неужели нам нечего больше обсудить?
   — Еще наобсуждаемся. Ты же видишь, какие они. Тут хоть оставайся. А позлить тебя так интересно!
   — Ты сама злишься.
   — Я? Больно надо!
   — Тебе не кажется, что мы ведем себя здесь как-то странно?
   — По-моему, ты всегда такой…
   — Встретились с иной цивилизацией, а думаем о каких-то пустяках. Увязались в эту дурацкую экскурсию, ведем праздные разговоры вместо того, чтобы заниматься исследованиями… Бывало, обыкновенная букашка с другой планеты вызывала бурю…
   — Они мне сразу не понравились, — сказала Пандия.
   — Кто?
   — Эти отупевшие от учебы «дети», эта гражданка из поезда-гусеницы. Послушай! — схватила она меня за рукав. — Может, дети — вовсе не дети, а космонавты вроде нас? Те, которых уговорили тут остаться?..
   — Ну у тебя и фантазия! — сказал я, внутренне поеживаясь от такого предположения. — Тебе бы фантастические романы писать.
   — А что?! Это же очень-очень развитая цивилизация. Бездна знаний. Пока их переваришь…
   — В этом что-то есть, — признал я.
   — Наконец-то заметил!..
   — Погоди ты… — Я задумался. — Ты сказала: «пока переваришь»?
   — Да, а что? Ведь если у них бездна знаний, то и переваривать эти знания нужна бездна времени.
   — Ну?
   — А жизнь ограничена. Биологические рамки не раздвинешь…
   Меня поразила эта мысль, и я, воодушевленный неожиданной идеей, собрался добавить что-то свое. Но вдруг увидел, как глаза Пандии округлились в ужасе. Оглянулся и чуть не шарахнулся в сторону: возле меня, буквально в метре, извивалась, шевелилась, хватала воздух голая по локоть человеческая рука. Ничего вокруг, только эта рука, беззвучно ищущая что-то в пространстве. Самое ужасное было в том, что рука была мне знакома — белая, мягкая, какая-то по-особому пластичная.
   Я глянул на Пандию: руки у нее были на месте. Да и понял, что эти изнеженные пальцы никак не могли принадлежать Пандии, чьи руки всегда лезли не в свое дело и потому были исцарапаны и исколоты.
   А рука все трепыхалась в воздухе. Наконец, она ухватила что-то, медленно согнулась в локте, и мы увидели выходящую прямо из пустоты нашу знакомую аборигенку.
   — У меня что-то заедает в системе подпространственного перехода, — произнесла она на чистом русском языке. Точнее, произнесла не она, поскольку губы ее даже не шевельнулись. Голос, мягкий, певучий, исходил из маленькой коробочки, прикрепленной у нее под горлом. — Так что вам нужно? Говорите скорей.
   — А чего говорить, если вы сами все знаете.
   У меня это вырвалось непроизвольно, и я тут же пожалел о сказанном, испугавшись, что она попросту обидится и исчезнет. Но, видно, даже обижаться не было в привычке у этих пандорцев.
   — Конечно, знаем, — сказала она все тем же безразличным тоном. — Вы все, не только земляне, но и все другие тешите себя нелепой надеждой, что можно у кого-то что-то подсмотреть, перенять. Так ведь?
   — А что в этом плохого?! — вскинулась Пандия.
   Аборигенка даже не повела глазом в ее сторону, сказала, по-прежнему обращаясь ко мне:
   — Плохо то, что вы себя обманываете. Перенять чужое — значит воспользоваться чужим, на это могут рассчитывать только нравственно несовершенные существа.