Страница:
- ...О каких пространствах ты все время говоришь? Пространство одно-вот оно. Лежавший на сене Андрей поднял руку, показал на пушистые облака в блеклом знойном небе. Опустив руку, ощутил под пальцами округлую упругость, ту самую, которой еще полчаса назад так хотел коснуться и не смел. Он легонько, ласково сжал пальцы и собрался уж повернуться к Гиданне, лежавшей рядом, но та вдруг отстранилась, зашуршав сеном. Андрей объяснил ее резкость обычной женской стыдливостью и еще строптивостью, нежеланием выглядеть покорной. Подумалось даже, что она скажет донельзя банальное: "Ты меня больше не уважаешь". Но она спросила совсем о другом: - Как твое сердце? - Сердце? А чего ему? Работает, как насос. - Я не о том. Он и сам знал, что не о том речь, но все ломала его гордыня: как же, превозмог, не уронил мужского достоинства. - А что сердце? Оно свое дело знает. - Да, оно свое дело знает. А ты вот не знаешь. - Сердце - насос! - Гиданна насмешливо хмыкнула, - О нет, не только. Помолчала и снова заговорила назидательным менторским тоном: - А ведь зачем-то сердце оплетено сетью симпатической нервной системы, через которую тесно связано с головным и спинным мозгом. Зачем-то тянутся к нему бесчисленные плети церебральных волокон от блуждающего нерва. Для чего-то напрямую связано оно с центральной нервной системой. Сердцу до всего дело. Сигналы всех пяти органов чуств сливаются в нем в некое шестое, каким-то образом накладываются на сложные орнаменты мыслительных процессов и рождают предчувствие, прозрение... Она замолчала. И вдруг спросила: - Ты веришь в существование души? - М-м... - замялся Андрей. Менторский тон Гиданны и это новое для него обращение на "ты" так не вязались. - Она в сердце или возле него, в сложнейшей системе чувственных и предчувственных взаимосвязей организма. - Почему же ее никак не найдут? - Ему не хотелось выглядеть глупым учеником перед всезнающей учительницей. - Душа-опора духовности. Не знают духовности бездушные люди, и спит душа у особей бездуховных коллективов. Повернуться бы к ней, обнять, и все мудрствования улетучатся. Но он не мог заставить себя сделать это. То ли мешала ее леденящая рассудочность, то ли что другое. - Душа живет и здоровеет только в общении с другими душами. Тогда возникает духовность, как новое качество сонма душ. Закон перехода количества в качество разве тебе неизвестен? - Как же... диалектика, - выдавал он из себя, совершенно растерянный. И зашуршал сеном, поворачиваясь к ней. Гиданна отстранилась. Она стояла нед ним, ничуть не помятая. Мелькнула даже шальная мысль, испугала: вдруг нечего не было и все это ему лишь приснилось? - Вставай, пора идти. Некоторое время он еще нежился, глядел на нее снизу вверх, любовался. А затем вскочил, хотел схватить ее в охапку, но она опять ловко отстранилась и, ни слова больше не говоря, быстро пошла по тропе, светлой змейкой скользившей по темной луговине к березовой рощице, за которой была деревня Епифаново. За рощей, на опушке, повстречалась им бабушка Татьяна. - А я как знала, - радостно запричитала она. - Дай, думаю, пойду, в крайности найду чего, грибок там али ягодку. Епифан встрелся, иди, мол, порадуйся... А чего вы позно-то? Ее вроде бы ничуть не удивило, что явились они вдвоем. - Потусторонние задержали... - Посюсторонние, говори. - Бабка мотнула головой назад и повысила голос, чтобы Андрей слышал. - Гляди, девка! Студент вона тоже ходил. Андрей сократил дистанцию, чтобы не прозевать, что ответит Гиданна про студента. Но та будто не слышала. Спросила: - Как они, все еще появляются? - Ой, не говори. Одолели, проклятые. Что ни ночь шастают, а то и днем. Чего-то все ищут, ищут. Особенно там, где студент-то сгорел. - Как - сгорел? - не выдержал Андрей. - А так и сгорел. Примус у него взорвался... - Не примус, баб Тань, а бензиновая горелка. - Все равно. Увезли чуть живого, помер небось. - Да не помер, живой он. - Все одно не жилец. -_ - Баб Тань, зачем же хоронить? Вылечили его, и очень быстро. Я помогала. - Ну разве что ты... - Что за студент-то? - опять спросил Андрей. - Ухажер ейный, как и ты. - Да не ухажер, баб Тань. Ухажер вот он, Андрей... - Вона! Жених, никак? - Жених, - ответила Гиданна. И остановилась, и притопнула, улыбнувшись Андрею так, что у него приятно защекотало на затылке, будто подул кто, разворошил волосы. - Кто он все-таки, студент-то? - Уфолог. Пришельцы его интересовали. А с ними надо знать, как себя вести. - Какие пришельцы? - Не про то ты спрашиваешь. Он и сам знал, что не про то, но не говорить же без конца об этом студенте, подумают еще, что ревнует. - Почему не про то? - заупрямился он. - Пришельцы поинтересней твоего студента. Гиданна засмеялась. - Видишь, баб Тань, ревнует. Как же не жених? - Кто ревнует?! Теперь и баба Таня тоже засмеялась, тоненько, прерывисто, будто заикала. - Э-э, милай, да ведь видать, чего таиться-та? От Бога любовь-та, от Бога, говорю. Токо и свету, пока любовь... Чтобы поотстать, Андрей присел, потер лолыжку, будто заболела. И не стал больше догонять женщин, все говоривших меж собой, и все, как ему думалось, о нем. На пороге избы Гиданна разулась. И он тоже расшнуровал кеды, с удовольствием прошелся босиком по чисто вымытым дескам пола, по мягкому половику. Бабка Татьяна сразу принялась хлопотать у печки, что-то вытаскивая из ее горячего зева. Гиданна не кинулась помогать, пошла вдоль стен, разглядывая фотографии с таким вниманием, будто никогда не видала их. Подсев к столу, Андрей с удовольствием вытянул ноги. Прищурившись, стал наблюдать за Гиданной. - Вот это кто, по-твоему? - ткнула она пальцем в блеклую фотографию, на которой угадывалась девчушка возраста "под стол пешком". - Соплюшка какая-то. - Это я. - Извини... - А это мой жених, - ничуть не обидевшись, продолжала она. Андрей разглядел на фото парнишку того же сопливого возраста, успокоился. Студент - серьезно, а это... В деревнях что ни девка, то невеста, что ни парень - жених. - До самой армии женихался, - хихикнула от печки бабка Татьяна. - В отпуск приезжал, все обещал да клялся. А она сказала, как отрезала: не вернешься. И не вернулся, женился там где-то, - Баб Тань, ты мне жениха-то не пугай, - засмеялась Гиданна. - Как же! Ты небось без меня все наперед знаешь. - Что ты знаешь? - заинтересовался Андрей. - Что знаю, то и знаю... И снове уставилась в фотографии. - А вот это, узнаешь? Вишь, какая красавица была баба Таня. А это дядя Епифан, как с фронта вернулся... Баб Тань, чего ты не вышла-то за него, так ведь и не скажешь? Старушка сделала вид, что не расслышала, только громче зашуровала ухватом в печи. - Она ведь у нас чуть попадьей не стала. Вот он, дьякон-то местный. В Епифанове что ни мужчина - орел был. Место Богом не забытое, вот и порода такая. Это теперь помельчали. Как церковь порушили, так и началось. Только все поправится. Не зря они зачастили сюда, не зря. Дьякон тогда еще говорил: все возвернется... - Чего мелешь, ну чего мелешь-та? - опомнилась бабка Татьяна. - Отца Федора-то забрали, когда тебя и в помине не было. - И махнула рукой, оставив ухват на шестке, сердите протопала в сени. - Епифаново наше для отца Федора светом в окошке было до последнего часа. - И добавила, вглядываясь в фотографию: - Страшного часа... Внимательно наблюдавший за ней Андрей спросил: - Ты чего, судьбу-то по фото угадываешь? Гиданна села напротив него, через стол, уставилась, и Андрей не выдержал, отвел глаза. - Не знаю, - сказала, будто через силу. - Что приходит в голову, то и говорю. А если взвешивать каждое слово... - То и сказать будет нечего? - спросил Андрей. Неожиданно вскочив с места, она обежала стол и села рядом с ним, прижавшись горячим боком. - Какой ты у меня... - У каждого мыслей-то полна голова, но мы все взвешиваем, прикидываем, прежде чем сказать, и потому больше молчим? - Какой ты у меня умный! - А если бы не молчали, если бы доверяли потаенному... Он чувствовал, что тонет, захлебывается в волнах ее близости. Но все пытался удержаться на плаву своей благоразумности. Но уже не хватало воздуха, уже мутилось в голове, и наплывал звон, тихий нежный, убаюкивающий. - Ай, девка! - послышалось из сеней. - Постыдилась бы целоваться-та. - Баб Тань!.. Гиданна вскочила, пометалась глазами по комнате, остановила взгляд на раскрытом окне, порьвисто кинулась к нему, быстро и ловко выскользнула через окно на улицу. Андрей тоже шагнул к окну, легко, ни за что не зацепившись, вылез наружу. Ничего не говоря друг другу, они быстро прошли через огород, перелезли через зыбкий плетень, едва не повалив его и не обратив на это ни малейшего внимания. Только уже в поле Андрей понял, куда направлялась Гиданна, - к старому полуразвалившемуся сараю, стоявшему на отшибе. В сарае пахло пылью. По зыбкой лестнице Андрей вслед за Гиданной забрался на сенник, полный старого, слежавшегося сена. - Что-то влечет сюда, - тихо, с придыхом сказала она, обессиленно садясь на сено. - Может быть, я? - Он распластался рядом с ней. - И до тебя было... - Что?! - Влечет... - Как это-было?! - Глупый ты мой... ...Пространства, подпространства, надпространства... Все перемешалось, слилось в единый всепроникющий поток мгновений и вечности, света и тьмы, силы и слабости. Что-то шевелилось в дранке старой крыши - ветер, что ли? Что-то шуршало в сене - мыши, что ли? Кто-то смеялся и звал, звал нежно, ласково. И был краткий сон с долгим легким полетом куда-то, зачем-то... Он очнулся от внезапного холода, сжавшего сердце. Гиданна стояла над ним во весь рост, в растрепанных волосах ее торчала сенная труха, и вся она была в этот миг какая-то жалкая, испуганная. - Пойдем отсюда. - Что случилось? - Мне страшно. - Я тебя напугал? - Что-то тут не так. - А по-моему... - Пойдем! - крикнула Гиданна и даже притопнула, отчего сено под ногой по-змеиному зашипело, испугав на этот раз и Андрея тоже. Он спустился по лестнице первым, принял ее на руки, на миг прижал к себе, снова ощутив головокружение. Гиданна резко вырвалась и побежала по чуть видной заросшей тропе обратно к деревне. Там, где они перелезали через плетень, навстречу им поднялся из травы старик с широкой пестрой бородой - одна половина совершенно белая, другая-с рыжинкой. - Вы туда не ходите, - сказал старик, махнув бородой в сторону сарая. - Нечистое место, чтоб оно сгорело. - Дядя Епифан?! Ты чего тут? - Гиданна резко остановилась, видно было, что внезапное появление Старика ее испугало, - Тебя дожидаюсь. Сказывают, приехала, а и не заявляется. Обидно. - Я собиралась, дядя Епифан. - Собиралась, да не собралась. Понятно, как не понять. Старик коротко глянул на Андрея, и тот счел своим долгом встрять в разговор. Сказал игриво: - Зачем сараю гореть? Очень удобный для сена. Старик не обратил на его слова никакого внимания, будто это ветер прошумел или пролетная птица чирикнула. - Ты меня, внучка, не обходи. Я еще не все тебе сказал. Боюсь, не успею. - Мы обязательно придем, - сказала Гидамна и взяла Андрея за руку. Теперь старик оглядел Андрея так, будто впервые увидел. - Он все понимает. С ним душки беседовали. - То-то я гляжу... Старик еще раз смерил Андрея уже другим, потеплевшим взглядом и, ничего больше не сказав, пошел вдоль плетня, заросшего высоченной крапивой. Андрею показалось, что стебли крапивы тянулись к старику, терлись о его старый пиджачишко, а потом долго трепетали. Или это ветерок тянул? - Колдун? - тихо спросил Андрей. - Какие теперь колдуны? Просто человек! Человек понимающий. - Был человек умелый, потом гомо сапиенс - человек разумный. Теперь человек понимающий? - Да, понимающий. Чувствующий поле. - Поле? - Не это поле, - она повела рукой вокруг себя, - а поле вообще. - Снова Гиданна повела рукой, но уже по вертикалх, потом еще раз, обеими руками, показывая какое-то пространство над собой. - Поле мыслей, чувств, душ людских, что объединяет. Старик обернулся, издали погрозил пальцем. И пропал. Так-таки взял и пропал, то ли сел в траву, то ли внезапно завернул в какую-то неразличимую на фоне зелени кустарниковую поросль. - Я тебе потом расскажу про поле и про все, - ласково сказала Гиданна, беря Андрея под руку. - Пойдем-ка ужинать, баба Таня блинов напекла.
В тот самый миг, когда баба Таня ухнула на стол горячую сковороду с фырчащими блинами, пришел Епифан. Будто в окно подглядывал. - Хлеб да соль, - сказал с порога и сразу, как у себя дома, уселся за стол, погладил свою пеструю бороду, протянул Гиданне тарелку. - Накидай, дочка. - Остынут на тарелке-то. - Ничего, я с чайком. Плесни малость. Самовар стоял тут же, блестел начищенным боком, выпячивая полустертые вензеля старых гербов. Гиданна налила в большую глиняную кружку темной заварки, затем крутого кипятка, отчего по избе разлился травяной аромат, поставила кружку перед Епифаном и уставилась смотреть, как он ест. А ел старик красиво, не торопясь, не роняя крошек, и в то же время очень уж аппетитно, так, что самому хотелось есть. Андрей покосился на бабку Татьяну, все бегавшую от печи в сени и обратно, думая, что вот сейчас она принесет заветную, выставит если не рюмки, то хоть стаканы. Выпил бы он сейчас с превеликим удовольствием. После всего пережитого в этот день. Но бабка все бегала, Гиданна все смотрела, а Епифан ел, ни на кого не обращая внимания. - Ты ешь, ешь, - шепнула Гиданна, подставляя Андрею тарелку полную блинов, густо залитых сметаной. - А ты? - Я успею. - Она успеет, - сказал Епифан. - Не ей говорить, тебе. - Мне? О чем? - Ты же познал истину. - Я?! Внезапно вспомнился сон, сразу весь. Вспомнилось и удивительное чувство всепознания, охватившее его в ту ночь у ручья. Мелькнула мысль: откуда Епифану-то известно? Мелькнула и пропала: в этих чудодейных местах все возможно. - А разве можно познать истину? - спросил спокойно. Епифан заерзал на скамье, улыбнулся, прищурившись: - Позна-ал. Не истину, конечно, но познал, верю. - И еще глубже упрятал насмешливый прищур глаз: - Познайте истину, и истина сделает вас, свободными. А? Это ведь Христос говорил. Значит, можно познать, ежели много узнать. - Многознание уму не научает, - вспомнил Андрей невесть когда слышанную фразу. Епифан крякнул удовлетворенно и отодвинул от себя тарелку. - А? Познал ведь. Расскажи, расскажи. - Вроде что-то понял, - неуверенно сказал Андрей. - Но как-то вдруг. Не учил, не зубрил, а понял. - Ты познал мир сердцем, - еще больше оживился Епифан. - Сердце не копается в деталях, как недоверчивый разум, не ищет, как разум же, проторенных троп, сердце познает вдруг и все сразу. Так птица взлетает здесь и садится там, не ведая того, что посередине. Разум-раб причинно-следственных связей, сердце обращено к Богу или к космосу, если угодно, оно-орган высшего провиденческого познания. Опять Епмфан удивил. Вроде мужик мужиком, что по виду своему, что по речи, и вдруг выдал такое. А может, он и сам не сознает, что говорит? - Теперь ты обязан. А ты, - старик погрозил Гиданне, - не мешай ему, не мешай. Святой Иустин что говорил? Всякий, кто может возвещать истину и не возвещает ее, будет осужден Богом. Так вот. - Ом снова повернулся к Андрею. - Не бесцельное умножение- знаний ради самопревознесения, а познание истины и передача ее другим. - Говорится: кто умножает познание, умножает скорбь, - не удержался Андрей от колкости, Епифан внимательно посмотрел на него и сказал вроде бы невпопад: - Надо верить, тогда все будет. - А я неверующий. - Неверующих людей не бывает. - Он сказал это сердито, даже прихлопнул ладонью по столу. - Всяк, познавший любовь, верит. Али не так? Андрей промолчал. - Так. И всякий, сделавший добро, верит. Тако же всякий, хоть раз сотворивший нечто трудом ли долгим, прозрением ли мгновенным. - Не всякий, - возразил Андрей. - Взять преступников... - Страхом объяты они, страхом Божиим. Глушат в себе божественное из страха же - вдруг да проснется? Тогда ведь - в петлю! - Божественное? У преступников? Епифан вздохнул и повернулся в Гиданне: - Объясни ты. - Чего ему объяснять? Он понимает, только притворяется. - Все равно. - Тогда так, - многозначительно начала Гиданна. - Задумывался ли ты, почему человечество не деградирует, несмотря ни на какие провалы истории? Вот ты думаешь: люди звереют... - Я не думаю... - Допустим. А я говорю: очеловечиваются. Отдельные могут. Но этим они обрекают себя на новую жизнь в созданной ими же помойке. Всяк обречен выкарабкиваться сам. Не в этой жизни, так в другой. Всяк обречен начинать с того шага, на котором оступился. И нет иного, только к свету. Таков закон кармы. И я говорю: если ты не преуспеешь, если не преодолеешь себя, тебе придется прожить свою жизнь со всеми ее тяготами еще раз. И я говорю: все божественное, что тебе дано, ты должен воплотить в себе и развить. Не з этой жизнк, так в другой, так в третьей. Епифак кивал удоволетворенно при каждом ее слове, будто она отвечала урок, и бабка Татьяна, стояла в дверях, подперев кулачком, подбородок: слушала завороженно. По избе разливался багровый отсвет от оконных стекол, впитывающих закатное зарево. Андрей молчал, раздумывая не столько над словами Гиданны, сколько над заверением Енифана, что и он, Андрей, тоже верующий, как все. Скажи такое в отделении милиции - шарахаться начнут. - Какой я верующий... - сказав задумчиво. - Молиться не умею. - Молиться надо, - обрадованно выкрикнул Епифан, словно ждал сказанного и вот дождался. - Только не для Бога это, а для себя. Чтобы не забывал о своем божественном предназначении... - И в церковь не хожу. - В церкви, ясное дело, скорее снисходит благость. Единое устремление создает. - Старик пошевелил пальцами в воздухе и замолк, не находя слова. Снова повисла тишина, ощутимая, плотная. И с улицы не доносилось ни единого звука. Было в этом всесветном молчании что-то многозначительное и жутковатое. Сильные духом молятся в пустыне, - сказал наконец. - Противоречие получается, - возразил Андрей. По следовательской привычке ему хотепось и теперь все до конца прояснить. - Христос создавал церковь для всех, не деля людей на сильных и слабых... - Церковь создал Павел, - прервал его Епифан. При этом он опять сердито прихлопнул ладонью, и Андрей решил больше не возражать, не лезть в спор со своими куцыми познаниями в этом деле. Но похоже было, что, возражая, затронул он что-то важное. Епифан выпрямился, навис над столом и заговорил назидательно. В точности, как Гиданна, когда поучала. Даже голос был похож. - Не поняв учение Христа, да толком и не зная его, Павел связал это учение с фарисейским преданием, с Ветхим Заветом. Со времени Павла начинается Талмуд христианский, называемый Учением Церквей. Учение Христа проповедует непосредственное общение человека с Богом, утверждат, что учительство есть источник зла в мире. И вот первый фарисей Павел, не понимая учения, подхватывает слова и торопится поскорее всех научить какой-то внешней вере в воскресшего и искупившего мир Христа. Когда Павел учит, Евангелия еще нет и - учение Христа почти неизвестно, и Павел, переменив одно суеверие на другое, проповедует его миру. И многие приняли толкование Павла, одни - заменяя им иудейство, другие - эллинство. Но когда являются Евангелия Матфея и Луки и в них выясняется вся сторона учения Христова, его, это учение, подгибают под суеверие Павла, примешивают иудейства, и вера в Христа представляется верой в нового прибавочного Бога - Мессию... Андрей слушал и недоумевал: чего это Епифана понесло в такие дебри? Вроде и повода не было. Но что-то такое имелось в словах, заставляя следить за мыслью. Он коротко глянул на Гиданну. Она сидела бледная, с таким напряжением на лице, что, казалось, вотвот потеряет сознание. Напряжение это передавалось Андрею, но проходило, когда он отворачивался. Не задевала его премудрость Епифанова, почти не задевала. - Думаешь, все это я сам придумал? Это говорил еще граф Толстой. Тот самый, писатель. И еще больше удивился Андрей. Но не тому, что Лев Толстой бросил Павла, то бишь еврейского проповедника Саула, что называется "рожей об стол" - все русские писатели были горазды мудрствовать, а Лев Толстой в особенности, поразило, что деревенский мужик так лихо цитирует классика. Что это? Откуда это у него? Или русскому колдуну все нипочем? Не зная, ведает, не ведая, знает? Ничего Андрей не сказал, но Епифан сам догадался о его думах. - Да нет, какой я колдун. Я просто умею использовать дар, данный мне, как и всякому, - разум и сердце. Андрей подумал, что таких "умельцев" в некие времена называли еретиками. И опять Епифан догадался и почему-то очень разволновался. Заговорил так, будто продолжал незаконченный с кем-то спор: - Еретики те, кто считает, что Богу, для того чтобы вочеловечиться, нужно непременно поступать почеловечески. Ахают: девственница родила! Эка невидаль! Такое бывало во все времена, и никого это не удивляло. Вдумайтесь, как объясняют-то. Является к девице человек... Ну, ангел, ангел, не маши головой-то, - резко повернулся Епифан к бабке Татьяне, будто видел спиной. - Явился и говорит: придет к тебе вечерком некто, а ты на всякий случай подмойся... Не вскакивай, не вскакивай, ишь, запрыгала, опять оглянулся Епифан. - А ты сообрази сама-то, что должна была дева подумать?.. Пусть не подумала, не догадалась по неведению. Но люди-то потом все так вот и посчитали. Иначе откуда же пошли всякие "Гаврилиады" и прочие срамные байки... Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для него-не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай. - Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! - сердито выкрикнула баба Таня и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки, загремела ведрами в сенях. - Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было совсем. - Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным образом. - Обычным?! Без отца-та? - Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца. - Тьфу, охальник!.. - Не плюйся, о Боге речь. Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала в сени и затихла там, прислушиваясь. - Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий. - Без роду, без племени, - вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно на что-то намекая. Епифан крякнул, но виду не подал. - Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы надо всеми, и не единение было бы, а распря. Тут и Андрея проняло, и он сказал: - Как же... Известно же, мать-то еврейка. - Это еще вопрос. Вифлеем не один был. На севере, в нынешней Сирии, тоже был Вифлеем, иные люди считают, что именно там Христос и родился. И говорил-то он на галилейском речении арамейского языка. А арамейцы восходят к финикиянам, а финикияне к древнеариям... Знаю, знаю, чего скажешь, - замахал он рукой в сторону Андрея. - Дескать, Иудея, евреи кругом. А ты что же думаешь, что Спаситель мог явиться там, где в нем нужды не было? Иудеи погрязли в грехах, как никто. Уже тогда они провозгласили себя избранниками Божьими и сочли, что им все дозволено. Первый грешник, который зло объявляет благом, и не совсем падший тот, кто, творя зло, знает, что он творит именно зло. Человеком был Иисус, обычным человеком... - Как же, обычным! - опять встряла баба Таня. - Не совсем обычным, - согласился Епифан. - Да ведь и Ганка наша, к примеру, не совсем обычная. Много таких, кому они помогают, те, которые все знают и нам говорят. Кто они? Ангелы? Пускай ангелы. Но такие же, как мы, только другие, с другого свету. - С того свету? Окстись, Епифан! - С того, не с того, а с другого, откуда видней... Епифан внезапно вскочил, уставился в окно: - Да вона они, вона, опять шастают. Андрей подался к окну, потом к двери: - Поглядеть бы! И остановился в дверях, оглянулся: вдруг скажут - нельзя? - Чего ж не поглядеть? Можно и поглядеть. Они прошли в дверь мимо крестящейся бабы Тани, остановились у приоткрытой калитки. Совсем уже стемнело на улице, только вдали, над лесом, кровямела неширокая полоса заката. В другой стороне, за огородами, где был одинокий сарай с памятным сенником, стлался туман.
В тот самый миг, когда баба Таня ухнула на стол горячую сковороду с фырчащими блинами, пришел Епифан. Будто в окно подглядывал. - Хлеб да соль, - сказал с порога и сразу, как у себя дома, уселся за стол, погладил свою пеструю бороду, протянул Гиданне тарелку. - Накидай, дочка. - Остынут на тарелке-то. - Ничего, я с чайком. Плесни малость. Самовар стоял тут же, блестел начищенным боком, выпячивая полустертые вензеля старых гербов. Гиданна налила в большую глиняную кружку темной заварки, затем крутого кипятка, отчего по избе разлился травяной аромат, поставила кружку перед Епифаном и уставилась смотреть, как он ест. А ел старик красиво, не торопясь, не роняя крошек, и в то же время очень уж аппетитно, так, что самому хотелось есть. Андрей покосился на бабку Татьяну, все бегавшую от печи в сени и обратно, думая, что вот сейчас она принесет заветную, выставит если не рюмки, то хоть стаканы. Выпил бы он сейчас с превеликим удовольствием. После всего пережитого в этот день. Но бабка все бегала, Гиданна все смотрела, а Епифан ел, ни на кого не обращая внимания. - Ты ешь, ешь, - шепнула Гиданна, подставляя Андрею тарелку полную блинов, густо залитых сметаной. - А ты? - Я успею. - Она успеет, - сказал Епифан. - Не ей говорить, тебе. - Мне? О чем? - Ты же познал истину. - Я?! Внезапно вспомнился сон, сразу весь. Вспомнилось и удивительное чувство всепознания, охватившее его в ту ночь у ручья. Мелькнула мысль: откуда Епифану-то известно? Мелькнула и пропала: в этих чудодейных местах все возможно. - А разве можно познать истину? - спросил спокойно. Епифан заерзал на скамье, улыбнулся, прищурившись: - Позна-ал. Не истину, конечно, но познал, верю. - И еще глубже упрятал насмешливый прищур глаз: - Познайте истину, и истина сделает вас, свободными. А? Это ведь Христос говорил. Значит, можно познать, ежели много узнать. - Многознание уму не научает, - вспомнил Андрей невесть когда слышанную фразу. Епифан крякнул удовлетворенно и отодвинул от себя тарелку. - А? Познал ведь. Расскажи, расскажи. - Вроде что-то понял, - неуверенно сказал Андрей. - Но как-то вдруг. Не учил, не зубрил, а понял. - Ты познал мир сердцем, - еще больше оживился Епифан. - Сердце не копается в деталях, как недоверчивый разум, не ищет, как разум же, проторенных троп, сердце познает вдруг и все сразу. Так птица взлетает здесь и садится там, не ведая того, что посередине. Разум-раб причинно-следственных связей, сердце обращено к Богу или к космосу, если угодно, оно-орган высшего провиденческого познания. Опять Епмфан удивил. Вроде мужик мужиком, что по виду своему, что по речи, и вдруг выдал такое. А может, он и сам не сознает, что говорит? - Теперь ты обязан. А ты, - старик погрозил Гиданне, - не мешай ему, не мешай. Святой Иустин что говорил? Всякий, кто может возвещать истину и не возвещает ее, будет осужден Богом. Так вот. - Ом снова повернулся к Андрею. - Не бесцельное умножение- знаний ради самопревознесения, а познание истины и передача ее другим. - Говорится: кто умножает познание, умножает скорбь, - не удержался Андрей от колкости, Епифан внимательно посмотрел на него и сказал вроде бы невпопад: - Надо верить, тогда все будет. - А я неверующий. - Неверующих людей не бывает. - Он сказал это сердито, даже прихлопнул ладонью по столу. - Всяк, познавший любовь, верит. Али не так? Андрей промолчал. - Так. И всякий, сделавший добро, верит. Тако же всякий, хоть раз сотворивший нечто трудом ли долгим, прозрением ли мгновенным. - Не всякий, - возразил Андрей. - Взять преступников... - Страхом объяты они, страхом Божиим. Глушат в себе божественное из страха же - вдруг да проснется? Тогда ведь - в петлю! - Божественное? У преступников? Епифан вздохнул и повернулся в Гиданне: - Объясни ты. - Чего ему объяснять? Он понимает, только притворяется. - Все равно. - Тогда так, - многозначительно начала Гиданна. - Задумывался ли ты, почему человечество не деградирует, несмотря ни на какие провалы истории? Вот ты думаешь: люди звереют... - Я не думаю... - Допустим. А я говорю: очеловечиваются. Отдельные могут. Но этим они обрекают себя на новую жизнь в созданной ими же помойке. Всяк обречен выкарабкиваться сам. Не в этой жизни, так в другой. Всяк обречен начинать с того шага, на котором оступился. И нет иного, только к свету. Таков закон кармы. И я говорю: если ты не преуспеешь, если не преодолеешь себя, тебе придется прожить свою жизнь со всеми ее тяготами еще раз. И я говорю: все божественное, что тебе дано, ты должен воплотить в себе и развить. Не з этой жизнк, так в другой, так в третьей. Епифак кивал удоволетворенно при каждом ее слове, будто она отвечала урок, и бабка Татьяна, стояла в дверях, подперев кулачком, подбородок: слушала завороженно. По избе разливался багровый отсвет от оконных стекол, впитывающих закатное зарево. Андрей молчал, раздумывая не столько над словами Гиданны, сколько над заверением Енифана, что и он, Андрей, тоже верующий, как все. Скажи такое в отделении милиции - шарахаться начнут. - Какой я верующий... - сказав задумчиво. - Молиться не умею. - Молиться надо, - обрадованно выкрикнул Епифан, словно ждал сказанного и вот дождался. - Только не для Бога это, а для себя. Чтобы не забывал о своем божественном предназначении... - И в церковь не хожу. - В церкви, ясное дело, скорее снисходит благость. Единое устремление создает. - Старик пошевелил пальцами в воздухе и замолк, не находя слова. Снова повисла тишина, ощутимая, плотная. И с улицы не доносилось ни единого звука. Было в этом всесветном молчании что-то многозначительное и жутковатое. Сильные духом молятся в пустыне, - сказал наконец. - Противоречие получается, - возразил Андрей. По следовательской привычке ему хотепось и теперь все до конца прояснить. - Христос создавал церковь для всех, не деля людей на сильных и слабых... - Церковь создал Павел, - прервал его Епифан. При этом он опять сердито прихлопнул ладонью, и Андрей решил больше не возражать, не лезть в спор со своими куцыми познаниями в этом деле. Но похоже было, что, возражая, затронул он что-то важное. Епифан выпрямился, навис над столом и заговорил назидательно. В точности, как Гиданна, когда поучала. Даже голос был похож. - Не поняв учение Христа, да толком и не зная его, Павел связал это учение с фарисейским преданием, с Ветхим Заветом. Со времени Павла начинается Талмуд христианский, называемый Учением Церквей. Учение Христа проповедует непосредственное общение человека с Богом, утверждат, что учительство есть источник зла в мире. И вот первый фарисей Павел, не понимая учения, подхватывает слова и торопится поскорее всех научить какой-то внешней вере в воскресшего и искупившего мир Христа. Когда Павел учит, Евангелия еще нет и - учение Христа почти неизвестно, и Павел, переменив одно суеверие на другое, проповедует его миру. И многие приняли толкование Павла, одни - заменяя им иудейство, другие - эллинство. Но когда являются Евангелия Матфея и Луки и в них выясняется вся сторона учения Христова, его, это учение, подгибают под суеверие Павла, примешивают иудейства, и вера в Христа представляется верой в нового прибавочного Бога - Мессию... Андрей слушал и недоумевал: чего это Епифана понесло в такие дебри? Вроде и повода не было. Но что-то такое имелось в словах, заставляя следить за мыслью. Он коротко глянул на Гиданну. Она сидела бледная, с таким напряжением на лице, что, казалось, вотвот потеряет сознание. Напряжение это передавалось Андрею, но проходило, когда он отворачивался. Не задевала его премудрость Епифанова, почти не задевала. - Думаешь, все это я сам придумал? Это говорил еще граф Толстой. Тот самый, писатель. И еще больше удивился Андрей. Но не тому, что Лев Толстой бросил Павла, то бишь еврейского проповедника Саула, что называется "рожей об стол" - все русские писатели были горазды мудрствовать, а Лев Толстой в особенности, поразило, что деревенский мужик так лихо цитирует классика. Что это? Откуда это у него? Или русскому колдуну все нипочем? Не зная, ведает, не ведая, знает? Ничего Андрей не сказал, но Епифан сам догадался о его думах. - Да нет, какой я колдун. Я просто умею использовать дар, данный мне, как и всякому, - разум и сердце. Андрей подумал, что таких "умельцев" в некие времена называли еретиками. И опять Епифан догадался и почему-то очень разволновался. Заговорил так, будто продолжал незаконченный с кем-то спор: - Еретики те, кто считает, что Богу, для того чтобы вочеловечиться, нужно непременно поступать почеловечески. Ахают: девственница родила! Эка невидаль! Такое бывало во все времена, и никого это не удивляло. Вдумайтесь, как объясняют-то. Является к девице человек... Ну, ангел, ангел, не маши головой-то, - резко повернулся Епифан к бабке Татьяне, будто видел спиной. - Явился и говорит: придет к тебе вечерком некто, а ты на всякий случай подмойся... Не вскакивай, не вскакивай, ишь, запрыгала, опять оглянулся Епифан. - А ты сообрази сама-то, что должна была дева подумать?.. Пусть не подумала, не догадалась по неведению. Но люди-то потом все так вот и посчитали. Иначе откуда же пошли всякие "Гаврилиады" и прочие срамные байки... Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для него-не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай. - Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! - сердито выкрикнула баба Таня и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки, загремела ведрами в сенях. - Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было совсем. - Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным образом. - Обычным?! Без отца-та? - Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца. - Тьфу, охальник!.. - Не плюйся, о Боге речь. Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала в сени и затихла там, прислушиваясь. - Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий. - Без роду, без племени, - вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно на что-то намекая. Епифан крякнул, но виду не подал. - Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы надо всеми, и не единение было бы, а распря. Тут и Андрея проняло, и он сказал: - Как же... Известно же, мать-то еврейка. - Это еще вопрос. Вифлеем не один был. На севере, в нынешней Сирии, тоже был Вифлеем, иные люди считают, что именно там Христос и родился. И говорил-то он на галилейском речении арамейского языка. А арамейцы восходят к финикиянам, а финикияне к древнеариям... Знаю, знаю, чего скажешь, - замахал он рукой в сторону Андрея. - Дескать, Иудея, евреи кругом. А ты что же думаешь, что Спаситель мог явиться там, где в нем нужды не было? Иудеи погрязли в грехах, как никто. Уже тогда они провозгласили себя избранниками Божьими и сочли, что им все дозволено. Первый грешник, который зло объявляет благом, и не совсем падший тот, кто, творя зло, знает, что он творит именно зло. Человеком был Иисус, обычным человеком... - Как же, обычным! - опять встряла баба Таня. - Не совсем обычным, - согласился Епифан. - Да ведь и Ганка наша, к примеру, не совсем обычная. Много таких, кому они помогают, те, которые все знают и нам говорят. Кто они? Ангелы? Пускай ангелы. Но такие же, как мы, только другие, с другого свету. - С того свету? Окстись, Епифан! - С того, не с того, а с другого, откуда видней... Епифан внезапно вскочил, уставился в окно: - Да вона они, вона, опять шастают. Андрей подался к окну, потом к двери: - Поглядеть бы! И остановился в дверях, оглянулся: вдруг скажут - нельзя? - Чего ж не поглядеть? Можно и поглядеть. Они прошли в дверь мимо крестящейся бабы Тани, остановились у приоткрытой калитки. Совсем уже стемнело на улице, только вдали, над лесом, кровямела неширокая полоса заката. В другой стороне, за огородами, где был одинокий сарай с памятным сенником, стлался туман.