Сабатини Рафаэль. Женитьба Корбаля

   — Я думаю, вы сами убедились, чего стоит республиканство этого бывшего виконта, — негромко сказал Шовиньер президенту. — Под его благообразной личиной скрывается грубый, заносчивый дух аристократа, считающего, что в отличие от окружающих он сделан из другого теста. Он сгорает от стыда при одной мысли о том, что ему придется вступить в брак с крестьянской девушкой. Вы видели это своими глазами. Разве это республиканство?
   Дусье чуть печально кивнул.
   — Вы правы, гражданин полномочный представитель, — вздохнул он. — Без вас мы не смогли бы разглядеть его истинную сущность. Мы ошибались в нем.
   Шовиньер, худощавый и жилистый, поднялся со стула, надел свою шляпу с перьями и поправил галстук.
   — Пускай выбирает между Филоменой и эшафотом. Будем надеяться, что он предпочтет молоденькую курочку, — она быстро сделает из него хорошего республиканца.
   Дусье рассмеялся. Он подумал, что гражданин полномочный представитель любит иногда пошутить. Гражданин полномочный представитель, если бы захотел пооткровенничать, мог бы уточнить его наблюдение и сказать, что шутит постоянно, но не у всякого хватает ума, чтобы понять это.

Глава VII

   Был уже вечер, когда месье де Корбаль возвращался из города домой. Перспектива спасти свою жизнь ценой мезальянса ^{note 27} совершенно не улыбалась ему, и сама мысль о том, что Филомена станет прародительницей будущих Корбалей, казалась ему отвратительной. Что и говорить, аристократические привычки преодолеваются с трудом, и Шовиньер был прав, утверждая, что республиканские чувства месье де Корбаля не отличались глубиной.
   Корбаль всегда придерживался мнения, что из двух зол следует предпочесть меньшее. Бегство представлялось ему почти невозможным — в революционной Франции было крайне затруднительно передвигаться без документов — а раз так, то не лучше ли сохранить перед смертью самоуважение, нежели быть привезенным на казнь в цепях, как разбойник? В конце концов жизнь в такие времена отнюдь не заслуживала того, чтобы восхищаться ею, а загробное существование, если верить священникам, сулило немало интересного.
   Он перемахнул через стену, огораживавшую принадлежащий ему выгон для скота, и тут, к своему удивлению, заметил неподалеку от себя притаившегося в тени мальчишку в блузе, широких панталонах и деревянных сабо, который, едва завидев его, припустился бегом к близлежащему лесу.
   Такое поведение показалось месье де Корбалю весьма странным и требовало объяснения. Корбаль немедленно бросился в погоню и настиг беглеца, прежде чем тот сумел преодолеть половину расстояния, отделявшего его от заветной цели.
   — Постой-ка, приятель! — схватив его за плечо, выпалил Корбаль. — Ты чересчур проворен для честного человека, и я хочу знать, почему ты прятался за стеной.
   — Пустите меня, — пытаясь стряхнуть его хватку, огрызнулся юнец, — я ничего не сделал вам! Как вы смеете!
   — О, да мы умеем сердиться! — рассмеялся Корбаль.
   Но мальчишка, похоже, умел не только это. В его руке что-то блеснуло; Корбаль молниеносно обхватил худощавое тело юноши борцовской хваткой, так что тот не мог пошевелить руками, плотно прижал к себе и приподнял, явно намереваясь швырнуть мошенника на землю. Однако вместо этого он, словно обжегшись, резко оттолкнул его от себя и сам отступил на шаг назад.
   — О Боже! — воскликнул он.
   Юноша стоял перед ним, чуть склонив голову и тяжело дыша, но уже не пытался бежать.
   — Кто вы? Откуда вы? И почему вы в мужском платье? Ответьте мне. Я не причиню вам зла.
   Голос Корбаля неожиданно смягчился, в нем зазвучали интонации, свидетельствующие о его воспитании и происхождении.
   — А вы кто? И откуда вы? — в свою очередь спросил незнакомец, вскинув голову, и у Корбаля исчезли всякие сомнения: он убедился, что перед ним женщина.
   — До недавнего времени меня называли виконт Корбиньи де Корбаль. Затем меня ненадолго оставили в покое, прибавив к этому имени ci-devant. Теперь я даже не знаю, как представиться вам. Но эти земли пока еще остаются моими, равно как и вон тот дом, в котором вы сможете найти пристанище.
   — Вы дворянин!
   — Надеюсь, что так меня еще можно называть.
   — Дворянин Франции на свободе! — почти насмешливо проговорила она.
   — Трудно представить себе более невероятную встречу.
   — Я вполне разделяю ваши чувства, — отозвался он. — Меньше всего на свете я мог предположить, что на своем лугу увижу даму благородного происхождения.
   У нее перехватило дыхание.
   — Как вы догадались об этом?
   — Как? Интуиция, мадам — или, быть может, мадемуазель? Я к вашим услугам.
   Она не сразу решилась ответить ему.
   — Мне не остается ничего иного, как довериться вам, — наконец проговорила она, и ее голос звучал покорно и отрешенно. — Мне уже все равно. Я страшно устала и согласна отдохнуть где угодно, хоть на гильотине. Меня зовут Клеони де Монсорбье.
   Он с удивлением повторил ее имя.
   — Вы не верите? Вы наверняка слышали, что мы в тюрьме, в Париже. Мы ведь из Ниверне, и вполне вероятно, что сюда доходили слухи о нашей судьбе. Возможно, вам также известно, что мои отец и мать погибли на эшафоте, а меня поместили в дом для умалишенных. Но вряд ли вы знаете о том, что один из высокопоставленных революционеров, которому я приглянулась, вытащил меня оттуда. Это долгая история, месье виконт.
   — В таком случае мы поговорим по дороге, — сказал он и, взяв мадемуазель де Монсорбье под руку, повел ее к видневшемуся на холме дому, окна которого красновато светились в сгущающихся сумерках.
   Она вкратце рассказала ему о своем путешествии из Парижа под видом псевдосекретаря и о побеге из Ла-Шарите, не назвав, впрочем, имени ее покровителя-якобинца. Она надеялась найти пристанище у своих родственников в Шато-де-Блессо, но, к ее ужасу, их дом стоял пустой и закрытый. Оттуда она поехала в Веррус, в десяти милях от Шато-де-Блессо, где жили ее другие родственники. Однако на месте Верруса оказалось пепелище; в отчаянье она упала на землю и дала волю слезам.
   Там ее заметили отправлявшиеся на работу в поле крестьяне. Не зная, что делать дальше, она решилась рискнуть и назвала им себя. К счастью, все эти люди были из одной семьи и еще верили в Бога и короля, хотя ради собственной безопасности были вынуждены скрывать свою веру. Они предложили ей поселиться у них, но Веррус не был целью ее странствий, и она могла случайно навлечь беду на своих хозяев, поэтому через несколько дней, переодевшись деревенским мальчишкой, она отправилась в дальнейший путь, намереваясь пешком пересечь Ниверне и Бургундию и достичь границы Швейцарии. До сих пор удача сопутствовала ей, и она сумела добраться почти до самой Бургундии — Пуссино находился всего в нескольких милях от границы этой провинции, — но путешествие оказалось гораздо тяжелее, чем она предполагала. По ночам она шла через леса и поля, стараясь избегать дорог, а днем спала в стогу сена или в заброшенном сарае. Ее постоянно терзали муки голода; иногда ее подкармливали крестьяне, не догадывавшиеся, впрочем, кто она и откуда, а однажды ей пришлось даже украсть еду. Затем она сбилась с дороги и два дня шла вместо востока на север, а в довершение своих невзгод попала в болото, сильно промокла и заболела. И на этот раз своим спасением она была обязана милосердию крестьян. В окрестностях Варзи на нее случайно наткнулся крестьянский мальчик; видя, в каком состоянии она находится, он привел ее к себе домой, и ей не оставалось ничего иного, как обо всем рассказать его матери. В течение десяти дней она поправлялась и набиралась сил и лишь неделю назад покинула их гостеприимный дом. Однако теперь ей приходилось двигаться с еще большей осторожностью и только глубокой ночью. Она слышала о появлении Шовиньера в Ньевре и о росте революционной активности в провинции и решила пожертвовать скоростью ради безопасности.
   — Однако судьба вновь улыбнулась вам, — сказал виконт, чувствуя в своем сердце жалость к этой хрупкой девушке, на чью долю выпало столько страданий, и одновременно восхищаясь силой ее духа. — Здесь вы сможете провести ночь с комфортом и в безопасности.
   — Увы, каждая такая ночь уменьшает мои шансы на спасение, — вздохнув, ответила она, — поскольку мне приходится идти только по ночам.
   Месье де Корбаль неожиданно остановился и негромко рассмеялся.
   — Мадемуазель, вы подаете мне пример.
   — Пример?
   — Глядя на вас, мне приходит в голову мысль… Впрочем, нет, — оборвал он сам себя. — Я уже думал об этом. Все это не стоит усилий.
   Они поднялись по ступенькам крыльца, он толкнул дверь, и яркий свет, горевший внутри, почти ослепил их.
   — Прошу вас, мадемуазель.
   Она прошла вперед и очутилась в просторном, но весьма запущенном зале с каменными стенами, некогда служившем вестибюлем. Корбаль запер дверь, повернулся к ней и замер в изумлении и восторге, впервые отчетливо рассмотрев тонкие черты ее благородного лица и ореол золотистых волос. У Корбаля мелькнула мысль, что ни грязно-серая, местами рваная блуза, ни потертая, бесформенная шляпа, ни по-крестьянски неровно обрезанные волосы не могли скрыть происхождения этой девушки, которая, смущенно потупившись, стояла перед ним.
   — Так что вы сказали, месье? — спросила она, решив положить конец становившемуся неловким молчанию. — Какой пример я подаю вам?
   Но он, словно ничего не слыша, продолжал глядеть на нее, и его лицо с каждым мгновением становилось все задумчивее.
   — Moriturus te salutat! ^{note 28} — ответил он, как древнеримский гладиатор, и поклонился ей. — И я очень рад, что сперва мне довелось повстречать вас.
   Она слегка вздрогнула, услышав латинскую фразу, и догадалась о ее значении.
   — Что вы сказали? Кто собирается умереть?
   — В данном случае все, принадлежащие к нашему с вами классу, — загадочно ответил он. — Разве сейчас Франция не напоминает арену, с которой римские гладиаторы приветствовали этими словами цезаря? Но что же мы стоим? — воспитание напомнило ему о его обязанностях хозяина. — Вам необходимо переодеться, мадемуазель. Я сейчас позову горничную; возможно, у нее…
   — О нет-нет! — остановила она его. — Все, что мне нужно, — это чистые простыни. Если вас не затруднит, принесите их сами и не рассказывайте обо мне остальным. Гражданин Шовиньер слишком близко, чтобы пренебрегать предосторожностями.
   — Вы знакомы с гражданином Шовиньером?
   Она улыбнулась, и ему очень захотелось, чтобы она сделала это еще раз.
   — Я слышала о нем, — уклончиво ответила она.
   — Наверное, вы правы, — кивнул Корбаль. — Пойдемте выберем все, что вам потребуется.
   Он проводил ее в небольшую комнатку наверху, снабдил ее постельными принадлежностями, а затем спустился и сообщил своим домочадцам, что у них переночует крестьянский юноша, с которым он познакомился сегодня, возвращаясь из города. За столом они обращались к Антуану — так представил своего нового друга Корбаль — как к равному, но в их интонациях слышалась почтительность, не оставлявшая никаких сомнений в том, что они догадывались о происхождении гостя.
   Глубокое уныние царило в тот вечер в маленькой компании, собравшейся за ужином в просторной кухне. Все уже знали о приговоре революционного трибунала, и Филомена сидела с красными заплаканными глазами, горюя о виконте, которого она обожала, и негодуя по поводу оскорбительного выбора, который ему предстояло сделать.
   Один Корбаль как будто оставался равнодушен к мечу, занесенному над его головой. Он был на удивление разговорчив, весел и, пожалуй, слегка экзальтирован. Он заботливо ухаживал за своей гостьей и отводил взгляд от ее лица лишь тогда, когда замечал, что своим вниманием смущает ее.
   Поначалу мадемуазель де Монсорбье чувствовала себя несколько неуютно. Эти огромные темные глаза, восторженно устремленные на нее, пробудили воспоминания, о которых она хотела бы навсегда забыть. Она вспомнила о другой паре глаз, пристально разглядывавших ее, оскорблявших ее самим своим назойливым вниманием. Но в глазах виконта читались лишь преклонение и готовность служить ей, они внушали уверенность, и еще задолго до того, как семейство Фужеро и Филомена удалились восвояси, мадемуазель де Монсорбье решила, что не ошиблась в своем хозяине. В его обращении со своими слугами она видела простоту и мягкость, искренность и подкупающее внутреннее благородство, на которое женщина могла безоговорочно положиться в трудную минуту.
   Когда они остались вдвоем, он сам предложил ей отправиться отдыхать. Проводив ее наверх, он сдержанно пожелал ей спокойной ночи и удалился, даже не попытавшись поцеловать ей руку, что говорило о его тактичности и деликатности, хотя при иных обстоятельствах заставило бы усомниться в его воспитании.

Глава VIII

   — Мадемуазель, останьтесь еще на денек у нас. Не думайте, что вы потеряете время, — чем лучше вы отдохнете, тем быстрее вы будете потом двигаться, — с такими словами обратился месье де Корбаль к своей гостье на другое утро, когда они сидели в библиотеке, пыльной, неопрятной комнате с рядами книжных полок, возле одной из грязно-белых стен, куда он проводил ее после завтрака. Некогда красивая обстановка времен Людовика XV имела, как и все в этом доме, весьма запущенный вид, а бумаги, в беспорядке сваленные на массивном письменном столе, свидетельствовали о серьезных научных занятиях, начатых и, увы, заброшенных.
   Мадемуазель де Монсорбье, сидевшая возле окна, на секунду задумалась над этим предложением и высказала мнение, что ей лучше отправиться в путь сегодня же вечером, чтобы не подвергать опасности месье виконта.
   В ответ месье де Корбаль рассмеялся столь откровенно, что она почувствовала себя задетой. На ее взгляд, ничего смешного в ее словах не было — впрочем, она недолго оставалась в неведении. Разговаривая с ней, Корбаль расхаживал по комнате, и она не могла не обратить внимание на то, что по сравнению с вчерашним его видом сегодня он больше походил на дворянина. На нем был все тот же сюртук, в котором он предстал перед трибуналом, — другого, подходящего случаю, в его гардеробе просто не оказалось, — но на сей раз его шею украшали тонкие кружева, загорелые запястья скрывались под кружевными же гофрированными манжетами, а на ногах были извлеченные откуда-то из небытия лакированные туфли с бриллиантовыми застежками и красными каблуками, обладание которыми в революционной Франции могло стоить головы.
   — Мадемуазель, я нахожусь в завидном положении человека, для которого перестали существовать такие понятия, как риск или страх, — пояснил он. — Сегодня вторник, а в ближайший четверг мне предстоит умереть. Вот почему я рассмеялся, когда вы сказали, что, укрывая вас, я подвергаюсь опасности.
   Она резко выпрямилась в своем кресле, и ее глаза слегка расширились.
   — Месье! Вы потешаетесь надо мной. Как можно, оставаясь на свободе? ..
   — Сейчас вы все узнаете, — перебил он ее и вкратце рассказал о вчерашнем заседании революционного трибунала и о вынесенном ему приговоре.
   С замиранием сердца она выслушала его повествование, восхищаясь в то же время его самообладанием и чувством юмора, которое он сумел сохранить в столь отчаянном положении.
   — Зверь! — вырвалось у нее, когда он закончил. — Жестокий, циничный зверь.
   Виконт согласно кивнул.
   — Да, мадемуазель. Я бы назвал его злодеем, любящим пошутить. Что ж, если моя голова и достанется ему, по крайней мере, он не заставит ее склониться перед собой.
   Зажав руки между коленями, чтобы не выдать охватившего ее волнения, она попыталась убедить его искать спасения в бегстве, но он сразу же оборвал ее.
   — Конечно, я думал об этом, — сказал он. — Но цена неудачи чересчур высока. Я не могу рисковать и не собираюсь становиться объектом охоты для якобинских ищеек. Если мне предстоит умереть, я умру, как подобает человеку моего происхождения, сохранив чувство собственного достоинства. Надеюсь, вы согласитесь, что у меня нет выбора. Все мои предки содрогнутся в своих могилах, если, спасая свою никчемную жизнь, я обесчещу себя.
   Она с нежностью и состраданием посмотрела на него. Мадемуазель де Монсорбье не имела привычки искать утешения в слезах, но, будь она сейчас в одиночестве, она непременно прибегла бы к этому испытанному успокаивающему средству.
   — Но неужели у вас нет иного выхода, месье? — после короткой паузы спросила она. — Хорошо ли вы все обдумали?
   От него не ускользнула нотка нежной заботы, прозвучавшая в ее голосе. Он остановился перед ней, его лицо слегка побледнело, а в устремленных на нее темных серьезных глазах появилось выражение глубокой задумчивости и печали.
   — Да, есть иной выход, и я думал о нем, но… — он запнулся и в отчаянье махнул рукой.
   — Какой же, месье? Скажите мне. Высказывая вслух мысль, мы можем критически оценить ее.
   — О, вам не откажешь в благоразумии, мадемуазель, — восхищенно отозвался он. — Но третий путь, который я вижу перед собой, не нуждается ни в какой дополнительной проверке, и я умолчал о нем лишь из опасения оказаться неверно понятым.
   У нее на лице мелькнула улыбка.
   — Так ли важно для человека в вашем положении то, что его неверно поймут? Да и какое значение может иметь мое мнение?
   — Чрезвычайно большое, мадемуазель, — многозначительно ответил он, и у нее слегка перехватило дыхание.
   Склонив голову, он прошелся по библиотеке и вновь остановился перед ней.
   — Мадемуазель, больше всего я опасаюсь того, что вы можете превратно истолковать мои слова и решите, что в такую минуту я руководствуюсь исключительно эгоистическими соображениями. Поверите ли вы, мадемуазель, если я поклянусь, что скажу вам чистую правду? У меня множество недостатков, но еще ни разу в жизни я не запятнал себя ложью; в этом я буду верен себе до самого конца.
   — Я не сомневаюсь в вашей честности, месье. А теперь говорите.
   — Я прошу вас, мадемуазель, умоляю вас не счесть за… за оскорбление то, что вы сейчас услышите, — заплетающимся языком начал он, обычно выражавшийся точно и изысканно. — В иных обстоятельствах… Впрочем, сейчас не те времена. Я прожил свою жизнь в одиночестве, и мои книги и мои домочадцы в течение многих лет оставались моими единственными друзьями. Только отстраненность от мира позволила мне до сих пор сохранить свою жизнь. Многое из того, что составляет смысл существования людей моего круга, прошло мимо меня, но я никогда не жалел об этом. Ни одной женщины… прошу вас, поверьте… до сегодняшнего дня в моей жизни не было ни одной женщины.
   Виконт замолчал и со страхом посмотрел на нее. Бледная как мел мадемуазель де Монсорбье сидела неподвижно, и лишь часто вздымавшаяся грудь выдавала ее волнение.
   Он нервно сцепил руки, которые, к его удивлению, оказались влажными и чуть подрагивали.
   — Я… я читал поэтов, разумеется, — продолжал он, — но я не понимаю, как все это случилось со мной. Я знаю только, что любовь пришла ко мне неожиданно, как молния, упавшая с небес. Отнеситесь ко мне с терпением, мадемуазель, даже если я кажусь вам невыносимым. Сомневайтесь в чем угодно, но только не в моей искренности.
   Он вновь замолчал, но и она не проронила ни слова, и в этот момент трудно было сказать, кто из них объят большим страхом.
   — Когда вчера вечером я впервые увидел вас, мне показалось, что моя душа устремилась из тела навстречу вам, чтобы заключить в восторженные обьятья вашу душу. Возможно, я выражаюсь грубо, но мне трудно найти другие слова. Все произошло настолько внезапно… и, однако, выглядело настолько неизбежным, насколько же и естественным… Это не самонадеянность, мадемуазель. Я бы назвал это инстинктом. Мне показалось, что произошло нечто важное для нас обоих. Но, разумеется, невозможно, чтобы человек мог… без всяких на то оснований… Мадемуазель, я стыжусь своих убогих слов. Они недостойны…
   Она не дала ему закончить. Она резко встала со своего кресла и стояла лицом к нему, так что ее грудь слегка касалась его груди.
   — Стыдитесь? — с нежностью воскликнула она, и ему на мгновение показалось, что комната поплыла у него перед глазами. — Вы сказали мне все, что я хотела услышать от вас. Вы абсолютно правы, и ваша интуиция не подвела вас, любимый мой.
   Он обнял ее.
   — Любовь венчает все живущее, и я мог умереть, не познав ее счастья, если бы ты в последнюю минуту не пришла ко мне.
   — О Боже! — содрогнулась она, бессильно прильнув к нему всем телом.
   — Сейчас все изменилось! — вскричал он, пытаясь подбодрить ее. — Ты подарила мне жизнь. Даже если бы ты отвергла мои чувства, я бы умер, гордясь своей любовью, и мне было бы проще взойти на эшафот, но теперь… Послушай же, любимая. Декретом революционного трибунала мне предписано жениться в трехдневный срок и предложено выбрать в жены Филомену, поскольку сам я не мог назвать им никакой, более подходящей кандидатуры. Но Филомена или кто другой — для них все равно. Если ты предстанешь перед трибуналом в крестьянском наряде — так будет безопаснее, а придумать твою родословную не составит труда, — и объявишь, что согласна выйти за меня замуж, тогда…
   Она высвободилась из его объятий и попятилась от него.
   — О, ты не знаешь, о чем говоришь! — в отчаянье воскликнула она.
   На его лице отразились растерянность и недоумение. Все его надежды, похоже, рушились.
   — Но… но если… если мы любим друг друга? — запинаясь на каждом слове, пробормотал он. — Какие могут быть сомнения? Неужели столь поспешное замужество смущает тебя?
   — Дело не в этом, вовсе нет!
   — В чем же тогда?
   Она безрадостно рассмеялась. Их положение и в самом деле могло показаться трагикомичным.
   — Шовиньер! — многозначительно проговорила она.
   — Шовиньер? — недоуменно переспросил он. — При чем здесь он? Если он увидит, что его распоряжение выполнено, ему придется удовлетвориться этим. Я уверен, имя Филомены совершенно случайно пришло ему в голову, а уж членам трибунала и вовсе безразлично, на ком я женюсь. Едва ли мне станут навязывать другую невесту — это создало бы слишком опасный прецедент.
   — Если бы речь шла о ком-то другом, наверное, так бы оно и было, — вздохнула она.
   — Но почему? — озадаченно уставился на нее Корбаль.
   — Я являюсь единственной во всем мире женщиной, на которой Шовиньер не позволит тебе остановить свой выбор. Все это чудовищно жестоко и печально, друг мой, но, появившись вместе со мной перед трибуналом, ты просто уничтожишь вместе с собой и меня.
   — Но я не собираюсь представлять тебя как мадемуазель де Монсорбье. Крестьянка, девушка из народа…
   Но она вновь не дала ему договорить.
   — Шовиньера этим не обмануть. Именно он был тем депутатом, который вытащил меня из больницы для умалишенных в Париже.
   Смысл ее слов не сразу дошел до него.
   — Так это был… он? — спросил он наконец.
   Она кивнула, и горькая усмешка исказила ее лицо.
   Он содрогнулся и закрыл лицо руками, словно заслоняя картину, которая встала перед его мысленным взором. Он отшатнулся от нее, рухнул в кресло, и из его груди вырвался сдавленный стон. Она подумала было, что внезапное крушение надежд сломило его, но его следующие же слова все прояснили.
   — Шовиньер! — пробормотал он сквозь зубы. — О, чудовище! Как он посмел покуситься на твою чистоту и невинность! Как он смел смотреть на тебя!
   — Любимый мой, стоит ли думать об этом в такую минуту?
   — Что иное сейчас может иметь значение? Моя жизнь? — горько усмехнулся он. — Я с радостью отдам ее за тебя.
   В дверь постучали, и на пороге появилась испуганная Филомена.
   — Здесь гражданин полномочный представитель, — объявила она. — Он хочет видеть вас.
   Мадемуазель де Монсорбье в страхе отшатнулась. Корбаль отнял от лица руки и медленно поднялся.
   — Гражданин полномочный представитель? — ошарашенно переспросил он. — Шовиньер?
   Затем, словно стряхнув с себя владевшее им оцепенение, он расправил плечи и выпрямился; на лице у него появилось выражение непреклонной решимости, и, когда он вновь заговорил, его голос звучал неестественно спокойно, лишь чуткое ухо мадемуазель де Монсорбье могло уловить в нем нотки презрения.
   — Гражданин полномочный представитель, говорите вы? И он один?
   — Да, месье. Я никого больше не видела.
   Виконт удовлетворенно кивнул и улыбнулся.
   — Превосходно. Очень мило со стороны гражданина полномочного представителя почтить своим визитом мой скромный дом. И весьма кстати! Он как будто угадал мои мысли и избавил меня от необходимости самому пойти и разыскать его. Попросите его подождать минуту-другую в вестибюле, Филомена. Если надо, задержите его. Затем приведите его сюда.
   Удивленная и одновременно ободренная необычными манерами виконта, Филомена исчезла.
   Не теряя времени, Корбаль подошел к высокому потемневшему комоду, стоявшему возле стены, широко распахнул его и извлек оттуда небольшой ящичек из красного дерева. Он почувствовал на себе глаза мадемуазель де Монсорбье и обернулся к ней.
   — Я не собираюсь прятать вас.
   — Но тогда он узнает, что я здесь!
   — Именно это и входит в мои планы, — пояснил он, беря с полки рог с порохом и маленький полотняный мешочек.
   «Самоуверенный, зазнавшийся дурак! » — словно рассуждая вслух, произнес он и закрыл комод.