Сахновский Игорь. Острое чувство субботы. Восемь историй от первого лица

   Возглавлял жюри некто Переватюк, директор местного краеведческого музея. На любой вопрос Переватюк имел готовый убедительный ответ, иногда рифмованный. Дискутировал он беспроигрышно: «А вот я считаю, что на вкус и цвет товарища нет! Но это сугубо моё личное мнение…» О таких людях иногда говорят: «лысый, но с перхотью». Справедливости ради замечу, что лысым Переватюк не был, а носил такую волнистую чиновничью укладку с пробором и напоминал внешне актёра Мела Гибсона. Он сказал, что не отпустит меня из города, пока я своими глазами не увижу его краеведческие сокровища.
   В музее на стенах висели домры с капроновыми струнами, чьи-то пыльные халаты золотого шитья и непоправимо жухлые почётные грамоты «За ударный труд». В тесном коротеньком переходе от феодализма к первым годам советской власти я и наткнулся на роскошную каменную бабу, очень похожую на Венеру из Виллендорфа, но гораздо крупнее, в полтора человеческих роста. Она затмевала собой весь музей. Вероятно, её просто некуда было приткнуть. Выпирающий раздвоенный лобок неприлично лоснился: видимо, его часто мыли, оттирая следы фломастеров и шариковых ручек – художества томящихся школьников, которых учителки пригоняли сюда нестройными табунами.
   В моём присутствии Переватюк строго спросил кого-то из персонала, когда «эту дуру», наконец, унесут в подвал, но ему логично ответили, что сторож на больничном.
   После музея мне сказали, что в управлении культуры накрыт стол и люди ждут не дождутся. Но, когда приехали, стол был уже наполовину разорён, магнитофон издавал звуки, несовместимые с жизнью; слипшаяся публика, благоухая потом и водкой, пыталась танцевать ламбаду.
   Переватюк наливал мне одну за другой, без пауз. Я говорил «достаточно». Он вытаскивал, как фокусник из рукава, рифмованные аргументы: «После пятой и шестой перерывчик небольшой!..» Тосты поднимал, конечно, за русскую культуру, которая не вся ещё распродана холуями ЦРУ.
   Рядом с ним вертелось и громко ахало нечто, едва прикрытое шёлком и люрексом, из-под которых, как влажные длинные рыбины, то выпадали, то выпрыгивали груди какого-то несказанного размера. Жена музейного директора, кажется, ни на секунду не забывала о своих преимуществах и двигалась таким способом, чтобы эти гладкие, холёные преимущества, отпущенные в независимое плаванье, смотрелись как можно выразительнее. На прощанье она мне жарко шепнула: «Люблю вас, Женя!» – перемазав помадой от уха до уха.
 
   Прошлогодняя усть-вишенская визитка с телефоном Мела Гибсона нашлась в коробке с надписью «ХЗ» – туда я бросаю вещи, которыми не собираюсь пользоваться никогда, но пока не решил отправить на помойку.
   Переватюк разговаривал радушно, даже игриво, острил и зазывал в гости. Я ответил, что, скорее всего, действительно приеду, потому что моего клиента интересует та самая «дура», которую собирались отнести в подвал.
   Музейщик сориентировался моментально: резко сменил тон и принялся восторгаться каменной бабой, «уникальным произведением наших великих предков», из чего я сделал вывод, что он, не моргнув глазом, продаст мне экспонат, дело только в цене. Напоследок он сказал: «Жду! Порешаем вопрос обязательно».
   Надо было ехать в Усть-Вишенск. Федюша от нетерпения сучил ножками и успел дважды напомнить о себе. Но я всё медлил, как будто оттягивал наступление чего-то необратимого. И мне хотелось наконец взяться за работу, которую я мысленно обозвал «Цветной воздух».
   Я всю жизнь подозревал, что большую часть окружающего мира мы просто не видим. Ну, то есть вообще не воспринимаем обычными органами чувств. А потом мне понравились цифры, которые я нашёл в статье одного математика или физика, точно не помню. Он доказывает, что людям доступны для восприятия только пять или шесть процентов из всего, что нас окружает. А где находятся остальные девяносто четыре процента? Здесь же, перед моим носом – здесь и везде. Мы таращимся, как слепые, сквозь них, мимо них. Но они точно присутствуют. И как, спрашивается, каким глазом или прибором можно заглянуть в эту грандиозную туманность?
   Вот что я сделал. Я взял несколько фотографий, которые снял сам в разные годы и в разных местах. Из огромного количества выбрал те, что имеют для меня особую личную ценность. Например, осенний, чуть запылённый снимок тесного двора, где я родился, в маленьком провинциальном городе. Ещё один – вид с моста Понте Веккио на реку Арно и правый берег Флоренции, который я люблю больше левого.
   Каждую из этих картинок с помощью несложной графической программы я превратил в трёхмерное изображение и положил на заранее приготовленный компьютерный макет, причём таким образом, чтобы фотография как бы «разбегалась» и тонировала его, занимая по объёму и насыщенности не более шести процентов от общего свободного пространства. Мне предстояло заполнить эту мнимую скрытную пустоту, словно географическую карту Земли, нарисованную до Колумба и Магеллана. Здесь не надо было особо умствовать – только отпустить на волю воображение, как охотничью собаку с поводка, довериться взгляду, обращённому внутрь, и своей уверенности: ничто никуда не исчезает. Я начал с очевидного – вернул в провинциальный советский дворик малорослого ушастого мальчика, стриженного «под чубчик», осознающего себя гадким утёнком и больше никем; а на Понте Веккио, нарядный, уже почти открыточный, – мясные лавки с протухающей на солнце убоиной и толстыми изумрудными мухами. Как только я это совершил, во двор пришла давным-давно умершая миловидная молочница с двумя жестяными бидонами, отчаянно крича: «Кому молока-а?..» К мосту в сумерках подкралась женщина по имени Бьянка Капелло, бывшая тайная любовница простолюдина, а потом – самая знатная прелестница Тосканы, без пяти минут герцогиня: принесла мешочек с монетами, чтобы заплатить оптом за три убийства душегубу, которого сама наняла… Но это были, повторяю, самоочевидные, верхние слои. Зато чуть позже, переждав легионы печальных призраков, из темноты, как ископаемое зверьё, как тираннозавры и ящеры, полезли наружу такие ассоциации, такие кровеносные системы и золотоносные нарывы, что мне показалось: я схожу с ума.
   Я выключил телефон и рисовал почти безотрывно больше семи часов. За окном брезжила то ли счастливая разгадка, то ли страхолюдное утро, когда я выпил два стакана вина, заел огрызком сыра и свалился в постель.
   Четверо суток подряд я просыпался после полудня, тут же вскакивал, жалея время, потраченное на сон, и работал до следующего утра. Иногда заставлял себя отстраниться, как бы охладить взгляд посторонним прищуром. «Воздух» получался офигительно красивым, даже с перехлёстом. На свой же скептический прищур я мог возразить только одно: что красиво, то и правильно.
   Пятой или шестой ночью меня настигла зверская потребность хоть в чьём-то физическом присутствии, пусть и молчаливом. Я даже готов был плестись на тёмную улицу – кого-нибудь пригласить. Но в конце концов ограничился хождением по Интернету и забросил удочку на сайте знакомств: написал в анкете, что ищу собутыльника.
   Удивительно быстро откликнулась какая-то странная девица, лет на десять меня моложе, видно, такая же потеряха, как я. Очень легко, непринуждённо дала согласие встретиться и попьянствовать вдвоём.
   Как условились, в пятницу заехал за ней к концу рабочего дня. Думал, окажется бойкая, нагловатая малявка. Вижу: крупная, высокая блондинка, на полголовы меня выше, такой чудесный белый налив. Смущается и робеет, как восьмиклассница на деревенских танцах. Но в глазах готовность к вертикальному взлёту: влюбиться мгновенно и на всю жизнь.
   Дома зачем-то стал ей показывать коллекционные вина. (Сейчас понимаю, что это могло выглядеть как дешёвые понты.) Не интересуется совершенно. А главное, даже не пытается сделать вид, что интересуется. Мне это понравилось. Полное отсутствие жеманства. Не щебечет, не выпячивает ничего. Бывают «концертные» натуры – они каждую минуту своего присутствия превращают в шоу. Тебе остаётся только подыгрывать или, как зрителю, тупо ждать антракта. А есть такие – всё больше молчат, но к их молчанию хочется прислониться лбом или щекой. Вот она именно так молчала.
   Когда стемнело, решили свет не включать, и около полуночи её разморило от вина: как сидела на самом краешке кровати, так и легла, не отрывая ноги от пола, и засопела по-детски. Пока она спала, я тихонько, чтобы не разбудить, пошёл в ванную, как нормальная домохозяйка устроил постирушку, постоял под душем и тоже прилёг.
   В полтретьего, кажется, проснулся от её шагов – встала и бродит потерянно по темноте, в окрестностях кровати. Я говорю: «Иди ко мне, а то заблудишься!» Прилегла рядом осторожноосторожно и лежит сосредоточенная, как Дюймовочка в норе у крота. Но скоро опять засопела, причём во сне доверчиво и требовательно закидывала на меня голое гладкое бедро, притискиваясь раскалённым низом. Так уютно и жарко мне ещё не спалось никогда.
   А утром, ненакрашенная, прятала глаза, разбила что-то из посуды, четырежды извинилась и вообще не знала, куда себя девать. Отвёз её домой, район у чёрта на куличках. Только хотел назначить встречу на ближайшие дни, как слышу: «Ну, прощайте!» – и это был, пожалуй, единственный пафосный момент, от которого у меня сильно ёкнуло пониже диафрагмы. Так и сказала: «Ну, прощайте!» То ли почувствовала, что не жилец, то ли не увидела в моём лице достойный повод для вертикального взлёта. Скорей всего, и то и другое.
 
   Тем временем Федюша всё поторапливал – уже не только напрямую, но и боковым манёвром. В понедельник мне позвонил незнакомый человек и сказал наждачным голосом:
   – День добрый! Я являюсь корреспондентом газеты «Городские ведомости». Мне поручено взять у вас интервью. В том смысле, что побеседовать о вашем жизненном и творческом пути…
   Хорошо, что он не видел, как меня перекосило. Пусть я буду последний гад и мизантроп. Но, когда собеседник изъясняется в таком стиле: «о вашем жизненном и творческом пути», да ещё под соусом «я являюсь», возникает чувство, будто меня насильно кормят рвотным средством немедленного действия. Он наверняка и пишет в том же духе. В общем, золотое перо.
   «Городские ведомости», насколько я знаю, – Федюшина карманная газета, насквозь партийная и заказная. И в том, откуда прилетело поручение, можно было не сомневаться.
   Я горестно вздохнул и ответил, что дико занят, прямо вот катастрофически занят, даже некогда умыться и почистить зубы. Поэтому, в крайнем случае, на самые срочные, животрепещущие вопросы попытаюсь ответить по телефону.
   Он спросил, видимо, на автопилоте:
   – Каким путём вы пришли к творчеству? Откуда? Что было источником вдохновения и, так сказать, школой жизни?
   Я ответил, что школой жизни для меня, так сказать, были армия и флот. Особенно, так сказать, флот.
   – Вы служили на корабле? – догадался корреспондент.
   – Да, совершенно верно. Служил под Кандагаром, в специальной военно-морской части кандагарской флотилии.
   Он заинтригованно молчал.
   – Понимаете, когда тяжёлый авианесущий крейсер выходит во враждебный океанский простор, наши ребята не думают о героизме. Они думают о родных просторах, на которые посягают душманы и, так сказать, моджахеды… Извините, не могу, волнуюсь. К сожалению, командованием частей особого назначения наложен строгий запрет на разглашение. Поэтому нельзя поведать обо всём, что вдохновляло. Но кое-что я вам всё-таки скажу. Когда взвод ракетных катеров идёт в атаку…
   Говорил я минут двадцать. Он слушал так взволнованно, будто на его глазах совершался подвиг.
   По окончании интервью мне хотелось хорошенько отхлестать себя по щекам. Но вместо этого я оделся и поехал за билетом в железнодорожную кассу. Вернувшись, нашёл в Интернете адрес и телефон гостиницы «Заря», единственной в городе Усть-Вишенске, позвонил туда и забронировал на двое суток одноместный номер. Он стоил чуть дороже, чем скромная гостиничная комната в центре Лондона.
 
   Когда я садился в такси, чтобы ехать на вокзал, меня окликнула бродяжка Надежда Викторовна свежим и трезвым голосом:
   – Куда поехал? Москва-Кремль? Передавай привет президенту Ельцину!
   Мне пришлось поставить её в известность, что у нас давно совсем другой президент, а Ельцин уже умер.
   У Надежды Викторовны страшно искривилось лицо:
   – Как же так?? – она была готова зарыдать.
   Уже из такси я слышал, как утренний двор оглашается причитаниями: «Что ж это такое? Даже Ельцин умер!..»
 
   Если бы меня спросили, где откровеннее всего явлена картина жизни в моей стране, я бы не задумываясь назвал провинциальные вокзалы, железную дорогу, поезда дальнего следования. Адский запах хлорки в туалете, влажное бельё мышиного цвета, клетчатые китайские сумки невыносимых габаритов: люди с такой поклажей одновременно похожи на беженцев и кустарей-спекулянтов, заведомо виноватых перед милицией и рэкетирами. В вагонном окне ползёт и пропадает невменяемо запущенная местность, погружённая в себя и совершенно ничья. Как после войны, где больше нечего терять.
   На сиротливых полустанках вдоль вагонов бегали бабушки, предлагая пироги с луком и варёную картошку, закутанную в одеялки.
   В одном купе со мной ехала молодая мамаша с дочкой лет пяти. Это могло быть вполне приятное соседство, если бы девочка хоть изредка закрывала рот. Всё, что она говорила, имело форму вопроса. Из неё вылетало примерно тридцать вопросов в минуту. «Мама, я устала?» – спрашивала девочка. «Конечно, ты устала!» – оставалось надеяться только на это. Но тут же следовало уточнение: «Мам, а я очень устала?» Если мать не отвечала, вопрос повторялся раз двадцать. Женщина поглядывала на меня с мукой и стыдом. Не то чтобы ей было стыдно за ребёнка – скорее она боялась, что я подумаю об её девочке плохо. Поэтому мне приходилось ободряюще улыбаться и строить добрые глаза. Хотя, если честно, впору было застрелиться: всю дорогу я не мог ни читать, ни спать. «Наш поезд скоро сломается? А после поезда мы ногами пойдем?» Они выходили за полчаса до Усть-Вишенска, и напоследок ещё прозвучал неплохой вопрос: «А моя попа хочет какать?»
   Гостиница «Заря» нашлась в трёх шагах от вокзала.
   Администраторша в чёрном костюме долго и торжественно вбивала одним пальцем в компьютер мои паспортные данные. Она дважды переспросила фамилию, поэтому я посоветовал ей заглянуть в паспорт, который она держала в руке.
   Комната порадовала антикварной советской мебелью из ДСП и кроватью с панцирной сеткой, продавленной чуть не до пола. За полчаса, пока я пытался уснуть, позвонили из двух разных фирм с предложением интимных услуг. «У нас все девушки стройные и худенькие», – сказала одна из звонивших. Я пожелал девушкам поправляться и не грустить.
 
   Первобытная Венера стояла в подвале музея, в обрамлении автомобильных покрышек, коробки от холодильника и каких-то пахучих промасленных тряпок. Но это нисколько не портило её убойной дикой прелести.
   Переватюк, пока меня дожидался, видимо, неплохо подготовился к тому, чтобы «порешать вопрос». Если верить его словам, он провёл археологическую экспертизу с участием важного специалиста, который уверенно датировал статую началом четырнадцатого века.
   Меня это впечатлило:
   – Одновременно с «Божественной комедией».
   Он не расслышал или не понял:
   – В каком смысле «комедия»?
   Я растолковал: наши предки тесали эту каменную бабу как раз в то самое время, когда в Италии Данте писал свою главную книгу.
   Упоминание Данте директора явно задело, он сразу надулся и потускнел. Как будто сам факт существования Данте мог уронить достоинство наших великих предков или снизить стоимость экспоната.
   Но уже через час в домашнем застолье Переватюк снова был похож на самого себя или на Мела Гибсона, победительного, как бронетранспортёр. Жена бегала на кухню и обратно, показательно виляла всем телом, расставляла салатницы, рюмки, принесла супницу с ухой, разливала её по тарелкам, изгибаясь и наклоняясь так, что я реально опасался, как бы она не ошпарила груди: как и в прошлый раз, они взлетали и выпрыгивали в самый центр внимания.
   Я чувствовал, мне не хватит моральных сил, чтобы выслушивать рифмованные тосты в честь русской культуры, поэтому я сделал коммерчески озабоченную мину и тупо спросил о цене. Время поджимает, клиент торопится и хочет знать условия сделки.
   Переватюк отвечал страшно многозначительно, будто сообщал по секрету результат сложнейших научных изысканий, которые привели наконец к теоретически обоснованной и практически доказанной сумме четыреста тысяч.
   – Четыреста тысяч чего?
   Он вдруг засмеялся как-то нервно:
   – Рублей, конечно! Нам, знаете, ваши «зелёные» только на одно место налепить… У нас в народе говорят: «С рублём милый, с долларом – постылый!» А рубль, он и в Африке…
   Я перебил:
   – А у вас в народе официальный договор подписывают? Деньги учтённые, с налогообложением? Или втихую, в конверте.
   Можно было и не спрашивать.
   Он очень складно запел о простых людях, которым все эти формальности ни к чему. «Свой человек для своего человечка ничего не пожалеет, всю душу задаром отдаст». Потом началось длинное рассуждение о сердечной открытости наших граждан в отличие от бездушных западных, у которых одна только прибыль и выгода на уме.
   Я смотрел на этого человека и думал: он очень удобно сидит, чтобы сейчас, например, вынуть мельхиоровый половник из супницы и ёбнуть ему этим половником по лбу. А потом, справедливости ради, и самому треснуться об стену головой.
   Когда я собрался уходить, хозяйка в прямом смысле встала грудью, чтобы не выпустить меня из-за стола, пока я не отведаю жаркое или домашние пирожные. Выглядело это очень трогательно, однако я не поддался.
   Назад в гостиницу шёл пешком, смотрел на пыльную листву и жёлтую штукатурку старых двухэтажных домов. Захолустный город молча, одним своим видом напоминал, что лето кончается.
   Вернувшись в номер, скинул с себя одежду, лёг и сразу же очутился в подвале, где ровеснице Данте, первобытной Венере было стыдно и зябко стоять среди автомобильных покрышек и деловых, озабоченных мужчин.
   Разбудил меня стук в дверь. Кое-как спросонья натянул джинсы и открыл: горничная спросила, не нужно ли убраться в комнате, а то ей пора уходить домой. Спасибо, не нужно.
   Снова лёг, но минут через десять опять постучали.
   Вспомнил, что забыл запереться, поэтому не стал выскакивать из-под одеяла, крикнул: «Кто там?»
   Это была госпожа Переватюк, жена музейного директора, на сей раз в строгом жакете и густо напудренная.
   – Уже спите? А я вам на ужин пирожные принесла. Лежите, не вставайте! Я не помешаю…
   Вставать и правда было затруднительно, потому что вся моя одежда, включая трусы, висела на кресле в противоположном углу.
   Гостья присела на край постели очень уютно, по-свойски, и я, наверно, стал похож на лежачего больного, которого пришли навестить.
   Она помолчала, как будто мысленно репетировала вступление к заготовленной исповеди, но забыла текст и вдруг решила начать с конца:
   – Женя! Увезите меня отсюда! Я вас умоляю, Женечка, заберите меня! Не могу здесь больше оставаться с этим чудовищем… Возьмите меня к себе! Женечка, я же знаю, что я вам нравлюсь. Я видела, как ты на меня смотрел… Ну, ты же сам всё видишь! Видишь??..
   Ничего я уже не видел, потому что она в один момент расстегнулась и выложила мне прямо на лицо свои полновесные, влажные от пота сокровища. Постанывала, тёрлась грудями о мою трёхдневную щетину и закрытые глаза. Я лежал, как дурак, и молчал. Вероятно, в этом молчании ей почудилось восторженное согласие, и она заговорила совсем другим тоном, с ласковой хозяйской сварливостью: