Сахарнов Святослав. Трепанголовы

   Та, что помоложе, принесла из задней комнаты маленькие резиновые сапожки.
   — Только такие, — сказала она, — только детские, на пять лет.
   — Мне не пять лет. — Я чуть не плакал. — Мне тридцать четыре года. У меня сорок второй размер!
   — Странный вы человек, — сказала старшая. — Сапоги покупают заранее. Вам говорят ясным языком: взрослых сапог нет. Зимой…
   Я покачал головой. Зимой меня здесь не будет. Я буду ходить дома по асфальту в галошах…
   Стоп! Это идея!
   — А галоши у вас есть?
   — Сорок первый размер.
   — Давайте.
   Я заплатил деньги и получил пару блестящих, словно облитых маслом, галош. Примерил их. На полуботинки галоши были малы. Ничего!
   Я снял полуботинки и надел галоши. Я надел их просто так, на носки.
   Я знал, что спасёт меня. БОСОНОЖКИ. Они меньше, а в крайнем случае им можно обрезать носки.
   Пускай никто ещё не ходил в галошах, надетых на босоножки. Я буду первый.
   Мне не страшна теперь никакая грязь.
   Я вышел из магазина и пошёл самой серединой улицы. Я не шёл, а плыл по грязи. Как Колумб к Антильским островам.
   ТЕПЕРЬ ДОЖДЬ МНЕ НЕ СТРАШЕН!

ЛЕСНЫЕ ВОДОПАДЫ

   Я шёл по лесу.
   Лес был мокрый, сырой. В нём хорошо слышались все звуки.
   За мной кто-то шёл следом.
   Я сразу заметил это. Шагов слышно не было, но ветки позади то прошумят, то замолкнут. То сзади, то сбоку.
   Я остановился и стал ждать.
   И тут совсем рядом, под соседним деревом, кто-то как забарабанит. Я — туда. Никого.
   Постоял на месте, послушал и понял.
   Шумели капли. Маленькие капли воды. Сорвётся капля с самой макушки, упадёт пониже на лист. А там, на листе, другая капля лежит. Сольются они, станет листу невмочь держать их, прогнётся и уронит — уже две капли. А там, ниже, четыре… восемь… И рухнул вниз дробный лесной водопад.
   Послушал я и пошёл дальше. Шёл, пока не наткнулся на развалины. Видно, стоял здесь когда-то дом. Только, наверное, очень давно. Тут фундамент когда-то был, здесь — стена… Всё погребено в траве, сквозь пол деревья проросли, водой залит подвал.
   Хотел я кирпич поднять, ухватился за него, а он развалился в руке — раскис.
   Видно, здесь когда-то самые первые поселенцы жили. Лет двести назад.
   Обошёл я развалины кругом. Куст, под кустом сухой кусок стены. На нём кто-то копотью вывел:
   ЖИЛ В ЭТОМ ДОМЕ… фамилия неразборчиво и год: 1956.
   Вот тебе и двести лет! Всего десять лет, как ушёл человек.
   В лесу как в воде: что упало, затянулось травой, плесенью, мхом — утонуло, ушло на дно.
   Десять лет — как десять метров глубины: кое-что ещё рассмотреть можно.
   Пятьдесят — и следов не найти.

ЕЩЁ РИСУНОК

   — Николай, там осьминога привезли! — сказал мне Дед.
   — Где?
   — На первом причале. На сейнере лежит.
   Я схватил альбом и побежал.
   У причала стоял малый рыболовецкий сейнер — МРС. На палубе в дощатой выгородке была навалена пластами рыба. Она тускло поблёскивала, как жесть.
   Поверх рыбьих приплюснутых тел лежало что-то фиолетовое, в пятнах. Это был осьминог. Он скорчился, застыл и был похож на лепёшку студня.
   Вот он какой!
   Я спросил рыбаков:
   — Можно мне его взять?
   — Варить?
   — Рисовать.
   — Поздно. Мы уже на завод сообщили. Сейчас его заберут.
   — Я недолго…
   Осьминога вытащили на причал.
   Он был вялый, ни одно щупальце не шевелилось. Глаз не было, только по бокам головы две плотно закрытые щёлки.
   Я развёл щупальца, присел на корточки и стал рисовать.
   На рисунке я сделал осьминога не таким плоским и дряблым.
   По-моему, получилось хорошо.
   Только кончил, пришли две женщины в ватниках, положили осьминога на носилки и унесли. Он лежал на носилках как пласт. Тело его в такт шагам тряслось и покачивалось.
   Итак, ещё один рисунок! Есть ещё одно морское животное.

ПУСТАЯ КОМНАТА

   Каждое утро, когда я шёл на катер и проходил ворота, меня останавливала старуха сторож.
   — А, это ты, батюшка? Всё ходишь? — спрашивала она.
   — Хожу.
   — Всё общим житьём живёшь?
   — В общежитии.
   — А у меня комната пустая…
   Старуха вздыхала.
   Однажды я не выдержал.
   — Бабушка, — сказал я, — не беспокойтесь, мне и там хорошо. А комната вам самой нужна.
   — Не нужна теперь, — сказала старуха. — Сын прежде в ней жил.
   — Он что — уехал?
   — Погиб… Водолазом был… Прошлым летом погиб…
   Старуха стояла в воротах и как-то странно, просительно смотрела на меня.
   Я смутился.
   — Если кому-нибудь понадобится комната, я скажу. Я обязательно пришлю таких людей к вам, — сказал я. — Скоро мои знакомые из Владивостока должны приехать.
   Я сказал и подумал, что Букину и Лизе незачем останавливаться у кого-то на один день.
   Просто мне хотелось ободрить старуху. Уж очень невесёлой она выглядела.

ПОД ВОДУ

   На катер для меня притащили легководолазный костюм и помпу.
   — Только сначала сдашь зачёты, изучишь правила, тебя осмотрит врач, — сказал Телеев. — Чтобы всё было в ажуре. А то отвечай за тебя.
   — Отвечать всё равно придётся, — сказал Дед.
   Он не очень-то верил, что на Чёрном море я уже опускался с аквалангом.
   Для пробы меня опустили на пятнадцать минут около причала, на глубину три метра.
   Сначала надели костюм. Он был как детская матрёшка: из двух половинок. Рубаха и штаны надевались на широкое стальное кольцо-пояс. Поверх пояса затягивалось второе кольцо. Половинки соединялись, прижимались друг к другу. Шлем у костюма был мягкий, похожий на капюшон, только с маской.
   Меня одели и начали опускать. Опускали постепенно. Вода была мутная. Ничего, кроме обросшей ракушками причальной сваи, я не видел. С моря шла зыбь. Меня качало и ударяло о сваю. Стук головой, стук! Я сразу попросился наверх.
   — Написано в инструкции: первый раз держать пятнадцать минут, — ответил по телефону Телеев.
   На шестнадцатой минуте меня вытащили.
   — Вот теперь можешь опускаться. Снимай и рисуй под водой сколько хочешь! — сказал Телеев. — Самочувствие как?
   — Ничего. Сваи у вас что — железные?
   — Железные.
   — Чувствуется!

ЕЩЕ ТЕЛЕГРАММЫ

   Не успел я прийти домой, как мне вручили новую телеграмму:

   ТВОЮ ТЕЛЕГРАММУ ПОЛУЧИЛИ ТЕЛЕГРАФИРУЙ ПОДРОБНОСТИ РАБОТЫ

МАМА ЗИНА

   Я ответил:

   НАЧАЛ СПУСКИ УДАРИЛСЯ ГОЛОВОЙ О СВАЮ

КОЛЯ

«ВИСЮ»

   Через два дня я опустился в водолазном костюме в море.
   Мы работали у восточного берега острова.
   Берег был пустынный.
   На нём стояли, как изваяния, каменные столбы.
   — На острове Пасхи в Тихом океане есть очень похожие фигуры, — сказал я, — только они изваяны рукой человека, а эти?
   — Ветер да море, — сказал Телеев. — Бывает, заштормит, так их водой, как ножом, режет.
   Он сидел на перевёрнутом ящике и отдыхал, прежде чем пойти второй раз под воду.
   Одели и меня. Я взял фотоаппарат, мешочек из полиэтилена, выждал, когда запустят помпу, проверил телефон, закрыл окошко маски и полез за борт.
   Последняя ступенька лесенки. Я шагнул вниз, за окошечком запузырилась вода.
   Меня опускали, держа за шланг и сигнальный конец, Шапулин и Жаботинский.
   Опускали быстро. Мимо прошёл чёрный катерный борт. Наискосок в сторону убежал якорный канат.
   Из голубой тьмы вынырнуло и стало приближаться морское дно.
   Я уже почти касался его ногами, как вдруг дикая боль вошла в уши. Будто в барабанные перепонки кто-то сунул по гвоздю и, проткнув их, стал сверлить мозг. Я закричал.
   — В чём дело? — спросил Шапулин.
   — Стой!
   Спуск прекратили.
   — В чём дело?
   — Уши!..
   Меня стали поднимать. Я не чувствовал ничего, креме боли в ушах. Только когда моё плечо стукнулось о дно катера, боль немного утихла.
   — Ну как? — спросили по телефону.
   Я молчал.
   — Будете выходить?
   — Повисю.
   Я висел под катером, следил, как притупляется боль в ушах, и раздумывал: как надо говорить — «вишу» или «висю»?
   Ни одного правила грамматики вспомнить под водой я не мог.
   НАВЕРНОЕ, «ПОВИШУ».
   — Давайте опускайте! — сказал я наконец. — Только осторожно.
   Потихоньку, с остановками, меня опустили на дно.
   Оно было покрыто крупной белой галькой. Кое-где среди камней росли кустики бурых водорослей. Пучеглазая камбала подплыла и легла рядом.
   Она, наверно, первый раз в жизни видела человека.
   Я присел на корточки, протянул руку и потрогал её. Рыбина не шевельнулась.

 
   Я поднял бокс с фотоаппаратом, навёл его на камбалу, щёлкнул и сообразил, что не взвёл затвор.
   Камбала терпеливо ждала.
   Я снял её три раза подряд. Только тогда она уплыла.

ТОТ САМЫЙ ТРЕПАНГ

   Кто-то схватил меня за ногу. Я вздрогнул.
   Позади зелёной горой стоял Телеев. Через окошки в шлеме было видно, что он улыбается. На берегу или на катере я ни разу не видел, чтобы он улыбался, а тут под водой — пожалуйста!
   Я уселся, вытянул ноги и стал фотографировать.
   Я фотографировал, как работает водолаз.
   Телеев брёл по дну, сильно наклонясь вперёд. Он шёл, как идут против ветра, рывками таща за собой шланг. В одной руке у него была питомза, в другой острый крюк с рукояткой — багорок.
   Багорком он подбирал трепангов.
   Трепангов было много. Они лежали толстые, шишковатые, припав плоскими животами ко дну.
   Телеев подходил, накалывал трепанга, стряхивал его с багорка в питомзу. Мешок волочился за ним, как раздутая от проглоченной добычи змея.
   Я пошёл было за Телеевым, но скоро отстал: не сразу понял, что идти надо, почти касаясь телом грунта, почти ложась и глубоко зарывая носки галош.
   Каждый шаг давался мне с боя. К тому же я забыл, что меня держит на месте шланг.
   — Потравить? — спросил наконец Шапулин.
   — Потрави.
   Он дал шлангу слабину, и идти сразу стало легче.
   Я не захватил с собой багорок и помогать Телееву не мог. Я уселся около якоря. От него отходил вверх канат. Прямо надо мной на этом канате, как дирижабль на привязи, плавал катер.
   Я снял его и стал собирать в пластмассовый мешок жителей морского дна.
   Их я зарисую на палубе сразу же, как только поднимусь. Пока они живые, пока не изменили форму и цвет.
   На камнях сидело несколько бурых актиний. При моём приближении они спрятали щупальца, сжались, замерли и стали похожи на грибы.
   Лиловые, с красными пятнышками морские звёзды копошились среди камней.
   Из-под одной звезды торчал белый раскисший хвост полусъеденной рыбины.
   Я положил в мешок звезду, актинию, несколько трепангов.
   Рядом с полусъеденной рыбиной лежал на гальке ещё один трепанг. Он был, наверное, дохлый или больной — бесцветный, желтовато-серый. Я не хотел его брать, но увидел, что шишечки на его спине шевелятся.
   Бросил и его в мешок.
   — Поднимаем! — сказал Шапулин.
   Поднимали меня осторожно, с выдержкой.
   На палубе я снял рубаху и привалился спиной к борту.
   В ушах потрескивало.
   Телеев был ещё на дне.
   Он набрал уже третью питомзу.
   Я вытряхнул содержимое своего мешка на доски.
   — О, — сказал Веня, — белый трепанг!
   Я удивился.
   Так вот он какой, знаменитый белый трепанг!
   Очень обыкновенный.

САМОЕ ВАЖНОЕ В МОРЕ

   Когда мы возвращались домой, нашёл туман и закрыл берег. Через серую туманную полосу зелёным пятном пробивалась луна.
   Бот шёл вдоль туманной полосы.
   Мы с Телеевым сидели на палубе. Веня стоял у руля.
   — Знаешь, что самое важное в море? — спросил меня Телеев.
   — Компас.
   — А ещё?
   — Карта.
   — А если подумать?
   — Мотор. Без мотора пропадёшь.
   Телеев встал и запахнул ватник.
   — План, — сказал он. — Без плана не приходи домой.
   Он ушёл в кубрик, оставив меня раздумывать над значением своих слов.
   Не выдержав, я полез за ним.
   — Так что же, — шёпотом спросил я, — получается? Ерунда? Ведь это не завод, а КАТЕР!
   — Не ерунда, — ответил мне из темноты Телеев. — На первом месте план. Дай добычу… Спать-то ты будешь?
   — Посижу наверху.
   Луна и туман по-прежнему красили море зеленью. Бот поскрипывал и покачивался. Он тёрся бортом о волны, и от этого по палубе растекался слабый, невнятный шум.
   Мы пришли на комбинат под утро.

СВАДЬБА

   В общежитии было светло, я открыл дверь и не узнал комнату.
   Посреди пола чернела яма. Торчали сломанные доски, и в глубине подполья висела паутина.

 
   Кто-то кашлянул. Я повернулся. В коридоре стояли комендант и ещё два человека. Плечистые, в свитерах с растянутыми воротами. Сразу видно — водолазы.
   — Извините, товарищ, — сказала комендант, — без вас авария получилась. Говорила я им — на цыпочках. А они — вприсядку.
   Водолазы посмотрели друг на друга.
   — Разошлись малость, — сказал один.
   — Свадьба у нас была. Товарищ женился. Такое дело получилось.
   — Вещички ваши я на это время уносила, — сказала комендант.
   Я посмотрел на водолазов снизу вверх.
   ЕСЛИ ТАКИЕ РАЗОЙДУТСЯ!
   — И часто у вас бывают свадьбы? — спросил я.
   — Часто.
   — М-да. Я, знаете, сам люблю потанцевать. Но, конечно, вальс. А тут, как видно, танцевали всерьёз.
   — Говорила им, чертям: легче, легче, — объясняла комендант. — Да разве послушают! Придётся вам мою комнату занять. Не в яме же спать.
   — Спасибо, — ответил я и вдруг вспомнил старуху в проходной. — Мне здесь давно хорошую комнату предлагают. Очень спокойная семья. Не танцуют.
   — Да бросьте вы, — сказал водолаз. — Мы вам быстро починим. Сейчас чурбачки подложим, доски набьём, покрасим. Денёк-два сохнуть будет, а потом — лучше старого. Пол мы вам теперь в две доски настелем.
   — В деревнях на улице танцуют, — сказала комендант. — А тут нельзя: то дождь, то туман… Говорила я им: на цыпочках! Нет дисциплины у людей. Сразу видно — не были в армии!
   — И всё-таки я уйду, — сказал я. — Мне там будет лучше.

СТАРИК СО СТАРУХОЙ

   Я перетащил вещи к старухе.
   — Давно бы так, — сказала она. — Вот твоя, родимый, комната.
   Мы вошли в маленькую, очень чистую комнату. В ней стояли кровать и стол.
   Стена над столом была вся заклеена фотографиями. На каждой фотографии был один и тот же парень — молодой, улыбчивый, в тельняшке или в бушлате.
   — Ваня мой, — сказала старуха и печально кивнула, — как с флота пришёл, так одёжу военную не снимал. Нравилась она ему.
   — Видно, вы очень его любили. Вы часто ходите к нему на могилу? — спросил я.
   Старуха покачала головой:
   — Нету его здесь. В город увезли и нам не показали. Очень они тогда торопились — всё думали, что спасут. Там и похоронили. Только бумажку прислали. На фронте деда моего не убило, а сына тут — без войны… Вон дед идёт с причала, всё катера из города встречает.
   К дому по дорожке поднимался старик. Он шёл прямо, не торопясь. Увидел меня в окне, не удивился, а подошёл к крыльцу, скрипнул дверью и — слышно было — ушёл к себе.
   — Живи, батюшка, — сказала старуха. — Всё нам веселее… Так ты не трепаншшик?
   — Художник я.
   — И это неплохо. Живи. Старика моего звать Иваном Андреевичем. Ты здоровкайся с ним, он это любит.
   Она ушла.
   Я остался в комнате, где были кровать, стол и много-много фотографий.

ОКТОПУС ВУЛЬГАРИС

   Я шёл вдоль комбинатовского забора.
   — Николай! — крикнул кто-то сзади.
   Я оглянулся и увидел Лизу, Букина и какого-то солидного мужчину в чёрном берете и очках.
   — А-а! — закричал Букин. — Я говорил, мы его быстро найдём. Знакомьтесь!
   Человек в очках помахал рукой. Пальцы у него были толстые и вялые, как сосиски.
   Я протянул ладонь. Человек вложил в неё две сосиски.
   — Очень приятно, — сказал он.
   — Это известный кинорежиссёр, — объяснил Букин, — через неделю приезжает сюда его экспедиция. Будут снимать картину про осьминогов. Вы как художник и местный житель можете быть полезны.
   Я посмотрел на режиссёра. Его лицо показалось мне знакомым.
   — Простите, — сказал я, — мы с вами нигде не встречались?
   — Возможно, возможно, — сказал он.
   — Постойте… Чёрное море… Взрыв мины для учебного фильма… Рыбы на дне… Ну конечно, это вы! Помните, наша шхуна подошла к месту взрыва. Я ещё нырял, осматривал дно? Знаете, как мы вас назвали тогда — Главным киношником.
   — Ах, вот оно что! Припоминаю: был такой фильм. И шхуна, верно, была.
   — А вы всё на морскую тему снимаете?
   — Да, знаете, поручают. Один фильм удался, второй…
   — Товарищ режиссёр снимает почти все фильмы о морских животных, которые делаются у нас, и он часто ездит за границу, — сказала Лиза.
   — Так чем я могу помочь? — спросил я.
   — Трудно сказать. Пока ясна только общая идея.
   Главный киношник кивнул мне, Букин сказал: «Салют!» Они ушли в контору, а Лиза осталась.
   — Надо работать, — сказала она. — Покажите, что успели нарисовать. Я привезла вам альбом «Животные Японского моря». Но предупреждаю: животные там невыразительные. Их не рисовали, а срисовывали. Где присядем?
   — Все рисунки на катере.
   — Идёмте туда…
   Мы сидели на палубе, на потёртых нетвёрдых досках. Я доставал из папки по одному рисунку, Лиза смотрела их. На каждом писала два названия животного: по-русски и по-латыни.
   — Как будет «осьминог»? — спросил я.
   — Октопус вульгарис.
   Около нас сидели Телеев и Жаботинский.
   Лиза улыбалась. Видно, рисунки ей нравились.
   — А это что такое? — вдруг спросила она.
   Это был осьминог, которого я нарисовал на причале.
   — Октопус вульгарис, — гордо ответил я.
   Лиза нахмурилась.
   — Зачем вы срисовали мёртвого?
   КАК ОНА ДОГАДАЛАСЬ?
   — Это безобразие! Видите, закрыты глаза, опали надглазные бугорки.
   ВОТ ТАК РАЗ!
   — Мм-м… — сказал я. — Он действительно не шевелился, но я думал…
   Телеев и Жаботинский смотрели на Лизу открыв рты.
   — Найдите живого и рисуйте. Лучше всего подсмотрите его под водой. Нарисуйте его так, чтобы он шевелился даже в книге!
   — Сдаюсь.
   На катер пришёл Букин.
   — Хорошо быть художником, — сказал он, взглянул на мои рисунки. — Что ни сделай, всё хвалят. В науке, у нас, брат, не так! Ухабы!
   — Неизвестно, где их больше, — ответил я.

СПОР

   И мы поспорили. Я сказал:
   — Художники — самые несчастные люди на земле. То рисуешь сказки — Бабу Ягу, то копёр, которым забивают сваи. А к чему настоящее твоё призвание, не знаешь. Или узнаешь, прожив полжизни. Вот один художник, говорят, двадцать лет ситец расписывал, горошинки на нём рисовал, а потом вдруг что-то ему стукнуло в голову, полез в горы, выбрал высокую скалу и давай на ней орла выбивать. Зубилом и молотком. Два года в люльке — знаете, в которой маляры работают, — висел. Еду ему в корзинке сверху со скалы спускали. Выбил орла, все посмотрели и ахнули — хороший орёл получился! Он сейчас же на другую гору. Вот так. А в науке всё ясно.
   — Что ясно? — возмутился Букин.
   — Над чем работать.
   — Чепуха, — сказала Лиза. — Каждый учёный — узкий специалист. Попробуй угадай, чем всю жизнь заниматься? Одни занимаются глистами рыб, другие — двадцатиногими рачками. Третьи — движением кальмаров. Переучиваться некогда. Кто сразу правильно не выбрал, привыкнет и сидит, коптит небо.
   — У нас приятель, — сказал Букин, — всю жизнь просидел на рыбьих хвостах. Далеко, шельмец, пошёл — доктор наук!
   — Работать надо, а не менять темы, как ты, — сказала Лиза. — Впрочем, когда всё время хвосты да хвосты, тоже плохо…
   И она рассказала о страшной силе привычки, которая убивает всё лучшее в человеке и даже в рыбе.

ТОЛСТАЯ ЛУША

   Её вытащили сетью тихим сентябрьским утром.
   Маленькая белужка лежала на дне баркаса, разевая маленький кривой рот.
   Ей повезло. Баркас принадлежал биологической станции. Весь улов привезли в Севастополь и пустили в аквариумы и бассейны.
   Белужка попала в большой бассейн. Он был круглый, в середине зала. Стены зала были стеклянные. За ними плавали освещённые слабым светом голубоватые рыбины.
   — Белужка! — сказала тоненькая девушка в ватнике, которая пересаживала рыб. — Тебя-то нам и не хватало… Бе-лушка. Лушка-бе!
   Девушка была очень молода, любила выдумывать новые слова и прозвища.
   Так маленькая белуга стала Лушкой.
   Лушка оказалась в бассейне меньше всех. Меньше плоского, с кнутиком-хвостом морского кота, меньше головастых лобанов — кефалей и уж подавно меньше осетра, жившего на станции второй год.
   Девушка не забыла Лушку. Она приходила каждый день, всегда в зелёном ватнике. Под ватником виднелось то голубое, то розовое цветастое платье. Ведь наверху, в мире, который никогда не видела Лушка, ярко светило солнце, стояла ещё летняя жара. А здесь сочились из каменных стен на пол холодные капли и мерно журчала вода, взятая насосами с самого дна моря.
   Шло время.
   Лушка плавала вдоль стенки бассейна — всё вперёд и всё влево, круг за кругом, час за часом, день за днём, месяц за месяцем.
   Однажды она заметила, что лобаны, которым случается столкнуться с ней, уступают ей дорогу, и удивилась, почему они раньше казались ей большими.
   Лушка совершенно забыла море, леса рыжих водорослей и песчаное дно, на котором так весело было гоняться за серенькими крабишками. Среди людей, беспрестанно толпившихся в зале, она научилась узнавать девушку в зелёном ватнике. Завидя её, Лушка подплывала к краю бассейна и, тыча мордой в цемент, ждала, когда в воду полетят пахучие куски рыбьего корма.
   Месяцы складывались в годы. Лушка уже переросла осетра. Потом осётр куда-то исчез. Менялись один за другим обитатели аквариумов, и только Лушка величественно и сонно делала свои круги по бассейну — вперёд и влево. Она превратилась в большую, покрытую костяной бронёй пузатую рыбину.
   — Ты теперь настоящая Луша! — сказала однажды девушка, наблюдая за неторопливым движением своей любимицы. — Четыре года здесь. Четыре года… Какая ты стала толстая!
   Девушка грустно засмеялась, а маленькая Лушка с этого дня стала Толстой Лушей.
   Но однажды, когда Толстая Луша заканчивала свой обычный круг по бассейну, здание станции вздрогнуло. Удар передался бассейну и переполошил рыб.
   С этого дня такие удары стали постоянными. Исчезли праздные посетители. Рыб стали кормить реже. Люди, забегавшие в зал, без конца повторяли слово «война», которое, как и другие слова, ровно ничего не говорило рыбам.
   И вот настал день, когда в зале вновь стало людно и как никогда тревожно. Люди торопились. Они спускали из аквариумов воду, вычерпывали рыб, уносили их куда-то.
   Среди этих людей работала девушка.
   Очередь дошла до Луши. Большой сетью её выволокли на каменный пол, подхватили на руки и, как бревно, потащили длинным коридором.
   Толстая Луша не билась, а только беззвучно вздыхала, тяжело раскрывая громадный изогнутый рот. Коридор соединял зал с набережной. На набережной у каменных плит тревожно бормотала вода. Из бухты, прощально перемигиваясь фонариками, уходили в море корабли.
   Лушу с плеском бросили в воду. Она замерла, словно в растерянности, а затем начала тереться мордой о шершавый камень, обросший чёрными дольками мидий.
   Девушка наклонилась к воде и помахала Луше рукой. Та привычно замерла, ожидая корма.
   Принесли багор и багром кое-как оттолкнули Лушу от стенки. Поняв наконец, что от неё хотят, она повернулась мордой к морю и робко, нехотя шевельнув хвостом, поплыла.
   Она плыла, медленно удаляясь от берега одним и тем же заученным движением — по кругу, вперёд и влево, как плавала много лет подряд.
   Ошеломлённые люди молча стояли на стенке и смотрели ей вслед. В тишине послышалось всхлипывание. Это плакала девушка.
   Луша плыла, как всегда, у самой поверхности. Тёмные кольца от её движения всё удалялись и удалялись от берега, пока их не накрыла синяя полоса ряби. Шёл шквал — предвестник приближающегося шторма.
   Ночью разыгрался ветер. Гудели ревуны на буях. Всю ночь по бухте сновали задержанные штормом корабли…
   Прошли ночь и день.
   Вечером к причалу на северной стороне бухты прибило безжизненную тушу громадной рыбины.
   У причала стоял последний уходивший из Севастополя миноносец. На борту его оказался работник станции. Он узнал Толстую Лушу. В её теле зияла рана. Левый бок почти до хребта был рассечён пароходным винтом.
   Встретясь ночью с кораблём, белуга не смогла уклониться от удара и погибла, так и не сумев выйти из бухты…
   Когда Лиза кончила рассказывать, я сказал:
   — А я знаю, кто была эта девушка. Это были вы?
   Она кивнула.

СЫН

   Я решил, что пора рассчитаться с хозяевами за комнату.
   — Бабушка, — сказал я однажды, когда старуха пришла ко мне убирать, — скоро месяц, как я живу.
   — Ну и живи.
   — Очень мне хорошо тут у вас. Хорошая комната. Тихо.
   Старуха походила по комнате, остановилась перед фотографиями и сказала:
   — Говорят, Ваня мой, сыночек, на помощь звал, а его не услышали… В город увезли, да так и не привезли обратно, — непогоды сильные в ту пору начались. Кто хоронил, и хоронил ли, не знаем, а у нас только митинг на комбинате был, речи говорили. Старик мой ходил, а у меня сил не хватило… Учительница у соседей живёт, та и сейчас к нам приходит. Очень хорошая женщина, молодая. «Лучше вашего Вани никого не было», — говорит. Любила его, что ли…