Страница:
включая валетов, дам, королей и джокеров. Правда, карты - всего лишь
стилизованные изображения, и невозможно было определить, видит ли он лица
или только узоры. Тогда я решил показать
* Дитрих Фишер-Дискау (р. 1925) - известный оперный певец.
34
ему сборник карикатур, который лежал у меня в портфеле. И тут П. в
основном справился хорошо. Выделяя ключевую деталь - сигару Черчилля, нос
Шнозеля*, он немедленно угадывал лицо. Но опять же, карикатура формальна и
схематична; следовало посмотреть, как он совладает с конкретными,
реалистически представленными лицами.
Я включил телевизор, убрал звук и нашел на одном из каналов ранний
фильм с Бетти Дэвис. Шла любовная сцена. П. не узнал актрису, - впрочем, он
мог просто не знать о ее существовании. Поражало другое: он совершенно не
различал меняющихся выражений лиц - ни самой Бетти Дэвис, ни ее партнера, -
несмотря на то, что в ходе одной бурной сцены они продемонстрировали целую
гамму чувств: от знойного томления, через перипетии страсти, удивления,
отвращения и гнева, к тающему в объятьях примирению. П. не уловил ничего. Он
совершенно не понимал, что происходит и кто есть кто, не мог определить даже
пол персонажей. Его комментарии по ходу сцены звучали решительно
по-марсиански.
А не связаны ли трудности профессора, подумал я, с нереальностью
целлулоидной голливудской вселенной? Возможно, он лучше справится с лицами,
которые составляют часть его собственной жизни. На стенах квартиры висели
фотографии - родственников, коллег, учеников и его самого. Я собрал снимки в
стопку и, предчувствуя неудачу, стал ему показывать. То, что можно было
счесть шуткой или курьезом в отношении фильма, в реальной жизни обернулось
трагедией. В общем и целом П. не узнал никого - ни членов семьи, ни
учеников, ни коллег, ни даже себя самого. Исключение составил Эйнштейн,
которого профессор опознал по усам и прическе. Подобное же произошло и с
парой других людей.
- Ага, это Пол! - заявил П., взглянув на фотографию брата. - Квадратная
челюсть, большие зубы - я узнал бы его где угодно!
* Прозвище носатого американского джазиста и комика Джимми Дюранте
(1893-1980).
35
Но Пола ли он узнал - или же одну-две его черточки, на основании
которых догадался, кто перед ним?
Если особые приметы отсутствовали, П. совершенно терялся. При этом
проблема была связана не просто с познавательной активностью, с гнозисом, но
с общей установкой. Даже лица родных и близких П. рассматривал так, словно
это были абстрактные головоломки или тесты, - в акте взгляда не возникало
никакого личного отношения, не происходило акта узревания. Вокруг него не
было ни единого знакомого лица - ни одно из них он не воспринимал как 'Ты',
и все они виделись ему как группы разрозненных черт, как 'Это'. Таким
образом, имел место формальный, но не личностный гнозис. Отсюда же
проистекало слепое безразличие П. к выражениям лиц. Для нас, нормальных
людей, лицо есть проступающая наружу человеческая личность, персона*. В этом
смысле П. не видел человека - ни лица, ни личности за ним.
По дороге к П. я зашел в цветочный магазин и купил себе в петлицу
роскошную красную розу. Теперь я вынул ее и протянул ему. Он взял розу, как
берет образцы ботаник или морфолог, а не как человек, которому подают
цветок.
- Примерно шесть дюймов длиной, - прокомментировал он. - Изогнутая
красная форма с зеленым линейным придатком.
- Верно, - сказал я ободряюще, - и как вы думаете, что это?
- Трудно сказать... - П. выглядел озадаченным. - Тут нет простых
симметрий, как у правильных многогранников, хотя, возможно, симметрия этого
объекта - более высокого уровня... Это может быть растением или цветком.
- Может быть? - осведомился я.
- Может быть, - подтвердил он.
- А вы понюхайте, - предложил я, и это опять его озадачило, как если бы
я попросил его понюхать симметрию высокого уровня.
* Романский корень person, означающий личность, ведет свое
происхождение от латинского persona (лицо).
36
Из вежливости он все же решился последовать моему совету, поднес объект
к носу - и словно ожил.
- Великолепно! - воскликнул он. - Ранняя роза. Божественный аромат!.. -
И стал напевать 'Die Rose, die Lillie...'
Реальность, подумал я, доступна не только зрению, но и нюху...
Я решил провести еще один, последний эксперимент. Была ранняя весна,
погода стояла холодная, и я пришел в пальто и перчатках, скинув их при входе
на диван. Взяв одну из перчаток, я показал ее П.
- Что это?
- Позвольте взглянуть, - попросил П. и, взяв перчатку, стал изучать ее
таким же образом, как раньше геометрические фигуры.
- Непрерывная, свернутая на себя поверхность, - заявил он наконец. - И
вроде бы тут имеется, - он поколебался, - пять... ну, словом... кармашков.
- Так, - подтвердил я. - Вы дали описание. А теперь скажите, что же это
такое.
- Что-то вроде мешочка...
- Правильно, - сказал я, - и что же туда кладут?
- Кладут все, что влезает! - рассмеялся П. - Есть множество вариантов.
Это может быть, например, кошелек для мелочи, для монет пяти разных
размеров. Не исключено также...
Я прервал этот бред:
- И что, не узнаете? А вам не кажется, что туда может поместиться
какая-нибудь часть вашего тела?
Лицо его не озарилось ни малейшей искрой узнавания*.
Никакой ребенок не смог бы усмотреть и описать 'непрерывную, свернутую
на себя поверхность', но даже младенец немедленно признал бы в ней знакомый,
подходящий к руке предмет. П. же не признал - он не разглядел в перчатке
ничего знакомого. Визуально профес-
* Позже он случайно надел ее и воскликнул: 'Боже мой, да это же
перчатка!' Это напомнило мне о пациенте Курта Голдштейна по имени Ланути,
который узнавал объекты, только пытаясь использовать их в действии. (Прим.
автора)
37
сор блуждал среди безжизненных абстракций. Для него не существовало
зримого мира - в том же смысле, в каком у него не было зримого 'Я'. Он мог
говорить о вещах, но не видел их в лицо. Хьюлингс Джексон, обсуждая
пациентов с афазией и поражениями левого полушария мозга, говорит, что у них
утрачена способность к 'абстрактному' и 'пропозициональному' мышлению, и
сравнивает их с собаками (точнее, он сравнивает собак с афатиками). В случае
П. произошло обратное: он функционировал в точности как вычислительная
машина. И дело не только в том, что, подобно компьютеру, он оставался
глубоко безразличен к зримому миру, - нет, он и мыслил мир как компьютер,
опираясь на ключевые детали и схематические отношения. Он мог
идентифицировать схему, как при составлении фоторобота, но совершенно не
ухватывал стоящей за ней реальности.
Однако обследование было еще не закончено. Все проведенные тесты пока
ничего не рассказали мне о внутренней картине мира П. Нужно было проверить,
затронуты ли его зрительная память и воображение. Я попросил профессора
вообразить, что он подходит к одной из наших площадей с севера. Он должен
был мысленно пересечь ее и рассказать мне, мимо каких зданий проходит. П.
перечислил здания с правой стороны, но не упомянул ни одного с левой. Тогда
я попросил его представить, что он выходит на эту же площадь с юга. Он опять
перечислил только здания, которые находились справа, хотя минуту назад
именно их пропустил. А вот здания, которые он только что 'видел', сейчас
упомянуты не были. Становилось понятно, что проблемы левосторонности,
дефициты зрительного поля носили в его случае и внешний, и внутренний
характер, отсекая не только часть воспринимаемого мира, но и половину
зрительной памяти.
А как обстояли дела на более высоком уровне внутренней визуализации?
Вспомнив, с какой почти галлюцинаторной яркостью видит Толстой своих
персонажей, я стал расспрашивать П. об 'Анне Карениной'. Он легко
38
восстанавливал события романа, хорошо справлялся с сюжетом, но
полностью пропускал внешние характеристики и описания. Он помнил слова
персонажей, но не их лица. Обладая редкой памятью, он по моей просьбе мог
почти дословно цитировать описательные фрагменты, однако было ясно, что они
лишены для него всякого содержания, какой бы то ни было чувственной,
образной и эмоциональной реальности. Его агнозия, судя по всему, была также
и внутренней*.
Заметим, что все вышеупомянутое касалось только определенных типов
визуализации. Способность представлять лица и описательно-драматические
эпизоды была глубоко нарушена, почти отсутствовала, но при этом способность
к визуализации схем сохранилась и, возможно, даже усилилась. Когда, к
примеру, я предложил П. сыграть в шахматы вслепую, он без труда представил в
уме доску и ходы и легко меня разгромил.
Лурия писал о Засецком**, что тот полностью разучился играть в игры, но
сохранил способность живого - эмоционального - воображения. Засецкий и П.
жили, конечно, в мирах-антиподах, однако самое печальное различие между ними
в том, что, по словам Лурии, Засецкий 'боролся за возвращение утраченных
способностей с неукротимым упорством обреченного', тогда как П. ни за что не
* Меня часто одолевали сомнения в отношении визуальных описаний Элен
Келлер (см. примечания к главе 5). Не были ли они, при всей их
выразительности, так же пусты? Или же, переводя образы из доступной ей
осязательной области в зрительную либо (что было бы уж совсем необычно)
найдя способы перехода от вербального и метафорического к чувственному и
зрительному, она на самом деле достигла способности переживать зрительные
образы, несмотря на то, что ее зрительная кора никогда не получала прямых
сигналов от глаз? Однако в случае профессора П. именно кора была повреждена
- а ведь она является необходимой органической основой любых визуальных
образов. Характерно, что ему больше не снились сны 'в картинках' - смысл сна
возникал и существовал невизуально. (Прим. автора)
** Засецкий, герой документальной книги А. Р. Лурии 'Потерянный и
возвращенный мир (история одного ранения)' (1971). В результате
черепно-мозговой травмы, полученной во время Великой Отечественной войны,
потерял некоторые функции памяти.
39
боролся: он не понимал, что именно утратил, и вообще не осознавал
утраты. И тут встает вопрос: чья участь трагичнее, кто более обречен -
знавший или не знавший?..
Наконец обследование закончилось, и миссис П. пригласила нас к столу,
где все уже было накрыто для кофе и красовался аппетитнейший набор маленьких
пирожных. Вполголоса что-то напевая, П. жадно на них набросился. Не
задумываясь, быстро, плавно, мелодично, он пододвигал к себе тарелки и
блюда, подхватывал одно, другое - все в полноводном журчащем потоке, во
вкусной песне еды, - как вдруг внезапно поток этот был прерван громким,
настойчивым стуком в дверь. Испуганно отшатнувшись от еды, на полном ходу
остановленный чуждым вторжением, П. замер за столом с недоумевающим,
слепо-безучастным выражением на лице. Он смотрел, но больше не видел стола,
не видел приготовленных для него пирожных... Прерывая паузу, жена профессора
стала разливать кофе; ароматный запах пощекотал ему ноздри и вернул к
реальности. Мелодия застолья зазвучала опять...
Как даются ему повседневные действия? - думал я. Что происходит, когда
он одевается, идет в туалет, принимает ванну?
Я прошел за его женой в кухню и спросил, каким образом ее мужу удается,
к примеру, одеться.
- Это как с едой, - объяснила она. - Я кладу его вещи на одни и те же
места, и он, напевая, без труда одевается. Он все делает напевая. Но если
его прервать, он теряет нить и замирает - не узнает одежды, не узнает даже
собственного тела. Вот почему он все время поет. У него есть песня для еды,
для одевания, для ванны - для всего. Он совершенно беспомощен, пока не
сочинит песню.
Во время разговора мое внимание привлекли висевшие на стенах картины.
- Да, - сказала миссис П., - у него талант не только к пению, но и к
живописи. Консерватория каждый год устраивает его выставки.
Картины оказались развешены в хронологическом порядке, и я с
любопытством стал их разглядывать. Все
40
ранние работы П. были реалистичны и натуралистичны, живо передавали
настроение и атмосферу, отличаясь при этом тонкой проработкой узнаваемых,
конкретных деталей. Позже, с годами, из них стали постепенно уходить
жизненность и конкретность, а взамен появились абстрактные и даже
геометрические и кубистические мотивы. Наконец, в последних работах,
казалось, исчезал всякий смысл, и оставались лишь хаотические линии и пятна.
Я поделился своими наблюдениями с миссис П.
- Ах, вы, врачи - ужасные обыватели! - воскликнула она в ответ. -
Неужели вы не видите художественного развития в том, как он постепенно
отказывается от реализма ранних лет и переходит к абстракции?
Нет, тут совсем другое, подумал я (но не стал убеждать в этом бедную
миссис П.): профессор действительно перешел от реализма к абстракции, однако
развитие это осуществлялось не самим художником, а его патологией и
двигалось в сторону глубокой зрительной агнозии, при которой разрушаются все
способности к образному представлению и уходит переживание конкретной,
чувственной реальности. Находившееся передо мной собрание картин
складывалось в трагический анамнез болезни и в этом качестве было фактом
неврологии, а не искусства.
И все же, думал я, не права ли она хотя бы отчасти? Между силами
патологии и творчества происходит борьба, но, как ни странно, возможно и
тайное согласие. Похоже, примерно до середины кубистического периода П.
патологическое и творческое начала развивались параллельно, и их
взаимодействие порождало оригинальную форму. Вполне вероятно, что, теряя в
конкретном, он приобретал в абстрактном, лучше чувствуя структурные элементы
линии, границы, контура и развивая в себе некую сходную с дарованием Пикассо
способность видеть и воспроизводить абстрактную организацию, заложенную в
конкретном, но скрытую от 'нормального' глаза... Впрочем, боюсь, в последних
его картинах остались лишь хаос и агнозия.
Мы вернулись в большую музыкальную гостиную с 'Безендорфером', где П.,
напевая, доедал последнее пирожное.
41
- Что ж, доктор Сакс, - сказал он мне, - вижу, вы нашли во мне
интересного пациента. Скажите, что со мной не так? Я готов выслушать ваши
рекомендации.
- Не буду говорить о том, что не так, - ответил я, - зато скажу, что
так. Вы замечательный музыкант, и музыка - ваша жизнь. Музыка всегда была в
центре вашего существования - постарайтесь, чтобы впредь она заполнила его
целиком.
Все это случилось четыре года назад, и с тех пор я профессора П. не
видел. Но часто думал о нем - человеке, который утратил визуальность, однако
сохранил обостренную музыкальность. Похоже, музыка полностью заняла у него
место образа. Лишенный 'образа тела', П. умел слышать его музыку. Оттого-то
он так легко и свободно двигался - и оторопело замирал, когда музыка
прерывалась, и вместе с ней 'прерывался' внешний мир...*
В книге 'Мир как воля и представление' Шопенгауэр говорит о музыке как
о 'чистой воле'. Думаю, философа глубоко поразила бы история человека,
который утратил мир как представление, но сохранил его как музыкальную волю,
- сохранил, добавим, до конца жизни, ибо, несмотря на постепенно
прогрессирующую болезнь (массивную опухоль или дегенеративный процесс в
зрительных отделах головного мозга), П. жил этой волей, продолжал
преподавать и служить музыке до самых последних дней.
Как истолковать своеобразную неспособность профессора П.
идентифицировать перчатку как перчатку? Ясно, что, несмотря на изобилие
возникавших у него когнитивных
* Позже я узнал от его жены, что, хотя он не различал своих учеников,
когда они сидели неподвижно, превращаясь исключительно в 'изображения', он
мог внезапно узнать человека, который начинал двигаться. 'Это Карл, -
восклицал он. - Я узнаю его движения, музыку его тела'. (Прим. автора)
42
гипотез, он не мог вынести когнитивного суждения - интуитивного,
личного, исчерпывающего, конкретного суждения, в котором человек выражает
свое понимание, свое видение того, как вещь относится к другим вещам и к
себе самой. Именно такого видения и не было у П., хотя все прочие его
суждения формировались легко и адекватно. С чем это было связано - с
недостатком визуальной информации, с дефектом ее обработки? (Такого рода
вопросы задает классическая, схематическая неврология). Или же нечто
оказалось нарушено в базовой установке П., и в результате он потерял
способность лично соотноситься с увиденным?
Эти два толкования не исключают друг друга - они могут сосуществовать и
использоваться одновременно. Явно или неявно это признается в классической
неврологии: неявно - у Макрэ, который считает объяснения, использующие идеи
дефектных схем и процессов визуальной обработки, не вполне
удовлетворительными; явно - у Голдштейна, когда он говорит об 'абстрактном
режиме восприятия'. Однако идея абстрактного режима в случае П. тоже ничего
не объясняет. Возможно, неадекватно здесь само понятие 'суждения'. Дело в
том, что П. обладал способностью перехода в абстрактный режим; более того,
он мог функционировать только в этом режиме. Именно абсурдная, ничем не
оживляемая абстрактность восприятия не позволяла ему усматривать
индивидуальное и конкретное, отнимая способность суждения.
Любопытно, что неврология и психология, изучая множество разнообразных
явлений, почти никогда не обращаются к феномену суждения. А ведь именно крах
суждения - либо в зрительной сфере, как у П., либо в более широкой области,
как у пациентов с синдромами Корсакова или лобной доли (см. главы 12 и 13),
- составляет сущность значительного числа нейропсихологических расстройств.
Несмотря на то, что такие расстройства серьезно нарушают восприятие,
нейропсихология о них систематически умалчивает.
Здесь следует подчеркнуть, что суждение является одной из самых важных
наших способностей - как в фило-
43
софском (кантианском) смысле, так и в смысле эмпирическом и
эволюционном. Животные и люди легко обходятся без 'абстрактного режима
восприятия', но, утратив способность распознавания, обязательно погибнут.
Суждение, похоже, является первейшей из высших функций сознания, однако в
классической неврологии оно игнорируется или неверно интерпретируется.
Причины такого нелепого положения дел скрыты в истории развития и исходных
предположениях самой этой науки.
Как и классическая физика, классическая неврология всегда была
механистической, начиная с машинных аналогий Хьюлингса Джексона и кончая
компьютерными аналогиями сегодняшнего дня. Мозг, безусловно, является
машиной и компьютером (все модели классической неврологии в той или иной
мере обоснованны), однако составляющие нашу жизнь и бытие ментальные
процессы обладают не только механической и абстрактной, но и личностной
природой и, наряду с классификацией и категоризацией, включают в себя также
суждения и чувства. И когда эти последние исчезают, мы становимся похожи на
вычислительную машину, как это произошло с профессором П. Отказываясь
исследовать чувства и суждения и вытравляя из наук о восприятии всякое
личностное содержание, мы заражаем сами эти науки всеми расстройствами, от
которых страдал П., и искажаем таким образом наше собственное понимание
конкретного и реального.
Итак, между неврологией и психологией в их сегодняшнем состоянии и моим
пациентом есть некое комическое и одновременно трагическое сходство. Так же
как профессору П., нам необходимо конкретное и реальное - и так же, как он,
мы не можем его усмотреть. Наши науки о восприятии страдают от агнозии,
которая по своей природе подобна агнозии героя этого рассказа. Его случай
может послужить предупреждением - это притча о том, что происходит с наукой,
которая игнорирует все связанное с суждением, с конкретностью и
индивидуальностью и становится целиком механистической и абстрактной.
44
...Каждый пациент, особенно такой экстраординарный, как профессор П.,
кажется единственным в своем роде. Я крайне сожалел, что по не зависящим от
меня обстоятельствам не смог продолжить наблюдение за П. - ни в духе
описанных обследований, ни с целью определения патологии, вызывавшей его
расстройство. Каково же было мое облегчение, когда через некоторое время в
одном из номеров журнала 'Brain' за 1956 год я наткнулся на статью с
подробным описанием поразительно похожего случая. И в нейропсихологическом,
и в феноменологическом отношении он был практически идентичен случаю
профессора П., несмотря на то, что лежащая в основе заболевания патология
(проникающая травма головы) и все личные обстоятельства были другие. Авторы
посчитали результаты своих наблюдений 'уникальными в документированной
истории расстройства'; все ими обнаруженное, похоже, вызвало у них такое же
удивление, какое в свое время испытал и я*. Всех, кто заинтересуется этим
случаем, я отсылаю к самой статье (см. библиографию к настоящей главе);
здесь же ограничусь кратким ее пересказом и цитатами.
Пациентом Макрэ и Тролла был молодой человек в возрасте 32 лет. После
тяжелой автомобильной аварии он несколько недель пролежал без сознания, а
очнувшись,
* Лишь завершив работу над этой книгой, я узнал, что существует
довольно обширная литература как по визуальной агнозии в целом, так и по
прозопагнозии в частности. Недавно я с большим интересом познакомился с
Эндрю Кертешем, опубликовавшим результаты крайне подробных обследований
пациентов с такими агнозиями (см., например, его статью о визуальной
агнозии: Kertesz, 1979). Доктор Кертеш рассказал мне о фермере, у которого
развилась прозолагнозия, в результате чего он перестал узнавать своих коров,
а также о другом пациенте, служителе Национального исторического музея,
принявшем свое отражение в стекле витрины за диораму из жизни
человекообразной обезьяны. Столь абсурдные ошибки узнавания происходят
именно в отношении людей и животных, о чем свидетельствуют случаи профессора
П., а также пациентов Макрэ и Тролла. Важные исследования визуальной агнозии
и процессов обработки визуальной информации в настоящее время проводятся А.
Диамазио (см. соответствующую статью в сборнике под редакцией М. Мезулама,
1985, а также постскриптум к главе 8). (Прим. автора)
45
стал жаловаться на неспособность узнавать людей. Он не узнавал жену и
детей, исчезли и все остальные знакомые лица. Оставались, правда, трое его
коллег по работе, которых ему удавалось зрительно идентифицировать: у одного
был тик, и он моргал, у другого на щеке выделялась большая родинка, третий
же был 'такой худой и длинный, что его ни с кем не спутаешь'. Каждый из этих
троих, подчеркивают авторы, распознавался по единственному заметному
признаку; всех остальных пациент различал только по голосу.
Макрэ и Тролл добавляют, что он с трудом узнавал себя в зеркале во
время утреннего туалета: 'В начале периода выздоровления, бреясь, он часто
задавался вопросом, чье лицо смотрит на него из зеркала, и, хорошо понимая,
что физическое присутствие другого исключено, все-таки делал гримасы и
высовывал язык, 'просто чтобы проверить'. Тщательно изучив себя в зеркале,
он постепенно научился узнавать себя, но не автоматически, как раньше, а на
основании прически и общих очертаний лица, а также по двум маленьким
родинкам на левой щеке'.
В целом, он не различал объектов с первого взгляда и вынужден был
отыскивать одну-две заметные черты и на их основании строить догадки,
которые иногда оказывались совершенно нелепыми. Авторы также отмечают, что
все одушевленное представляло для него особые трудности, тогда как простые
схематические объекты - ножницы, часы, ключи и т. д. - распознавались легко.
Описывая мнемонические способности своего пациента, Макрэ и Тролл
замечают: 'Его топографическая память была весьма странной: он мог легко
найти дорогу от дома до больницы и вокруг нее, но затруднялся назвать
встреченные по пути улицы* и мысленно представить топографию'.
Выяснилось также, что его зрительные воспоминания о людях, включая тех,
кого он встречал задолго до аварии,
* В отличие от профессора П., у него наблюдалась еще и афазия. (Прим.
автора)
46
страдали серьезными дефектами: он помнил, как они себя вели, их
индивидуальные черты, но не мог вспомнить ни лиц, ни внешности. В результате
подробных расспросов обнаружилось, что даже его сны были лишены зрительных
образов. Как и у П., у этого пациента оказалось затронуто не только
зрительное восприятие, но и зрительное воображение и память, фундаментальные
функции представления - по крайней мере, те, что относились ко всему
личному, знакомому и конкретному.
И последняя забавная подробность: профессор П. принял свою жену за
шляпу, а пациент Макрэ, тоже не узнававший жену, просил, чтобы она помогала
ему, используя в одежде 'какую-нибудь заметную деталь - например, большую
шляпу'.
Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы
осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти - вообще не жизнь.
<...> Память - это осмысленность, разум, чувство, даже действие. Без
нее мы ничто... (Мне остается лишь ждать приближения окончательной амнезии,
стилизованные изображения, и невозможно было определить, видит ли он лица
или только узоры. Тогда я решил показать
* Дитрих Фишер-Дискау (р. 1925) - известный оперный певец.
34
ему сборник карикатур, который лежал у меня в портфеле. И тут П. в
основном справился хорошо. Выделяя ключевую деталь - сигару Черчилля, нос
Шнозеля*, он немедленно угадывал лицо. Но опять же, карикатура формальна и
схематична; следовало посмотреть, как он совладает с конкретными,
реалистически представленными лицами.
Я включил телевизор, убрал звук и нашел на одном из каналов ранний
фильм с Бетти Дэвис. Шла любовная сцена. П. не узнал актрису, - впрочем, он
мог просто не знать о ее существовании. Поражало другое: он совершенно не
различал меняющихся выражений лиц - ни самой Бетти Дэвис, ни ее партнера, -
несмотря на то, что в ходе одной бурной сцены они продемонстрировали целую
гамму чувств: от знойного томления, через перипетии страсти, удивления,
отвращения и гнева, к тающему в объятьях примирению. П. не уловил ничего. Он
совершенно не понимал, что происходит и кто есть кто, не мог определить даже
пол персонажей. Его комментарии по ходу сцены звучали решительно
по-марсиански.
А не связаны ли трудности профессора, подумал я, с нереальностью
целлулоидной голливудской вселенной? Возможно, он лучше справится с лицами,
которые составляют часть его собственной жизни. На стенах квартиры висели
фотографии - родственников, коллег, учеников и его самого. Я собрал снимки в
стопку и, предчувствуя неудачу, стал ему показывать. То, что можно было
счесть шуткой или курьезом в отношении фильма, в реальной жизни обернулось
трагедией. В общем и целом П. не узнал никого - ни членов семьи, ни
учеников, ни коллег, ни даже себя самого. Исключение составил Эйнштейн,
которого профессор опознал по усам и прическе. Подобное же произошло и с
парой других людей.
- Ага, это Пол! - заявил П., взглянув на фотографию брата. - Квадратная
челюсть, большие зубы - я узнал бы его где угодно!
* Прозвище носатого американского джазиста и комика Джимми Дюранте
(1893-1980).
35
Но Пола ли он узнал - или же одну-две его черточки, на основании
которых догадался, кто перед ним?
Если особые приметы отсутствовали, П. совершенно терялся. При этом
проблема была связана не просто с познавательной активностью, с гнозисом, но
с общей установкой. Даже лица родных и близких П. рассматривал так, словно
это были абстрактные головоломки или тесты, - в акте взгляда не возникало
никакого личного отношения, не происходило акта узревания. Вокруг него не
было ни единого знакомого лица - ни одно из них он не воспринимал как 'Ты',
и все они виделись ему как группы разрозненных черт, как 'Это'. Таким
образом, имел место формальный, но не личностный гнозис. Отсюда же
проистекало слепое безразличие П. к выражениям лиц. Для нас, нормальных
людей, лицо есть проступающая наружу человеческая личность, персона*. В этом
смысле П. не видел человека - ни лица, ни личности за ним.
По дороге к П. я зашел в цветочный магазин и купил себе в петлицу
роскошную красную розу. Теперь я вынул ее и протянул ему. Он взял розу, как
берет образцы ботаник или морфолог, а не как человек, которому подают
цветок.
- Примерно шесть дюймов длиной, - прокомментировал он. - Изогнутая
красная форма с зеленым линейным придатком.
- Верно, - сказал я ободряюще, - и как вы думаете, что это?
- Трудно сказать... - П. выглядел озадаченным. - Тут нет простых
симметрий, как у правильных многогранников, хотя, возможно, симметрия этого
объекта - более высокого уровня... Это может быть растением или цветком.
- Может быть? - осведомился я.
- Может быть, - подтвердил он.
- А вы понюхайте, - предложил я, и это опять его озадачило, как если бы
я попросил его понюхать симметрию высокого уровня.
* Романский корень person, означающий личность, ведет свое
происхождение от латинского persona (лицо).
36
Из вежливости он все же решился последовать моему совету, поднес объект
к носу - и словно ожил.
- Великолепно! - воскликнул он. - Ранняя роза. Божественный аромат!.. -
И стал напевать 'Die Rose, die Lillie...'
Реальность, подумал я, доступна не только зрению, но и нюху...
Я решил провести еще один, последний эксперимент. Была ранняя весна,
погода стояла холодная, и я пришел в пальто и перчатках, скинув их при входе
на диван. Взяв одну из перчаток, я показал ее П.
- Что это?
- Позвольте взглянуть, - попросил П. и, взяв перчатку, стал изучать ее
таким же образом, как раньше геометрические фигуры.
- Непрерывная, свернутая на себя поверхность, - заявил он наконец. - И
вроде бы тут имеется, - он поколебался, - пять... ну, словом... кармашков.
- Так, - подтвердил я. - Вы дали описание. А теперь скажите, что же это
такое.
- Что-то вроде мешочка...
- Правильно, - сказал я, - и что же туда кладут?
- Кладут все, что влезает! - рассмеялся П. - Есть множество вариантов.
Это может быть, например, кошелек для мелочи, для монет пяти разных
размеров. Не исключено также...
Я прервал этот бред:
- И что, не узнаете? А вам не кажется, что туда может поместиться
какая-нибудь часть вашего тела?
Лицо его не озарилось ни малейшей искрой узнавания*.
Никакой ребенок не смог бы усмотреть и описать 'непрерывную, свернутую
на себя поверхность', но даже младенец немедленно признал бы в ней знакомый,
подходящий к руке предмет. П. же не признал - он не разглядел в перчатке
ничего знакомого. Визуально профес-
* Позже он случайно надел ее и воскликнул: 'Боже мой, да это же
перчатка!' Это напомнило мне о пациенте Курта Голдштейна по имени Ланути,
который узнавал объекты, только пытаясь использовать их в действии. (Прим.
автора)
37
сор блуждал среди безжизненных абстракций. Для него не существовало
зримого мира - в том же смысле, в каком у него не было зримого 'Я'. Он мог
говорить о вещах, но не видел их в лицо. Хьюлингс Джексон, обсуждая
пациентов с афазией и поражениями левого полушария мозга, говорит, что у них
утрачена способность к 'абстрактному' и 'пропозициональному' мышлению, и
сравнивает их с собаками (точнее, он сравнивает собак с афатиками). В случае
П. произошло обратное: он функционировал в точности как вычислительная
машина. И дело не только в том, что, подобно компьютеру, он оставался
глубоко безразличен к зримому миру, - нет, он и мыслил мир как компьютер,
опираясь на ключевые детали и схематические отношения. Он мог
идентифицировать схему, как при составлении фоторобота, но совершенно не
ухватывал стоящей за ней реальности.
Однако обследование было еще не закончено. Все проведенные тесты пока
ничего не рассказали мне о внутренней картине мира П. Нужно было проверить,
затронуты ли его зрительная память и воображение. Я попросил профессора
вообразить, что он подходит к одной из наших площадей с севера. Он должен
был мысленно пересечь ее и рассказать мне, мимо каких зданий проходит. П.
перечислил здания с правой стороны, но не упомянул ни одного с левой. Тогда
я попросил его представить, что он выходит на эту же площадь с юга. Он опять
перечислил только здания, которые находились справа, хотя минуту назад
именно их пропустил. А вот здания, которые он только что 'видел', сейчас
упомянуты не были. Становилось понятно, что проблемы левосторонности,
дефициты зрительного поля носили в его случае и внешний, и внутренний
характер, отсекая не только часть воспринимаемого мира, но и половину
зрительной памяти.
А как обстояли дела на более высоком уровне внутренней визуализации?
Вспомнив, с какой почти галлюцинаторной яркостью видит Толстой своих
персонажей, я стал расспрашивать П. об 'Анне Карениной'. Он легко
38
восстанавливал события романа, хорошо справлялся с сюжетом, но
полностью пропускал внешние характеристики и описания. Он помнил слова
персонажей, но не их лица. Обладая редкой памятью, он по моей просьбе мог
почти дословно цитировать описательные фрагменты, однако было ясно, что они
лишены для него всякого содержания, какой бы то ни было чувственной,
образной и эмоциональной реальности. Его агнозия, судя по всему, была также
и внутренней*.
Заметим, что все вышеупомянутое касалось только определенных типов
визуализации. Способность представлять лица и описательно-драматические
эпизоды была глубоко нарушена, почти отсутствовала, но при этом способность
к визуализации схем сохранилась и, возможно, даже усилилась. Когда, к
примеру, я предложил П. сыграть в шахматы вслепую, он без труда представил в
уме доску и ходы и легко меня разгромил.
Лурия писал о Засецком**, что тот полностью разучился играть в игры, но
сохранил способность живого - эмоционального - воображения. Засецкий и П.
жили, конечно, в мирах-антиподах, однако самое печальное различие между ними
в том, что, по словам Лурии, Засецкий 'боролся за возвращение утраченных
способностей с неукротимым упорством обреченного', тогда как П. ни за что не
* Меня часто одолевали сомнения в отношении визуальных описаний Элен
Келлер (см. примечания к главе 5). Не были ли они, при всей их
выразительности, так же пусты? Или же, переводя образы из доступной ей
осязательной области в зрительную либо (что было бы уж совсем необычно)
найдя способы перехода от вербального и метафорического к чувственному и
зрительному, она на самом деле достигла способности переживать зрительные
образы, несмотря на то, что ее зрительная кора никогда не получала прямых
сигналов от глаз? Однако в случае профессора П. именно кора была повреждена
- а ведь она является необходимой органической основой любых визуальных
образов. Характерно, что ему больше не снились сны 'в картинках' - смысл сна
возникал и существовал невизуально. (Прим. автора)
** Засецкий, герой документальной книги А. Р. Лурии 'Потерянный и
возвращенный мир (история одного ранения)' (1971). В результате
черепно-мозговой травмы, полученной во время Великой Отечественной войны,
потерял некоторые функции памяти.
39
боролся: он не понимал, что именно утратил, и вообще не осознавал
утраты. И тут встает вопрос: чья участь трагичнее, кто более обречен -
знавший или не знавший?..
Наконец обследование закончилось, и миссис П. пригласила нас к столу,
где все уже было накрыто для кофе и красовался аппетитнейший набор маленьких
пирожных. Вполголоса что-то напевая, П. жадно на них набросился. Не
задумываясь, быстро, плавно, мелодично, он пододвигал к себе тарелки и
блюда, подхватывал одно, другое - все в полноводном журчащем потоке, во
вкусной песне еды, - как вдруг внезапно поток этот был прерван громким,
настойчивым стуком в дверь. Испуганно отшатнувшись от еды, на полном ходу
остановленный чуждым вторжением, П. замер за столом с недоумевающим,
слепо-безучастным выражением на лице. Он смотрел, но больше не видел стола,
не видел приготовленных для него пирожных... Прерывая паузу, жена профессора
стала разливать кофе; ароматный запах пощекотал ему ноздри и вернул к
реальности. Мелодия застолья зазвучала опять...
Как даются ему повседневные действия? - думал я. Что происходит, когда
он одевается, идет в туалет, принимает ванну?
Я прошел за его женой в кухню и спросил, каким образом ее мужу удается,
к примеру, одеться.
- Это как с едой, - объяснила она. - Я кладу его вещи на одни и те же
места, и он, напевая, без труда одевается. Он все делает напевая. Но если
его прервать, он теряет нить и замирает - не узнает одежды, не узнает даже
собственного тела. Вот почему он все время поет. У него есть песня для еды,
для одевания, для ванны - для всего. Он совершенно беспомощен, пока не
сочинит песню.
Во время разговора мое внимание привлекли висевшие на стенах картины.
- Да, - сказала миссис П., - у него талант не только к пению, но и к
живописи. Консерватория каждый год устраивает его выставки.
Картины оказались развешены в хронологическом порядке, и я с
любопытством стал их разглядывать. Все
40
ранние работы П. были реалистичны и натуралистичны, живо передавали
настроение и атмосферу, отличаясь при этом тонкой проработкой узнаваемых,
конкретных деталей. Позже, с годами, из них стали постепенно уходить
жизненность и конкретность, а взамен появились абстрактные и даже
геометрические и кубистические мотивы. Наконец, в последних работах,
казалось, исчезал всякий смысл, и оставались лишь хаотические линии и пятна.
Я поделился своими наблюдениями с миссис П.
- Ах, вы, врачи - ужасные обыватели! - воскликнула она в ответ. -
Неужели вы не видите художественного развития в том, как он постепенно
отказывается от реализма ранних лет и переходит к абстракции?
Нет, тут совсем другое, подумал я (но не стал убеждать в этом бедную
миссис П.): профессор действительно перешел от реализма к абстракции, однако
развитие это осуществлялось не самим художником, а его патологией и
двигалось в сторону глубокой зрительной агнозии, при которой разрушаются все
способности к образному представлению и уходит переживание конкретной,
чувственной реальности. Находившееся передо мной собрание картин
складывалось в трагический анамнез болезни и в этом качестве было фактом
неврологии, а не искусства.
И все же, думал я, не права ли она хотя бы отчасти? Между силами
патологии и творчества происходит борьба, но, как ни странно, возможно и
тайное согласие. Похоже, примерно до середины кубистического периода П.
патологическое и творческое начала развивались параллельно, и их
взаимодействие порождало оригинальную форму. Вполне вероятно, что, теряя в
конкретном, он приобретал в абстрактном, лучше чувствуя структурные элементы
линии, границы, контура и развивая в себе некую сходную с дарованием Пикассо
способность видеть и воспроизводить абстрактную организацию, заложенную в
конкретном, но скрытую от 'нормального' глаза... Впрочем, боюсь, в последних
его картинах остались лишь хаос и агнозия.
Мы вернулись в большую музыкальную гостиную с 'Безендорфером', где П.,
напевая, доедал последнее пирожное.
41
- Что ж, доктор Сакс, - сказал он мне, - вижу, вы нашли во мне
интересного пациента. Скажите, что со мной не так? Я готов выслушать ваши
рекомендации.
- Не буду говорить о том, что не так, - ответил я, - зато скажу, что
так. Вы замечательный музыкант, и музыка - ваша жизнь. Музыка всегда была в
центре вашего существования - постарайтесь, чтобы впредь она заполнила его
целиком.
Все это случилось четыре года назад, и с тех пор я профессора П. не
видел. Но часто думал о нем - человеке, который утратил визуальность, однако
сохранил обостренную музыкальность. Похоже, музыка полностью заняла у него
место образа. Лишенный 'образа тела', П. умел слышать его музыку. Оттого-то
он так легко и свободно двигался - и оторопело замирал, когда музыка
прерывалась, и вместе с ней 'прерывался' внешний мир...*
В книге 'Мир как воля и представление' Шопенгауэр говорит о музыке как
о 'чистой воле'. Думаю, философа глубоко поразила бы история человека,
который утратил мир как представление, но сохранил его как музыкальную волю,
- сохранил, добавим, до конца жизни, ибо, несмотря на постепенно
прогрессирующую болезнь (массивную опухоль или дегенеративный процесс в
зрительных отделах головного мозга), П. жил этой волей, продолжал
преподавать и служить музыке до самых последних дней.
Как истолковать своеобразную неспособность профессора П.
идентифицировать перчатку как перчатку? Ясно, что, несмотря на изобилие
возникавших у него когнитивных
* Позже я узнал от его жены, что, хотя он не различал своих учеников,
когда они сидели неподвижно, превращаясь исключительно в 'изображения', он
мог внезапно узнать человека, который начинал двигаться. 'Это Карл, -
восклицал он. - Я узнаю его движения, музыку его тела'. (Прим. автора)
42
гипотез, он не мог вынести когнитивного суждения - интуитивного,
личного, исчерпывающего, конкретного суждения, в котором человек выражает
свое понимание, свое видение того, как вещь относится к другим вещам и к
себе самой. Именно такого видения и не было у П., хотя все прочие его
суждения формировались легко и адекватно. С чем это было связано - с
недостатком визуальной информации, с дефектом ее обработки? (Такого рода
вопросы задает классическая, схематическая неврология). Или же нечто
оказалось нарушено в базовой установке П., и в результате он потерял
способность лично соотноситься с увиденным?
Эти два толкования не исключают друг друга - они могут сосуществовать и
использоваться одновременно. Явно или неявно это признается в классической
неврологии: неявно - у Макрэ, который считает объяснения, использующие идеи
дефектных схем и процессов визуальной обработки, не вполне
удовлетворительными; явно - у Голдштейна, когда он говорит об 'абстрактном
режиме восприятия'. Однако идея абстрактного режима в случае П. тоже ничего
не объясняет. Возможно, неадекватно здесь само понятие 'суждения'. Дело в
том, что П. обладал способностью перехода в абстрактный режим; более того,
он мог функционировать только в этом режиме. Именно абсурдная, ничем не
оживляемая абстрактность восприятия не позволяла ему усматривать
индивидуальное и конкретное, отнимая способность суждения.
Любопытно, что неврология и психология, изучая множество разнообразных
явлений, почти никогда не обращаются к феномену суждения. А ведь именно крах
суждения - либо в зрительной сфере, как у П., либо в более широкой области,
как у пациентов с синдромами Корсакова или лобной доли (см. главы 12 и 13),
- составляет сущность значительного числа нейропсихологических расстройств.
Несмотря на то, что такие расстройства серьезно нарушают восприятие,
нейропсихология о них систематически умалчивает.
Здесь следует подчеркнуть, что суждение является одной из самых важных
наших способностей - как в фило-
43
софском (кантианском) смысле, так и в смысле эмпирическом и
эволюционном. Животные и люди легко обходятся без 'абстрактного режима
восприятия', но, утратив способность распознавания, обязательно погибнут.
Суждение, похоже, является первейшей из высших функций сознания, однако в
классической неврологии оно игнорируется или неверно интерпретируется.
Причины такого нелепого положения дел скрыты в истории развития и исходных
предположениях самой этой науки.
Как и классическая физика, классическая неврология всегда была
механистической, начиная с машинных аналогий Хьюлингса Джексона и кончая
компьютерными аналогиями сегодняшнего дня. Мозг, безусловно, является
машиной и компьютером (все модели классической неврологии в той или иной
мере обоснованны), однако составляющие нашу жизнь и бытие ментальные
процессы обладают не только механической и абстрактной, но и личностной
природой и, наряду с классификацией и категоризацией, включают в себя также
суждения и чувства. И когда эти последние исчезают, мы становимся похожи на
вычислительную машину, как это произошло с профессором П. Отказываясь
исследовать чувства и суждения и вытравляя из наук о восприятии всякое
личностное содержание, мы заражаем сами эти науки всеми расстройствами, от
которых страдал П., и искажаем таким образом наше собственное понимание
конкретного и реального.
Итак, между неврологией и психологией в их сегодняшнем состоянии и моим
пациентом есть некое комическое и одновременно трагическое сходство. Так же
как профессору П., нам необходимо конкретное и реальное - и так же, как он,
мы не можем его усмотреть. Наши науки о восприятии страдают от агнозии,
которая по своей природе подобна агнозии героя этого рассказа. Его случай
может послужить предупреждением - это притча о том, что происходит с наукой,
которая игнорирует все связанное с суждением, с конкретностью и
индивидуальностью и становится целиком механистической и абстрактной.
44
...Каждый пациент, особенно такой экстраординарный, как профессор П.,
кажется единственным в своем роде. Я крайне сожалел, что по не зависящим от
меня обстоятельствам не смог продолжить наблюдение за П. - ни в духе
описанных обследований, ни с целью определения патологии, вызывавшей его
расстройство. Каково же было мое облегчение, когда через некоторое время в
одном из номеров журнала 'Brain' за 1956 год я наткнулся на статью с
подробным описанием поразительно похожего случая. И в нейропсихологическом,
и в феноменологическом отношении он был практически идентичен случаю
профессора П., несмотря на то, что лежащая в основе заболевания патология
(проникающая травма головы) и все личные обстоятельства были другие. Авторы
посчитали результаты своих наблюдений 'уникальными в документированной
истории расстройства'; все ими обнаруженное, похоже, вызвало у них такое же
удивление, какое в свое время испытал и я*. Всех, кто заинтересуется этим
случаем, я отсылаю к самой статье (см. библиографию к настоящей главе);
здесь же ограничусь кратким ее пересказом и цитатами.
Пациентом Макрэ и Тролла был молодой человек в возрасте 32 лет. После
тяжелой автомобильной аварии он несколько недель пролежал без сознания, а
очнувшись,
* Лишь завершив работу над этой книгой, я узнал, что существует
довольно обширная литература как по визуальной агнозии в целом, так и по
прозопагнозии в частности. Недавно я с большим интересом познакомился с
Эндрю Кертешем, опубликовавшим результаты крайне подробных обследований
пациентов с такими агнозиями (см., например, его статью о визуальной
агнозии: Kertesz, 1979). Доктор Кертеш рассказал мне о фермере, у которого
развилась прозолагнозия, в результате чего он перестал узнавать своих коров,
а также о другом пациенте, служителе Национального исторического музея,
принявшем свое отражение в стекле витрины за диораму из жизни
человекообразной обезьяны. Столь абсурдные ошибки узнавания происходят
именно в отношении людей и животных, о чем свидетельствуют случаи профессора
П., а также пациентов Макрэ и Тролла. Важные исследования визуальной агнозии
и процессов обработки визуальной информации в настоящее время проводятся А.
Диамазио (см. соответствующую статью в сборнике под редакцией М. Мезулама,
1985, а также постскриптум к главе 8). (Прим. автора)
45
стал жаловаться на неспособность узнавать людей. Он не узнавал жену и
детей, исчезли и все остальные знакомые лица. Оставались, правда, трое его
коллег по работе, которых ему удавалось зрительно идентифицировать: у одного
был тик, и он моргал, у другого на щеке выделялась большая родинка, третий
же был 'такой худой и длинный, что его ни с кем не спутаешь'. Каждый из этих
троих, подчеркивают авторы, распознавался по единственному заметному
признаку; всех остальных пациент различал только по голосу.
Макрэ и Тролл добавляют, что он с трудом узнавал себя в зеркале во
время утреннего туалета: 'В начале периода выздоровления, бреясь, он часто
задавался вопросом, чье лицо смотрит на него из зеркала, и, хорошо понимая,
что физическое присутствие другого исключено, все-таки делал гримасы и
высовывал язык, 'просто чтобы проверить'. Тщательно изучив себя в зеркале,
он постепенно научился узнавать себя, но не автоматически, как раньше, а на
основании прически и общих очертаний лица, а также по двум маленьким
родинкам на левой щеке'.
В целом, он не различал объектов с первого взгляда и вынужден был
отыскивать одну-две заметные черты и на их основании строить догадки,
которые иногда оказывались совершенно нелепыми. Авторы также отмечают, что
все одушевленное представляло для него особые трудности, тогда как простые
схематические объекты - ножницы, часы, ключи и т. д. - распознавались легко.
Описывая мнемонические способности своего пациента, Макрэ и Тролл
замечают: 'Его топографическая память была весьма странной: он мог легко
найти дорогу от дома до больницы и вокруг нее, но затруднялся назвать
встреченные по пути улицы* и мысленно представить топографию'.
Выяснилось также, что его зрительные воспоминания о людях, включая тех,
кого он встречал задолго до аварии,
* В отличие от профессора П., у него наблюдалась еще и афазия. (Прим.
автора)
46
страдали серьезными дефектами: он помнил, как они себя вели, их
индивидуальные черты, но не мог вспомнить ни лиц, ни внешности. В результате
подробных расспросов обнаружилось, что даже его сны были лишены зрительных
образов. Как и у П., у этого пациента оказалось затронуто не только
зрительное восприятие, но и зрительное воображение и память, фундаментальные
функции представления - по крайней мере, те, что относились ко всему
личному, знакомому и конкретному.
И последняя забавная подробность: профессор П. принял свою жену за
шляпу, а пациент Макрэ, тоже не узнававший жену, просил, чтобы она помогала
ему, используя в одежде 'какую-нибудь заметную деталь - например, большую
шляпу'.
Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы
осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти - вообще не жизнь.
<...> Память - это осмысленность, разум, чувство, даже действие. Без
нее мы ничто... (Мне остается лишь ждать приближения окончательной амнезии,