Сахарнов Святослав. Дом под водой

   Здесь бушевал солнечный ветер. Светлые пылинки вились перед лицом. Упругая прохладная вода обтекала мышцы.
   МЫ ВЫШЛИ ИЗ ПОДЗЕМЕЛЬЯ.
   Когда мы вернулись в дом и рассказали Игнатьеву о находке, тот сказал:
   — А что? Спросите Марлена. Чем ему не полигон? Такое укрытие!
   Мы с Немцевым тотчас кинулись звонить.
   — Посмотрю сам, — ответил мой друг.
   Особой радости он не проявил.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ПЛИТА

   Я решил приготовить обед.
   — А вы умеете? — удивился Немцев. — А то смотрите, обычно готовлю я. Ну, если вам так хочется…
   Он пожал плечами.
   Я принялся за дело.
   Легче всего было приготовить суп. В термосе хранился кипяток. Я налил его в три чашки, бросил туда бульонные кубики.
   Салат — тоже не проблема. Я открыл банку горошка.
   Котлеты! Оставалось поджарить котлеты. Они лежали в холодильнике. Рубленые и обсыпанные сухариками.
   — Жарьте пятнадцать минут! — сказал Немцев и ушёл.
   Я положил котлеты на сковородку, бросил туда кусок масла, закрыл крышкой и поставил в духовку.
   ГДЕ ТУТ ТЕМПЕРАТУРА? ГДЕ ВРЕМЯ?..
   Как только я включил плиту, она загудела, как самолёт. Все плиты, с которыми я имел дело раньше, спокойно стояли на месте. А эта гудела и подрагивала, как «ТУ-104» перед разбегом. Мне сразу это не понравилось.
   Пока котлеты жарились, я ходил вокруг плиты и принюхивался. Чтобы котлеты хорошо прожарились, они должны чуть-чуть подгореть. Это не страшно: подгорает сухарная крошка, зато само мясо делается вкусным. Но запаха гари все не было. Я повернул ручку температуры раз, потом ещё раз… Через пятнадцать минут запищал гудочек: туу-у-у!
   Я выключил плиту, достал из духовки сковородку и осторожно снял крышку. Клуб чёрного дыма вырвался из-под неё.
   На дне лежали три уголька.
   Обжигая пальцы, я завернул угольки в бумажку и выбросил в ведро. Потом начал скрести сковороду. Не успел я вычистить и повесить её на место, как в отсек спустился Немцев.
   — Ну как? — спросил он, потирая руки и принюхиваясь. — Что на обед?
   — Бульон, — ответил я, — и горошек.
   — Лёгкий обед! — удивился он. — Разгрузочный день?
   — Горошек улучшает зрение, — ответил я уклончиво.
   После обеда я стал мыть посуду, а Немцев сказал:
   — Знаете, ничего! Чувствуешь себя лёгким-лёгким. С вами не потолстеешь. А разве не морковь улучшает зрение?
   — Морковь, — согласился я. — А котлеты у меня сгорели…
   И вдруг я сообразил. Я сообразил, почему не было запаха гари. Дыма не было потому, что работала НЕОБЫКНОВЕННАЯ вентиляция.
   Нет, всё-таки простые плиты лучше!

ВТОРАЯ ПОДВОДНАЯ НОЧЬ

   Вторую ночь я спал тоже не очень спокойно. Мне несколько раз снился большой ржавый корабль. Он лежал на дне, и вокруг него хороводили рыбы.
   Потом корабль исчез. Вместо него на дне стояла электрическая плита. Из неё шёл дым. Дым был такой сильный, что у меня засвербило в носу. Я чихнул и проснулся. Часы показывали пять утра.

ГОЛОСА РЫБ

   — Сегодня будем записывать рыб, — сказал Игнатьев. — Придёт Марлен.
   Тот появился сразу после завтрака. Не успели с берега позвонить, чтобы мы встречали, как около входного тамбура послышалось царапанье, вода забурлила и показался человек.
   Серебряные пузыри, как тарелочки, всплывали вместе с ним.
   Человек пробил головой плёнку воды и сбил маску на лоб.
   — Привет! — сказал Марлен отдуваясь. — Ну, как дела?
   — Живём.
   Он выбрался из воды и пошёл вместе с Игнатьевым готовить аппаратуру.
   Ничего особенного в этой аппаратуре не было: обыкновенные магнитофоны. Только у некоторых приставки — запись звука пером на бумажную ленту.
   Когда они всё приготовили, Марлен сказал:
   — Сделаем так. Идите в вольер. Повесьте гидрофоны и ждите. По команде будете кормить рыб. Несколько раз придётся рыб испугать. Запишем испуг. Ясно?
   — Ясно.
   Мы с Немцевым отправились в вольер. Плыли, тащили два гидрофона и тянули за собой шнуры.
   Вот и вольер — весь будто сотканный из паутины. Невесомый, прозрачный…
   Мы заплыли в него, повесили гидрофоны. Немцев стал ждать команд.
   Вот он снял с пояса мешочек с кормом. Вывернул. Коричневое облачко повисло в воде, весёлая рыбья карусель закружилась вокруг него.
   Немцев не двигался.
   Но вот он бросился вперёд, рыбы, как одна, порскнули в стороны.
   ЗНАЧИТ, БЫЛА КОМАНДА ПУГАТЬ!
   И так несколько раз.
   Плывя вдоль проводов, мы вернулись в дом.
   В тамбуре я столкнулся с Марленом. Он что-то промычал в маску, похлопал меня по ноге и, оставляя за собой тучу пузырей, нырнул.
   — Всё нормально, — сказал Игнатьев.
   Он показал записи.
   На бумажных лентах дрожали извилистые коричневые линии — запись звуков, которые издавали рыбы во время еды.
   В нескольких местах линии становились размашистыми и тревожными.
   — А это вы пугали рыб?
   Игнатьев включил магнитофон.
   В лаборатории зашумело, забулькало. Послышалось чавканье и скрежет.
   — Ничего себе уплетают! За обе щеки! — сказал Немцев. — А где же испуг?
   Сколько мы ни прислушивались, криков испуга услыхать не смогли.
   — Видно, у нас с вами не рыбий слух, — сказал я. — Недаром говорят: тихо, как под водой. Оказывается, есть и неслышный шум!

КЕССОН

   На другой день нам приказали встречать контейнер с каким-то особым грузом.
   — Что в контейнере?
   — Увидите.
   Его приволокли два водолаза. Они всплыли в тамбуре, и вместе с ними всплыл круглый, похожий на высокую кастрюлю с крышкой контейнер.
   Мы с Немцевым подхватили его и вытащили из воды. Водолазы, хрипя и булькая, ждали.
   Немцев открыл крышку.
   «Мяу!»
   На дне контейнера сидел котёнок.
   Водолазы засмеялись:
   — Всё в порядке, жив! — И они погрузились.
   — Смотри-ка, и пакет с песком положили!
   Котёнок тряс головой и тёр лапами уши.
   — Что, давит? — спросил Немцев и потащил котёнка наверх, в жилой отсек.
   — Я знаю, как его назвать, — сказал он Игнатьеву. — Нашёл водолазное имя. Кессон. Хорошо?
   — Сойдёт.

УТРО, ДЕНЬ И ВЕЧЕР

   Теперь каждый день мы записывали рыб.
   Бумажные ленты с записями ползли из приборов на пол.
   Я брал в руки ленту и, не глядя на часы, знал, что там наверху — утро, день или вечер.
   Утром рыбы просыпались и начинали шуметь. Записи делались колючей и размашистей — рыбы ели. Игнатьев включал репродуктор, и наш дом наполнялся хрустом и скрежетом. Рыбы чавкали, урчали, пережёвывали еду.
   Около полудня шум стихал. Коричневая дорожка на ленте делалась узкой.
   К вечеру всё повторялось. Размахи пера, чертившего на ленте извилистую линию, снова становились большими, а сама линия — колючей.
   Рыбий день шёл к концу.
   Кессон слушал рыбий скрип и скрежет, склонив голову набок, подняв одно ухо. Когда репродуктор выключали, он вставал и шёл по столу, мягко переступая через провода, мимо белых циферблатов, на которых дрожали тонкие блестящие стрелки.
   Немцев записывал показания приборов. Кессон садился около его руки и внимательно смотрел, как скользит по бумаге красный шарик автоматической ручки.

АКУЛА

   — Акула, глядите, акула!
   Мы с Игнатьевым бросились к иллюминаторам. Немцев возбуждённо тыкал пальцем в стекло. Там, у вольера, стояла остроносая полутораметровая рыба. Я сразу узнал её: маленькая акула-катран.
   За прозрачной сетью беспокойно метались рыбы-ласточки.
   — Могли бы и не бояться, — сказал Немцев. — Катран предпочитает крабов.
   — Это уж позволь ему лучше знать…
   Игнатьев ушёл возиться со своими магнитофонами.
   Вдруг акула насторожилась, медленно повернулась и поплыла к нам. Не доплыв до «Садко», она опустила нос и быстро пошла под дом.
   — Смотри, увидела кого-то! — сказал Немцев. — Нет, плывёт назад!
   Катран вёл себя непонятно. Он несколько раз возвращался к вольеру, останавливался, смотрел на рыб и вдруг срывался с места и стремительно бросался под дом.
   — Что он там нашёл? — удивлялся Немцев.
   Он поднялся наверх к Игнатьеву.
   — Идите скорей сюда!
   Я полез в люк.
   Игнатьев сидел на корточках и копался в ящике с инструментами. Оба магнитофона работали. Коричневые ленты змейками перебегали с одной катушки на другую.
   — Повтори, что у тебя тут записано, — сказал Немцев.
   Игнатьев недовольно поднялся и посмотрел на ленты.
   — Ты записан, — сказал он. — Пугаешь рыб и занимаешься прочей ерундой.
   И тут меня осенило: катран подходит к дому, потому что слышит испуганные крики рыб! Наверно, звук передаётся через стальные стенки в воду, катран думает, что там кто-то охотится, и спешит, торопится к чужому столу.
   Но скоро катран понял, что его дурачат.
   Когда мы с Немцевым вернулись к иллюминатору, акулы не было. Она ушла.

СУМЕРКИ ДНЁМ

   Позвонил Павлов и сказал:
   — Опускаем буровую!
   Шёл уже девятый день моего подводного сидения.
   Я стоял у иллюминатора и смотрел, как опускаются одна за другой части буровой вышки. Мимо проплыли суставчатые ноги, пузатый, похожий на бочонок, мотор, разделённый на части вал, лебёдка с тросом.
   Со дна навстречу им поднялось зелёное облако. Потревоженный ил клубился. Облако росло, как перед грозой. Я посмотрел на часы — три часа дня.
   Это там, наверху. А у нас всё те же сумерки.

КЕССОН И ОБЛАКА

   Кессон не любил ходить по железу.
   — Он же босиком! — объяснял Немцев.
   Ел котёнок на столе, спал в коробке из-под печенья.
   Больше всего его интересовала в доме прозрачная дверь. Когда ему удавалось пробраться в нижний отсек, он садился около люка, вытягивал шею и смотрел вниз.
   Там тускло и таинственно светилась вода. Поверхность её была совершенно неподвижна, где-то у самого дна бродили тени. Я сначала думал, что это рыбы, но потом сообразил, что таких огромных рыб в Чёрном море нет.
   И тогда я понял — это облака. Тени облаков, плывущих над морем.
   Кессона они очень занимали. Несколько раз он пытался, опуская лапу, достать эти тени.
   Неподвижность воды его пугала.
   Приходил Немцев, говорил:
   — Свалишься, дурак! — и уносил котёнка наверх.

НЕНАПИСАННЫЕ КАРТИНЫ

   По ночам мне снились
   пустые рамы от
   картин.

БОЛЬШЕ ЗВЕРЕЙ НЕТ?

   Наконец настал десятый день. Последний день нашего пребывания в доме.
   С утра началась суматоха. Звонил телефон. Несколько раз приплывали аквалангисты — проверяли лифт.
   Пришёл доктор и внимательно осмотрел нас. Он выслушивал Игнатьева, когда с пола на стол прыгнул Кессон.
   — И тебя послушаем, — сказал доктор и стал слушать, как бьётся у кота сердце.
   — Значит, так: в декомпрессионной камере будете трое суток, — сказал он. — И этот зверь с вами. Насколько я помню, случаев декомпрессии кошек мировая наука не знает. Так что ты — первооткрыватель!
   Он щёлкнул Кессона по лбу.
   Котёнок пищал и вырывался. Доктор посчитал у него пульс и что-то записал в блокнот.
   — Здоровый организм! — сказал доктор. — Больше зверей у вас нет?
   Мы пошли провожать доктора.
   Вместе с ним должен выйти Немцев. Он будет снимать гидрофоны.

НОСОК

   Мы стояли в нижней кабине и смотрели, как одеваются Немцев и доктор.
   Кессону не приходилось ещё видеть, как одевается водолаз.
   Ему не понравилось, что его друг неожиданно стал весь резиновый и блестящий.
   Котёнок мяукнул.
   Доктор опустился по лесенке в люк, помахал нам рукой и скрылся.
   За ним полез Немцев.
   Кессон завертелся и потянулся за ним.
   Стоя по пояс в воде, Немцев говорил с Игнатьевым.
   Он просил осторожно тащить шнуры гидрофонов.
   Котёнок тревожно смотрел на него. Немцев отпустил руки и без всплеска ушёл под воду. Его силуэт хорошо был виден на фоне светлого дна.
   И тогда произошло неожиданное. Кессон пискнул, перелетел через кольцевой порог и шлёпнулся в воду.
   Мы с Игнатьевым бухнулись на колени и вытащили котёнка.
   Кессон шипел, дрожал всем телом и озирался.
   — Вот видите, — сказал я, — а ещё говорят — кошки боятся воды.
   — Так то нормальные кошки, а это — подводная.
   Игнатьев завернул Кессона в полотенце и положил на стол. Котёнок распутался, сел на лабораторный журнал и оставил на нем мокрое пятно.
   — Так он весь перемажется, — сказал я, — и всё испачкает!
   Тогда Игнатьев полез в ящик с водолазной одеждой, достал шерстяной носок, засунул в него Кессона и повесил носок на лампу.
   Носок был толстый, плотный, котёнок не мог вытащить лапы. Из носка торчала одна его голова.
   От лампы струилось тепло. Кессон сначала ворочался в носке, потом согрелся и уснул.

КИНОШНИК

   Когда до нашего выхода оставалось совсем немного, позвонил Павлов.
   — Направляю к вам кинооператора, — сказал он. — Будет снимать эвакуацию дома. Если надо, задержитесь на часок.
   Мы с Немцевым тут же поспорили: сам приплывёт Киношник или его опустят в лифте?
   — Конечно, в лифте, — говорил Немцев. — Всё-таки известный человек. Снял несколько картин.
   Я покачал головой.
   — Киношники — отчаянный народ. Они для искусства идут на всё. Помню, этому режиссёру надо было на Дальнем Востоке снять битву с осьминогом, так что вы думаете — построили аквариум кубов на тридцать…
   — И хорошо получилось?
   — Битва? Не очень, — уклончиво ответил я. — Но грандиозное было дело! А ещё он корову с парашютом однажды сбросил. Тоже надо было. Для искусства.
   Услыхав про корову, Немцев и Игнатьев сказали:
   — Ну орёл!
   Опять позвонили с берега и приказали: «Встречать!»
   Приплыли трое. Из люка появились один за другим Павлов, Марлен и Киношник. Павлов и Марлен поддерживали его под мышки.
   — Быстро мы вас? — сказал, отдуваясь, Марлен.
   Киношник снял маску, потряс головой и показал на уши: «Не слышу!»
   Все трое разделись и поднялись в лабораторию.
   Киношник сел на стул и поморщился. Видно, ему здорово давило на уши. Потом он потрогал сердце.
   — У нас всего пятнадцать минут, — сказал тусклым голосом Павлов.
   Киношник кивнул.
   — Я предлагаю снимать так, — сказал Марлен. — Люди складывают постели, вынимают ленты из приборов, просматривают вахтенный и приборные журналы. Затем выход через люк, мы закрываем лифт, лифт уходит наверх. А?
   — Что? — спросил Киношник. Он вдруг позеленел и икнул.
   — Начинайте снимать.
   — Дайте мне пить.
   Ему дали стакан воды.
   — Где-то должен быть экспонометр, — сказал Киношник. Он вяло похлопал себя по карманам. — Где мой экспонометр?
   — Мы не брали его.
   — Осталось десять минут, — сказал Павлов. — Вам помочь?
   — Понимаете, положил в палатке на стол экспонометр. Японский экспонометр. Я купил его в Токио на фестивале…
   — Время уходит! — чуть не плача сказал Марлен.
   — Семь минут. — Павлов нервничал. — Если быстро снимать…
   — Как же я буду снимать без экспонометра?
   Тут наш гость совсем оглох. Минут пять он просидел, хватая воздух ртом.
   — Четыре минуты, — сердито сказал Павлов. — Три… Две. Времени осталось, только чтобы надеть акваланги.
   Мы проводили их. Павлов и Марлен шли злые и молчали.
   — А вы знаете, мне лучше! — сказал Киношник, когда на него надели баллоны. — Может быть, попытаться снять на глазок, без экспонометра?
   — Осторожно, не упадите в люк! — мрачно сказал Павлов. — Разрешите, я вас поддержу…
   Они скрылись под водой.
   С берега позвонили, что лифт у дома.
   Мы стали укладывать вещи в контейнер. Поверх вещей посадили Кессона.
   — Стойте! — сказал Немцев. — Звонил Джус, просил захватить портфель.
   — Ну куда же его? — сказал Игнатьев. — Задавим кота.
   Мы оставили портфель и стали по одному выходить. Рядом с «Садко» неподвижно висел в воде белый цилиндр. В нём снизу был открыт люк. Мы забрались внутрь лифта и уселись на кольцевой скамеечке, тесно прижавшись друг к другу. Контейнер мы держали на руках.
   Игнатьев прикрыл люк. Цилиндр качнулся. За выпуклым стеклом маленького иллюминатора побежали пузырьки, начался подъём. Потом цилиндр лёг набок, и за стеклом вспыхнул дневной свет.
   В стекло струями била вода. Нас буксировали к берегу. Наконец тряска прекратилась, и раздался скрип. Цилиндр везли на тележке по рельсам. Удар!.. Металлический лязг. Что-то скрипело и позвякивало. Лифт состыковали с камерой.
   — Можно открывать люк? — спросил Игнатьев. Он так и не снимал наушников. — Есть открывать!
   Мы осторожно отодвинули крышку. Раздалось лёгкое: пшш-шш! Это уравнялось давление.
   Через люк по одному мы вышли в камеру.
   — Вот тут другое дело! — сказал я. — Какой простор! Ноги вытянуть можно.
   Игнатьев уже завинчивал крышку камеры. Сейчас отсоединят лифт, и мы начнём отсчитывать три дня.
   КАКОЕ ЯРКОЕ, ВЕСЕЛОЕ НЕБО ВИДНО В ИЛЛЮМИНАТОР!
   Небо было затянуто облаками.

КУСОК КОРАБЛЯ

   Первым делом открыли контейнер и вытащили Кессона. Кот потянулся.
   — С этим всё в порядке!
   Немцев доставал свёртки.
   — Чьё бельё?.. Мыло и полотенце… Краски, кисти… Журналы с записями…
   Он положил на стол длинную щепку, чёрную и влажную.
   — Это ещё что такое? — удивился Игнатьев.
   — Кусок палубы английского корабля. Понимаете, я подумал: дерево в воде пролежало сто лет, по нему пробегали матросы, топали солдаты. Всё-таки историческая щепка. Решил взять. Дома положу на стол. Буду работать и смотреть.
   В плоском стекле иллюминатора показалось озабоченное лицо Джуса.
   Немцев развёл руками и показал на котёнка:
   — Оставили! Или его, или портфель.
   Джус ничего не услышал.
   — Скажи ему по телефону.
   Немцев взял трубку:
   — Не беспокойтесь, пожалуйста, портфель на месте. Он в доме.
   Джус недовольно покачал головой.
   Начались первые сутки нашего заключения.

ТРИ ДНЯ СО ШПИОНАМИ

   Я читал.
   Я лежал на узенькой жёсткой койке и читал. Когда мне надоедало читать, я думал.
   Я думал, как можно использовать записи — звуки голосов рыб? Можно отпугивать рыб от плотин электростанций, от работающих земснарядов… Можно привлекать их к сетям и местам лова…
   Время от времени я поглядывал на манометр. Большой медный манометр висел на торцовой стене камеры.
   Мы все смотрели на него. Тонкая стрелка изнурительно медленно ползла влево. Давление падало. Оно снижалось так неторопливо, что казалось, стрелка никогда не дойдёт до нуля.
   КОГДА ОНА ДОСТИГНЕТ НУЛЯ, ОТКРОЮТ ЛЮК.
   Я потянулся и швырнул книжку на пол. Все книжки, которые мы взяли с собой, оказались про шпионов. Немцев взял про шпионов, Игнатьев — про шпионов. И я.
   Из-за этих книжек у меня пропал аппетит. Стоило закрыть глаза, как из всех углов начинали вылезать шпионы. Они были с черными накладными бородами, подходили ко мне и шепотом называли пароль.
   Однажды, когда я задремал, шпион наклонился надо мной, вытащил из кармана пистолет и выстрелил мне в живот.
   С диким криком я вскочил и ударился лбом о потолок.
   С живота на ноги ко мне скатился Кессон.
   — Ты что? — спросил Немцев.
   С перепугу он сказал мне «ты».
   Я тяжело дышал и мотал головой.
   — Вам на живот прыгнул котёнок — только и всего!
   Я перевёл дыхание.
   — Давайте поговорим о литературе, — сказал Игнатьев. — Всё-таки просидеть три дня в камере с художником и ничего не услышать от него о книгах — обидно. Какие книги вы любите?
   — Без выстрелов! — ответил я.

МНОГО ЗВУКОВ И ВЕТРА

   Серебряная стрелка упёрлась в нуль и остановилась.
   Сейчас нас выпустят.
   — Всё в порядке! — сказал в телефон Игнатьев. — Ждём.
   Снаружи послышался скрип винтов. Мы сели каждый на свою койку и приготовились. Только Кессон, услышав скрип, побежал к двери. Он, наверное, думал, что это скребется мышь.
   Наконец скрип кончился. Что-то звякнуло, и круглая крышка люка шевельнулась. Она медленно приоткрылась. Жёлтый изогнутый луч солнца упал нам под ноги.
   Люк был открыт.
   Мы по одному выбрались из камеры.
   СКОЛЬКО ЗВУКОВ И КАКОЙ ВЕТЕР!
   Звучало всё: море, толпа, которая собралась вокруг камеры, воздух, который струился над бухтой, корабли, даже горы. Лёгкий звенящий звук слетал с их вершин и, долетев до нас, повисал в воздухе.
   А какой был в этот день ветер! Воздух так и ходил. Он был и жгуч, и прохладен, то и дело менял направление и обдавал нас то запахом морской воды и соли, то густым ароматом трав.
   НАВЕРНО, ЧЕРЕЗ ЧАС МЫ НЕ БУДЕМ ЗАМЕЧАТЬ НИЧЕГО.
   Я осмотрелся.
   В первом ряду стояли корреспонденты. Киношник стоял позади всех.
   — Товарищи! — сказал Павлов. На этот раз он решил всё-таки сказать речь. — Разрешите от вашего имени поздравить экипаж подводного дома…
   За моей спиной раздалось мяуканье.
   Павлов замолчал.
   — Что это?
   — Это Кессон! — сказал Игнатьев.
   — Какой Кессон? — удивился Павлов.
   Немцев забрался в камеру и появился с котёнком.
   Кессон щурил глаза, шипел и вырывался. Он не хотел выходить из камеры.
   — Это кошка, — сказал доктор, — первая подводная кошка в мире. Она прожила под водой неделю. Как видите, она хорошо перенесла декомпрессию и теперь не рвётся на воздух.
   Павлов махнул рукой. Как видно, он решил не говорить речь.
   — Можно расходиться, — сказал он.
   — Ура! — сказал толстый корреспондент. — Ура и ещё раз ура! Я знаю, с чего начать корреспонденцию. Я начну её с этой удивительной кошки. Кошка-акванавт!
   И он побежал писать статью.
   Ко мне подошёл Марлен.
   Мы отправились побродить. Дошли до загородки с дельфином и остановились. Я смотрел на пустую загородку и вспоминал Сашу.
   Вдруг вода в загородке шевельнулась. Она раздалась, и из неё показалась блестящая чёрная спина дельфина.

ЧУДЕСА

   Я ахнул.
   — Это что — новый?
   Марлен засмеялся:
   — Угадай.
   — Новый. Вместо Саши.
   — Нет.
   — Тогда не знаю.
   — Посмотри лучше.
   Мы подошли ближе.
   В загородке по пояс в воде стояла женщина. Она была в чёрном купальном костюме. На воде дрожало и изгибалось её отражение: чёрно-розовое пятно. В руке у женщины была щётка.
   Женщина похлопала ладонью по воде, и около её ног вынырнула узкая дельфинья морда. Поперёк лба у дельфина тянулся белый шрам.
   САША!
   Дельфин повернулся на бок, и женщина начала тереть его щёткой.
   — Саша… Саша… — приговаривала она. — Ну повернись ещё, повернись…
   Почесав дельфина, женщина вышла на берег, взяла с коврика гаечный ключ и, размахнувшись, бросила его в воду.
   Саша перевернулся и без всплеска скрылся. Прошло не больше минуты, он вынырнул и стал медленно приближаться к берегу. Он плыл к тому месту, где стояла женщина. В зубах он держал что-то чёрное. Я удивился: это был гаечный ключ.
   Женщина взяла ключ, потрепала Сашу по голубой птичьей челюсти и повернулась к нам. У неё было усталое лицо и волосы, стянутые сзади узлом.
   — Видите, принёс, — сказала она. — Ещё неделя, и, думаю, этот номер мы закрепим.
   Я подошёл и стал рядом с ней.
   — Что же ты, Саша? — сказал я. — Сколько времени дурачил нас.
   Дельфин пытливо смотрел на меня удлинённым глазом. Он медленно тонул, погружался. Зелёная вода скрыла его рот, лоб с характерным уступом, макушку с дыхалом.
   Когда мы отошли от загородки, я сказал:
   — Чудеса! Откуда он взялся?
   И тогда Марлен рассказал историю возвращения дельфина.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДЕЛЬФИНА

   …На второй или на третий день моего сидения под водой в лагерь привезли газету. На последней полосе была напечатана заметка.

   РУЧНОЙ ДЕЛЬФИН В ЕВПАТОРИИ
   Вот уже несколько дней, как около евпаторийского пляжа каждое утро появляется дельфин-афалина. Животное позволяет подплывать к себе, трогать руками, охотно берёт из рук рыбу.
   Работникам спасательной станции дано указание оберегать доверчивое животное.

   Сперва заметке удивились, потом у Джуса мелькнула мысль.
   — Стойте! — сказал он. — Подозрительный дельфин. Уж не Саша ли это?
   Решили отправить в Евпаторию человека.
   Поехал на мотоцикле Лёсик.
   В Евпаторию он примчался в полдень. Поставив мотоцикл около спасательной станции, разделся и в трусах — они у него были ярко-жёлтые — пошёл по берегу.
   На пляже люди лежали, как шпроты в банке: они все были коричневые и лежали бок о бок. Потом Лёсик увидел толпу. Купальщики стояли кто на берегу, кто по колено в воде и смотрели на море.
   В море дрейфовала лодка. Люди в ней свесились за борт. Один, опустив руки, трогал что-то чёрное и блестящее.
   Лёсик прыгнул в воду и поплыл. Он доплыл до лодки и увидел дельфина. Это был Саша. Он описывал вокруг лодки круги, подплывал и тёрся спиной о борт.
   В лодке стоял ящик с рыбой.
   Время от времени люди бросали в воду рыбёшку. Дельфин коротким броском настигал её — ап! — и рыба исчезала в его пасти.
   — Саша! — позвал Лёсик. — Саша!
   — Зачем вы называете его Сашей? — сказали из лодки. — Это Разбойник. Наш пляжный дельфин Разбойник.