Страница:
– Я хочу, чтобы вы мне объяснили: почему, отрекаясь от шаманского звания, вы тем не менее не отказываетесь от священнодействий? Вот вы изменили имя Амосу, оберегая его от злых сил, затем такую же процедуру проделали с дочерью. Сейчас вы собираетесь совершить священный обряд спуска байдар… Что все это значит?
– Я ведь не отрекаюсь вовсе от шаманского звания, – ответил Кагот. – Просто я не хочу больше быть посредником между Внешними силами и людьми. Не хочу я и лечить людей с помощью магических заклинаний, потому что перестал в них верить. Но я не перестал верить в существование Внешних сил, в зависимость человека от них. Надо, чтобы человек делал так, как угодно им, иначе может быть плохо. Есть установления и обычаи, истоки которых уходят в далекие времена. Мы уже забыли значение обряда, однако совершаем его, чтобы укрепить внутренние силы человека…
– Вы говорите – внутренние силы человека? – переспросил Амундсен.
– Да, – ответил Кагот, – человек изнутри должен быть не менее сильным, чем внешне. Иной раз внутренняя сила бывает нужнее.
Амундсен подумал и согласно кивнул.
– Пожалуй, вы правы, Кагот.
Но по глазам его было видно, что он думает о чем-то своем, и эта мысль была о возможной неудаче, если в этом году береговой лед не отпустит «Мод».
Амундсен достал лист бумаги и набросал план стоянки корабля. Край припая сегодня находился довольно далеко, и движущийся лед в этом районе часто смерзался с неподвижным. Надо подумать, как помочь морскому течению и ветру разломать лед. Для этого можно использовать имеющийся на борту запас взрывчатки. Амундсен провел на плане черту от борта «Мод» дальше, на северо-восток. Если заложить в заранее приготовленные шурфы заряды достаточной силы, то в подходящий момент можно будет попытаться с их помощью создать канал, ведущий к открытой воде.
Возле яранги Амоса собрались все жители становища.
Маленькая байдара уже была освобождена от лахтачьих и моржовых ремней. Чейвынэ держала широкое деревянное блюдо, на котором лежали чуть пожелтевшие ломти оленьего окорока и сала и чудом сохранившийся для этого случая кусок итгильгына[22]. Дары морским богам были дополнены кусочками сахара, шоколада, галетами, табаком и несколькими сигарными окурками, подобранными из пепельниц в кают-компании «Мод».
Чейвынэ передала Каготу блюдо. Оглядевшись, он заметил, что Першин стоит в стороне и наблюдает за действом.
– Почему он не подходит? – спросил Кагот Умкэнеу, обнося всех пищей богов: согласно обычаю угощение должны сначала попробовать люди, а что останется – то богам.
– Он не может, – ответила Умканау, беря галетину и Кусок шоколада.
– Почему?
– Он неверующий.
– Ну и что? – пожал плечами Кагот.
– Он большевик, – сказала Умканау. – Большевики считают все эти обряды дурманом. Он говорит, что вообще с этим надо бороться. – И добавила: – Вот когда я стану большевиком, то тоже буду против шаманства и старых обычаев.
– А когда ты собираешься стать большевиком?
Умканау откусила кусочек шоколада и от удовольствия зарумянилась.
– Может быть, сегодня ночью я стану женой большевика, а как дальше будет – посмотрим…
– А почему именно сегодня?
– Потому что завтра-самый главный праздник работающих людей.
– А мы этого не знали! – с оттенком упрека сказал Кагот.
– Да я сама недавно узнала, – призналась Умканау. – Алексей мне сказал об этом, когда обещал жениться в этот день.
Одарив всех пищей богов, Кагот занял место впереди процессии. Байдару осторожно сняли с подставки и взяли на плечи.
– Иди помогай! – позвала Умканау учителя.
Першин подставил плечо рядом с Гаймисином, который, не, смотря на слепоту, изо всех сил старался быть полезным. На его лице застыло блаженно-радостное выражение оттого, что приближается время настоящей, деятельной жизни, время большого света, таяния снегов, птичьих голосов, моржового рева под скалистым берегом.
Весна уже наложила свой отпечаток на всю жизнь крохотного становища. Не было такого дня, чтобы мимо не проезжали упряжики, которые торопились домой, потому что приближалось время, когда талая вода отрежет все нартовые пути. Каждому пережившему Темное время года не терпелось насладиться светом и теплом.
Вот и сейчас под теплыми лучами солнца все обнажили головы, никто не надел ни малахая, ни капюшона.
Ребятишки побежали вместе с собаками впереди процессии и остановились под высоким берегом на предназначенном для байдары месте. Еще вчера Амос широкой китовой костью, насаженной на рукоять, вырыл в плотном, слежавшемся снегу яму, предназначенную для кожаного суденышка.
Медленно опустили байдару в яму и остановились. Кагот прошел чуть вперед, к невидимой, скрытой снегом границе между Морем и берегом, и тихо начал:
Байдару принялись обкладывать снегом. Как раз к тому сроку, когда ледовый припай покроется трещинами, высохшая за зиму моржовая кожа пропитается влагой, и лодка будет готова к плаванию.
На обратном пути Кагот оказался рядом с Каляной. Поравнявшись с мужчиной, она тихо сказала:
– Скучаю я по девочке. Как она там живет, среди тангитанов?
– Привыкла, – с затаенной гордостью ответил Кагот.
– А мне, наверное, так и не доведется услышать крик рожденного мною ребенка, так и останусь я одна! – с тоской произнесла женщина.
Кагот не нашелся что ответить. Видно было, что Каляна страдает. Маленькая надежда, возникшая с приездом учителя, угасла навсегда.
– Слышал я, скоро здесь, на этом берегу, много людей будет, – осторожно сказал Кагот. – Культбазу будут строить.
– Учитель Алексей так говорит, – ответила Каляна. – Все только на это и надеются, даже слепой Гаймисин ждет чуда.
– А вдруг такое случится, что и ты дождешься своего чуда?
Каляна остановилась и пристально посмотрела на Кагота.
– А что говорят твои числа?
– Пока молчат, – серьезным тоном ответил Кагот. – Ни я чую, что нахожусь на верном следу.
– Я всегда знала, что ты необыкновенный человек! – произнесла Каляна, и в ее голосе Кагот уловил новое чувство по отношению к себе – глубокое уважение.
Амос позвал всех в свою ярангу, где выставил обильное угощение – остатки оленьего окорока, уже сильно высохшего и почти потерявшего вкус, свежую нерпятину и прошлогодний копальхен, пронизанный синеватыми прожилками, приятно и остро щекочущими язык. Когда дошли до чаепития, Першин сказал Каготу:
– Скажи там, на корабле, что завтра у нас большой праздник-Первое мая! Пусть приходят.
Когда Кагот передал начальнику экспедиции приглашение, Амундсен спросил:
– Это чукотский праздник?
– Нет, похоже, что это праздник большевиков, – ответил Кагот. – Раньше у нас такого не было. Был только праздник спуска байдар, затем килвэй[23], а такого, чтобы трудовые люди праздновали, не слыхал.
– Ну что же, господа, это, очевидно, государственный праздник Советской республики, и мы, находящиеся на территории этой страны, должны оказать уважение. Прежде всего надо поднять советский флаг, – сказал Амундсен.
– Советского флага у нас нет, – напомнил Ренне, отвечающий на «Мод» за корабельное имущество.
– Придется срочно изготовить, – распорядился начальник.
На корабле нашлось достаточно красного кумача. Ренне вырезал ножницами из темной материи изображение серпа и молота и нашил их на полотно флага. По просьбе Першина он изготовил еще несколько флажков и даже написал лозунг на красном полотнище, растянутом на двух палках: «Да здравствует 1 Мая!»
Весенний свет, усиленный отражением от снега, бил в иллюминаторы. За долгий солнечный день снег заметно подтаивал, а к вечеру его прихватывало морозом. На белой поверхности образовывался гладкий, зеркальный наст, отражающий светлое небо.
Кагот сидел на своем привычном месте неред иллюминатором и медленно писал. Раньше он торопился, быстро одну за другой выводил цифры. Но спешка первых дней давно прошла: так можно упустить заветное, магическое число. К тому же цифры стали уже такими большими, что на написание даже одной уходило много времени.
Сегодня у него было какое-то особое, возбужденное настроение. Может, причиной этому разговор с Каляной? Или весна?… Весна… Начало нового отсчета жизни. Именно в это время по-настоящему начинается новая полоса в жизни человека. И все окружающие связывают с наступающей весной свои надежды: Алексей Першин ждет пароход с товарами, книгами и деревянными домами для школы и больницы; Амос намерен взять сына на первую весеннюю охоту и начать учить его нелегкому делу добытчика; Гаймисин и вправду надеется вернуть себе зрение; Умканау вся светится счастьем и радостью в ожидании замужества; члены экспедиции Амундсена смотрят вперед, на вершину Земли, на Северный полюс. А какое будущее у него, Кагота? Возможность отправиться вместе с тангитанами на вершину Земли уже не так привлекала, как вначале. Еще неизвестно, что там, на Северном полюсе. И нужен ли этот полюс ему, Каготу? Даст он что-то для счастья его дочери?
Ну а найдет ли он свое магическое число? Станет он другим или останется таким, какой есть? Стать другим? Разве это возможно? Человек рожден со своей судьбой и своей, данной ему богами внешностью. Единственное, что можно изменить, это имя. И то лишь для того, чтобы избежать уйвэла.
Написав очередное число, Кагот останавливался, смотреЛ на слегка светящийся под небесным сиянием снег и думал.
Кто он сам, Кагот? Ну отрекся от своей судьбы. Хорошо ли ему от этого? Его несет ветром жизни по огромному пространству чередующихся дней и ночей, и он не знает, где остановится, где прибьется. Единственная надежда – желанное конечное число…
Почему все в один голос говорят, что такого числа нет? Разум ему подсказывает, что такое число есть. Или всеобщее заблуждение многих людей сильнее истины, открывшейся одному человеку?
Снег светлел. Взошло ненадолго ушедшее за горизонт солнце. Вскоре оно совсем перестанет прятаться, и на побережье наступит долгий солнечный день. Этот день откроет дорогу «Мод», и тангитаны уплывут. А что будет с ним? Что будет с маленькой Мери?
Кагот осторожно поднялся со стула и на цыпочках подошел к спящей девочке. Она лежала лицом к нему, раскрасневшаяся от сна. Иногда ее ресницы вздрагивали, маленькие пухлые губки шевелились, словно она что-то говорила в другом бытие, в многокрасочных снах, которые не умела рассказывать. Да, она очень похожа на Вааль… Только себе, только наедине с собой Кагот мог признаться, что с числами он связывал смутную надежду каким-то неведомым образом снова увидеть Вааль… Бывает ли такое? Но с кого-то должно начаться это чудо, которое люди затаенно ждут многие века!
С приближением утра мысли начали путаться, и порой Кагот ронял отяжелевшую голову на стол, прямо на тетрадь с аккуратно написанными рядами числами.
Он не слышал, как поднялся Амундсен, прошел на камбуз, разжег огонь и поставил на него большой кофейник.
Кагот вскочил, когда в его ноздри ударил запах сварившегося кофе.
Он быстро умылся и принялся лихорадочно помогать Амундсену, позабыв даже поздороваться с ним. Он стремительно промчался по палубе, принес с близкой снежницы новой свежей воды, кинулся накрывать на стол в кают-компании, путая приборы, кружки и тарелки.
Амундсен молчал.
Но когда все уселись за стол, то, прежде чем приняться за еду, начальник, постучав ножом по стакану, попросил внимания.
– Перед тем как объявить сегодняшний распорядок дня, – начал он суровым голосом, – я бы хотел поставить в известность всех членов экспедиции о сегодняшнем проступке Кагота, в результате чего мы едва не лишились завтрака. Я бы не хотел углубляться в причину подобного поведения, которое усугубилось в последнее время. Ваше личное дело, господин Кагот, заниматься всем чем угодно в свободное от работы время. Единственное, чего я требую от членов своей экспедиции, а вы, господин Кагот, имеете честь таковым являться, это неукоснительного исполнения своих обязанностей. Сегодня, господин Кагот, я вам объявляю публичное порицание и хочу поставить вас в известность, что, если вы не измените своего отношения к своим обязанностям, нам придется расстаться… Поймите меня, господин Кагот, мне бы не хотелось прибегать к крайним мерам, но как начальник экспедиции я буду вынужден это сделать. Вы поняли, что я вам сказал, господин Кагот?
Кагот молча кивнул. Сказать в свое оправдание ему было нечего.
В назначенный час все члены экспедиции собрались на палубе, чтобы вместе двинуться в становище. Надев на Мери самую нарядную камлейку, Кагот вышел вместе с девочкой из каюты на яркое солнце. На главной мачте «Мод» реяли два флага – норвежский с синим крестом на алом фоне и флаг Советской республики, яркокрасный, пронизанный весенними солнечными лучами. Взглянув на яранги, Кагот не удержал возгласа удивления: на всех трех ярангах плескались красные флаги. Все они были одинаковы, и трудно было по ним установить, свершилась ли мечта Умканау, переехал ли сегодня Алексей в ее ярангу.
Ренне раздал сделанные им маленькие норвежские и советские флажки, и все во главе с начальником экспедиции двинулись к берегу, держась хорошо знакомой тропинки. Мери сначала шла вместе с отцом, но потом Сундбек взял ее на руки и посадил на плечи. Девочка махала обоими флажками и кричала с высоты что-то свое, очень веселое.
Разряженные жители становища выстроились возле ближней к берегу яранги Каляны. Амос и Гаймисин были в хорошо выделанных замшевых балахонах, богато украшенных разноцветными полосками. Женщины надели новые камлейки, сшитые из подаренной норвежцами материи. Умканау вдобавок нацепила на грудь большой красный бант.
Когда гости подошли ближе, Першин, одетый в белую камлейку, украшенную таким же красным бантом, как у Умканау, взмахнул рукой, и хор, состоящий из двух детей Амоса, Гаймисина, Умкэнеу и самого Перпшна, старательно и довольно слаженно запел:
– На царский не похож, – ответил Олонкин.
– Ну разумеется, у них же новое правительство, – догадался Амундсен, – значит, и новый гимн. Переведите, пожалуйста…
Хотя было ясно, что поющие в большинстве своем не понимают слов, произносили они их довольно внятно. Внимательно выслушав краткий перевод, Амундсен заметил:
– Решительные слова!
Когда пение «Интернационала» закончилось, Алексей Першин встал на приготовленную заранее нарту и начал речь:
– Тумгытури[24]! Товарищи и господа! Сегодня впервые на протяжении своей тысячелетней истории жители этого побережья отмечают светлый праздник трудящихся – Первое мая. Этот праздник дошел и сюда, до самого глухого уголка Чукотского полуострова. Такие же митинги сегодня происходят и в Уэлене, и в Ново-Мариинске, и в Якутске, и в других местах нашего Севера… Нашей революции всего четвертый год. Но эти годы равны иным столетиям в истории человечества, этим годам иная мера! Мы начинаем отсчет новой эры…
Стоящий рядом Олонкин переводил слово в слово, не торопясь, потому что Першин говорил размеренно, медленно, давая возможность осмысливать сказанное.
– Новая, советская власть крепко устанавливается на Чукотке, – продолжал Першин. – Повсюду создаются новые органы власти – Советы. Следующим нашим шагом будет объединение трудящихся охотников и оленеводов в артели по совместной работе, для того чтобы легче было добывать зверя, пасти оленей. Потом мы построим здесь, на берегу Чаунской губы, культурную базу, откуда по всей тундре и ледовому побережью разойдутся великие идеи преобразования мира на основе справедливости: кто не работает, тот не ест.
– Вот это хорошо! – заметил Амундсен, когда Олонкин ему перевел. – С этим я полностью согласен!
– Да здравствует революция! Да здравствует Первое мая! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Дети Амоса держали за две палки полотнище с лозунгом, рядом с ними с красным флагом, сшитым парусным мастером Ренне, стояла гордая Умканау.
– Товарищи и господа! – сказал Першин. – Я приглашаю вас совершить торжественное шествие.
Он спрыгнул с нарты, взял из рук Умканау флаг и пошел вперед. За ним двинулись дети Амоса, сам Амос с женой, Гаймисин, держащийся за подол Тутыны, Каляна, а замыкали шествие члены Норвежской полярной экспедиции. Люди с флагами и лозунгом сделали круг по становищу, обойдя все три яранги, спустились к байдаре, засыпанной тающим снегом, оттуда прошли мимо магнитного павильона и снова по протоптанной тропе поднялись вверх к яранге Амоса.
– А теперь, товарищи, – сказал Першин, – прошу вас на концерт по случаю праздника. Концерт состоится в яранге Гаймисина.
Пол в чоттагине был тщательно выметен, а слева висел небольшой дополнительный полог, которого раньше в яранге Гаймисина не было.
Передняя стенка-занавес большого полога была приподнята и подперта палкой, открывая внутренность спального помещения, в глубине которого виднелись погашенные, почерневшие от жира и копоти каменные светильники.
– Пусть все садятся в чоттагине! – распоряжалась Умканау. – А детишки и мой отец пусть устроятся на бревне-изголовье. Алексей, иди сюда! А вы, господин Амундсен, как большой гость, возьмите вот этот китовый позвонок. На нем вам будет удобнее. Когда все расселись, Умканау встала перед пологом и громко объявила:
– Начинаем веселье, которым мы отмечаем праздник трудящихся людей всей земли – Первое мая!
Обернувшись назад, она взмахнула рукой, и тот же хор запел:
Исполнив несколько русских песен, жители становища перешли к своим исконным песням и танцам. Как-то незаметно получилось, что Умканау, которую еще вчера никто не хотел признавать взрослой, сегодня оказалась главной заводилой праздника. Она достала большой бубен и, слегка смочив его поверхность водой, подала отцу. Изменчивое лицо слепого озарилось, несколько раз легонько ударив по натянутой коже гибкой палочкой из китового уса, он запел песню – танец радости. К нему присоединились все – и Амос, и Тутына, и Умкэнеу, и даже Кагот, не выдержав, подпел своим чуть хрипловатым, но выразительным голосом.
Умканау вышла на небольшое свободное пространство перед очагом и начала танец. Она исполняла медленную часть танца с полуприкрытыми глазами, как бы подчеркивая девичью стыдливость. Кагот смотрел на нее и думал о Вааль. Он вспомнил: первый росток растущей нежности к будущей жене он почувствовал, когда увидел ее в танце и понял, что его подруга по детским играм уже больше не маленькая девочка, а взрослая женщина и что танец, который она исполняла, выражал ее затаенные желания и надежды.
Когда резким ударом Гаймисин перешел к другой части танца, Умканау, встрепенувшись, на миг замерла, ее сильное, зрелое тело напряглось, и вторую половину танца она исполнила в быстром, стремительном темпе.
Ее наградили громкими возгласами восхищения, а начальник Норвежской экспедиции воскликнул:
– Браво!
Гром бубнов и старые мелодии всколыхнули воспоминания в душе Кагота, и он, дав знак Гаймисину, вышел на место, с которого только что ушла Умканау.
Это был танец Ворона, длинный танец, повествующий о происхождении земли, воды и неба. Танец сказочный, трудный для исполнения.
Лицо Кагота сначала застыло в каменной неподвижности, потом на нем возникла улыбка, которая так и осталась как маска, пока танцор движениями рук и тела показывал, как летящий в кромешной вечной тьме Ворон создавал землю, воду, небо. В действиях священной птицы зрители видели предысторию своей обители – земли, все, что делал Ворон-Кагот, было преисполнено для них глубокого значения. Амундсен широко открытыми глазами наблюдал за танцем-повествованием, чувствуя в душе такое волнение, которое он испытывал лишь при слушании симфонического произведения или на религиозной церемонии. В этих простых и примитивных на первый взгляд звуках и телодвижениях была та таинственная сила искусства, которая объединяет все человеческое на земле.
Когда закончился концерт, Умкэнеу позвала всех в ярангу Каляны, где было приготовлено праздничное угощение. Она все продумала. В длинных деревянных блюдах лежали тонко нарезанный копальхен, свежее нерпичье мясо и старая копченая оленина, громоздились пластинки настроганной рыбы, искрилась раздробленная в каменной ступе нерпичья печень.
Прежде чем приступить к трапезе, Амундсен встал и торжественно объявил:
– Мы искренне, сердечно благодарим вас за приглашение и за такой прекрасный праздник. Однако мы тоже не бездельники. И если этот майский день – праздник трудовых людей, то мы тоже имеем отношение к нему. Поэтому после этого обеда мы приглашаем вас всех – всех до одного человека – на большое чаепитие на наше экспедиционное судно…
Часа через полтора процессия, уже без флагов и лозунга, направилась к вмерзшему в лед кораблю.
Пока накрывался стол в кают-компании, Першин сказал Амундсену:
– Мы с Умканау поженились…
– От души поздравляю! – воскликнул Амундсен. – Что же вы мне раньше об этом не сказали? Мы бы приготовили подарки…
– Нет, нет, спасибо, нам ничего не нужно, – покачал головой Першин. – Я большевик, а большевики привыкли обходиться минимумом вещей.
– Минимум минимумом, – заметил Амундсен, – но женитьба – это такое событие, которое должно оставить след на всю жизнь. Извините меня, господин Першин и госпожа Умканау, но поскольку вы находитесь на моем корабле, позвольте нам все же отметить этот день хотя бы в пределах наших возможностей.
Он позвал Ренне и Сундбека и велел им спуститься в продовольственный трюм и принести яства, сберегаемые для особых случаев. Потом он извлек виктролу из инкрустированного ящика и завел музыку.
Пристроившись рядом с музыкальным ящиком, Гаймисин качал в такт головой и пытался даже подпевать. Беседа шла с помощью Олонкина и Першина. Услышав еще раз историю прозрения уэленского эрмэчина Тынэскына, Амундсен сказал:
– Об этой истории я уже слышал и как человек, когда-то изучавший медицину и не потерявший к ней интереса до сих пор, могу сказать, что такие операции иногда заканчиваются успехом.
Тем временем стол заполнялся сказочными кушаньями. Детишки Амоса с затаенным дыханием смотрели за тем, как Кагот приносил то одно, то другое невиданное блюдо, открывал банки, расставлял чашки и стеклянные бокалы на тонких ножках.
В довершение всего Сундбек воздрузил на стол большой букет белых роз, искусно сделанных из тонкой папиросной бумаги. Когда он успел такое смастерить, одному богу известно, но цветы произвели удивительное впечатление на Першина, и он дрогнувшим от волнения голосом сказал:
– Как живые! Смотри, Умканау, такие цветы дарят невесте, когда совершается тангитанский свадебный обряд.
– Как красиво! – воскликнула Умканау.
Рассадив гостей и членов экспедиции и уступив жениху и невесте места во главе стола, Амундсен дал знак разлить шампанское по бокалам, а когда пенистая шипящая жидкость наполнила прозрачные сосуды, он поднялся и торжественно произнес:
– За здоровье новобрачных!
Амос, Чейвынэ, Тутына, детишки, Каляна и Умканау пристально, стараясь не упустить ни одного движения, следили за тем, как большой норвежский тангитан легонько стукнул краем своего наполненного сосуда о край сосуда Першина, затем Умканау, и только после этого поднес его ко рту. Обо всем, что происходило за столом, Тутына тихонько рассказывала мужу, и на лице Гаймисина отражалось напряженное внимание. Услышав звон бокалов, Гаймисин тихо произнес:
– Я ведь не отрекаюсь вовсе от шаманского звания, – ответил Кагот. – Просто я не хочу больше быть посредником между Внешними силами и людьми. Не хочу я и лечить людей с помощью магических заклинаний, потому что перестал в них верить. Но я не перестал верить в существование Внешних сил, в зависимость человека от них. Надо, чтобы человек делал так, как угодно им, иначе может быть плохо. Есть установления и обычаи, истоки которых уходят в далекие времена. Мы уже забыли значение обряда, однако совершаем его, чтобы укрепить внутренние силы человека…
– Вы говорите – внутренние силы человека? – переспросил Амундсен.
– Да, – ответил Кагот, – человек изнутри должен быть не менее сильным, чем внешне. Иной раз внутренняя сила бывает нужнее.
Амундсен подумал и согласно кивнул.
– Пожалуй, вы правы, Кагот.
Но по глазам его было видно, что он думает о чем-то своем, и эта мысль была о возможной неудаче, если в этом году береговой лед не отпустит «Мод».
Амундсен достал лист бумаги и набросал план стоянки корабля. Край припая сегодня находился довольно далеко, и движущийся лед в этом районе часто смерзался с неподвижным. Надо подумать, как помочь морскому течению и ветру разломать лед. Для этого можно использовать имеющийся на борту запас взрывчатки. Амундсен провел на плане черту от борта «Мод» дальше, на северо-восток. Если заложить в заранее приготовленные шурфы заряды достаточной силы, то в подходящий момент можно будет попытаться с их помощью создать канал, ведущий к открытой воде.
Возле яранги Амоса собрались все жители становища.
Маленькая байдара уже была освобождена от лахтачьих и моржовых ремней. Чейвынэ держала широкое деревянное блюдо, на котором лежали чуть пожелтевшие ломти оленьего окорока и сала и чудом сохранившийся для этого случая кусок итгильгына[22]. Дары морским богам были дополнены кусочками сахара, шоколада, галетами, табаком и несколькими сигарными окурками, подобранными из пепельниц в кают-компании «Мод».
Чейвынэ передала Каготу блюдо. Оглядевшись, он заметил, что Першин стоит в стороне и наблюдает за действом.
– Почему он не подходит? – спросил Кагот Умкэнеу, обнося всех пищей богов: согласно обычаю угощение должны сначала попробовать люди, а что останется – то богам.
– Он не может, – ответила Умканау, беря галетину и Кусок шоколада.
– Почему?
– Он неверующий.
– Ну и что? – пожал плечами Кагот.
– Он большевик, – сказала Умканау. – Большевики считают все эти обряды дурманом. Он говорит, что вообще с этим надо бороться. – И добавила: – Вот когда я стану большевиком, то тоже буду против шаманства и старых обычаев.
– А когда ты собираешься стать большевиком?
Умканау откусила кусочек шоколада и от удовольствия зарумянилась.
– Может быть, сегодня ночью я стану женой большевика, а как дальше будет – посмотрим…
– А почему именно сегодня?
– Потому что завтра-самый главный праздник работающих людей.
– А мы этого не знали! – с оттенком упрека сказал Кагот.
– Да я сама недавно узнала, – призналась Умканау. – Алексей мне сказал об этом, когда обещал жениться в этот день.
Одарив всех пищей богов, Кагот занял место впереди процессии. Байдару осторожно сняли с подставки и взяли на плечи.
– Иди помогай! – позвала Умканау учителя.
Першин подставил плечо рядом с Гаймисином, который, не, смотря на слепоту, изо всех сил старался быть полезным. На его лице застыло блаженно-радостное выражение оттого, что приближается время настоящей, деятельной жизни, время большого света, таяния снегов, птичьих голосов, моржового рева под скалистым берегом.
Весна уже наложила свой отпечаток на всю жизнь крохотного становища. Не было такого дня, чтобы мимо не проезжали упряжики, которые торопились домой, потому что приближалось время, когда талая вода отрежет все нартовые пути. Каждому пережившему Темное время года не терпелось насладиться светом и теплом.
Вот и сейчас под теплыми лучами солнца все обнажили головы, никто не надел ни малахая, ни капюшона.
Ребятишки побежали вместе с собаками впереди процессии и остановились под высоким берегом на предназначенном для байдары месте. Еще вчера Амос широкой китовой костью, насаженной на рукоять, вырыл в плотном, слежавшемся снегу яму, предназначенную для кожаного суденышка.
Медленно опустили байдару в яму и остановились. Кагот прошел чуть вперед, к невидимой, скрытой снегом границе между Морем и берегом, и тихо начал:
С последними словами Кагот широкий жестом бросил на морской лед остатки жертвенного угощения. Собаки кинулись подбирать пищу богов, и вскоре на снегу остались лишь толстые окурки сигар.
Великий свет, пришедший с солнцем,
Все разбудил, все озарил вокруг…
Забыты тьма, холодный звездный свет
И стужа, доходящая до мозга.
Сегодня мы приносим жертву вам,
Морские боги, кормящие нас,
И молим вас послать удачу,
Обилием добычи порадовать людей!
В долгу мы не останемся у вас,
И долю вашу мы всегда подарим,
Обычаи исполним до конца,
Чтоб радовать сердца морских богов.
Пусть лед скорей уйдет от берегов,
Пусть птичьим криком полнится земля,
Земля, которая населена людьми,
Чтящими и помнящими вас…
Байдару принялись обкладывать снегом. Как раз к тому сроку, когда ледовый припай покроется трещинами, высохшая за зиму моржовая кожа пропитается влагой, и лодка будет готова к плаванию.
На обратном пути Кагот оказался рядом с Каляной. Поравнявшись с мужчиной, она тихо сказала:
– Скучаю я по девочке. Как она там живет, среди тангитанов?
– Привыкла, – с затаенной гордостью ответил Кагот.
– А мне, наверное, так и не доведется услышать крик рожденного мною ребенка, так и останусь я одна! – с тоской произнесла женщина.
Кагот не нашелся что ответить. Видно было, что Каляна страдает. Маленькая надежда, возникшая с приездом учителя, угасла навсегда.
– Слышал я, скоро здесь, на этом берегу, много людей будет, – осторожно сказал Кагот. – Культбазу будут строить.
– Учитель Алексей так говорит, – ответила Каляна. – Все только на это и надеются, даже слепой Гаймисин ждет чуда.
– А вдруг такое случится, что и ты дождешься своего чуда?
Каляна остановилась и пристально посмотрела на Кагота.
– А что говорят твои числа?
– Пока молчат, – серьезным тоном ответил Кагот. – Ни я чую, что нахожусь на верном следу.
– Я всегда знала, что ты необыкновенный человек! – произнесла Каляна, и в ее голосе Кагот уловил новое чувство по отношению к себе – глубокое уважение.
Амос позвал всех в свою ярангу, где выставил обильное угощение – остатки оленьего окорока, уже сильно высохшего и почти потерявшего вкус, свежую нерпятину и прошлогодний копальхен, пронизанный синеватыми прожилками, приятно и остро щекочущими язык. Когда дошли до чаепития, Першин сказал Каготу:
– Скажи там, на корабле, что завтра у нас большой праздник-Первое мая! Пусть приходят.
Когда Кагот передал начальнику экспедиции приглашение, Амундсен спросил:
– Это чукотский праздник?
– Нет, похоже, что это праздник большевиков, – ответил Кагот. – Раньше у нас такого не было. Был только праздник спуска байдар, затем килвэй[23], а такого, чтобы трудовые люди праздновали, не слыхал.
– Ну что же, господа, это, очевидно, государственный праздник Советской республики, и мы, находящиеся на территории этой страны, должны оказать уважение. Прежде всего надо поднять советский флаг, – сказал Амундсен.
– Советского флага у нас нет, – напомнил Ренне, отвечающий на «Мод» за корабельное имущество.
– Придется срочно изготовить, – распорядился начальник.
На корабле нашлось достаточно красного кумача. Ренне вырезал ножницами из темной материи изображение серпа и молота и нашил их на полотно флага. По просьбе Першина он изготовил еще несколько флажков и даже написал лозунг на красном полотнище, растянутом на двух палках: «Да здравствует 1 Мая!»
Весенний свет, усиленный отражением от снега, бил в иллюминаторы. За долгий солнечный день снег заметно подтаивал, а к вечеру его прихватывало морозом. На белой поверхности образовывался гладкий, зеркальный наст, отражающий светлое небо.
Кагот сидел на своем привычном месте неред иллюминатором и медленно писал. Раньше он торопился, быстро одну за другой выводил цифры. Но спешка первых дней давно прошла: так можно упустить заветное, магическое число. К тому же цифры стали уже такими большими, что на написание даже одной уходило много времени.
Сегодня у него было какое-то особое, возбужденное настроение. Может, причиной этому разговор с Каляной? Или весна?… Весна… Начало нового отсчета жизни. Именно в это время по-настоящему начинается новая полоса в жизни человека. И все окружающие связывают с наступающей весной свои надежды: Алексей Першин ждет пароход с товарами, книгами и деревянными домами для школы и больницы; Амос намерен взять сына на первую весеннюю охоту и начать учить его нелегкому делу добытчика; Гаймисин и вправду надеется вернуть себе зрение; Умканау вся светится счастьем и радостью в ожидании замужества; члены экспедиции Амундсена смотрят вперед, на вершину Земли, на Северный полюс. А какое будущее у него, Кагота? Возможность отправиться вместе с тангитанами на вершину Земли уже не так привлекала, как вначале. Еще неизвестно, что там, на Северном полюсе. И нужен ли этот полюс ему, Каготу? Даст он что-то для счастья его дочери?
Ну а найдет ли он свое магическое число? Станет он другим или останется таким, какой есть? Стать другим? Разве это возможно? Человек рожден со своей судьбой и своей, данной ему богами внешностью. Единственное, что можно изменить, это имя. И то лишь для того, чтобы избежать уйвэла.
Написав очередное число, Кагот останавливался, смотреЛ на слегка светящийся под небесным сиянием снег и думал.
Кто он сам, Кагот? Ну отрекся от своей судьбы. Хорошо ли ему от этого? Его несет ветром жизни по огромному пространству чередующихся дней и ночей, и он не знает, где остановится, где прибьется. Единственная надежда – желанное конечное число…
Почему все в один голос говорят, что такого числа нет? Разум ему подсказывает, что такое число есть. Или всеобщее заблуждение многих людей сильнее истины, открывшейся одному человеку?
Снег светлел. Взошло ненадолго ушедшее за горизонт солнце. Вскоре оно совсем перестанет прятаться, и на побережье наступит долгий солнечный день. Этот день откроет дорогу «Мод», и тангитаны уплывут. А что будет с ним? Что будет с маленькой Мери?
Кагот осторожно поднялся со стула и на цыпочках подошел к спящей девочке. Она лежала лицом к нему, раскрасневшаяся от сна. Иногда ее ресницы вздрагивали, маленькие пухлые губки шевелились, словно она что-то говорила в другом бытие, в многокрасочных снах, которые не умела рассказывать. Да, она очень похожа на Вааль… Только себе, только наедине с собой Кагот мог признаться, что с числами он связывал смутную надежду каким-то неведомым образом снова увидеть Вааль… Бывает ли такое? Но с кого-то должно начаться это чудо, которое люди затаенно ждут многие века!
С приближением утра мысли начали путаться, и порой Кагот ронял отяжелевшую голову на стол, прямо на тетрадь с аккуратно написанными рядами числами.
Он не слышал, как поднялся Амундсен, прошел на камбуз, разжег огонь и поставил на него большой кофейник.
Кагот вскочил, когда в его ноздри ударил запах сварившегося кофе.
Он быстро умылся и принялся лихорадочно помогать Амундсену, позабыв даже поздороваться с ним. Он стремительно промчался по палубе, принес с близкой снежницы новой свежей воды, кинулся накрывать на стол в кают-компании, путая приборы, кружки и тарелки.
Амундсен молчал.
Но когда все уселись за стол, то, прежде чем приняться за еду, начальник, постучав ножом по стакану, попросил внимания.
– Перед тем как объявить сегодняшний распорядок дня, – начал он суровым голосом, – я бы хотел поставить в известность всех членов экспедиции о сегодняшнем проступке Кагота, в результате чего мы едва не лишились завтрака. Я бы не хотел углубляться в причину подобного поведения, которое усугубилось в последнее время. Ваше личное дело, господин Кагот, заниматься всем чем угодно в свободное от работы время. Единственное, чего я требую от членов своей экспедиции, а вы, господин Кагот, имеете честь таковым являться, это неукоснительного исполнения своих обязанностей. Сегодня, господин Кагот, я вам объявляю публичное порицание и хочу поставить вас в известность, что, если вы не измените своего отношения к своим обязанностям, нам придется расстаться… Поймите меня, господин Кагот, мне бы не хотелось прибегать к крайним мерам, но как начальник экспедиции я буду вынужден это сделать. Вы поняли, что я вам сказал, господин Кагот?
Кагот молча кивнул. Сказать в свое оправдание ему было нечего.
В назначенный час все члены экспедиции собрались на палубе, чтобы вместе двинуться в становище. Надев на Мери самую нарядную камлейку, Кагот вышел вместе с девочкой из каюты на яркое солнце. На главной мачте «Мод» реяли два флага – норвежский с синим крестом на алом фоне и флаг Советской республики, яркокрасный, пронизанный весенними солнечными лучами. Взглянув на яранги, Кагот не удержал возгласа удивления: на всех трех ярангах плескались красные флаги. Все они были одинаковы, и трудно было по ним установить, свершилась ли мечта Умканау, переехал ли сегодня Алексей в ее ярангу.
Ренне раздал сделанные им маленькие норвежские и советские флажки, и все во главе с начальником экспедиции двинулись к берегу, держась хорошо знакомой тропинки. Мери сначала шла вместе с отцом, но потом Сундбек взял ее на руки и посадил на плечи. Девочка махала обоими флажками и кричала с высоты что-то свое, очень веселое.
Разряженные жители становища выстроились возле ближней к берегу яранги Каляны. Амос и Гаймисин были в хорошо выделанных замшевых балахонах, богато украшенных разноцветными полосками. Женщины надели новые камлейки, сшитые из подаренной норвежцами материи. Умканау вдобавок нацепила на грудь большой красный бант.
Когда гости подошли ближе, Першин, одетый в белую камлейку, украшенную таким же красным бантом, как у Умканау, взмахнул рукой, и хор, состоящий из двух детей Амоса, Гаймисина, Умкэнеу и самого Перпшна, старательно и довольно слаженно запел:
– Это что за песня? – тихо спросил Амундсен, у Олонкина. – Похожа на гимн.
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов!
Это есть наш последний и решительный бой,
С Интернационалом воспрянет род людской!
– На царский не похож, – ответил Олонкин.
– Ну разумеется, у них же новое правительство, – догадался Амундсен, – значит, и новый гимн. Переведите, пожалуйста…
Хотя было ясно, что поющие в большинстве своем не понимают слов, произносили они их довольно внятно. Внимательно выслушав краткий перевод, Амундсен заметил:
– Решительные слова!
Когда пение «Интернационала» закончилось, Алексей Першин встал на приготовленную заранее нарту и начал речь:
– Тумгытури[24]! Товарищи и господа! Сегодня впервые на протяжении своей тысячелетней истории жители этого побережья отмечают светлый праздник трудящихся – Первое мая. Этот праздник дошел и сюда, до самого глухого уголка Чукотского полуострова. Такие же митинги сегодня происходят и в Уэлене, и в Ново-Мариинске, и в Якутске, и в других местах нашего Севера… Нашей революции всего четвертый год. Но эти годы равны иным столетиям в истории человечества, этим годам иная мера! Мы начинаем отсчет новой эры…
Стоящий рядом Олонкин переводил слово в слово, не торопясь, потому что Першин говорил размеренно, медленно, давая возможность осмысливать сказанное.
– Новая, советская власть крепко устанавливается на Чукотке, – продолжал Першин. – Повсюду создаются новые органы власти – Советы. Следующим нашим шагом будет объединение трудящихся охотников и оленеводов в артели по совместной работе, для того чтобы легче было добывать зверя, пасти оленей. Потом мы построим здесь, на берегу Чаунской губы, культурную базу, откуда по всей тундре и ледовому побережью разойдутся великие идеи преобразования мира на основе справедливости: кто не работает, тот не ест.
– Вот это хорошо! – заметил Амундсен, когда Олонкин ему перевел. – С этим я полностью согласен!
– Да здравствует революция! Да здравствует Первое мая! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Дети Амоса держали за две палки полотнище с лозунгом, рядом с ними с красным флагом, сшитым парусным мастером Ренне, стояла гордая Умканау.
– Товарищи и господа! – сказал Першин. – Я приглашаю вас совершить торжественное шествие.
Он спрыгнул с нарты, взял из рук Умканау флаг и пошел вперед. За ним двинулись дети Амоса, сам Амос с женой, Гаймисин, держащийся за подол Тутыны, Каляна, а замыкали шествие члены Норвежской полярной экспедиции. Люди с флагами и лозунгом сделали круг по становищу, обойдя все три яранги, спустились к байдаре, засыпанной тающим снегом, оттуда прошли мимо магнитного павильона и снова по протоптанной тропе поднялись вверх к яранге Амоса.
– А теперь, товарищи, – сказал Першин, – прошу вас на концерт по случаю праздника. Концерт состоится в яранге Гаймисина.
Пол в чоттагине был тщательно выметен, а слева висел небольшой дополнительный полог, которого раньше в яранге Гаймисина не было.
Передняя стенка-занавес большого полога была приподнята и подперта палкой, открывая внутренность спального помещения, в глубине которого виднелись погашенные, почерневшие от жира и копоти каменные светильники.
– Пусть все садятся в чоттагине! – распоряжалась Умканау. – А детишки и мой отец пусть устроятся на бревне-изголовье. Алексей, иди сюда! А вы, господин Амундсен, как большой гость, возьмите вот этот китовый позвонок. На нем вам будет удобнее. Когда все расселись, Умканау встала перед пологом и громко объявила:
– Начинаем веселье, которым мы отмечаем праздник трудящихся людей всей земли – Первое мая!
Обернувшись назад, она взмахнула рукой, и тот же хор запел:
Слушая перевод Олонкина, Амундсен думал о том, что за долгие годы путешествий по неизведанным краям планеты он сегодня присутствует, быть может, на самом интересном, жизненно важном событии. Что это за люди – большевики? Какая в них сила убежденности в своей правоте! А впрочем, если задуматься, что может быть благороднее, чем посвятить себя решению самых насущных для человечества задач – накормить всех голодных, осчастливить обездоленных, утешить обиженных? Как это они сегодня пели: вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!
Исполнив несколько русских песен, жители становища перешли к своим исконным песням и танцам. Как-то незаметно получилось, что Умканау, которую еще вчера никто не хотел признавать взрослой, сегодня оказалась главной заводилой праздника. Она достала большой бубен и, слегка смочив его поверхность водой, подала отцу. Изменчивое лицо слепого озарилось, несколько раз легонько ударив по натянутой коже гибкой палочкой из китового уса, он запел песню – танец радости. К нему присоединились все – и Амос, и Тутына, и Умкэнеу, и даже Кагот, не выдержав, подпел своим чуть хрипловатым, но выразительным голосом.
Умканау вышла на небольшое свободное пространство перед очагом и начала танец. Она исполняла медленную часть танца с полуприкрытыми глазами, как бы подчеркивая девичью стыдливость. Кагот смотрел на нее и думал о Вааль. Он вспомнил: первый росток растущей нежности к будущей жене он почувствовал, когда увидел ее в танце и понял, что его подруга по детским играм уже больше не маленькая девочка, а взрослая женщина и что танец, который она исполняла, выражал ее затаенные желания и надежды.
Когда резким ударом Гаймисин перешел к другой части танца, Умканау, встрепенувшись, на миг замерла, ее сильное, зрелое тело напряглось, и вторую половину танца она исполнила в быстром, стремительном темпе.
Ее наградили громкими возгласами восхищения, а начальник Норвежской экспедиции воскликнул:
– Браво!
Гром бубнов и старые мелодии всколыхнули воспоминания в душе Кагота, и он, дав знак Гаймисину, вышел на место, с которого только что ушла Умканау.
Это был танец Ворона, длинный танец, повествующий о происхождении земли, воды и неба. Танец сказочный, трудный для исполнения.
Лицо Кагота сначала застыло в каменной неподвижности, потом на нем возникла улыбка, которая так и осталась как маска, пока танцор движениями рук и тела показывал, как летящий в кромешной вечной тьме Ворон создавал землю, воду, небо. В действиях священной птицы зрители видели предысторию своей обители – земли, все, что делал Ворон-Кагот, было преисполнено для них глубокого значения. Амундсен широко открытыми глазами наблюдал за танцем-повествованием, чувствуя в душе такое волнение, которое он испытывал лишь при слушании симфонического произведения или на религиозной церемонии. В этих простых и примитивных на первый взгляд звуках и телодвижениях была та таинственная сила искусства, которая объединяет все человеческое на земле.
Когда закончился концерт, Умкэнеу позвала всех в ярангу Каляны, где было приготовлено праздничное угощение. Она все продумала. В длинных деревянных блюдах лежали тонко нарезанный копальхен, свежее нерпичье мясо и старая копченая оленина, громоздились пластинки настроганной рыбы, искрилась раздробленная в каменной ступе нерпичья печень.
Прежде чем приступить к трапезе, Амундсен встал и торжественно объявил:
– Мы искренне, сердечно благодарим вас за приглашение и за такой прекрасный праздник. Однако мы тоже не бездельники. И если этот майский день – праздник трудовых людей, то мы тоже имеем отношение к нему. Поэтому после этого обеда мы приглашаем вас всех – всех до одного человека – на большое чаепитие на наше экспедиционное судно…
Часа через полтора процессия, уже без флагов и лозунга, направилась к вмерзшему в лед кораблю.
Пока накрывался стол в кают-компании, Першин сказал Амундсену:
– Мы с Умканау поженились…
– От души поздравляю! – воскликнул Амундсен. – Что же вы мне раньше об этом не сказали? Мы бы приготовили подарки…
– Нет, нет, спасибо, нам ничего не нужно, – покачал головой Першин. – Я большевик, а большевики привыкли обходиться минимумом вещей.
– Минимум минимумом, – заметил Амундсен, – но женитьба – это такое событие, которое должно оставить след на всю жизнь. Извините меня, господин Першин и госпожа Умканау, но поскольку вы находитесь на моем корабле, позвольте нам все же отметить этот день хотя бы в пределах наших возможностей.
Он позвал Ренне и Сундбека и велел им спуститься в продовольственный трюм и принести яства, сберегаемые для особых случаев. Потом он извлек виктролу из инкрустированного ящика и завел музыку.
Пристроившись рядом с музыкальным ящиком, Гаймисин качал в такт головой и пытался даже подпевать. Беседа шла с помощью Олонкина и Першина. Услышав еще раз историю прозрения уэленского эрмэчина Тынэскына, Амундсен сказал:
– Об этой истории я уже слышал и как человек, когда-то изучавший медицину и не потерявший к ней интереса до сих пор, могу сказать, что такие операции иногда заканчиваются успехом.
Тем временем стол заполнялся сказочными кушаньями. Детишки Амоса с затаенным дыханием смотрели за тем, как Кагот приносил то одно, то другое невиданное блюдо, открывал банки, расставлял чашки и стеклянные бокалы на тонких ножках.
В довершение всего Сундбек воздрузил на стол большой букет белых роз, искусно сделанных из тонкой папиросной бумаги. Когда он успел такое смастерить, одному богу известно, но цветы произвели удивительное впечатление на Першина, и он дрогнувшим от волнения голосом сказал:
– Как живые! Смотри, Умканау, такие цветы дарят невесте, когда совершается тангитанский свадебный обряд.
– Как красиво! – воскликнула Умканау.
Рассадив гостей и членов экспедиции и уступив жениху и невесте места во главе стола, Амундсен дал знак разлить шампанское по бокалам, а когда пенистая шипящая жидкость наполнила прозрачные сосуды, он поднялся и торжественно произнес:
– За здоровье новобрачных!
Амос, Чейвынэ, Тутына, детишки, Каляна и Умканау пристально, стараясь не упустить ни одного движения, следили за тем, как большой норвежский тангитан легонько стукнул краем своего наполненного сосуда о край сосуда Першина, затем Умканау, и только после этого поднес его ко рту. Обо всем, что происходило за столом, Тутына тихонько рассказывала мужу, и на лице Гаймисина отражалось напряженное внимание. Услышав звон бокалов, Гаймисин тихо произнес: