– А-а! – закричал я и, не в силах ничего объяснить, только пальцем показывал ей: посмотри, мол, назад, обернись. И Глафира обернулась.
   Жгутов растерялся. Наверное, напасть со спины и ударить человека в затылок, не видя его лица, – это одно, а убить человека, который смотрит тебе прямо в глаза, – это другое. Он отступил на шаг, И Глафира шагнула вслед за ним. Я поднялся на несколько ступенек по трапу. Жгутов держал по-прежнему тяжелый гаечный ключ над головой Глафиры. Может Сыть, я мог бы кинуться к Глафире на помощь, но я чувствовал, что, если я крикну, если кинусь, Жгутов с силой ударит. Тогда будет борьба, драка, а в драке убить человека легче. Именно то, что Глафира стояла неподвижно, глядя прямо в глаза Жгутову, то, что никто из них не двигался, только оба они тяжело дышали, именно это связывало Жгутова.
   – Ой, что ты, Паша! – сказала Глафира, совсем тихо, почти шепотом.
   – Ничего, ничего, – повторял Жгутов, и гаечный ключ прыгал в его дрожавшей руке.
   А Глафира медленно подняла руку и взяла Жгутова за кисть и всё не отрываясь смотрела ему в глаза.
   Уголком глаза увидел я кого-то, кто медленно шел к боту, слегка покачиваясь, иногда останавливаясь. Я не сразу понял, что это Фома Тимофеевич. Он, наверное, проснулся, удивился, что никого нет, вышел из пещеры, увидел, что происходит на боте, и пошел, пошатываясь, еле передвигая ноги, чтобы помочь, спасти, навести порядок. Жгутов и Глафира его не видели. Они по-прежнему не отрываясь смотрели друг другу в глаза.
   – Степана убил, – негромко сказала Глафира, – меня убить хочешь?
   Жгутов попытался вырвать свою руку из руки Глафиры, но Глафира крепко держала.
   – Пусти, ну! – прошептал Жгутов. – Все равно мне другого выхода нет, понимаешь?
   – И в глаза смотреть не боишься? – прошептала Глафира.
   – Пусти! – прошептал Жгутов, все стараясь вырвать руку.
   По-прежнему они были почти неподвижны, но я чувствовал, как напряглись две сцепившиеся руки. На руке Жгутова, обнаженной до локтя, вздулись мускулы. Он остервенел.
   – Судно-то придёт, – задыхаясь, негромко говорила Глафира, – на что надеешься?
   – Ни на что не надеюсь! – яростно сказал Жгутов, – Выхода нет, знать ничего не знаю. – И все вырывал и вырывал свою руку, а Глафира, слабея, цеплялась за неё.
   – Правда из моря выплывет, – сказала она.
   Жгутов впал в какое-то оцепенение, когда встретил взгляд Глафиры. А теперь оцепенение проходило. И я понял, что теперь важна только сила. Может быть, мы вдвоем с Глафирой удержим эту проклятую жилистую жгутовскую руку. Я выскочил на палубу. И в это же время Жгутов громко крикнул:
   – Пусти, ну! – вырвал руку и занес ключ над головой Глафиры.
   И тут раздался громкий, отчетливый, резкий голос Фомы Тимофеевича.
   – Смирно, Жгутов! – коротко скомандовал он.
   Он стоял у самого бота, гордо выпрямившийся старик, с седой растрепанной бородой, с кровью, запекшейся на виске.
   Жгутов круто повернулся. Теперь они с капитаном смотрели друг другу в глаза. Может быть, мы с Глафирой могли бы сейчас, когда он стоял к нам спиной, кинуться на Жгутова и схватить его за руки, но Глафира ослабела. Она села прямо на палубу и, видно, не очень даже соображала, что происходит.
   – А, один чёрт! – сказал Жгутов. – Начал, так надо кончать.
   Я бросился на него и вцепился ему в руку. Но он был в ярости. Его ничто не могло остановить. Он вырвал руку, схватил меня за плечи, потряс и прошептал тонкими, злыми губами:
   – Смерти хочешь, щенок? Ничего, дождешься!
   Он швырнул меня с бота так, что я упал на песок, и сам вслед за мною спрыгнул на берег. И быстро, решительно, глядя прямо капитану в глаза, не боясь его взгляда, высоко поднял тяжелый гаечный ключ и пошел на Фому Тимофеевича. Капитан ещё выше поднял голову. Он был слаб и стар и не мог бороться со Жгутовым, но он стоял перед ним прямо и глядел на него без всякой тени страха.
   На Жгутова уже ничто не могло подействовать. Рубеж был перейден, и возврата не было. Но вдруг в ту минуту, когда Жгутов занес ключ над головой капитана, со скалы раздался отчаянный крик Фомы:
   – Судно, судно идёт, близко уже!
   На секунду все застыло. Жгутов с гаечным ключом в руке, седой капитан с гордо поднятой головой, я, поднимающийся с песка, на который меня бросил Жгутов, Глафира, только что спрыгнувшая с бота. Со скалы быстро бежал Фома, продолжая радостным голосом кричать:
   – Судно, судно, траулер идет!
   Жгутов посмотрел на Фому. Потом опять посмотрел на капитана. Он, видно, колебался. Он мог бы ещё убить капитана и, может быть, бросился бы на Глафиру, но уже не было в нем решимости. Кара была слишком близка. Убить он бы, может, и смог, но, уж наверное, не успел бы спрятать следы.
   И в ярости он бросил ключ на песок:
   – Раньше надо было! – сказал он. – Проиграл!
   Сел на камень и опустил голову. Фома подбежал к старику и взял его за плечи.
   – Дед, – сказал он, – ты сядь. Стоять-то тяжело небось.
   – Да, – сказал Коновалов таким спокойным голосом, как будто ничего особенного сейчас не произошло.
   Я подошел к Жгутову и спросил:
   – Где Валя, Жгутов?
   – В трюме, – хмуро сказал Жгутов. – В машинном. Я её связал.
   У меня отлегло от сердца. Значит, она жива. Значит, он не решился её убить.
   – Фома, – сказал я, – давай, там Валя связана.
   Фома с опаской посмотрел на Жгутова. Тот по-прежнему сидел, опустив голову, ни на кого не глядя, и ясно было, что он подавлен, что нет в нем сейчас ярости, только одно отчаяние, что сейчас он ни на что не может решиться и ничего не может совершить.
   Все-таки Фома наклонился, поднял, косясь на Жгутова, гаечный ключ и только после этого полез на бот.
   Теперь мы знали, куда идти. В машинном отделении было полутемно, но тут, кроме мотора и лавки, ничего не было. Поэтому мы сразу увидели в углу Валю. Она лежала связанная. Рот её был набит ветошью, которой механики вытирают руки, и завязан полотенцем.
   Пришлось нам с ней повозиться. Она вся извивалась и только мешала нам. Я бы вообще её не смог развязать, но Фома знает все системы узлов. Это у моряков целая наука. Пока я разматывал полотенце и вытаскивал у Вальки изо рта ветошь, Фома распутал узлы на ногах, и Валька наконец встала. Прежде всего она начала плеваться. Ну, я её за это не обвиняю. Действительно, грязная ветошь довольно противная вещь. Потом она охала и стонала, потому что ей где-то натерли веревки и затекли ноги и руки. В общем, кое-как мы её все-таки выволокли на берег» и здесь она наконец-то пришла в себя. Зато уж когда она пришла в себя, остановить её болтовню было невозможно.
   – Я сразу поняла, – затарахтела она, – чего Данька не договорил. А-а, думаю, значит, они с Фомой хотят продукты найти, а меня с носом оставить! Я, мол, тут ни при чем. Ну, думаю, посмотрим, чья возьмет! Смотрю на них – они там увлеклись, разговаривают, как меня обвести, а я пока быстренько-быстренько – шмыг в бот. Вы, думаю, ещё только собираться будете, а я приду и приглашу обедать. Вот, думаю, будет здорово! А он, оказывается, понимаете ли, в боте был. Проголодался, наверное, поесть пришел. Я вошла, а он притаился и как кинется на меня! Я ка-ак закричу! Вы слышали, да? Здорово я кричала? А он на меня ка-ак бросится! В рот мне напихал эту гадость… Тьфу, даже вспомнить противно! Я здорово брыкалась. Ну, только он меня все-таки связал. Ещё бы, такой здоровый! Разве с ним справишься? Потом ещё полотенцем меня обвязал. Ну, я прямо как ребеночек в пеленках лежала. Только что кричать нельзя. А я все равно придумала. Если бы вы меня не освободили, я бы веревку распутала. Вот увидите, что распутала бы. В одном месте она уже ослабела немного. А продукты я поняла, где спрятаны. Под прилавком. И завалены книгами. Потому что он за прилавком сидел и жевал. Я точно знаю, что жевал. Вот ведь какой! Сам-то ест, а мы-то голодные. А теперь давайте скорее обедать. Так есть хочется! И костёр теперь можно зажечь, спички-то тоже, наверное, под прилавком.
   – Теперь неважно, Валя, – сказал Фома Тимофеевич. – Теперь на судне пообедаем.
   Фома посопел носом и хмуро сказал:
   – Дед, я насчет судна наврал, судна-то не было. Это я, чтоб он испугался.

Глава восемнадцатая. КОРАБЛЬ НА ГОРИЗОНТЕ

   Жгутов вскочил. Его очень поразило, что он, оказывается, попался на удочку. Мог бы нас всех поодиночке убить, да теперь поздно. Он огляделся. Мы все стояли вокруг него. Глафира, Фома, я, Валька, Фома Тимофеевич, решительные, готовые к любой драке. С нами ему не справиться. Он вздохнул и опять сел на камень.
   – Докатился, Жгутов, – сказал Фома Тимофеевич,
   – Несчастное стечение обстоятельств, – хмуро сказал Жгутов.
   – Это что нас перебить не удалось, что ли? – спросил капитан.
   – И это тоже, Фома Тимофеевич, – ответил Жгутов. – Не везет мне, вот и всё.
   Меня очень удивили его слова. Уж, кажется, сам себе человек яму вырыл, сразу видно, а ему, понимаете, кажется, что не везет, что просто несчастное стечение обстоятельств, что он-то ни в чем не виноват. Просто судьба с ним неправильно поступила. До чего же не может человек на себя со стороны посмотреть. Я подумал, что это надо себе заметить и научиться смотреть на себя со стороны.
   Капитан, очевидно, решил, что он уже здоров и нечего ему прохлаждаться.
   – Даня и Валя, – сказал он резким, строгим голосом, и мы почувствовали, что снова у нас есть капитан, все знающий, обо всем думающий, за все отвечающий; и, честно сказать, это было очень приятно. – Даня и Валя, идите в бот и быстро тащите хлеб, спички, консервы. Только быстро, понятно?
   Мы с Валькой торопливо полезли на бот.
   За прилавком лежала куча книг, Казалось, что при толчке, когда бот выкинуло на берег, книги случайно упали с полки. Даже если б мы знали, что продукты спрятаны в боте, может быть, последнее место, где бы мы стали искать, было бы это. Ловко сообразил Жгутов.
   Но сейчас, точно зная, где спрятаны продукты, мы, несмотря на темноту, без труда их нашли. Разгребли книги и сразу нащупали буханку хлеба. Мне кажется, что, пока я разрывал книги дальше и вытаскивал банку за банкой консервы, Валька отщипнула кусок хлеба и жевала его. Что-то она долго молчала и не ахала и не восторгалась, а это совсем на неё не похоже. Впрочем, я её не виню. Мы очень изголодались. Наконец мне попались спички. Я разыскал фонарь, зажег его и при тусклом свете заправил ещё два фонаря. Горючего в баке было много. Если бы бот наш не лежал на песке, наверное, с этим горючим мы бы спокойно дошли до дома.
   Теперь нам было светло. Я оглядел магазин. Все перемешалось: книги, тетради, картины, банки с чернилами. Я вспомнил, как мы старались во время шторма правильно расставить по полкам Гоголя – к Гоголю, Толстого – к Толстому, и мне стало смешно. А все-таки молодец был Степан! Не задал бы он нам работы, было бы куда труднее.
   Теперь мы разгребли всю эту гору книг, тетрадей, картин и под ними нашли и сахар, и чай, и консервы. Оказалось, что среди консервов очень много банок с тушеным мясом, как раз тех, которые я очень люблю.
   Мы быстро перетаскали наши запасы на берег и сложили на чистую простыню, которую нашли в уголке за прилавком. Как приятно было смотреть на всю эту гору пищи, как приятно было думать, что скоро мы будем сыты и сможем спокойно ждать, пока придет за нами корабль!
   Глафира, Валя и мы с Фомой взяли простыню за четыре конца и медленно двинулись к пещере.
   Все время, пока мы таскали продукты, Жгутов, по-прежнему опустив голову, сидел на камне. Но, когда мы двинулись к пещере, он вдруг поднял голову.
   – Теперь вы меня голодать заставите, – сказал он. – Ну что ж, ваша взяла. Но только смотрите, моя игра ещё не кончилась.
   Фома Тимофеевич остановился и посмотрел на Жгутова.
   – Пожалуйста, – сказал он, – завтрак, обед и ужин тебя ждут каждый день. Приходи, ешь.
   – Фома Тимофеевич, – жалобно сказал Жгутов, – дайте мне мою долю.
   Я понимал, как ему не хотелось три раза в день приходить к людям, которых он пытался убить. По чести сказать, я бы охотно дал ему его долю. Тоже и нам было мало радости видеть его противную физиономию. Но Фома Тимофеевич рассудил иначе.
   – Нет, Жгутов, – сказал он, – на судне стол общий, ну, и на необитаемом острове тоже.
   Я думаю, что капитан не хотел выпускать из виду Жгутова. Мало ли что могло взбрести в его сумасшедшую голову. А так все-таки три раза в день мы могли за ним наблюдать.
   Мы двинулись дальше, неся простыню, и Жгутов крикнул нам вслед просительным тоном:
   – А сейчас когда приходить? Видно, он не успел толком поесть – Валька ввалилась на бот и помешала ему. Видно, и его тоже мучил голод.
   – Через полчасика, – ответил Фома Тимофеевич. – А раньше придешь, тоже не беда, поможешь водорослей набрать для костра.
   Жгутов промолчал и остался сидеть на камне и даже нам вслед не смотрел, а смотрел в море и думал свою, наверное, горькую думу. А может быть, и не так. Может быть, просто сидел и отчаянно искал выход, придумывал разные способы, как бы все-таки нас одолеть, убить, уничтожить. Не знаю я и не хочу даже знать, о чем думал Жгутов.
   В углу пещеры мы расстелили простыню, сложили на неё аккуратненько кирпичики хлеба, консервы, чай, сахар, и как-то сразу пещера стала как настоящий дом, и, по чести сказать, если бы только я не думал, что мама очень волнуется, мне бы хотелось здесь пожить недельку-другую.
   Быстро мы натаскали водорослей, и перед входом в пещеру загорелся костёр. Мы с Фомой сбегали ещё раз на бот и притащили кастрюли, ножи, ложки, несколько тетрадей на растопку и ломик, чтобы повесить на нем чайник или кастрюлю. Ломик одним концом уперли в скалу, а под другой конец подставили камень, который лежал недалеко. Когда мы брали тетради, я подумал, что, может, стоит взять несколько книг. Спросил об этом Фому, а он помолчал, посопел и сказал, что не надо. Он был, конечно, прав. Книги жечь неприятно. Все-таки люди думали, старались, писали.
   И вот загорелся костёр, и над огнем висели кастрюля и чайник, и чайник скоро начал шуметь, и в кастрюле булькало растопившееся сало, и мы с Фомой большими ломтями нарезали хлеб, а Фома Тимофеевич предложил накрошить хлеб прямо в консервы. Там было столько сала, что получилось вроде очень густого супа. Глафира насыпала в чайник чаю, и чайник закипел, и наконец мы сняли ломик с кастрюлей и чайником и сели вокруг кастрюли все пятеро с ложками, А тут и Жгутов подошел, и ему тоже дали ложку, и он сел вместе с нами, и мне было так хорошо, что я даже и на него не злился. И мы с серьёзными, задумчивыми лицами, стараясь не торопиться и не ронять достоинства, начали ложками доставать из кастрюли куски пропитанного горячим салом хлеба и дули на них, стараясь показать, что мы не торопимся, что мы не умираем от голода, а просто неторопливо, прилично едим.
   Как было хорошо почувствовать себя сытым! Честное слово, иногда имеет смысл поголодать, чтоб испытать это удивительное удовольствие. Пока мы ели, чай настоялся, и Глафира его разлила по кружкам, и мы насыпали сахару кто сколько хотел и мешали ручками ножей и потом пили его – крепкий, сладкий, с хлебом, – и перед нами лежало огромное голубое море, и даже чайки кричали весело, так было нам хорошо.
   Много есть скверного в кораблекрушении, но все-таки бывают и хорошие минуты. Не знаю, испытывали ли ребята из моей воронежской школы столько радости, сколько я испытал.
   Как только мы кончили пить чай, Фома Тимофеевич сказал:
   – Я позволил вам побездельничать, поскольку вы давно не ели и все заслужили обед, а теперь хватит. Чья очередь у флага стоять?
   – Моя, – сказала Валька.
   Фома Тимофеевич с сомнением на неё посмотрел.
   – Ну, может, тебе и отдохнуть стоит, – сказал он. – Всё-таки ты набедовала сегодня. Да, пожалуй, и очередь надо заново ставить, раз у нас перерыв получился. Ну, мальчики, кто из вас пойдёт?
   – Я, – сказали мы оба с Фомой.
   – Ты, Фома, уже стоял, – сказал я. – И за себя и за Вальку. Теперь я постою.
   Сейчас, когда я был сыт, мне даже хотелось постоять у флага, посмотреть на море, попридумывать разные интересные вещи. Фома не стал спорить. Я поднялся на вершину скалы и оглянулся, чтоб посмотреть на своих, чтобы проверить, виден ли им я. Фома, Глафира, Валька и капитан сидели вокруг костра. Валька смотрела на меня и, увидев, что я обернулся, помахала мне рукой. Вниз по скале медленно спускался Жгутов. Мои были все вместе. Им было хорошо, моим друзьям и товарищам, а Жгутов шел один, и теперь до следующей еды ему предстояло сидеть одному у себя в расселине, смотреть на море и думать о будущем, которое для него обязательно будет плохим.
   Я даже чуть было не пожалел его, но вспомнил Степана, додумал о Глафире, представил себе, как стоял Жгутов с гаечным ключом в руке, как он смотрел на Фому Тимофеевича, и перестал его жалеть.
   Мне предстояло два часа шагать взад-вперед и обводить горизонт глазами. Так думал я и посмотрел на гладкую морскую даль, потом повернулся направо, потом повернулся назад, потом повернулся налево – и остолбенел. Черная точка двигалась по голубому морю. Нет, не точка – крошечный кораблик, крошечный потому, что он был ещё далеко, шел прямо к острову. А может быть, мимо острова? У меня даже сердце упало от неожиданности. Я растерялся. Я помнил, что, если увидишь корабль, надо что-то делать. Только я забыл что.
   – Идёт, идёт! – заорал я диким голосом. – Скорей, скорей!
   Я боялся отвести глаза от маленького темного силуэтика. Мне казалось, что я отведу глаза, потом посмотрю опять, а его уже нет.
   – Скорей, скорей! – продолжал я кричать. – Идет, идет!
   Удивительно, как быстро взбежали все наверх, Я узнал об этом прежде всего по отчаянному Валькиному визгу. Уж если был повод повизжать, Валька никогда его не упускала.
   – Флагом размахивай, – сказал над самым моим ухом капитан. – Чего зеваешь?
   Но уже Фома выхватил флагшток и размахивал флагом с удивительной энергией. А потом я услышал за своей спиной тяжелое дыхание. Тут я наконец решился оторвать на минуту взгляд от идущего судна. Я обернулся. Жгутов стоял за моей спиной, глядел на судно и тяжело, с хрипом дышал.
   Долго мы все стояли и не отрываясь смотрели на суденышко. Оно приближалось медленно-медленно, но все-таки приближалось. Оно увеличивалось. Когда я впервые его увидел, оно было почти на самом горизонте, а сейчас за ним уже лежала широкая полоса воды.
   – Бот, – сказал Фома Тимофеевич.
   – Прямо на остров держит, – сказал Жгутов.
   И, помолчав, с ненавистью сказала Глафира;
   – Вот, Жгутов, и кончена твоя игра.
   И опять мы стояли и молча смотрели, как увеличивается, как приближается бот. Уже было видно всем, что это обыкновенный рыбацкий бот, вроде нашего «Книжника», даже легкий дымок, маленькими облачками вырывавшийся из узенькой трубы, был нам виден. На корме бота был флаг. Три фигурки стояли на палубе. Три маленькие фигурки. Они двигались, что-то делали, потом одна из фигурок спустилась вниз, и на палубе осталось только две.
   Бот приближался. Щурясь, смотрел на него Фома Тимофеевич и вдруг сказал:
   – Не наше судно. Иностранное. – И продолжал, щурясь, смотреть на бот.
   Фома застыл, глядя на деда. Полотнище нашего флага коснулось скалы. Фома Тимофеевич смотрел на бот и молчал.
   – Махать флагом или не надо? – спросил Фома.
   Фома Тимофеевич не отвечал. Он все смотрел, щурился и ничего не говорил.
   Потом он сказал: – Не надо.
   И снова молчал, смотрел, щурился и потом сказал, будто про себя:
   – Норвежское судно. Норвежцы хорошие бывают, а бывают такие разбойники! Всякие бывают норвежцы,
   И тогда за моей спиной тихо и очень отчетливо проговорил Жгутов:
   – Может, ещё и не кончена моя игра, Глаша.

Глава девятнадцатая. ГОСТИ ИЗДАЛЕКА

   Бот остановился на рейде. Так говорится, когда судно не подходит к берегу, а останавливается невдалеке от него. С бота спустили шлюпку, и три человека сели в неё. Четвёртый, наверное механик, проводил их и остался на боте. Мы к этому времени сошли вниз и стояли на песчаном берегу бухты. Два матроса гребли, а пожилой человек, видно капитан или хозяин судна, сидел на руле. Шлюпка врезалась в песок, и все трое вышли на берег. Матросы помогли сойти пожилому человеку – капитану или хозяину – и пропустили его вперед. Фома Тимофеевич стоял подобравшийся и торжественный. Сразу было видно, что он капитан. Он сделал шаг вперед и сказал:
   – Здравствуйте. Я капитан советского бота «Книжник», Коновалов.
   Пожилой человек сделал шаг вперед и протянул руку:
   – Здравствуйте, господин капитан, – сказал он. – Я владелец и капитан приписанного в порту Вардэ рыболовного бота «Фру Нильсен». Мы были задержаны в море штормом, у нас кончилось горючее, и мы вынуждены были идти к ближайшему острову. Это, кажется, остров Колдун?
   – Да, – сказал Фома Тимофеевич, – это остров Колдун. Вы хорошо говорите по-русски, господин капитан. Простите, как ваша фамилия?
   – Генрих Нильсен, – сказал норвежский капитан. – По-русски я говорю почти так же, как по-норвежски. Я долгое время имел маленький промысел на мурманском берегу.
   – Верно, до революции? – спросил Фома Тимофеевич.
   – Разумеется, – кивнул головой капитан Нильсен. – Остров Колдун – это, кажется, советский остров?
   – Мне тоже кажется, что остров Колдун – это советский остров, – усмехнувшись, сказал Фома Тимофеевич.
   – В таком случае, – капитан Нильсен выпрямился и принял торжественную позу, – прошу прибежища у вас, как у хозяина.
   – Рад буду помочь, – коротко сказал наш капитан. – Жаль, что не смогу вас угостить как следует. Сами, как видите, потерпели кораблекрушение.
   – Доброе расположение, – сказал Генрих Нильсен, – тоже доброе угощение.
   Фома Тимофеевич поклонился.
   – Прошу к костру, господин капитан, – сказал он, – прошу к костру, господа матросы.
   Неторопливо мы все пошли вверх по скале, к пещере, возле которой ещё догорал наш костёр. Глафира достала консервы и, пока мы все рассаживались, начала было их открывать, но один из матросов вскочил, молча взял банку и очень быстро открыл её большим карманным ножом. Фрма нарезал хлеб и дал каждому из гостей по большому куску. Вынули ножи второй матрос и капитан. Неторопливо, солидно начали они есть, насаживая на кончики ножей куски консервированного мяса. Мне кажется, что они были сыты, угощение носило скорее характер официального обряда. Вот, мол, мы, советские граждане, принимаем на советской земле вас, норвежских моряков. Вот, мол, мы, норвежские моряки, с удовольствием принимаем ваше радушное угощение. Я слышал и читал иногда о дипломатических приемах. И вот, хотя и на голом черном граните, хотя без сервизов и без лакеев, но я увидел собственными глазами настоящий дипломатический прием.
   – Удачный был промысел? – спросил Фома Тимофеевич.
   – Благодарю вас, – кивнул головой капитан Генрих Нильсен, – трески промыслили хорошо. Этот год треска на яруса много берет. Другая беда. В Вардэ стоит низкая цена на рыбу. А как у вас цены в этом году?
   – У нас, – сказал Фома Тимофеевич, – цена всегда одинаковая.
   – О да, да, – кивнул головой Нильсен, – слышал, слышал. Это очень хорошо для промышленников.
   – Вы, господин капитан, – сказал Фома Тимофеевич, – говорите, до революции имели промысел на мурманском берегу?
   – Имел маленький промысел, – подтвердил Нильсен.
   – «Курт Нильсен и сын»? – спросил Фома Тимофеевич. – Посолзавод в Иоканге, парусные боты и продажа наживки?
   – Верно, – сказал Нильсен. – Только я сын, Генрих Нильсен. Мой отец, Курт Нильсен, глава фирмы, умер. Откуда вы знаете нас, господин капитан?
   – Я работал у вас матросом, господин капитан, – сказал Коновалов.
   – Приятно встретиться со старым товарищем. – Нильсен протянул руку, и капитаны обменялись торжественным рукопожатьем.
   – Как же так? – спросил Фома Тимофеевич. – Вы, господин Нильсен, сами ходите капитаном?
   – Ну, – пожал плечами Нильсен, – мы потеряли кое-что в России, Фирма пошатнулась, но выдержала. А потом война. Мои суда подрывались на минах. Когда вы освободили Норвегию, я был уже разорен, У меня остался один бот, и, как видите, я должен сам ходить на нем. Зато вы, господин Коновалов, из простого матроса стали капитаном. Вас можно поздравить! У вас счастливо сложилась жизнь.
   – Спасибо, – кивнул головой Фома Тимофеевич. Лотом повернулся к Глафире и сказал: – Чаю гостям, Глафира.
   Чай был уже разлит по кружкам. Глафира подала кружку сперва капитану, а потом двум матросам. Все трое вежливо поклонились.
   – Благодарю, – сказал капитан Нильсен и отхлебнул чай. – Что явилось причиной кораблекрушения?
   – Сдал мотор, – сказал капитан Коновалов, – пришлось выбрасываться на ближайший берег.
   – Горючее, значит, у вас не израсходовано? – спросил капитан Нильсен.
   – Сколько у нас горючего, Жгутов? – спросил капитан Коновалов.
   – Литров триста, – сказал Жгутов.
   – О-о! – кивнул головой норвежский капитан. – Триста литров – это много. Имея триста литров, можно дойти до Вардэ.
   – Имея триста литров, – согласился Фома Тимофеевич, – можно.
   Норвежцы неторопливо прихлебывали чай, Фома, Валька и я с интересом смотрели на гостей. Что-то в них было особенное, резко отличное от всех тех людей, которых мы до сих пор встречали. Я, например, первый раз в жизни видел иностранцев. И удивлялся тому, насколько они другие. Капитан Нильсен посмотрел на нас и ласково, отечески усмехнулся.
   – Какие славные дети! – сказал он ласково. – В таком возрасте они уже пережили шторм и кораблекрушение. Из них вырастут настоящие моряки. – Улыбнувшись, он кивнул нам и потом спросил Фому Тимофеевича каким-то особенным, другим тоном: – Вы ждете помощи, капитан?