Страница:
Герман Садулаев
Бич Божий. Партизанские рассказы
День, когда звонишь мертвым
Проснулся, когда смеркалось. В целом доме не было никого. Вышел на веранду и во двор. Никого не было. Нигде. Я понял, что меня оставили. Меня оставили все, одного, навсегда. Почему они оставили меня? Куда все подевались, пока я спал? Что я сделал? Где все? Некоторые предметы были разбросаны, как если бы они собирались в спешке. Чтобы уйти, пока я не проснусь. А сколько я спал и почему проснулся только сейчас, к вечеру?
Мать, отец, сестры, дядя – все пропали. Как же я буду теперь один? Как я со всем управлюсь?
В сарае замычала корова. Я подумал, что время дойки, а я не могу доить, не умею, корову всегда доили сестры. Я могу кормить корову, могу выгребать навоз, но я не умею доить! А, значит, она так и будет мычать, мучаться. Мычать и мучиться, мучиться и мычать. И мучить меня мычанием. О!
Вдруг корова перестала мычать, я услышал звон, такой звон, который бывает, только когда струя теплого молока ударяет в подставленное под вымя эмалированное ведро. Значит, кто-то остался! Кто-то доит корову!
Я побежал к сараю, открыл дверь и заглянул внутрь. Я увидел, что нашу корову доит тетя Мария, соседка. Тетя Мария была дородная и румяная женщина из Омска, где у нее остались родители и все близкие. Она вышла сюда замуж и родила пятерых детей. И жили они ближе всех к нам, через хлипкий забор только. И веранды наши были смежные, а дверь между верандами не закрывалась никогда. Тетя Мария ходила к нам в гости и приносила молоко, когда наша корова была недойная. А когда наша корова была дойная, тетя Мария раз в неделю выдаивала ее, из жалости, потому что сестры мои доили неумело, и не выдаивали до конца, отчего корова могла заболеть. Еще тете Марии на наш телефон звонила ее омская родня. Тогда мы бежали звать ее, а она спешила и очень радовалась.
Я вспомнил, что тетя Мария умерла два года назад, и проснулся.
Очень хотелось пить.
Очень хотелось пить, и я обошел дом, я пришел к крану с водой, который есть в нашем дворе, с другой стороны дома. Рядом с краном есть железная кружка, я смогу попить воды, сырой и холодной. Вкусной. Водокачка стоит прямо на роднике, источнике. Я завернул за дом и увидел Учителя.
Там был Учитель. И я упал ниц.
Он сказал, что мне совсем не обязательно так ему кланяться, падать прямым как палка, чтобы выразить свое почтение. Потому что я теперь мирской человек, а для мирских людей это вовсе не обязательно. Я сказал, что мне хотелось поклониться ему так. Что я виноват, я подвел его, я пропал и мне очень плохо.
Он сказал, что я его не подвел и не пропал, я сделал все, что должен был сделать. Я уже сделал все, выполнил свое предназначение. А теперь я просто доживаю эту жизнь. Поэтому так тоскливо. Он сказал: «Многие так. Выполняют свое предназначение, завершают миссию, может, за год или два, а потом просто живут, доживают эту жизнь. Долгие годы, иногда до самой глубокой старости. Это уже как повезет. Вроде как если ты поедешь в чужой город с важным заданием. Сделаешь то, что должен сделать. А потом ждешь поезда. Сидишь на скамейке, прогуливаешься по перрону. Или по улице, разглядываешь витрины. Можно сходить в кино. Делать-то тут больше нечего! А обратный поезд – это смотря какое время в билете. Можно и надолго застрять».
Он был очень добрый, Учитель, и мне стало хорошо. Я еще хотел его спросить, но проснулся.
Почему-то совсем не хотелось пить, но я встал и насильно влил в себя полстакана тепловатой кипяченой воды из электрического чайника на кухне. Вода была невкусная.
Мне стало хорошо. Вода разбавила алкоголь в моем организме, и новая доза поступила в кровь и в мозг. У меня не бывает похмелья. Мне всегда хорошо наутро. У меня бывает похмелье, только если я ничего не пил вчера.
В последнее время такое похмелье случается со мной очень редко.
Нужно только иметь достаточно жидкости по утрам. До самого обеда надо много пить, чтобы заново бодяжить внутренний алкоголь.
На улице было не очень солнечно, скорее облачно и хмуро, но я надел темные солнечные очки. Я всегда надеваю темные солнечные очки по утрам, если только у меня нет похмелья. В темных очках хорошо, яркий дневной свет не так давит на глазные яблоки, как если снять очки. В очках всегда сумрачно и уютно.
В этих темных очках я, видимо, похож на наркомана. Девушка у метро сунула мне в руки листовку. Листовка была о вреде героина. О том, что меня ждет, если я буду употреблять героин. По ней выходило, что платой за героиновый кайф будут: бессонница, панкреотит, гастрит, гнилые зубы, импотенция, депрессия, преждевременная старость. Я снял на минуту очки и посмотрел на свое отражение в темном стекле вагона метро. У меня бессонница, которую я лечу алкоголем, панкреотит, который я ничем не лечу, гастрит, который я усугубляю острой пищей, гнилые зубы, сколько я их ни лечил, импотенция, просто потому что не стоит, депрессия, а как иначе, когда жизнь такое дерьмо, и старость, да, хотя еще не дотянул до сорока.
При этом я ни разу в жизни не кололся героином.
Значит, я все просрал.
А ведь у меня, по крайней мере, мог быть героиновый кайф! Все эти годы!..
Я даже пить начал не так давно.
Еще лет пять назад я пил довольно редко. А если посмотреть лет двенадцать назад, так и вовсе не пил.
Пить я смогу еще долго. Потому что я умею пить. Да, я подхожу к этому процессу разумно. Главное – утром нужно употреблять много жидкости и желательно ничего не есть. Поесть можно будет где-нибудь во второй половине дня. А пить надо постоянно. Очень помогает айран, этот кисломолочный напиток, который пили еще воины Чингисхана. В Ясе, своде правил, который оставил нам Темучин, сказано, что можно напиваться раз в месяц. Но можно ведь и каждый день, если не так, как раз в месяц. А айран помогает наутро, всегда помогал, со времен Чингисхана.
Я думаю, что я чингизид. Я один из потомков Темучина. Недаром же я так похож на него, когда у меня отрастают усы и бородка! Нас тысячи и миллионы чингизидов на этой земле. Потому что многие роды вымерли, не оставив потомков, а род Темучина завоевал эту землю. У Темучина было сто детей, у каждого из его детей было десять своих, так что уже внуков у Темучина была целая тысяча. Его правнуков было количеством десять тысяч, и через три поколения число потомков Чингиза перевалило за миллион.
Мы все – чингизиды, и мы должны жить по Ясе, которую дал нам наш вождь. Напиваться каждый месяц. А можно и каждый день.
Потому что мы уже завоевали весь мир и теперь нам просто нечего больше делать. Миссия выполнена.
Я зашел в магазин, не снимая очков, и попросил тан айран. Очень нужен по утрам человеку тан айран! Я сказал этот стих, и продавцы улыбнулись. Они тоже были раскосые и злые, как чингизиды.
Когда-то в детстве, очень давно, со мной случился припадок эпилепсии. Этот день остался самым ярким воспоминанием в моей жизни. Было лето, я проснулся поздно, дома никого не было. Все, наверное, работали в огороде. Сквозь стекла светило солнце, зеленые ветви деревьев плыли на мягком ветру, пели и щебетали птицы. Я шел босиком по теплому полу веранды. И как-то сразу, волной тепла и сияния проникло внутрь, я распахнул глаза, я даже поднял руки, я почувствовал жизнь и счастье, и всю вселенную, и она была совершенной, лучшей из миров, и гармония – она не знала границ и пределов, и все это вместе было любовью, блаженством, и Бог был рядом со мной и держал меня в Своих ладонях. И мне захотелось сказать об этом, спеть, мне захотелось кричать от радости!
Но я не смог закричать, потому что я не смог набрать воздуха в легкие. Мою грудную клетку парализовало, плечи застыли как камень, диафрагма не двигалась.
Потом я хотел закричать от страха, хотел позвать кого-нибудь на помощь, но я не мог дышать. Я лишь слабо хрипел и упал, потеряв сознание.
Меня нашли на веранде еще живым, как-то откачали и повезли в больницу. В больнице я лежал целый месяц или даже больше. Меня лечили от какой-то «жидкости в легких», хотя никакие анализы и снимки диагноз не подтверждали. Потом меня просто выписали.
В больнице я завел некрепкую дружбу с курчавым грузинским мальчиком и испытал слабые эротические чувства по отношению к девочке из соседнего корпуса. Она выглядела бледной, утонченной, благородной и романтичной – ее лечили от почечной недостаточности.
Второй раз меня увезли на скорой, когда мне было лет двадцать пять – двадцать шесть. Приступ настиг меня дома. Это был сначала не то чтобы припадок. У меня были боли, рвота, лихорадка. Может, простыл или отравился. Но это все спровоцировало кризис, и я опять перестал дышать и потерял сознание.
Жена вызвала скорую, скорая привезла меня в приемный покой и выкинула в холодной комнате на голую кушетку. Была зима. Я раздетый, температура в комнате чуть выше нуля, у меня лихорадка, я лежу на кушетке, и меня трясет. Час, другой, третий. Когда я уже почти умер, за мной приехала тележка и отвезла в палату наверх. В палате было тепло, кровать с одеялом, мне вкололи что-то приятное, и я уснул. Счастье есть, да.
На этот раз врачи решили, что дело в моем желудке, и принялись его исследовать. Анализов было недостаточно, и мне сделали гастроэнтероскопию – кто знает, что это такое, того наверняка уже передернуло от одного слова. Ты заглатываешь шланг с трубкой, чтобы доктор посмотрел на твое чрево изнутри.
Доктор там ничего не увидел. И анализы не дали никаких результатов. Никто не мог поставить мне диагноз, тем не менее меня от чего-то лечили. Ставили капельницы и делали уколы.
Один раз ко мне пришел друг и принес пару яблок.
И еще один раз за все время ко мне пришла жена. Жена не принесла никакой еды, но принесла на руках ребенка. Она сказала, что ребенка не с кем оставить, поэтому она не может часто приходить в больницу. И еды она не принесла, потому что еды нет. Она спросила, нет ли у меня денег, потому что у нее деньги закончились, и ей с ребенком нечего есть.
У меня не было денег, все деньги остались дома, я не думал, что они закончатся так быстро. Впрочем, это все равно были совсем небольшие деньги, мы жили со дня на день, никаких накоплений.
На следующий день я ушел из больницы. Не выписывался, даже не сказал врачу. Спустился по лестнице черного хода, переоделся и вышел. Я сразу пошел на работу и скоро добыл немного денег.
Больше я не ложился в больницы. А когда получил деньги за немецкий перевод, то положил их в конверт, запечатал и отложил на случай, если я заболею или умру.
Недавно со мной опять случился приступ, но совсем маленький. Я собирался на работу, успел принять душ и рухнул уже в дверях. Не мог дышать.
В детстве мы рассказывали анекдот про динозавров, которые умерли, потому что забыли, как дышать. Со мной теперь тоже такое бывает.
Я это все про эпилепсию. Или параэпилепсию, как считают некоторые врачи. Вообще в этом вопросе много споров. Но, так или иначе. Позже я узнал про «священное безумие» и обычных «предвестников» – эйфорию перед припадком. Многие великие люди страдали такой болезнью. Достоевский страдал и Гоголь. Наполеон и Чингисхан, конечно, тоже. А еще мой сосед по улице в детстве. Сосед, правда, ничем другим не прославился. Он был тихий и глупый. Но регулярно падал на асфальт и пускал пену изо рта, а подбегавшие люди вытаскивали его язык, чтобы он не задохнулся.
И какое это все имеет отношение к моему сну. Начало сна: пустой дом, никого нет, я выхожу на веранду. Это обстоятельства первого припадка, и этот сюжет постоянно повторяется в моих снах. А дальше страх, одиночество. Еще дальше – чувство вины, которое снимает Учитель. Спасительное третье «Я» в структуре моей личности. Примерно так можно все это понимать.
А можно и по-другому.
Ведь в этом сне были коровы. И тетя Мария.
Утром я сидел на краю разобранной постели в квартире и держал двумя руками голову. Я держал ее, чтобы она не треснула посередине как перезрелый арбуз, а заодно, чтобы она не отломилась от шеи, как тыква от пересохшей пуповины стебля, ползущего по осеннему огороду.
Потом решил себя занять и взял в руки телефон. Надо было срочно что-нибудь привести в порядок, а прибраться в комнате – на это у меня не хватило бы сил. И я подумал прибраться в мобильном телефоне. Стер все СМС во всех папках. Фотографии, снятые на зыбкую и мутную встроенную камеру. И принялся за список контактов.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт? Да.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт? Да.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт? Да.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт?..
Чорт побери, да, да, да! Я уверен, я хочу удалить к чортовой матери!
Едва не выбрал опцию «удалить все».
Но на следующем контакте палец замер над кнопкой.
– Хочешь удалить этот контакт?..
Ну вот, опять… Стоп!.. Кто сказал это… вслух?!
Дочертыхался, вот и он, легок на помине!
Обернулся и увидел: он забрался с ногами на постель и смотрел в дисплей телефона из-за моего левого плеча.
– Ты хочешь удалить этот контакт?
Молча кивнул.
– Почему?..
– Он мертвый.
– В каком смысле? Пропал, не звонит, не перезванивает, не отвечает на СМС?
– И в этом тоже. Но не только. Он умер. Этот человек по-настоящему умер. Навсегда.
– А!..
– Да, вот так…
– И что, много у тебя таких… мертвых контактов?
– Пока всего несколько. Но их будет становиться все больше и больше, с каждым годом. Если только я сам не стану раньше мертвым контактом в чьем-то мобильном телефоне.
Чорт кивнул с понимающим видом и стал усиленно чесать свою лохматую голову, словно в ней на самом деле завелись вши. Потом он сказал, просто и как бы между прочим:
– А ты не стирай.
– ?..
– Разве ты не хочешь позвонить им, хотя бы еще раз? Разве ты не думал часами о том, что не успел сказать каждому из них, твоих мертвых?
– ???
– Бестолочь.
– Кто? Я – бестолочь?
– Гляди, язык развязался. Ты бестолочь, кто же еще? – И чорт с размаху отвесил мне подзатыльник; впрочем, скорее обидный, чем болезненный.
– Ну, ты, это… руки не распускай!
– Руки? Где ты видишь руки? – И чорт показал мне пару своих лап, когтистых и волосатых, он показал их сначала ладошками вниз, потом ладошками вверх, как дети показывают, что вымыли руки перед едой.
– Это софизм.
Чорт устало махнул рукой, вроде как ему надоела эта тема про подзатыльники и руки с лапами и совсем не это он собирался сказать.
– Ты наверняка слышал про то, что раз в год и незаряженное ружье стреляет?
– Ага. А еще папоротник цветет.
– Не. Про папоротник – это брехня все. Папоротниковые размножаются спорами, как грибы, и цветов у них не бывает. Это тебе любой ботаник скажет. Или даже просто школьник, если он, конечно, не двоечник и не бестолочь…
– Даже не думай шлепнуть меня еще раз! Я знаю такие мантры, что ты вот тут прямо сейчас превратишься в щепотку пепла!
– Очень надо было… – чорт сделал вид, что обиженно отворачивается, а сам украдкой почесал одну лапу о другую. – Какой чувствительный нашелся! Так вот, папоротник не цветет. А ружье действительно стреляет, раз в год, незаряженное. От этого много людей погибает вроде как случайно, но случайностей-то нет, ты знаешь, а есть карма. И телефон тоже, звонит. Раз в год. Даже у мертвых.
Чорт придвинулся ко мне и обнял, но осторожно, поглядывая на мои губы, не шепчут ли они мантру, и на руки, не складываются ли они в мудру, священный и магический жест.
– Вот ты, например. Ты же любишь, когда тебе звонят? Ждешь этого?
– Раньше любил. И ждал. Я ждал, что мне позвонят и скажут: ну, давай уже, хватит… того… мы ждем, и все такое. Без тебя никак. Ты нам очень нужен. Я долго ждал. Никто не звонил. И я перестал ждать. Теперь, когда звонит телефон, я не радуюсь. Всем этим людям, которые мне звонят я, конечно, тоже нужен. Но совсем не так, не потому и не для того, о чем я мечтал.
Чорт вздохнул, изображая сочувствие и понимание на своей подвижной морде. По комнате распространился запах сероводорода. Я непроизвольно поморщился. Чорт заметил и вынул откуда-то упаковку жевательной резинки «Адское дыхание». Показал мне и состроил гримасу: дескать, заставляют жевать эту гадость. Служба такая!
И тут же сменил выражение на романтическое и задумчивое:
– А знаешь, как, бывает, там ждут звонка! Повсюду носят свои мобильные телефоны. Ведь там бывает, что очень надолго и совершенно нечего делать! Нечего даже почитать. Только и читают, что свои старые СМС, даже если давно помнят их наизусть. И ждут, что кто-нибудь когда-нибудь позвонит. А никто не звонит. Даже в день, когда телефоны работают.
– Да как же они работают… там?
– Так это… роуминг!
– А, ну да.
– Ага.
– Роуминг.
– Он самый.
– Всегда это подозревал.
– Что?..
– Про Роуминг. Что это имя демона, который носит слова по воздуху на далекие расстояния. Оказывается еще и между мирами. Да и вся сотовая связь – бесенята, снующие между трубками. И еще про самолеты – как же они летают, а крыльями не машут? Я понял: их таскают по небу специальные демоны.
– Ты слишком много знаешь. Тебе, наверное, трудно жить.
– Я знаю.
– А ты подумай, что это не обязательно бесы… а вдруг это, как это, ну ангелы, например?..
– Ага.
– Ну вот. В обычный день, если ты позвонишь мертвому человеку, тебе ответят длинные гудки. Или музыка, если он успел поставить музыку вместо гудков. Или специально обученная девушка скажет, что абонент вне зоны действия сети. Или что номер отключен или не используется. Или что в сети нет уже такого номера. Реже бывает, что ответит совершенно другой человек. Потому что никто не берет симку мертвого человека, ее кладут в гроб, закапывают или сжигают вместе с покойником, как раньше ножи, горшки и другие самые нужные человеку вещи. А в день, когда работает Роуминг… ты просто набираешь этот номер и происходит Соединение… и можно услышать голос с той стороны.
– И как же я узнаю?!
– Что?
– Как я узнаю, когда наступит тот день?
– Ну, узнаешь как-нибудь… может, тебе больше некому будет звонить, некому, из тех, кто еще жив. Может, ты встретишь своего мертвого человека на улице, мельком, он будет идти мимо, и ты подумаешь: «Он?» И еще подумаешь: «Может, позвонить?» Или вот еще, например: тебе часто снятся… ну, коровы?
– Коровы? Какие коровы?
– Откуда я знаю? Это же твои сны и твои коровы. И мертвые твои. Что, думаешь, я должен знать всех твоих коров по именам?
– Нет, совсем не часто. По правде говоря, практически никогда.
– Ну вот. А тут приснятся.
– Почему коровы?
– Да это я так, к примеру. Может, и не коровы совсем…
Раньше я ничего не слышал. И не понимал. Когда приходил на кладбище, то скучал и недоумевал, слушая, как взрослые разговаривают с крестами или памятниками, поглаживают траву, как волосы, наливают воды в плошку и все рассказывают, рассказывают. Что с кем случилось, кто женился, у кого родилась дочь. А кто и преставился, так вы, наверно, свиделись уже…
Когда в Москве хоронили Илью, я не смог приехать. Все произошло быстро. Его тело доставили из Англии, из хосписа, в котором его не стало. Друг, бывший с ним до конца, утверждал, что Илья принял перед смертью ислам. Вдова и какие-то еще люди настаивали на христианском обряде. Похороны были гражданскими.
Я приехал в Москву через несколько дней. Позвонил бывшей сотруднице закрытого издательства Ильи. Она рассказала, на каком кладбище и как найти могилу.
Это было зимой, землю покрывал густой и глубокий снег. И на могиле был снег. Снег и венки. Кусок арматуры и табличка. Памятника не было. Памятник не ставят сразу. Сначала гроб с трупом должны сгнить и провалиться, могила – осесть. Только потом ставят памятник, чтобы его не покосило. Так делают всегда. Люди практичны, даже своих мертвых обустраивают наверняка.
Я встал в снег, положил две гвоздики к засыпанным снегом венкам. Потом достал из кармана пальто две чекушки водки. Открыл обе. Одну поставил у могилки – не знаю, Илья, может, если ты принял такую веру, тебе нельзя пить водку? С другой стороны, тебе уже все можно. А я по-любому выпью. С тобой и за тебя.
Я отхлебнул сразу на четверть и закусил глотком холодного воздуха.
Так вот, что я хотел тебе сказать, Илья, когда ты лежал в хосписе, я очень хотел позвонить, правда!.. Каждый день думал – позвоню сегодня!
Так я и сам не заметил, как стал разговаривать с могилой, как никогда не делал раньше, не умел. Не понимал и не слышал. Потому что был далеко, наверное. Теперь я гораздо ближе, теперь слышу.
Нет, ну честно, я собирался позвонить! Я вот только думал: а что я скажу тебе? Типа – держись, брат, все будет хорошо! И это… поправляйся?! Какое поправляйся, когда метастазы пошли… Понимаешь, я не могу в таких делах врать, подбадривать, ну и все такое. То есть я, может, верю, что все будет хорошо. Как раз таки я в это верю! Просто мое хорошо, оно отличается. И ему совсем не мешает смерть. Скорее, смерть – часть плана, по которому потом все обязательно станет хорошо. Я, Илья, когда был еще ребенком, совсем маленьким, если меня обижали или просто становилось грустно, я тогда думал себе: ничего. Это все ничего. Все равно я умру.
И становилось так сразу легко и спокойно. И так мелко, так ничтожно все остальное. Подумаешь, двойка… умру ведь! А тут – двойка!
И это такой оптимизм, правда! Только люди не понимают. Они считают меня мрачным пессимистом. А я не пойму, почему? Если я рад, что умру, то в чем тут мрачность, в чем пессимизм? Все равно ведь умру! И когда не рад этому, то тогда только горше! Вот уж точно мрачная депрессуха! А если подумать, то почему рад тому, что умру? Да потому, что знаю – после смерти буду жить вечно!
А те, которые думают, что после смерти сразу умрут и больше ничего не будет, и боятся смерти, и говорят: нет, нет, не сейчас! – вот они пессимисты!
Я, знаю, путано говорю. Я сейчас еще выпью, чтобы слова лучше связывались…
Выпил и колким воздухом заглотнул.
Я давно заметил, что люди меня не понимают. Например, не понимают моих шуток. Я сказал своему дантисту: «Поставьте мне зубной протез так, на живой корень». Она говорит: «Давайте лучше сделаем имплантат, имплантат – это навечно!» Я ответил: «Мне не нужен вечный протез. Я не собираюсь жить вечно».
Правда ведь, хорошая шутка?
А она смутилась: «Что вы говорите, вы еще такой молодой…»
А что я такого сказал? Разве это неправда, что я умру? И зачем мне тогда вечные зубы? Зачем мне вообще что-нибудь вечное – здесь, когда вечен я буду в другом месте?
Вот там и надо копить себе богатства, открывать счета, накопительные, депозиты, пакеты акций скупать, обзавестись недвижимостью и можно даже вставить себе зуб. Вечный.
А ты понимал! Ты сам был такой, только лучше! Я мог бы сказать тебе все так, как думаю. Но… все же чего-то боялся. А надо было попробовать. Попробовать, начать говорить, а там… там все бы само… и ведь это было так просто! Вот он, твой номер, до сих пор в моем телефоне. Только не ответит больше никто. Не поднимет трубку. Абонент вне зоны действия сети. Вне зоны. Вне действия. Вне сети. Вырвался.
Почему же я не позвонил тебе, Илья?.. Какой же я мудак, прости меня Господи!..
Все не просто так.
Нужны золотые ноги!
Там ведь тоже нужны ноги, чтобы ходить за богами и оставлять следы на бриллиантовых дорогах.
Выходит, что я спросил, а он ответил – еще раньше.
Поэтому я не стал ему звонить. Вместо этого я набрал другой номер:
2-11-36. Номер телефона в нашем доме. В Шали была небольшая телефонная станция. Пятизначных номеров хватало. У нас был телефон. Его номер был: 2-11-36. Я запомнил его. Теперь вы тоже запомнили.
Сейчас в нашем доме нет телефона. Уже давно нет, телефонную станцию взорвали, ни проводов, ни столбов не осталось. Это ничего. Теперь у всех сотовая связь. И все же я очень хочу, чтобы когда-нибудь у нас снова поставили стационарный телефон, протянули линию, из далека, из прошлого, и обязательно восстановили номер: 2-11-36.
Этот номер я набирал, после междугородних кодов, на переговорном пункте около Дворцовой площади. Вечно голодный и мерзнущий студент. Пришедший пешком, ночью, от общежития на Петроградской стороне. Отстоявший очередь к кабинке. Чтобы набрать номер и услышать дом, родное, любовь.
Прошло почти двадцать лет, и я набрал этот номер снова. Для чего? Как и тогда, чтобы услышать дом. Родное. Любовь. Без кодов, просто пять цифр. Меня соединят правильно. Если сегодня действительно тот самый день.
Мать, отец, сестры, дядя – все пропали. Как же я буду теперь один? Как я со всем управлюсь?
В сарае замычала корова. Я подумал, что время дойки, а я не могу доить, не умею, корову всегда доили сестры. Я могу кормить корову, могу выгребать навоз, но я не умею доить! А, значит, она так и будет мычать, мучаться. Мычать и мучиться, мучиться и мычать. И мучить меня мычанием. О!
Вдруг корова перестала мычать, я услышал звон, такой звон, который бывает, только когда струя теплого молока ударяет в подставленное под вымя эмалированное ведро. Значит, кто-то остался! Кто-то доит корову!
Я побежал к сараю, открыл дверь и заглянул внутрь. Я увидел, что нашу корову доит тетя Мария, соседка. Тетя Мария была дородная и румяная женщина из Омска, где у нее остались родители и все близкие. Она вышла сюда замуж и родила пятерых детей. И жили они ближе всех к нам, через хлипкий забор только. И веранды наши были смежные, а дверь между верандами не закрывалась никогда. Тетя Мария ходила к нам в гости и приносила молоко, когда наша корова была недойная. А когда наша корова была дойная, тетя Мария раз в неделю выдаивала ее, из жалости, потому что сестры мои доили неумело, и не выдаивали до конца, отчего корова могла заболеть. Еще тете Марии на наш телефон звонила ее омская родня. Тогда мы бежали звать ее, а она спешила и очень радовалась.
Я вспомнил, что тетя Мария умерла два года назад, и проснулся.
Очень хотелось пить.
Очень хотелось пить, и я обошел дом, я пришел к крану с водой, который есть в нашем дворе, с другой стороны дома. Рядом с краном есть железная кружка, я смогу попить воды, сырой и холодной. Вкусной. Водокачка стоит прямо на роднике, источнике. Я завернул за дом и увидел Учителя.
Там был Учитель. И я упал ниц.
Он сказал, что мне совсем не обязательно так ему кланяться, падать прямым как палка, чтобы выразить свое почтение. Потому что я теперь мирской человек, а для мирских людей это вовсе не обязательно. Я сказал, что мне хотелось поклониться ему так. Что я виноват, я подвел его, я пропал и мне очень плохо.
Он сказал, что я его не подвел и не пропал, я сделал все, что должен был сделать. Я уже сделал все, выполнил свое предназначение. А теперь я просто доживаю эту жизнь. Поэтому так тоскливо. Он сказал: «Многие так. Выполняют свое предназначение, завершают миссию, может, за год или два, а потом просто живут, доживают эту жизнь. Долгие годы, иногда до самой глубокой старости. Это уже как повезет. Вроде как если ты поедешь в чужой город с важным заданием. Сделаешь то, что должен сделать. А потом ждешь поезда. Сидишь на скамейке, прогуливаешься по перрону. Или по улице, разглядываешь витрины. Можно сходить в кино. Делать-то тут больше нечего! А обратный поезд – это смотря какое время в билете. Можно и надолго застрять».
Он был очень добрый, Учитель, и мне стало хорошо. Я еще хотел его спросить, но проснулся.
Почему-то совсем не хотелось пить, но я встал и насильно влил в себя полстакана тепловатой кипяченой воды из электрического чайника на кухне. Вода была невкусная.
Мне стало хорошо. Вода разбавила алкоголь в моем организме, и новая доза поступила в кровь и в мозг. У меня не бывает похмелья. Мне всегда хорошо наутро. У меня бывает похмелье, только если я ничего не пил вчера.
В последнее время такое похмелье случается со мной очень редко.
Нужно только иметь достаточно жидкости по утрам. До самого обеда надо много пить, чтобы заново бодяжить внутренний алкоголь.
На улице было не очень солнечно, скорее облачно и хмуро, но я надел темные солнечные очки. Я всегда надеваю темные солнечные очки по утрам, если только у меня нет похмелья. В темных очках хорошо, яркий дневной свет не так давит на глазные яблоки, как если снять очки. В очках всегда сумрачно и уютно.
В этих темных очках я, видимо, похож на наркомана. Девушка у метро сунула мне в руки листовку. Листовка была о вреде героина. О том, что меня ждет, если я буду употреблять героин. По ней выходило, что платой за героиновый кайф будут: бессонница, панкреотит, гастрит, гнилые зубы, импотенция, депрессия, преждевременная старость. Я снял на минуту очки и посмотрел на свое отражение в темном стекле вагона метро. У меня бессонница, которую я лечу алкоголем, панкреотит, который я ничем не лечу, гастрит, который я усугубляю острой пищей, гнилые зубы, сколько я их ни лечил, импотенция, просто потому что не стоит, депрессия, а как иначе, когда жизнь такое дерьмо, и старость, да, хотя еще не дотянул до сорока.
При этом я ни разу в жизни не кололся героином.
Значит, я все просрал.
А ведь у меня, по крайней мере, мог быть героиновый кайф! Все эти годы!..
Я даже пить начал не так давно.
Еще лет пять назад я пил довольно редко. А если посмотреть лет двенадцать назад, так и вовсе не пил.
Пить я смогу еще долго. Потому что я умею пить. Да, я подхожу к этому процессу разумно. Главное – утром нужно употреблять много жидкости и желательно ничего не есть. Поесть можно будет где-нибудь во второй половине дня. А пить надо постоянно. Очень помогает айран, этот кисломолочный напиток, который пили еще воины Чингисхана. В Ясе, своде правил, который оставил нам Темучин, сказано, что можно напиваться раз в месяц. Но можно ведь и каждый день, если не так, как раз в месяц. А айран помогает наутро, всегда помогал, со времен Чингисхана.
Я думаю, что я чингизид. Я один из потомков Темучина. Недаром же я так похож на него, когда у меня отрастают усы и бородка! Нас тысячи и миллионы чингизидов на этой земле. Потому что многие роды вымерли, не оставив потомков, а род Темучина завоевал эту землю. У Темучина было сто детей, у каждого из его детей было десять своих, так что уже внуков у Темучина была целая тысяча. Его правнуков было количеством десять тысяч, и через три поколения число потомков Чингиза перевалило за миллион.
Мы все – чингизиды, и мы должны жить по Ясе, которую дал нам наш вождь. Напиваться каждый месяц. А можно и каждый день.
Потому что мы уже завоевали весь мир и теперь нам просто нечего больше делать. Миссия выполнена.
Я зашел в магазин, не снимая очков, и попросил тан айран. Очень нужен по утрам человеку тан айран! Я сказал этот стих, и продавцы улыбнулись. Они тоже были раскосые и злые, как чингизиды.
* * *
Потом я думал про сон.Когда-то в детстве, очень давно, со мной случился припадок эпилепсии. Этот день остался самым ярким воспоминанием в моей жизни. Было лето, я проснулся поздно, дома никого не было. Все, наверное, работали в огороде. Сквозь стекла светило солнце, зеленые ветви деревьев плыли на мягком ветру, пели и щебетали птицы. Я шел босиком по теплому полу веранды. И как-то сразу, волной тепла и сияния проникло внутрь, я распахнул глаза, я даже поднял руки, я почувствовал жизнь и счастье, и всю вселенную, и она была совершенной, лучшей из миров, и гармония – она не знала границ и пределов, и все это вместе было любовью, блаженством, и Бог был рядом со мной и держал меня в Своих ладонях. И мне захотелось сказать об этом, спеть, мне захотелось кричать от радости!
Но я не смог закричать, потому что я не смог набрать воздуха в легкие. Мою грудную клетку парализовало, плечи застыли как камень, диафрагма не двигалась.
Потом я хотел закричать от страха, хотел позвать кого-нибудь на помощь, но я не мог дышать. Я лишь слабо хрипел и упал, потеряв сознание.
Меня нашли на веранде еще живым, как-то откачали и повезли в больницу. В больнице я лежал целый месяц или даже больше. Меня лечили от какой-то «жидкости в легких», хотя никакие анализы и снимки диагноз не подтверждали. Потом меня просто выписали.
В больнице я завел некрепкую дружбу с курчавым грузинским мальчиком и испытал слабые эротические чувства по отношению к девочке из соседнего корпуса. Она выглядела бледной, утонченной, благородной и романтичной – ее лечили от почечной недостаточности.
Второй раз меня увезли на скорой, когда мне было лет двадцать пять – двадцать шесть. Приступ настиг меня дома. Это был сначала не то чтобы припадок. У меня были боли, рвота, лихорадка. Может, простыл или отравился. Но это все спровоцировало кризис, и я опять перестал дышать и потерял сознание.
Жена вызвала скорую, скорая привезла меня в приемный покой и выкинула в холодной комнате на голую кушетку. Была зима. Я раздетый, температура в комнате чуть выше нуля, у меня лихорадка, я лежу на кушетке, и меня трясет. Час, другой, третий. Когда я уже почти умер, за мной приехала тележка и отвезла в палату наверх. В палате было тепло, кровать с одеялом, мне вкололи что-то приятное, и я уснул. Счастье есть, да.
На этот раз врачи решили, что дело в моем желудке, и принялись его исследовать. Анализов было недостаточно, и мне сделали гастроэнтероскопию – кто знает, что это такое, того наверняка уже передернуло от одного слова. Ты заглатываешь шланг с трубкой, чтобы доктор посмотрел на твое чрево изнутри.
Доктор там ничего не увидел. И анализы не дали никаких результатов. Никто не мог поставить мне диагноз, тем не менее меня от чего-то лечили. Ставили капельницы и делали уколы.
Один раз ко мне пришел друг и принес пару яблок.
И еще один раз за все время ко мне пришла жена. Жена не принесла никакой еды, но принесла на руках ребенка. Она сказала, что ребенка не с кем оставить, поэтому она не может часто приходить в больницу. И еды она не принесла, потому что еды нет. Она спросила, нет ли у меня денег, потому что у нее деньги закончились, и ей с ребенком нечего есть.
У меня не было денег, все деньги остались дома, я не думал, что они закончатся так быстро. Впрочем, это все равно были совсем небольшие деньги, мы жили со дня на день, никаких накоплений.
На следующий день я ушел из больницы. Не выписывался, даже не сказал врачу. Спустился по лестнице черного хода, переоделся и вышел. Я сразу пошел на работу и скоро добыл немного денег.
Больше я не ложился в больницы. А когда получил деньги за немецкий перевод, то положил их в конверт, запечатал и отложил на случай, если я заболею или умру.
Недавно со мной опять случился приступ, но совсем маленький. Я собирался на работу, успел принять душ и рухнул уже в дверях. Не мог дышать.
В детстве мы рассказывали анекдот про динозавров, которые умерли, потому что забыли, как дышать. Со мной теперь тоже такое бывает.
Я это все про эпилепсию. Или параэпилепсию, как считают некоторые врачи. Вообще в этом вопросе много споров. Но, так или иначе. Позже я узнал про «священное безумие» и обычных «предвестников» – эйфорию перед припадком. Многие великие люди страдали такой болезнью. Достоевский страдал и Гоголь. Наполеон и Чингисхан, конечно, тоже. А еще мой сосед по улице в детстве. Сосед, правда, ничем другим не прославился. Он был тихий и глупый. Но регулярно падал на асфальт и пускал пену изо рта, а подбегавшие люди вытаскивали его язык, чтобы он не задохнулся.
И какое это все имеет отношение к моему сну. Начало сна: пустой дом, никого нет, я выхожу на веранду. Это обстоятельства первого припадка, и этот сюжет постоянно повторяется в моих снах. А дальше страх, одиночество. Еще дальше – чувство вины, которое снимает Учитель. Спасительное третье «Я» в структуре моей личности. Примерно так можно все это понимать.
А можно и по-другому.
Ведь в этом сне были коровы. И тетя Мария.
* * *
Вдруг я понял, что сегодня именно такой день. День, когда ты звонишь мертвым.Утром я сидел на краю разобранной постели в квартире и держал двумя руками голову. Я держал ее, чтобы она не треснула посередине как перезрелый арбуз, а заодно, чтобы она не отломилась от шеи, как тыква от пересохшей пуповины стебля, ползущего по осеннему огороду.
Потом решил себя занять и взял в руки телефон. Надо было срочно что-нибудь привести в порядок, а прибраться в комнате – на это у меня не хватило бы сил. И я подумал прибраться в мобильном телефоне. Стер все СМС во всех папках. Фотографии, снятые на зыбкую и мутную встроенную камеру. И принялся за список контактов.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт? Да.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт? Да.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт? Да.
Удалить. Вы уверены, что хотите удалить контакт?..
Чорт побери, да, да, да! Я уверен, я хочу удалить к чортовой матери!
Едва не выбрал опцию «удалить все».
Но на следующем контакте палец замер над кнопкой.
– Хочешь удалить этот контакт?..
Ну вот, опять… Стоп!.. Кто сказал это… вслух?!
Дочертыхался, вот и он, легок на помине!
Обернулся и увидел: он забрался с ногами на постель и смотрел в дисплей телефона из-за моего левого плеча.
– Ты хочешь удалить этот контакт?
Молча кивнул.
– Почему?..
– Он мертвый.
– В каком смысле? Пропал, не звонит, не перезванивает, не отвечает на СМС?
– И в этом тоже. Но не только. Он умер. Этот человек по-настоящему умер. Навсегда.
– А!..
– Да, вот так…
– И что, много у тебя таких… мертвых контактов?
– Пока всего несколько. Но их будет становиться все больше и больше, с каждым годом. Если только я сам не стану раньше мертвым контактом в чьем-то мобильном телефоне.
Чорт кивнул с понимающим видом и стал усиленно чесать свою лохматую голову, словно в ней на самом деле завелись вши. Потом он сказал, просто и как бы между прочим:
– А ты не стирай.
– ?..
– Разве ты не хочешь позвонить им, хотя бы еще раз? Разве ты не думал часами о том, что не успел сказать каждому из них, твоих мертвых?
– ???
– Бестолочь.
– Кто? Я – бестолочь?
– Гляди, язык развязался. Ты бестолочь, кто же еще? – И чорт с размаху отвесил мне подзатыльник; впрочем, скорее обидный, чем болезненный.
– Ну, ты, это… руки не распускай!
– Руки? Где ты видишь руки? – И чорт показал мне пару своих лап, когтистых и волосатых, он показал их сначала ладошками вниз, потом ладошками вверх, как дети показывают, что вымыли руки перед едой.
– Это софизм.
Чорт устало махнул рукой, вроде как ему надоела эта тема про подзатыльники и руки с лапами и совсем не это он собирался сказать.
– Ты наверняка слышал про то, что раз в год и незаряженное ружье стреляет?
– Ага. А еще папоротник цветет.
– Не. Про папоротник – это брехня все. Папоротниковые размножаются спорами, как грибы, и цветов у них не бывает. Это тебе любой ботаник скажет. Или даже просто школьник, если он, конечно, не двоечник и не бестолочь…
– Даже не думай шлепнуть меня еще раз! Я знаю такие мантры, что ты вот тут прямо сейчас превратишься в щепотку пепла!
– Очень надо было… – чорт сделал вид, что обиженно отворачивается, а сам украдкой почесал одну лапу о другую. – Какой чувствительный нашелся! Так вот, папоротник не цветет. А ружье действительно стреляет, раз в год, незаряженное. От этого много людей погибает вроде как случайно, но случайностей-то нет, ты знаешь, а есть карма. И телефон тоже, звонит. Раз в год. Даже у мертвых.
Чорт придвинулся ко мне и обнял, но осторожно, поглядывая на мои губы, не шепчут ли они мантру, и на руки, не складываются ли они в мудру, священный и магический жест.
– Вот ты, например. Ты же любишь, когда тебе звонят? Ждешь этого?
– Раньше любил. И ждал. Я ждал, что мне позвонят и скажут: ну, давай уже, хватит… того… мы ждем, и все такое. Без тебя никак. Ты нам очень нужен. Я долго ждал. Никто не звонил. И я перестал ждать. Теперь, когда звонит телефон, я не радуюсь. Всем этим людям, которые мне звонят я, конечно, тоже нужен. Но совсем не так, не потому и не для того, о чем я мечтал.
Чорт вздохнул, изображая сочувствие и понимание на своей подвижной морде. По комнате распространился запах сероводорода. Я непроизвольно поморщился. Чорт заметил и вынул откуда-то упаковку жевательной резинки «Адское дыхание». Показал мне и состроил гримасу: дескать, заставляют жевать эту гадость. Служба такая!
И тут же сменил выражение на романтическое и задумчивое:
– А знаешь, как, бывает, там ждут звонка! Повсюду носят свои мобильные телефоны. Ведь там бывает, что очень надолго и совершенно нечего делать! Нечего даже почитать. Только и читают, что свои старые СМС, даже если давно помнят их наизусть. И ждут, что кто-нибудь когда-нибудь позвонит. А никто не звонит. Даже в день, когда телефоны работают.
– Да как же они работают… там?
– Так это… роуминг!
– А, ну да.
– Ага.
– Роуминг.
– Он самый.
– Всегда это подозревал.
– Что?..
– Про Роуминг. Что это имя демона, который носит слова по воздуху на далекие расстояния. Оказывается еще и между мирами. Да и вся сотовая связь – бесенята, снующие между трубками. И еще про самолеты – как же они летают, а крыльями не машут? Я понял: их таскают по небу специальные демоны.
– Ты слишком много знаешь. Тебе, наверное, трудно жить.
– Я знаю.
– А ты подумай, что это не обязательно бесы… а вдруг это, как это, ну ангелы, например?..
– Ага.
– Ну вот. В обычный день, если ты позвонишь мертвому человеку, тебе ответят длинные гудки. Или музыка, если он успел поставить музыку вместо гудков. Или специально обученная девушка скажет, что абонент вне зоны действия сети. Или что номер отключен или не используется. Или что в сети нет уже такого номера. Реже бывает, что ответит совершенно другой человек. Потому что никто не берет симку мертвого человека, ее кладут в гроб, закапывают или сжигают вместе с покойником, как раньше ножи, горшки и другие самые нужные человеку вещи. А в день, когда работает Роуминг… ты просто набираешь этот номер и происходит Соединение… и можно услышать голос с той стороны.
– И как же я узнаю?!
– Что?
– Как я узнаю, когда наступит тот день?
– Ну, узнаешь как-нибудь… может, тебе больше некому будет звонить, некому, из тех, кто еще жив. Может, ты встретишь своего мертвого человека на улице, мельком, он будет идти мимо, и ты подумаешь: «Он?» И еще подумаешь: «Может, позвонить?» Или вот еще, например: тебе часто снятся… ну, коровы?
– Коровы? Какие коровы?
– Откуда я знаю? Это же твои сны и твои коровы. И мертвые твои. Что, думаешь, я должен знать всех твоих коров по именам?
– Нет, совсем не часто. По правде говоря, практически никогда.
– Ну вот. А тут приснятся.
– Почему коровы?
– Да это я так, к примеру. Может, и не коровы совсем…
* * *
Время научило меня разговаривать с мертвыми. Это произошло, когда «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Да, лет в тридцать пять. Это половина жизни. Никто ведь не думает всерьез, что будет жить до ста лет. И когда времени от начала становится больше, чем до конца, когда ты становишься ближе смерти, чем рождению, ближе к мертвым, то начинаешь слышать их голоса, а они слышат твой.Раньше я ничего не слышал. И не понимал. Когда приходил на кладбище, то скучал и недоумевал, слушая, как взрослые разговаривают с крестами или памятниками, поглаживают траву, как волосы, наливают воды в плошку и все рассказывают, рассказывают. Что с кем случилось, кто женился, у кого родилась дочь. А кто и преставился, так вы, наверно, свиделись уже…
Когда в Москве хоронили Илью, я не смог приехать. Все произошло быстро. Его тело доставили из Англии, из хосписа, в котором его не стало. Друг, бывший с ним до конца, утверждал, что Илья принял перед смертью ислам. Вдова и какие-то еще люди настаивали на христианском обряде. Похороны были гражданскими.
Я приехал в Москву через несколько дней. Позвонил бывшей сотруднице закрытого издательства Ильи. Она рассказала, на каком кладбище и как найти могилу.
Это было зимой, землю покрывал густой и глубокий снег. И на могиле был снег. Снег и венки. Кусок арматуры и табличка. Памятника не было. Памятник не ставят сразу. Сначала гроб с трупом должны сгнить и провалиться, могила – осесть. Только потом ставят памятник, чтобы его не покосило. Так делают всегда. Люди практичны, даже своих мертвых обустраивают наверняка.
Я встал в снег, положил две гвоздики к засыпанным снегом венкам. Потом достал из кармана пальто две чекушки водки. Открыл обе. Одну поставил у могилки – не знаю, Илья, может, если ты принял такую веру, тебе нельзя пить водку? С другой стороны, тебе уже все можно. А я по-любому выпью. С тобой и за тебя.
Я отхлебнул сразу на четверть и закусил глотком холодного воздуха.
Так вот, что я хотел тебе сказать, Илья, когда ты лежал в хосписе, я очень хотел позвонить, правда!.. Каждый день думал – позвоню сегодня!
Так я и сам не заметил, как стал разговаривать с могилой, как никогда не делал раньше, не умел. Не понимал и не слышал. Потому что был далеко, наверное. Теперь я гораздо ближе, теперь слышу.
Нет, ну честно, я собирался позвонить! Я вот только думал: а что я скажу тебе? Типа – держись, брат, все будет хорошо! И это… поправляйся?! Какое поправляйся, когда метастазы пошли… Понимаешь, я не могу в таких делах врать, подбадривать, ну и все такое. То есть я, может, верю, что все будет хорошо. Как раз таки я в это верю! Просто мое хорошо, оно отличается. И ему совсем не мешает смерть. Скорее, смерть – часть плана, по которому потом все обязательно станет хорошо. Я, Илья, когда был еще ребенком, совсем маленьким, если меня обижали или просто становилось грустно, я тогда думал себе: ничего. Это все ничего. Все равно я умру.
И становилось так сразу легко и спокойно. И так мелко, так ничтожно все остальное. Подумаешь, двойка… умру ведь! А тут – двойка!
И это такой оптимизм, правда! Только люди не понимают. Они считают меня мрачным пессимистом. А я не пойму, почему? Если я рад, что умру, то в чем тут мрачность, в чем пессимизм? Все равно ведь умру! И когда не рад этому, то тогда только горше! Вот уж точно мрачная депрессуха! А если подумать, то почему рад тому, что умру? Да потому, что знаю – после смерти буду жить вечно!
А те, которые думают, что после смерти сразу умрут и больше ничего не будет, и боятся смерти, и говорят: нет, нет, не сейчас! – вот они пессимисты!
Я, знаю, путано говорю. Я сейчас еще выпью, чтобы слова лучше связывались…
Выпил и колким воздухом заглотнул.
Я давно заметил, что люди меня не понимают. Например, не понимают моих шуток. Я сказал своему дантисту: «Поставьте мне зубной протез так, на живой корень». Она говорит: «Давайте лучше сделаем имплантат, имплантат – это навечно!» Я ответил: «Мне не нужен вечный протез. Я не собираюсь жить вечно».
Правда ведь, хорошая шутка?
А она смутилась: «Что вы говорите, вы еще такой молодой…»
А что я такого сказал? Разве это неправда, что я умру? И зачем мне тогда вечные зубы? Зачем мне вообще что-нибудь вечное – здесь, когда вечен я буду в другом месте?
Вот там и надо копить себе богатства, открывать счета, накопительные, депозиты, пакеты акций скупать, обзавестись недвижимостью и можно даже вставить себе зуб. Вечный.
А ты понимал! Ты сам был такой, только лучше! Я мог бы сказать тебе все так, как думаю. Но… все же чего-то боялся. А надо было попробовать. Попробовать, начать говорить, а там… там все бы само… и ведь это было так просто! Вот он, твой номер, до сих пор в моем телефоне. Только не ответит больше никто. Не поднимет трубку. Абонент вне зоны действия сети. Вне зоны. Вне действия. Вне сети. Вырвался.
Почему же я не позвонил тебе, Илья?.. Какой же я мудак, прости меня Господи!..
* * *
Выходит, я уже все сказал. А он ответил. Он продолжает говорить со мной: его стихи в песнях по радио каждый день. Горят над нами, горят, бриллиантовые дороги. Чтобы идти по ним вслед за богами, нужны золотые ноги.Все не просто так.
Нужны золотые ноги!
Там ведь тоже нужны ноги, чтобы ходить за богами и оставлять следы на бриллиантовых дорогах.
Выходит, что я спросил, а он ответил – еще раньше.
Поэтому я не стал ему звонить. Вместо этого я набрал другой номер:
* * *
2-11-36. Вообще-то у меня плохая память на цифры. Я не помню номера дома и квартиры по месту своей постоянной регистрации. Не помню госзнака своего автомобиля. Не запоминаю номера телефонов. Но этот номер я запомнил на всю жизнь.2-11-36. Номер телефона в нашем доме. В Шали была небольшая телефонная станция. Пятизначных номеров хватало. У нас был телефон. Его номер был: 2-11-36. Я запомнил его. Теперь вы тоже запомнили.
Сейчас в нашем доме нет телефона. Уже давно нет, телефонную станцию взорвали, ни проводов, ни столбов не осталось. Это ничего. Теперь у всех сотовая связь. И все же я очень хочу, чтобы когда-нибудь у нас снова поставили стационарный телефон, протянули линию, из далека, из прошлого, и обязательно восстановили номер: 2-11-36.
Этот номер я набирал, после междугородних кодов, на переговорном пункте около Дворцовой площади. Вечно голодный и мерзнущий студент. Пришедший пешком, ночью, от общежития на Петроградской стороне. Отстоявший очередь к кабинке. Чтобы набрать номер и услышать дом, родное, любовь.
Прошло почти двадцать лет, и я набрал этот номер снова. Для чего? Как и тогда, чтобы услышать дом. Родное. Любовь. Без кодов, просто пять цифр. Меня соединят правильно. Если сегодня действительно тот самый день.