Страница:
От "хвоста" я оторвался и ехал на Васильевский остров. Меня одолевали сомнения: летал ли я или старшине только привиделось? - там, на Васильевском, был укромный двор, где я мог испытать обретенное чувство свободы.
Подворотня - налево, сквозь подъезд - во двор; это даже не двор, а черт знает что: тесная, как карман, прореха между корпусами остеклена сверху остроконечной крышей. Грязные стены, три окна - одно заколочено, два наглухо заложены кирпичами. Мутный свет со стеклянного потолка... Жуть, сладкий сон Сальвадора Дали. Я передернулся от отвращения, - но лучшего полигона для летателя в нашем городе не найти: безопасно! Я покомкал беретик, высыпал в него из карманов мелочь, ключи, записную книжку. Пристроил берет на чистое место и - взлетел!
Спокойно, словно шагнул к небу.
Подлетел к крыше, - она была насажана на двор на высоте седьмого этажа. Железные переплеты насквозь проржавели и оставшиеся стекла держались за счет окаменевшей пыли. Стекла грязные, в птичьем помете, а в прорехи небо голубенькое, как в мультике, и можно бы вылететь на волю, но засекут, увидят, опять милиционеров откачивать придется.
Я кидал свое тело от стенки к стенке, плавно опускался в глубину двора на спинке, потом взмывал вверх! Не знаю, сколько времени прошло - час? два?..
Мой полет был скован со всех сторон, но это был настоящий полет! Свободный, зависимый только от моей мысли!
И вдруг я ощутил чье-то присутствие. Глянул вниз:
Зачуханный бомж в старинном драповом пальто в клеточку перекладывал из моего берета деньги в свой карман.
Я захохотал по-фантомасовски и спикировал вниз.
Бомж вдавился в стенку, ничего не соображая и пытаясь расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, забыв, что ни пуговицы, ни рубашки на нем нет - под драповым пальто тельняшка времен гражданской войны и шарф, засаленный как удавка.
- Все. Завязал, - доверительно сообщил мне бомж, поглядев на высокий потолок и на меня, спокойно стоящего рядом.
- Верни деньги, ключи. Все, что украл, - сказал я.
- "Лечиться, лечиться и лечиться!" Так говорил мне участковый!
Бомж вернул мне украденное и даже попытался меня наградить своей измятой полупачкой "Севера".
- А участковый обещал меня на работу устроить. Говорит: - "Полечишься годик в эЛТэПэ, будет тебе и работа, и прописка". Хороший мужик участковый. Он прав: - "Лечиться и еще раз лечиться!"
Уже на улице меня на миг остановил крик бомжа, усиленный эхом двора-колодца:
- Мужик, ты пришелец, да? Я буду лечиться! Я вылечусь!
Я быстро перебежал Большой проспект, опасаясь, что бомж привяжется. "Хорошо, летать я умею, а что дальше?" - подумал я.
"Здесь летать невозможно. Засекут, отловят, по врачам начнут водить", - что и произошло, Василий Иванович. - "За кордон? На Запад? Но я не хочу! Ну, их в задницу со сладкой жизнью! Не хочу и все! Я здесь родился!"
"Я земли для погоста не хочу выбирать,
На Васильевский остров я вернусь умирать!"
Я побрел в кафешку "Дохлый Голиаф" на Пятой линии. Мог бы летом лететь, но нельзя... Нельзя! Почему? Кому мешаю?
В "Дохлом Голиафе" за сто ликом с бутылочкой "сухаря" сидели Василь Петрович Гегемон, мой сосед, и Виталик Верхоблядов. Я поздоровался с Василь Петровичем за руку и сказал Верхоблядову:
- Не тянись. У меня руки чистые, пачкаться не хочу.
Верхоблядов зло съежился и убрал руку. Я взял себе двойной кофе, шоколадку и бутылку "Шампанского". В кафешке, кроме нас троих и Ады за стойкой, сидела забавная парочка: майор-перестарок, которому по возрасту давно пора быть подполковником, и пожилая "девушка" лет под сорок с малиновыми губами и в седом парике.
- Задаешься, да? Брезгуешь, да? - подхохатывал Верхоблядов. - Ишь ты, руки не подал! Хо-хо-хо!
- Василь Петрович, я летать научился, - сказал я, разливая себе и Гегемону по стаканам "Шампанское", - Честное слово!
- Глядить-ка! А трезвый! - удивился Гегемон. - Ладно, мимо стакана не налей, летатель.
Я чокнулся с Василь Петровичем, в единый дух освободил в себя шампанское, зажевал уголком шоколадки и взлетел.
Раскинув руки, я медленно, как большая стрекоза, обогнул неподвижный вентилятор под потолком, облетел парочку, - майор поперхнулся сухим вином (случай в анналах Советской Армии беспрецедентный!), "девушка" стянула с головы парик и, комкая его как платок, прижала к большим грудям. Защищая подругу, майор подпрыгнул со стула, замахал руками, отгоняя меня, как овода, и сел на пол, вскрикивая: - "Кыш, кыш! П-шел вон!"
Восхищенный Василь Петрович хлопал себя по груди и бормотал: - "Во даеть! Во даеть!"
Виталий же Верхоблядов со стаканом у рта барабанил зубами по стеклу сложный наигрыш.
Лишь одна Ада за стойкой не растерялась (ей и не такое приходилось видеть на рабочем месте) и,
- Хватит, мальчики, веселиться!
Она всех клиентов зовет "мальчиками".
- Выпили, расплатились и быстренько разбежались по домам! А летать у меня нечего. Клиентов пугать!
Я приземлился на свой стул, хлобыстнул скоренько еще стакан шампанского. Василь Петрович:
- "Научи, Саня! По гробь жизни блаходарень буду!"
А Верхоблядов словно неживой, пялит на меня глаза сквозь очки и барабанную дробь на стакане зубами выцокивает.
"Василий Иванович!" - ожил селектор на столе у доктора.
6.
"Василий Иванович! - ожил селектор на столе у доктора: - Подъехали ваши кагебэшники с бумагами. Даже двое. Поднимаются".
- Спасибо, Изольда Тихоновна, - сказал доктор в селектор и глянул на развернутую страницу "Истории болезни". Почти чистая. Лишь вверху несколько строчек.
- Табула раса!
Говорит доктор и, обмакнув ватку в нашатырный спирт, - вонь мгновенная! - протягивает ее пациенту:
- Пожалуйста, Александр Степанович, попрыскайте на воротник свитера. Запах того спирта надо перебить.
Пациент беспрекословно исполняет приказание.
- Александр Степанович, отвечайте, только быстро: как долго вы летали до того, как вами заинтересовались органы?
- Три недели.
Доктор делает летучую отметку в "Истории болезни".
Стук в дверь.
- Да-да! Пожалуйста! - приглашает Василий Иванович, дверь толкают, но она на замке. Доктор вскакивает, открывает замок. - Простите, закрылась случайно. Здравствуйте...
Входят двое в штатском.
7.
Входят двое в штатском.
Приветливо улыбаются доктору и пациенту. Один с лаской во взоре фиксирует прутковый закат в окне, плексиглас на портретах, пластмассовые горшочки с кактусами - он впервые в этом кабинете.
Второй, не отпуская руку доктора, спрашивает:
- Как прошла гипогликемия?
- Я ее не делал... И вообще я её не делаю. Процедурная этажом выше. А разве ему назначена гипогликемия?
- Да... простите, маленькая накладка вышла, - оборачивается к мужчине в синем свитере человек в штатском.
- Вы хорошо себя чувствуете?
- Куда уж лучше? - сквозь зубы бормочет пациент.
- Надо же! Ошиблись этажом. Следуйте за нами.
- Простите! - Теперь доктор подхватывает руку мужчины в штатском. - Я два часа вел прием пациента, и вы его забираете? Позвольте, я закончу и с его бумагами ознакомлюсь.
- Возникла необходимость?
Цвиркнув сквозь зубы, многозначительно покачивает головой старший, тот, который в этом кабинете не впервые.
- Да! - протягивает руку за красной папочкой доктор.
Жест Василия Ивановича тороплив, некстати, вызывает недоумение на лицах кагебэшников, но, тем не менее, старший отдает врачу папочку с тесемочками бантиком и отшагивает к стене, явно показывая, что намерен находиться в кабинете до окончания приема
Другой штатский делает два шага назад-влево, копируя действия начальника.
В серых костюмах, белых рубашках, в неярких галстуках они становятся у двери на страже, глаз не спуская ни с пациента, ни с доктора.
Василий же Иванович бегло просматривает листки в папке, снизу вверх почему-то, вдруг задерживается на какой-то фразе и спрашивает у старшего кагебэшника:
- Так был пожар в газо-операторской или не был?
- Окончательно не выяснили еще. В пожарной дежурной части вызов зафиксирован, диспетчер помнит, как отправлял машину, но никто из команды не помнит. Эту странность я отметил. Следов пожара на месте не обнаружено. Соседи ничего не видели и взрыва не слышали. Одна старушка якобы видела взрыв, но она заговаривается... К чему вам это, доктор?
Доктор не отвечает на вопрос человека в штатском, долистывает бумаги в папке, что-то дописывает в своем листке и обращается к фигурам у двери:
- Будьте добры, подождите в коридоре. Два-три вопроса, и Александр Степанович в вашем распоряжении.
Едва за штатскими захлопывается дверь, доктор начинает мыть руки и, включив струю до упора, кивком подзывает к себе пациента. Тот подходит, но не сразу; вообще, с той минуты, как Изольда Тихоновна перебила его рассказ, он не вполне в себе.
Изменений явных нет, но внешне он в чем-то уже пациент психоневрологического диспансера, а не какой-нибудь районной стоматологии.
- Сашка, Сашка!
С неожиданной жаркой жалостью зашептал Василий.
- Тебе конец! Гипогликемия - это все, идиотство полнейшее! А тебе назначено пятнадцать инъекций - это конец, не то что летать, но и ложку не сообразишь ко рту поднести! Полная деградация, тебя уже не будет... Понимаешь ты или нет?! Пятнадцать гипогликемий!..
Доктор схватил себя за горло и яростным жестом показал, как разорвется жизнь у Сашки.
- Понимаю. Но...
В шепоте Александра нет былой уверенности.
Струя воды лупцует раковину, отплевываясь в склоненные лица врача и пациента, и заглушает шепот.
- Выход? Выход... Выход есть всегда. Но ты... Ты?
Василий подымает лицо от раковины и несколько отстранено смотрит в глаза Сашке, словно в свои собственные в зеркале.
- Вариант первый: ты - летатель. Тогда тебе дико повезло, что они ошиблись этажом. Ты вырвешься и улетишь. Там, на шестом этаже дверь налево, перед "Процедурной", запомнил? На двери ничего не написано. Подсобка. Санитарки там тряпки и швабры хранят. Окно без решетки. Иди напролом! Понял?! Единственное окно на этаже без "Зари коммунизма".
- Спасибо. - Александр стискивает доктору предплечье.
- Вариант второй: ты - ........ Общество больное, согласен, но здоров ли ты? И я тебя с шестого... Но чем лучше гипогликемия?!
- И за это спасибо. Разберемся...
Время сгущается, мужчине в синем свитере кажется, что доктор специально медлит, ковыряясь в струе над раковиной; секунды скользят перед глазами, как штакетник длинного забора из окна быстро мчащегося автомобиля; мужчина уже с подозрением и ненавистью смотрит на белую спину доктора и на то, как ходят лопатки под его халатом - как у лодочного гребца, - "Ну что он там вымывает, черт его дери? Или раскаялся, что выдал мне окно с выходом?" Некстати, совершенно, некстати Александр вспоминает мускулистую спину Жорки-боцмана, соседа по коммуналке из послевоенного детства: рук у Жорки не было - штрафбат морской пехоты - точнее, по локоть не было левой руки, а вместо кисти правой - на скорую руку смастаченная фронтовым хирургом клешня из остатков ладони; жена у Жорки-боцмана погуливала, он бил ее локтем и клешней, истошно орал матом, так, что все семнадцать квартиросъемщиков вздрагивали и, представляя атаку штрафников, прятались по комнатам, - контуженный, что с него возьмешь; а по ут!
рам после ссоры Жорик послушно открывал рот перед ложкой с кашей, подносимой его неверной женой, - в эти минуты он походил на птенца, получающего корм из клюва мамы-ласточки.
И клешня его скромно и безопасно лежала на коленях, открывая всем соседям по огромной коммунальной кухне сиреневый татуированный лозунг на его обнаженной груди: - "Я не Бог, я не прощаю!" Корявые буквы татуировки в двух местах были рассечены шрамами - на слове "Бог" заглавная буква скомкана рубцом, но еще угадывалась, а от второй частицы "не" оставалось лишь сине-бордовое крошево. "Я не Бог, я ... прощаю!" Жорик, прожевав очередную ложку каши, виновато, вроде бы никому, объявлял на всю кухню: "Ну, что с нее, рыжей, спрашивать, ведь я ее и приласкать-то толком не могу". А по поводу иссеченной татуировки он как-то раз сказал Сашке, тогда сопливому шестилетнему мальчишке, только-только учившемуся читать и с этой целью забравшемуся к соседу на колени и водившему пальцем по буквам на Жоркиной груди: - "Вишь, браток, как война-учительница мне исправила ошибки?"
..доктор заканчивает вытирать руки.
Сашка вздрагивает, возвращенный из плутаний в детстве, осознает себя в психушке, перед гипогликемией и окном без "Зари коммунизма" и только остаточная мысль, обрывок фразы все еще маячит в сознании, хотя перед глазами уже сотрудники КаГэБе, принимающие из рук доктора его "Историю болезни". - "...Прощаю!" - "Кого "прощаю?" При чем тут "прощаю", если мне уготовано? Что?" - путаются его мысли. Медленно, как сомнамбула, он встает по приглашающему жесту старшего из штатских, проходит по кабинету неровными шагами, случайно чиркнув плечом в синем свитере по плечу доктора в белом халате, бормочет: - "Простите, доктор. Прости, если что не так", - и слышит докторское:
- Всего доброго! Поправляйтесь, Александр Степанович.
Доктор провожает троицу до двери, чуть придерживает её и прикладывается к щели ухом.
Вслушивается в удаляющиеся по коридору шаги.
Вот они на лестничной площадке...
Поднимаются на шестой этаж...
Ничего не слышно...
Сейчас они на подходе к "Процедурной" ...
Белая дверь без надписи - каптерка...
Окно без "Зари коммунизма"
Должны быть крики и звон стекла...
г.Ленинград - г. Петрозаводск
1980 - 1990 гг.
Подворотня - налево, сквозь подъезд - во двор; это даже не двор, а черт знает что: тесная, как карман, прореха между корпусами остеклена сверху остроконечной крышей. Грязные стены, три окна - одно заколочено, два наглухо заложены кирпичами. Мутный свет со стеклянного потолка... Жуть, сладкий сон Сальвадора Дали. Я передернулся от отвращения, - но лучшего полигона для летателя в нашем городе не найти: безопасно! Я покомкал беретик, высыпал в него из карманов мелочь, ключи, записную книжку. Пристроил берет на чистое место и - взлетел!
Спокойно, словно шагнул к небу.
Подлетел к крыше, - она была насажана на двор на высоте седьмого этажа. Железные переплеты насквозь проржавели и оставшиеся стекла держались за счет окаменевшей пыли. Стекла грязные, в птичьем помете, а в прорехи небо голубенькое, как в мультике, и можно бы вылететь на волю, но засекут, увидят, опять милиционеров откачивать придется.
Я кидал свое тело от стенки к стенке, плавно опускался в глубину двора на спинке, потом взмывал вверх! Не знаю, сколько времени прошло - час? два?..
Мой полет был скован со всех сторон, но это был настоящий полет! Свободный, зависимый только от моей мысли!
И вдруг я ощутил чье-то присутствие. Глянул вниз:
Зачуханный бомж в старинном драповом пальто в клеточку перекладывал из моего берета деньги в свой карман.
Я захохотал по-фантомасовски и спикировал вниз.
Бомж вдавился в стенку, ничего не соображая и пытаясь расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, забыв, что ни пуговицы, ни рубашки на нем нет - под драповым пальто тельняшка времен гражданской войны и шарф, засаленный как удавка.
- Все. Завязал, - доверительно сообщил мне бомж, поглядев на высокий потолок и на меня, спокойно стоящего рядом.
- Верни деньги, ключи. Все, что украл, - сказал я.
- "Лечиться, лечиться и лечиться!" Так говорил мне участковый!
Бомж вернул мне украденное и даже попытался меня наградить своей измятой полупачкой "Севера".
- А участковый обещал меня на работу устроить. Говорит: - "Полечишься годик в эЛТэПэ, будет тебе и работа, и прописка". Хороший мужик участковый. Он прав: - "Лечиться и еще раз лечиться!"
Уже на улице меня на миг остановил крик бомжа, усиленный эхом двора-колодца:
- Мужик, ты пришелец, да? Я буду лечиться! Я вылечусь!
Я быстро перебежал Большой проспект, опасаясь, что бомж привяжется. "Хорошо, летать я умею, а что дальше?" - подумал я.
"Здесь летать невозможно. Засекут, отловят, по врачам начнут водить", - что и произошло, Василий Иванович. - "За кордон? На Запад? Но я не хочу! Ну, их в задницу со сладкой жизнью! Не хочу и все! Я здесь родился!"
"Я земли для погоста не хочу выбирать,
На Васильевский остров я вернусь умирать!"
Я побрел в кафешку "Дохлый Голиаф" на Пятой линии. Мог бы летом лететь, но нельзя... Нельзя! Почему? Кому мешаю?
В "Дохлом Голиафе" за сто ликом с бутылочкой "сухаря" сидели Василь Петрович Гегемон, мой сосед, и Виталик Верхоблядов. Я поздоровался с Василь Петровичем за руку и сказал Верхоблядову:
- Не тянись. У меня руки чистые, пачкаться не хочу.
Верхоблядов зло съежился и убрал руку. Я взял себе двойной кофе, шоколадку и бутылку "Шампанского". В кафешке, кроме нас троих и Ады за стойкой, сидела забавная парочка: майор-перестарок, которому по возрасту давно пора быть подполковником, и пожилая "девушка" лет под сорок с малиновыми губами и в седом парике.
- Задаешься, да? Брезгуешь, да? - подхохатывал Верхоблядов. - Ишь ты, руки не подал! Хо-хо-хо!
- Василь Петрович, я летать научился, - сказал я, разливая себе и Гегемону по стаканам "Шампанское", - Честное слово!
- Глядить-ка! А трезвый! - удивился Гегемон. - Ладно, мимо стакана не налей, летатель.
Я чокнулся с Василь Петровичем, в единый дух освободил в себя шампанское, зажевал уголком шоколадки и взлетел.
Раскинув руки, я медленно, как большая стрекоза, обогнул неподвижный вентилятор под потолком, облетел парочку, - майор поперхнулся сухим вином (случай в анналах Советской Армии беспрецедентный!), "девушка" стянула с головы парик и, комкая его как платок, прижала к большим грудям. Защищая подругу, майор подпрыгнул со стула, замахал руками, отгоняя меня, как овода, и сел на пол, вскрикивая: - "Кыш, кыш! П-шел вон!"
Восхищенный Василь Петрович хлопал себя по груди и бормотал: - "Во даеть! Во даеть!"
Виталий же Верхоблядов со стаканом у рта барабанил зубами по стеклу сложный наигрыш.
Лишь одна Ада за стойкой не растерялась (ей и не такое приходилось видеть на рабочем месте) и,
- Хватит, мальчики, веселиться!
Она всех клиентов зовет "мальчиками".
- Выпили, расплатились и быстренько разбежались по домам! А летать у меня нечего. Клиентов пугать!
Я приземлился на свой стул, хлобыстнул скоренько еще стакан шампанского. Василь Петрович:
- "Научи, Саня! По гробь жизни блаходарень буду!"
А Верхоблядов словно неживой, пялит на меня глаза сквозь очки и барабанную дробь на стакане зубами выцокивает.
"Василий Иванович!" - ожил селектор на столе у доктора.
6.
"Василий Иванович! - ожил селектор на столе у доктора: - Подъехали ваши кагебэшники с бумагами. Даже двое. Поднимаются".
- Спасибо, Изольда Тихоновна, - сказал доктор в селектор и глянул на развернутую страницу "Истории болезни". Почти чистая. Лишь вверху несколько строчек.
- Табула раса!
Говорит доктор и, обмакнув ватку в нашатырный спирт, - вонь мгновенная! - протягивает ее пациенту:
- Пожалуйста, Александр Степанович, попрыскайте на воротник свитера. Запах того спирта надо перебить.
Пациент беспрекословно исполняет приказание.
- Александр Степанович, отвечайте, только быстро: как долго вы летали до того, как вами заинтересовались органы?
- Три недели.
Доктор делает летучую отметку в "Истории болезни".
Стук в дверь.
- Да-да! Пожалуйста! - приглашает Василий Иванович, дверь толкают, но она на замке. Доктор вскакивает, открывает замок. - Простите, закрылась случайно. Здравствуйте...
Входят двое в штатском.
7.
Входят двое в штатском.
Приветливо улыбаются доктору и пациенту. Один с лаской во взоре фиксирует прутковый закат в окне, плексиглас на портретах, пластмассовые горшочки с кактусами - он впервые в этом кабинете.
Второй, не отпуская руку доктора, спрашивает:
- Как прошла гипогликемия?
- Я ее не делал... И вообще я её не делаю. Процедурная этажом выше. А разве ему назначена гипогликемия?
- Да... простите, маленькая накладка вышла, - оборачивается к мужчине в синем свитере человек в штатском.
- Вы хорошо себя чувствуете?
- Куда уж лучше? - сквозь зубы бормочет пациент.
- Надо же! Ошиблись этажом. Следуйте за нами.
- Простите! - Теперь доктор подхватывает руку мужчины в штатском. - Я два часа вел прием пациента, и вы его забираете? Позвольте, я закончу и с его бумагами ознакомлюсь.
- Возникла необходимость?
Цвиркнув сквозь зубы, многозначительно покачивает головой старший, тот, который в этом кабинете не впервые.
- Да! - протягивает руку за красной папочкой доктор.
Жест Василия Ивановича тороплив, некстати, вызывает недоумение на лицах кагебэшников, но, тем не менее, старший отдает врачу папочку с тесемочками бантиком и отшагивает к стене, явно показывая, что намерен находиться в кабинете до окончания приема
Другой штатский делает два шага назад-влево, копируя действия начальника.
В серых костюмах, белых рубашках, в неярких галстуках они становятся у двери на страже, глаз не спуская ни с пациента, ни с доктора.
Василий же Иванович бегло просматривает листки в папке, снизу вверх почему-то, вдруг задерживается на какой-то фразе и спрашивает у старшего кагебэшника:
- Так был пожар в газо-операторской или не был?
- Окончательно не выяснили еще. В пожарной дежурной части вызов зафиксирован, диспетчер помнит, как отправлял машину, но никто из команды не помнит. Эту странность я отметил. Следов пожара на месте не обнаружено. Соседи ничего не видели и взрыва не слышали. Одна старушка якобы видела взрыв, но она заговаривается... К чему вам это, доктор?
Доктор не отвечает на вопрос человека в штатском, долистывает бумаги в папке, что-то дописывает в своем листке и обращается к фигурам у двери:
- Будьте добры, подождите в коридоре. Два-три вопроса, и Александр Степанович в вашем распоряжении.
Едва за штатскими захлопывается дверь, доктор начинает мыть руки и, включив струю до упора, кивком подзывает к себе пациента. Тот подходит, но не сразу; вообще, с той минуты, как Изольда Тихоновна перебила его рассказ, он не вполне в себе.
Изменений явных нет, но внешне он в чем-то уже пациент психоневрологического диспансера, а не какой-нибудь районной стоматологии.
- Сашка, Сашка!
С неожиданной жаркой жалостью зашептал Василий.
- Тебе конец! Гипогликемия - это все, идиотство полнейшее! А тебе назначено пятнадцать инъекций - это конец, не то что летать, но и ложку не сообразишь ко рту поднести! Полная деградация, тебя уже не будет... Понимаешь ты или нет?! Пятнадцать гипогликемий!..
Доктор схватил себя за горло и яростным жестом показал, как разорвется жизнь у Сашки.
- Понимаю. Но...
В шепоте Александра нет былой уверенности.
Струя воды лупцует раковину, отплевываясь в склоненные лица врача и пациента, и заглушает шепот.
- Выход? Выход... Выход есть всегда. Но ты... Ты?
Василий подымает лицо от раковины и несколько отстранено смотрит в глаза Сашке, словно в свои собственные в зеркале.
- Вариант первый: ты - летатель. Тогда тебе дико повезло, что они ошиблись этажом. Ты вырвешься и улетишь. Там, на шестом этаже дверь налево, перед "Процедурной", запомнил? На двери ничего не написано. Подсобка. Санитарки там тряпки и швабры хранят. Окно без решетки. Иди напролом! Понял?! Единственное окно на этаже без "Зари коммунизма".
- Спасибо. - Александр стискивает доктору предплечье.
- Вариант второй: ты - ........ Общество больное, согласен, но здоров ли ты? И я тебя с шестого... Но чем лучше гипогликемия?!
- И за это спасибо. Разберемся...
Время сгущается, мужчине в синем свитере кажется, что доктор специально медлит, ковыряясь в струе над раковиной; секунды скользят перед глазами, как штакетник длинного забора из окна быстро мчащегося автомобиля; мужчина уже с подозрением и ненавистью смотрит на белую спину доктора и на то, как ходят лопатки под его халатом - как у лодочного гребца, - "Ну что он там вымывает, черт его дери? Или раскаялся, что выдал мне окно с выходом?" Некстати, совершенно, некстати Александр вспоминает мускулистую спину Жорки-боцмана, соседа по коммуналке из послевоенного детства: рук у Жорки не было - штрафбат морской пехоты - точнее, по локоть не было левой руки, а вместо кисти правой - на скорую руку смастаченная фронтовым хирургом клешня из остатков ладони; жена у Жорки-боцмана погуливала, он бил ее локтем и клешней, истошно орал матом, так, что все семнадцать квартиросъемщиков вздрагивали и, представляя атаку штрафников, прятались по комнатам, - контуженный, что с него возьмешь; а по ут!
рам после ссоры Жорик послушно открывал рот перед ложкой с кашей, подносимой его неверной женой, - в эти минуты он походил на птенца, получающего корм из клюва мамы-ласточки.
И клешня его скромно и безопасно лежала на коленях, открывая всем соседям по огромной коммунальной кухне сиреневый татуированный лозунг на его обнаженной груди: - "Я не Бог, я не прощаю!" Корявые буквы татуировки в двух местах были рассечены шрамами - на слове "Бог" заглавная буква скомкана рубцом, но еще угадывалась, а от второй частицы "не" оставалось лишь сине-бордовое крошево. "Я не Бог, я ... прощаю!" Жорик, прожевав очередную ложку каши, виновато, вроде бы никому, объявлял на всю кухню: "Ну, что с нее, рыжей, спрашивать, ведь я ее и приласкать-то толком не могу". А по поводу иссеченной татуировки он как-то раз сказал Сашке, тогда сопливому шестилетнему мальчишке, только-только учившемуся читать и с этой целью забравшемуся к соседу на колени и водившему пальцем по буквам на Жоркиной груди: - "Вишь, браток, как война-учительница мне исправила ошибки?"
..доктор заканчивает вытирать руки.
Сашка вздрагивает, возвращенный из плутаний в детстве, осознает себя в психушке, перед гипогликемией и окном без "Зари коммунизма" и только остаточная мысль, обрывок фразы все еще маячит в сознании, хотя перед глазами уже сотрудники КаГэБе, принимающие из рук доктора его "Историю болезни". - "...Прощаю!" - "Кого "прощаю?" При чем тут "прощаю", если мне уготовано? Что?" - путаются его мысли. Медленно, как сомнамбула, он встает по приглашающему жесту старшего из штатских, проходит по кабинету неровными шагами, случайно чиркнув плечом в синем свитере по плечу доктора в белом халате, бормочет: - "Простите, доктор. Прости, если что не так", - и слышит докторское:
- Всего доброго! Поправляйтесь, Александр Степанович.
Доктор провожает троицу до двери, чуть придерживает её и прикладывается к щели ухом.
Вслушивается в удаляющиеся по коридору шаги.
Вот они на лестничной площадке...
Поднимаются на шестой этаж...
Ничего не слышно...
Сейчас они на подходе к "Процедурной" ...
Белая дверь без надписи - каптерка...
Окно без "Зари коммунизма"
Должны быть крики и звон стекла...
г.Ленинград - г. Петрозаводск
1980 - 1990 гг.