И нам сейчас потому полностью не верят.
Кто следующий в очереди на неверие?
– Хоть бы поесть чего дали… – проворчал один из парней нашей группы.
– В БМП загляни, – посоветовал я. – Там консервы хорошо разогрелись. Только язык не обожги.
Львов зло хохотнул.
Боевая машина пехоты осталась внизу. Огонь уже утих, но черный дым до сих пор поднимался к ночному небу. Все припасы патруля должны были сгореть в машине. Впрочем, от этого легче не стало. Мне-то еще можно терпеть. А другим тяжелее. Казалось, уже все, уже у своих. А пузо набить все равно нечем, кроме вражеских пуль. Да и стволы посматривают на тебя отнюдь не ласково. Словно забыли парни, что это я их спас от засады. Весь день только и занимаюсь, что спасаю. Сначала пленных, потом экипаж БМП. Медаль спасателя, если только не тяжелую, я получить согласен…
– В «храп».
– Втроем?
– Втроем.
Дым от крепких сигарет бил в нос. Сигареты из посылок, присланных российскими бабушками и школьниками солдатам. Коробки стоят здесь же, и каждый, кому надо, брал оттуда пачку. А бесплатный дым всегда бывает гуще и злее, потому что курят бесплатные сигареты чаще – чего их экономить…
– Это какое же везение надо, чтобы так выиграть?.. Втроем без везения пропадешь.
– И умение, наверное, тоже надо.
– Да какое, к чертям собачьим, умение там может быть? Что я, в «храп» ни разу не играл… Это когда вся колода на руках – понимаю. Там, соображай, если голова есть, а втроем…
– Брешете что-то, ребята…
– Собака брешет…
В палатке натоплено, как в деревенской бане.
Я давно уже почувствовал, как краснеет от жары и дымной духоты лицо. По приказу капитана нам принесли консервы, потому что кухонные баки оказались вылизанными начисто, и мы за милую душу уплетали ножами кильку в томатном соусе. Жалко, запасы хлеба оказались невелики. Ключ от хлеборезки увез с собой прапорщик, а его найти сразу не смогли – он пристроился под бочок к какой-то местной вдове и уезжал ночевать к ней домой. Там же, в хлеборезке, содержался и запас тушенки, которой нам, к сожалению, тоже отведать не удалось.
А между тем мы продолжали отвечать на вопросы.
– А потом еще в «секу» играли, – вспомнил сержант Львов. Он в плену настрадался без курева и сейчас чередовал кильку с затяжками. Похоже, что он от этого тащится, как от выпивки. Так обычно и бывает, когда человек давно не курил. – Это уже в машине. С тем козлом, который нас отвозил до дороги… Полторы тысячи баксов выиграл.
Пришли военврач с медсестрой. В не очень чистых медицинских халатах. По нашу, как я понял, душу и тело. Встали в стороне, слушают разговоры. Ждут, когда килька благополучно махнет на прощание хвостом и уплывет из банок в наши желудки. И не торопят.
– Фальшивые… – сказал кто-то про выигранные баксы. – У кавказцев баксы всегда фальшивые. Настоящими они только арабским наемникам платят.
– Я разбираюсь… – резкой и категоричной фразой попытался я поднять свой авторитет, но мне опять-то не поверили, потому что слишком много разговоров шло о фальшивых кавказских баксах. Я эти разговоры еще на «гражданке» застал. Нас на работе предупреждали. И тогда же вынужденно я научился проводить экспертизу пальцами, на ощупь. Фальшивый доллар, могу похвастаться, по фактуре бумаги чувствую не хуже, чем крапленую карту. А там я промаха не дам. – Гарантия стопроцентная.
– А вы на картах гадать тоже умеете? – спросила медсестра. Лицо у нее было даже симпатичное под определенным ракурсом, но по голосу я бы принял ее за бригадира грузчиков, одновременно командующего и сидящими высоко-высоко крановщиками.
– Увы… Это не мой профиль.
– Жалко… – и неожиданно для человека с таким густым голосом покраснела не менее густо, посмотрев на военврача влюбленными коровьими глазами.
Под этим взглядом неожиданно покраснел и военврач, погоны которого под медицинским халатом я не увидел и потому не разобрал его звание. Он, должно быть, покраснел, как и я, от жары, но очень уж резко.
Ситуацию все присутствующие прочитали однозначно. Да они, похоже, и знали ее. В военном городке медсестер не так, надо полагать, и много. На всех солдат и офицеров не хватает. Кто-то уже наверняка пытался и к этой голосистой забраться под юбку. А место оказалось занятым. А информация о подобных вакансиях в армии распространяется быстро.
– Ладно, – военврач ловко вышел из положения. – Перекусили слегка, и хватит. После долгого голодания сильно наедаться не следует. Это даже опасно. Пошли в лазарет на осмотр. Все.
«Все» – это, естественно, недавние пленники, а не все население палатки.
Мы поднялись. Еда и жара разморили. Больше хотелось спать, чем идти куда-то.
– Может, мне-то не обязательно? – поинтересовался я. – Я не ранен, и в плену только с утра до вечера пробыл… Единственно – проголодался и не выспался…
– Обязательно, – отрезал военврач и посмотрел на меня, как волк на выбранную им овцу. Так не смотрят на случайного человека. Я этот взгляд не понял. И насторожился. С чего это я вдруг стал его законной добычей? А вдруг – не хочу?
Есть причина, по которой я у своих должен быть особенно насторожен при каждом излишне внимательном взгляде…
Вечером в военном лагере вообще мало ходят строем. А тем более люди на таком положении, как мы. И мы беспорядочно поволокли ноги за военврачом с медсестрой. Лазарет находился неподалеку. Точно такая же палатка. Даже несколько палаток. Единственное отличие от других – красные кресты на белом фоне.
– Сюда, по одному, – строго сказал военврач, когда подвел нас к палатке с надписью над входом: «Приемное отделе…» Вторая часть второго слова была оторвана. И ткнул при этом мне пальцем в грудь. – Ты – последний. Есть у меня к тебе разговор, картежник.
Интересно… Разговор… Да, надо быть настороже…
А взгляд у него тяжелый, обеспокоенный. Чем, интересно, я так ему не понравился? Но против танка, как говорится, даже с самым тяжелым колом не попрешь. Против офицера в военном городке – тоже. Это не яма для пленных на заднем дворе у бандитов, которая права нивелирует. И я уселся ждать с остальными, пока осмотр проходил сержант Львов. С ним долго не возились – не ранен, только ссадина над глазом. Вышел минут через десять. Пожал равнодушно плечами, но оказался не в силах сдержать радостную улыбку. Показал направление:
– На реабилитацию.
Он, как и другие, именно этого и ждал. За сержантом зашел солдат с простреленным плечом. В это время где-то в стороне посигналила машина. Скорее всего у шлагбаума. Требовательно так посигналила. Не иначе, начальство пожаловало, предупрежденное дежурным по части. Освобожденные пленные – это всегда праздник. Каждый командир захочет это записать в свой отчет и, чем черт не шутит, награду за наше освобождение получить. Кто будет разбираться в том, как все было в действительности, и кто там кого, и каким таким непонятным образом освобождал?
Подошла и моя очередь. Я шагнул за полог. Медсестра сидела за столом и заполняла журнал, а военврач при моем появлении встал, словно приветствовал старшего по званию.
– Ты, рядовой, случаем не родственник адмиралу Высоцкому?
– Не знаю, – ответил я раздраженно. Более раздраженно, чем это положено рядовому отвечать офицеру.
Этот сакраментальный вопрос начал мне уже надоедать. Но вместе с тем я понял, как пользоваться своей фамилией. Скажи я, что родственник – традиционно поверят, потому что я при этом совру, но начнут проверять. Мне такие проверки ни к чему. Скажи правду, что нет, скорее всего засомневаются. И правильно.
Но мне однозначность мало интересна. Из нее каши не сваришь, а если уж дал Бог фамилию, то следует ею пользоваться. Если я говорю, что не знаю – причем говорю излишне раздраженно, собеседники наверняка отнесут меня к самой ближней родне адмирала – почему-то скрывает солдат-контрактник родство. И получается, что я, не назвавшись «сыном лейтенанта Шмидта», все же становлюсь «сыном адмирала Шмидта». Однако кто знает, как и в какой ситуации это может быть полезно. Возможно, все же выручит когда-нибудь.
– Ладно. Осматривать тебя будем? Болит что-нибудь?
– Задница, – сказал я и посмотрел на медсестру.
Она опять покраснела и военврач вслед за ней. Они переглянулись. О сексуальных отклонениях кавказцев разговоров ходит не меньше, чем о фальшивых чеченских долларах. Но жертвы обычно предпочитают молчать.
Военврач кашлянул.
– За одно утро, как в плен взяли, раз десять, наверное, пнули… – пожаловался я.
– И всего-то? – врач поморщился.
Недоволен, что ли, – легко, с его точки зрения, я отделался?
А медсестра облегченно перевела дыхание. Ей не хотелось слушать разговоры на более щекотливые темы. Она стеснялась.
– На реабилитацию поедешь? – поинтересовался тем временем военврач. И я по голосу сразу и безоговорочно понял – ему что-то от меня надо. Здоровых на реабилитацию не отправляют. А этот сам только что выразил недовольство тем, что я здоров. И предложение об отправке на реабилитацию сильно смахивало на попытку сунуть мне в карман конверт со взяткой.
Покупает, зараза… Точно – покупает.
– Конечно… – с разбегу согласился я продаться.
– А теперь, рядовой, того…
Он замялся, как школьник, не выучивший урока и боящийся сознаться в этом учителю.
– Чего?
– Того… Ты, говоришь, что доллары различать умеешь… А?..
– Умею.
– Посмотри.
И он, испуганно оглянувшись на плотно задернутый полог у входа, достал из-под стола толстенную пачку. Трудно предположить даже, откуда у военврача под столом такие деньги. Тысяч с полста на глаз. Должно быть, нашел в кармане какого-нибудь раненого боевика. История обычная. Солдат, когда врага ухлопает, обязательно в карман заглянет. Военврач, если операцию боевику проведет, примет подобные действия за оплату труда. А чего стесняться и таиться? Все так делают, но все делают втайне от чужих. И забывают, что – «A la guerre comme a la guerre»[6], как говорят французы.
– Нет проблем…
Я взял пачку и стал перебирать банкноты, старательно не глядя на них, чтобы не мешать визуальным восприятием, поскольку опирался только на восприятие тактильное. Две выбрал, две вызвали сомнение. Остальные отложил отдельной кучей.
– Фальшивки.
Во взгляде военврача еще теплится надежда.
– Какие?
Я показал на большую кучу.
– Бумага не та. Две сотни – настоящие. Две – сомневаюсь. Надо на приборе проверять. А остальные – туалетная бумага стоит дороже… Потому что фактура качественнее, а затраты на производство выше.
Военврач побледнел, и теперь в глазах у него отразилось такое несчастье, словно ему предстояло перед тещей отчитываться за эти баксы. Вавилонская башня его надежд, как и положено ей, рухнула. Но в руках он себя держал, хотя и стал хуже владеть голосом.
– Ладно. Ты забудешь об этом, – военврач неуверенно убрал баксы в просторный карман халата. – А я признаю тебя больным. После реабилитации домой поедешь… А… Я забыл… – он заглянул в бумаги, разложенные на столе. – Ты же контрактник… Тогда поедешь в отпуск, а потом будешь где-нибудь в спокойном месте дослуживать. Тебе не надо немного?
Он имел в виду, как я понял, часть фальшивок.
Проверяет, не трепанул ли я? Наивный мужичишко. С такими проверками в психодиспансере надо служить, а не в боевых частях. Психи, может, и попадутся.
– Нет, спасибо, я сам себе нарисую.
Он вздохнул.
– Ладно. Держи направление.
Я пожал плечами, потому что сильно сомневался в возможности и необходимости поехать домой. Но направление взял. Хоть какое-то утешение и надежду бумажка давала. Хотел уже отправиться отсыпаться, как мечтал до медосмотра долларов, но медсестра удержала меня движением большой, почти мужской руки. В эту руку автомат хорошо бы вложить. Будет смотреться вполне естественно. Вообще, женщины, как я слышал, стреляют лучше мужчин. За счет природной аккуратности и старательности. Меньше у них склонности к понятию «авось».
– А ты уверен в своей экспертизе? – спросила, сразу показывая, что деньги у них с военврачом, вероятно, общие.
Честно говоря, мне стало ее даже жалко. Должно быть, много надежд и она, и док вложили в эти фальшивые баксы. А теперь такая неприятность. Но, в самом деле, не станешь же обманывать ее из жалости, чтобы потом пришла она с этими бумажками в обменный пункт и угодила в лапы к ментам или фээсбэшникам.
– В таких делах я никогда не ошибаюсь.
Я опять сказал правду, но медсестра с сомнением покачала головой. Не верит до конца. Но это уже дело хозяйское. Я к неверию привык.
А за пологом палатки меня уже дожидались. Сержант Львов с солдатами куда-то исчезли. Появился новый кадр, присланный судьбой, как я понял, специально, чтобы не дать мне выспаться.
– Ты Высоцкий? – спросил красномордый капитан в расстегнутом бушлате. На улице печек не топят. Но отчего ему жарко – понятно. От капитана до внешних постов лагеря несет запахом местного ядреного самогона. Я, приученный на гражданской работе к более качественным напиткам, таким брезговал, но мои сослуживцы-планшетисты его уважали, когда отряд стоял еще на равнине и достать это пойло можно было свободно. Поговаривали, что гонят его из нефти, настоянной на коровьем дерьме, на самодельных нефтеперегонных установках. В одних емкостях с соляркой. Чтобы отбить запах навоза. А запах солярки переносится легче.
– Я. А где остальные?
Взгляд капитана не обещал приглашения к столу, из-за которого его только что, кажется, вытащили.
– Пойдем. Остальных уже допрашивают…
5
Кто следующий в очереди на неверие?
– Хоть бы поесть чего дали… – проворчал один из парней нашей группы.
– В БМП загляни, – посоветовал я. – Там консервы хорошо разогрелись. Только язык не обожги.
Львов зло хохотнул.
Боевая машина пехоты осталась внизу. Огонь уже утих, но черный дым до сих пор поднимался к ночному небу. Все припасы патруля должны были сгореть в машине. Впрочем, от этого легче не стало. Мне-то еще можно терпеть. А другим тяжелее. Казалось, уже все, уже у своих. А пузо набить все равно нечем, кроме вражеских пуль. Да и стволы посматривают на тебя отнюдь не ласково. Словно забыли парни, что это я их спас от засады. Весь день только и занимаюсь, что спасаю. Сначала пленных, потом экипаж БМП. Медаль спасателя, если только не тяжелую, я получить согласен…
* * *
– А во что играли?– В «храп».
– Втроем?
– Втроем.
Дым от крепких сигарет бил в нос. Сигареты из посылок, присланных российскими бабушками и школьниками солдатам. Коробки стоят здесь же, и каждый, кому надо, брал оттуда пачку. А бесплатный дым всегда бывает гуще и злее, потому что курят бесплатные сигареты чаще – чего их экономить…
– Это какое же везение надо, чтобы так выиграть?.. Втроем без везения пропадешь.
– И умение, наверное, тоже надо.
– Да какое, к чертям собачьим, умение там может быть? Что я, в «храп» ни разу не играл… Это когда вся колода на руках – понимаю. Там, соображай, если голова есть, а втроем…
– Брешете что-то, ребята…
– Собака брешет…
В палатке натоплено, как в деревенской бане.
Я давно уже почувствовал, как краснеет от жары и дымной духоты лицо. По приказу капитана нам принесли консервы, потому что кухонные баки оказались вылизанными начисто, и мы за милую душу уплетали ножами кильку в томатном соусе. Жалко, запасы хлеба оказались невелики. Ключ от хлеборезки увез с собой прапорщик, а его найти сразу не смогли – он пристроился под бочок к какой-то местной вдове и уезжал ночевать к ней домой. Там же, в хлеборезке, содержался и запас тушенки, которой нам, к сожалению, тоже отведать не удалось.
А между тем мы продолжали отвечать на вопросы.
– А потом еще в «секу» играли, – вспомнил сержант Львов. Он в плену настрадался без курева и сейчас чередовал кильку с затяжками. Похоже, что он от этого тащится, как от выпивки. Так обычно и бывает, когда человек давно не курил. – Это уже в машине. С тем козлом, который нас отвозил до дороги… Полторы тысячи баксов выиграл.
Пришли военврач с медсестрой. В не очень чистых медицинских халатах. По нашу, как я понял, душу и тело. Встали в стороне, слушают разговоры. Ждут, когда килька благополучно махнет на прощание хвостом и уплывет из банок в наши желудки. И не торопят.
– Фальшивые… – сказал кто-то про выигранные баксы. – У кавказцев баксы всегда фальшивые. Настоящими они только арабским наемникам платят.
– Я разбираюсь… – резкой и категоричной фразой попытался я поднять свой авторитет, но мне опять-то не поверили, потому что слишком много разговоров шло о фальшивых кавказских баксах. Я эти разговоры еще на «гражданке» застал. Нас на работе предупреждали. И тогда же вынужденно я научился проводить экспертизу пальцами, на ощупь. Фальшивый доллар, могу похвастаться, по фактуре бумаги чувствую не хуже, чем крапленую карту. А там я промаха не дам. – Гарантия стопроцентная.
– А вы на картах гадать тоже умеете? – спросила медсестра. Лицо у нее было даже симпатичное под определенным ракурсом, но по голосу я бы принял ее за бригадира грузчиков, одновременно командующего и сидящими высоко-высоко крановщиками.
– Увы… Это не мой профиль.
– Жалко… – и неожиданно для человека с таким густым голосом покраснела не менее густо, посмотрев на военврача влюбленными коровьими глазами.
Под этим взглядом неожиданно покраснел и военврач, погоны которого под медицинским халатом я не увидел и потому не разобрал его звание. Он, должно быть, покраснел, как и я, от жары, но очень уж резко.
Ситуацию все присутствующие прочитали однозначно. Да они, похоже, и знали ее. В военном городке медсестер не так, надо полагать, и много. На всех солдат и офицеров не хватает. Кто-то уже наверняка пытался и к этой голосистой забраться под юбку. А место оказалось занятым. А информация о подобных вакансиях в армии распространяется быстро.
– Ладно, – военврач ловко вышел из положения. – Перекусили слегка, и хватит. После долгого голодания сильно наедаться не следует. Это даже опасно. Пошли в лазарет на осмотр. Все.
«Все» – это, естественно, недавние пленники, а не все население палатки.
Мы поднялись. Еда и жара разморили. Больше хотелось спать, чем идти куда-то.
– Может, мне-то не обязательно? – поинтересовался я. – Я не ранен, и в плену только с утра до вечера пробыл… Единственно – проголодался и не выспался…
– Обязательно, – отрезал военврач и посмотрел на меня, как волк на выбранную им овцу. Так не смотрят на случайного человека. Я этот взгляд не понял. И насторожился. С чего это я вдруг стал его законной добычей? А вдруг – не хочу?
Есть причина, по которой я у своих должен быть особенно насторожен при каждом излишне внимательном взгляде…
Вечером в военном лагере вообще мало ходят строем. А тем более люди на таком положении, как мы. И мы беспорядочно поволокли ноги за военврачом с медсестрой. Лазарет находился неподалеку. Точно такая же палатка. Даже несколько палаток. Единственное отличие от других – красные кресты на белом фоне.
– Сюда, по одному, – строго сказал военврач, когда подвел нас к палатке с надписью над входом: «Приемное отделе…» Вторая часть второго слова была оторвана. И ткнул при этом мне пальцем в грудь. – Ты – последний. Есть у меня к тебе разговор, картежник.
Интересно… Разговор… Да, надо быть настороже…
А взгляд у него тяжелый, обеспокоенный. Чем, интересно, я так ему не понравился? Но против танка, как говорится, даже с самым тяжелым колом не попрешь. Против офицера в военном городке – тоже. Это не яма для пленных на заднем дворе у бандитов, которая права нивелирует. И я уселся ждать с остальными, пока осмотр проходил сержант Львов. С ним долго не возились – не ранен, только ссадина над глазом. Вышел минут через десять. Пожал равнодушно плечами, но оказался не в силах сдержать радостную улыбку. Показал направление:
– На реабилитацию.
Он, как и другие, именно этого и ждал. За сержантом зашел солдат с простреленным плечом. В это время где-то в стороне посигналила машина. Скорее всего у шлагбаума. Требовательно так посигналила. Не иначе, начальство пожаловало, предупрежденное дежурным по части. Освобожденные пленные – это всегда праздник. Каждый командир захочет это записать в свой отчет и, чем черт не шутит, награду за наше освобождение получить. Кто будет разбираться в том, как все было в действительности, и кто там кого, и каким таким непонятным образом освобождал?
Подошла и моя очередь. Я шагнул за полог. Медсестра сидела за столом и заполняла журнал, а военврач при моем появлении встал, словно приветствовал старшего по званию.
– Ты, рядовой, случаем не родственник адмиралу Высоцкому?
– Не знаю, – ответил я раздраженно. Более раздраженно, чем это положено рядовому отвечать офицеру.
Этот сакраментальный вопрос начал мне уже надоедать. Но вместе с тем я понял, как пользоваться своей фамилией. Скажи я, что родственник – традиционно поверят, потому что я при этом совру, но начнут проверять. Мне такие проверки ни к чему. Скажи правду, что нет, скорее всего засомневаются. И правильно.
Но мне однозначность мало интересна. Из нее каши не сваришь, а если уж дал Бог фамилию, то следует ею пользоваться. Если я говорю, что не знаю – причем говорю излишне раздраженно, собеседники наверняка отнесут меня к самой ближней родне адмирала – почему-то скрывает солдат-контрактник родство. И получается, что я, не назвавшись «сыном лейтенанта Шмидта», все же становлюсь «сыном адмирала Шмидта». Однако кто знает, как и в какой ситуации это может быть полезно. Возможно, все же выручит когда-нибудь.
– Ладно. Осматривать тебя будем? Болит что-нибудь?
– Задница, – сказал я и посмотрел на медсестру.
Она опять покраснела и военврач вслед за ней. Они переглянулись. О сексуальных отклонениях кавказцев разговоров ходит не меньше, чем о фальшивых чеченских долларах. Но жертвы обычно предпочитают молчать.
Военврач кашлянул.
– За одно утро, как в плен взяли, раз десять, наверное, пнули… – пожаловался я.
– И всего-то? – врач поморщился.
Недоволен, что ли, – легко, с его точки зрения, я отделался?
А медсестра облегченно перевела дыхание. Ей не хотелось слушать разговоры на более щекотливые темы. Она стеснялась.
– На реабилитацию поедешь? – поинтересовался тем временем военврач. И я по голосу сразу и безоговорочно понял – ему что-то от меня надо. Здоровых на реабилитацию не отправляют. А этот сам только что выразил недовольство тем, что я здоров. И предложение об отправке на реабилитацию сильно смахивало на попытку сунуть мне в карман конверт со взяткой.
Покупает, зараза… Точно – покупает.
– Конечно… – с разбегу согласился я продаться.
– А теперь, рядовой, того…
Он замялся, как школьник, не выучивший урока и боящийся сознаться в этом учителю.
– Чего?
– Того… Ты, говоришь, что доллары различать умеешь… А?..
– Умею.
– Посмотри.
И он, испуганно оглянувшись на плотно задернутый полог у входа, достал из-под стола толстенную пачку. Трудно предположить даже, откуда у военврача под столом такие деньги. Тысяч с полста на глаз. Должно быть, нашел в кармане какого-нибудь раненого боевика. История обычная. Солдат, когда врага ухлопает, обязательно в карман заглянет. Военврач, если операцию боевику проведет, примет подобные действия за оплату труда. А чего стесняться и таиться? Все так делают, но все делают втайне от чужих. И забывают, что – «A la guerre comme a la guerre»[6], как говорят французы.
– Нет проблем…
Я взял пачку и стал перебирать банкноты, старательно не глядя на них, чтобы не мешать визуальным восприятием, поскольку опирался только на восприятие тактильное. Две выбрал, две вызвали сомнение. Остальные отложил отдельной кучей.
– Фальшивки.
Во взгляде военврача еще теплится надежда.
– Какие?
Я показал на большую кучу.
– Бумага не та. Две сотни – настоящие. Две – сомневаюсь. Надо на приборе проверять. А остальные – туалетная бумага стоит дороже… Потому что фактура качественнее, а затраты на производство выше.
Военврач побледнел, и теперь в глазах у него отразилось такое несчастье, словно ему предстояло перед тещей отчитываться за эти баксы. Вавилонская башня его надежд, как и положено ей, рухнула. Но в руках он себя держал, хотя и стал хуже владеть голосом.
– Ладно. Ты забудешь об этом, – военврач неуверенно убрал баксы в просторный карман халата. – А я признаю тебя больным. После реабилитации домой поедешь… А… Я забыл… – он заглянул в бумаги, разложенные на столе. – Ты же контрактник… Тогда поедешь в отпуск, а потом будешь где-нибудь в спокойном месте дослуживать. Тебе не надо немного?
Он имел в виду, как я понял, часть фальшивок.
Проверяет, не трепанул ли я? Наивный мужичишко. С такими проверками в психодиспансере надо служить, а не в боевых частях. Психи, может, и попадутся.
– Нет, спасибо, я сам себе нарисую.
Он вздохнул.
– Ладно. Держи направление.
Я пожал плечами, потому что сильно сомневался в возможности и необходимости поехать домой. Но направление взял. Хоть какое-то утешение и надежду бумажка давала. Хотел уже отправиться отсыпаться, как мечтал до медосмотра долларов, но медсестра удержала меня движением большой, почти мужской руки. В эту руку автомат хорошо бы вложить. Будет смотреться вполне естественно. Вообще, женщины, как я слышал, стреляют лучше мужчин. За счет природной аккуратности и старательности. Меньше у них склонности к понятию «авось».
– А ты уверен в своей экспертизе? – спросила, сразу показывая, что деньги у них с военврачом, вероятно, общие.
Честно говоря, мне стало ее даже жалко. Должно быть, много надежд и она, и док вложили в эти фальшивые баксы. А теперь такая неприятность. Но, в самом деле, не станешь же обманывать ее из жалости, чтобы потом пришла она с этими бумажками в обменный пункт и угодила в лапы к ментам или фээсбэшникам.
– В таких делах я никогда не ошибаюсь.
Я опять сказал правду, но медсестра с сомнением покачала головой. Не верит до конца. Но это уже дело хозяйское. Я к неверию привык.
А за пологом палатки меня уже дожидались. Сержант Львов с солдатами куда-то исчезли. Появился новый кадр, присланный судьбой, как я понял, специально, чтобы не дать мне выспаться.
– Ты Высоцкий? – спросил красномордый капитан в расстегнутом бушлате. На улице печек не топят. Но отчего ему жарко – понятно. От капитана до внешних постов лагеря несет запахом местного ядреного самогона. Я, приученный на гражданской работе к более качественным напиткам, таким брезговал, но мои сослуживцы-планшетисты его уважали, когда отряд стоял еще на равнине и достать это пойло можно было свободно. Поговаривали, что гонят его из нефти, настоянной на коровьем дерьме, на самодельных нефтеперегонных установках. В одних емкостях с соляркой. Чтобы отбить запах навоза. А запах солярки переносится легче.
– Я. А где остальные?
Взгляд капитана не обещал приглашения к столу, из-за которого его только что, кажется, вытащили.
– Пойдем. Остальных уже допрашивают…
5
Дорожки между палаток утоптанные, добротные.
Капитан провел меня через весь лагерь, прекрасно, видимо, в нем ориентируясь. Чеченский самогон оказался не настолько крепок, чтобы после его потребления заблудиться среди строгих одинаковых рядов. Впрочем, все, видимо, зависело от дозы, а капитан дозу скорее всего недобрал, иначе просто не нашел бы меня.
Обычно офицер идет впереди, показывая дорогу солдату, которого тащит с собой для выполнения задания. А этот шел сбоку и чуть ли не сзади, показывая дорогу. Создавалось впечатление, что ведут меня под конвоем. Я даже специально руки за спину убрал, чтобы совсем на заключенного походить. Показалось, что так смешнее. Люблю, признаюсь, повеселиться…
В палатке, куда привели меня, натоплено было еще сильнее, чем в первой, где от воздуха закипала в банках килька, и я снова почувствовал, как наливается краснотой лицо. У нас в горах так не отапливали даже штабные палатки – уголь за перевал для армейских нужд забрасывают вертолетами только время от времени, и каждый брикет на вес ракеты «Стингер».
За обыкновенным, как в солдатской столовой, столом сидел человек с погонами майора, разложив перед собой сразу несколько толстенных папок. Чуть сбоку лежала тоненькая папочка, которую он передвинул ближе, как только я шагнул за полог.
– Так я пошел? – спросил капитан.
– Только того… Не переусердствуй там… – посоветовал хозяин палатки.
– Ага… – заторопился капитан.
Самогон обладает теми же качествами, что и водка. Чем больше потребляешь, тем трезвее себя ощущаешь, и хочется выпить еще, чтобы перестать в конце-то концов быть безобразно трезвым.
Тяжелый полог палатки колыхнулся за стремительно вышедшим капитаном, от создавшегося ветерка качнулась лампочка, и по лицу майора, словно веснушки, забегали блики. Отчего оно показалось почти веселым.
Майор посмотрел на меня долгим изучающим взглядом. Похоже, он ждал, когда я отведу глаза. Не дождался. Наглости у меня хватит и на добрый десяток генералов, не говоря уже о майорах. С детства я умею людям в глаза смотреть.
– Садитесь. Старший следователь окружной военной прокуратуры майор Растопчин, – представился он. – Нам с вами предстоит много и долго разговаривать, и об очень важных для вас делах, поэтому попрошу сразу запомнить мою фамилию. Впрочем, иногда можете называть меня Андреем Васильевичем. Вы же недавно с «гражданки» и не успели еще заново привыкнуть к строгому обращению по званию. Так у нас, может быть, получится откровеннее…
Я сначала зевнул, показывая свое полусонное состояние, как герой показывает медаль на груди, потом кивнул следаку и сел на неудобный складной стул, продолжая рассматривать майора.
– Для начала познакомимся получше. Я хотел бы составить о вас мнение, прежде чем приступать непосредственно к допросу. Вам, если не ошибаюсь, двадцать шесть лет. Договор на контрактную службу подписали в военкомате по месту жительства. Добровольно попросились в спецназ ГРУ, и, конкретно, на Северный Кавказ. А срочную службу где проходили?
– В Новосибирске. В штабе округа.
– Понятно. А чем потом занимались?
– Учился в техническом университете.
– Закончили? – Майор удивленно поднял брови и заглянул в тонкую папочку.
– Нет. Отчислен за систематическое непосещение занятий.
– Что же вы так? – он осуждающе, но простодушно закачал коротко стриженной головой удивительно правильной круглой формы. Круглее бывает разве что только хорошо накачанный футбольный мяч. – Образование всем нужно. Государство столько средств вложило в обучение, а вы недоучились.
– Финансовые обстоятельства… – посетовал я многозначительно. – Отца я даже не знал, мать умерла, когда я учился на первом курсе. Кто меня будет кормить? Приходилось днем учиться, а по ночам работать. Это сложно. На третьем курсе я предпочел уже только работать.
– Да. Это, конечно, обстоятельства. И не мне вас осуждать, – он даже сочувствовать умеет. – Тут вот у меня записано, что до подписания контракта вы работали охранником в культурно-развлекательном центре. Лицензированный охранник. Честно говоря, это вызвало у меня некоторое удивление, как только я вас увидел. В моем представлении охранник должен выглядеть несколько иначе. Покрупнее, что ли…
Майора Растопчина, как и многих, смутил мой вес – около семидесяти килограммов, и рост – сто семьдесят шесть сантиметров. Да и интеллект есть в глазах, что у обычных вышибал – редкость. На роль обычного охранника по внешним данным майор Растопчин подходил больше, чем я.
– Я с раннего детства занимаюсь айкидо. С девяти, кажется, лет. И до подписания контракта тренировался систематически. Это, поверьте мне, серьезно. Правда, в последний год в соревнованиях не участвовал. Не до того было.
Он прокашлялся, хотел что-то спросить, но не стал. Постеснялся показать свою некомпетентность. Нечего стесняться, дорогой товарищ майор. Я уже привык к тому, что следует каждому любопытному олуху объяснять, что такое айкидо и чем оно отличается от карате. Иногда даже демонстрировать это различие самим каратистам. Они айкидо тоже не всегда адекватно воспринимают. И начинают воспринимать правильно только после того, как оказываются в лежачем и беспомощном положении после первой же своей атаки. Иногда это положение сопровождается острой болью, хотя вовсе не обязательно.
– Что вы охраняли в культурно-развлекательном центре? У вас же там много разных заведений должно быть, как я понимаю.
– У нас еще не успели закрыть казино, как в других городах. Предупреждаю, что я не в курсе, кто кому платил, чтобы казино не закрыли. Это вопрос не моей компетенции. Отвечаю только за свое дело. Я был охранником в казино.
– Да. Я именно потому и спрашиваю. Так в ваших документах и записано. И все же казино такое место, где охранник должен не просто охранять. Там же контингент посетителей… Многих он должен просто устрашать. И потому мне кажется, что вы не до конца откровенны. Как достаточно опытный следователь, я готов даже поспорить, что запись в трудовой книжке отражала только форму, но не суть вашей работы. Так?
Я усмехнулся. Следаку не откажешь в проницательности. Вычислил, зараза. А спорить мне с ним резона нет. Как бы не надумал запрашивать данные обо мне. Это может дать ищейкам след…
– Так, – согласился я. – Или почти так. У вас, товарищ майор, сложилось неправильное мнение об охране и о казино в целом. Должно быть, вы насмотрелись дурацких фильмов, в которых убитый злодей должен обязательно падать с большой высоты.
– При чем здесь большая высота?
Майора в детстве не научили понимать иносказательность. В юридических вузах этому не учат и интеллектом там тоже не награждают за отличие в учебе. В военно-юридических, я думаю, – тем паче…
– Высота здесь ни при чем. Просто класс кинорежиссера определяется именно этим. Если убитый злодей падает с большой высоты, значит, режиссер откровенный дурак и способен мыслить только штампами. Точно так же с охраной. Если у охранника в фильме типичная тупая морда и плечи не пролезают в дверной проем, то можно сразу расстреливать режиссера за профнепригодность. Понимаете, кто в жизни мыслит штампами, тот всегда остается в проигрыше, потому что он не понимает обязательную сложность даже самой примитивной натуры. Сложность и неоднозначность.
Я старательно пудрил ему мозги, толкая на сложный мыслительный процесс. Чтобы потерял свой покровительственный и нравоучительный тон. Не люблю, когда со мной так разговаривают.
– Это кино. А при чем здесь казино?
У него, кажется, отсутствует абстрактное мышление.
– Там, в казино, естественно, есть и такие охранники, которых вы сразу определите. Они стоят у дверей. Иначе говоря, вышибалы. Но существует и внутренняя охрана. Работа которой оплачивается вдвое выше, потому что она на порядок тоньше. Интеллигентнее и профессиональнее. Требует особого таланта.
Андрей Васильевич сильно заинтересовался. И даже широкой задницей поелозил по стулу. Мужик он, кажется, весьма любопытный. Следаку, да простят меня филологи, следует быть таким в интересах следствия.
– Для внутреннего охранника необходимо обладать какими-то особыми талантами?
– Обязательно, – я был категоричен, как судья.
– Какими?
– Вы в карты играете?
– Только в «дурака». Но давно уже не играл…
Ему сложнее объяснить ситуацию, чем, скажем, картежнику. Он мало что поймет. А от объяснения на пальцах толку, как в жару от пустого колодца.
– Внутренний охранник должен знать все карточные игры в совершенстве. Во много раз лучше, чем играющий за столом профессиональный крупье. И при этом быть великим артистом.
– Зачем?
Можно было бы и не читать следаку такую лекцию – не раскрывать тайны игорных домов, но мне уже терять было нечего и возвращаться некуда. Почему бы и не показать, что я в жизни тоже кое-что умею. Тем более что выполнял я свою работу с высоким качеством. За что меня все в нашем сложном коллективе уважали. А помимо всего прочего, это еще и каким-то образом оправдывает меня в деле, которое против меня «шьют».
– Мои функции были строго направленными. Я изображал из себя постоянного посетителя казино. Если за каким-то столом идет игра по-крупному, то я должен присматривать за этим столом. И вычислить шулера, если таковой имеется.
– Это сложно?
– Если бы это было не столь сложным делом, то шулеры никогда бы не выигрывали. Их мог бы разоблачить каждый. Как вы думаете, кто может разгадать фокусы иллюзиониста, выступающего на сцене?
– Кто? – В его вопросе было столько детского простодушия, что я и без майорского чистосердечного признания догадался бы, что он умеет играть лишь в «дурака».
– Только иллюзионист более высокого класса.
– Значит, вы были…
– Я был, грубо говоря, шулером более высокого класса. Если я видел, что человек играет не по правилам казино, а по своим, то обязан был вмешаться и отстоять финансовые интересы заведения. Иногда шулеры работают парами. В этом случае они обмениваются информацией с помощью «маяков». Мне положено было знать большинство общепринятых систем общения. У многих «маяки» собственного изобретения. В этом случае я, стоя за спиной человека и имея возможность заглянуть ему в карты, должен как можно быстрее разгадать систему. А потом опять вмешаться…
Судя по сосредоточенной физиономии, он не очень понимал, о чем я говорю. И вообще плохо представлял, что такое казино и кто такие «каталы».
– Каким образом? Вы разоблачали нечестного игрока? И поднимали шум?
Ну не дурак ли?!
– Это не в интересах заведения. Зачем же отпугивать посетителей? Если распространится слух о шулерах, заведение потеряет клиентуру. Я включался в игру и обыгрывал шулера или шулеров своими методами.
– Интересно… Значит, вы шулер очень высокой квалификации.
– У нас в городе я был единственным специалистом своего уровня. В России есть еще несколько человек, которые могут сесть со мной за стол на равных. Но это было бы слишком интересно, чтобы стать правдой. Такую игру можно приравнять к финальной встрече чемпионата мира по футболу. И потому она никогда не состоится. Слишком большой был бы ажиотаж, а всех желающих зрителей негде было бы разместить. Понимаете, если устраивать такую встречу на стадионе, то зрителям ничего не будет видно…
Андрей Васильевич начал в раздумье постукивать карандашом по столу. В его излишне круглой голове мысли, должно быть, без проблем перекатываются с одного места в другое и никак не могут остановиться на положенной им ячейке мозга. То есть не хочет он признавать за картежником возможность дара божьего. За музыкантом, певцом, даже за шахматистом, спортсменом – пожалуйста. Талант, и этим все сказано. А талант картежника кажется ему ложным. И мои последние высказывания следака раздражают. Но он собой владеет, и голос майора не меняется, разве что нотки язвительности появляются. Это напрасно. Язвительные люди страдают язвой желудка. Это давно уже отмечено медицинской психологией. Читал недавно в журнале про такую науку.
– Интересно… Интересно… Вот вижу, что врете, а так интересно врете, что просто слушать приятно. Вам бы в писатели пойти. Крутые детективные романы писать. Получится. Я уверен.
И этот из той же оперы… Опять меня записывают в трепачи, не удосужившись узнать правду. Более того, правду, которую я уже неоднократно доказывал. Которую только сегодня доказал освобождением пленных. Беда просто с этим майором. А еще голова у следака такая круглая и внешне почти умная!..
Капитан провел меня через весь лагерь, прекрасно, видимо, в нем ориентируясь. Чеченский самогон оказался не настолько крепок, чтобы после его потребления заблудиться среди строгих одинаковых рядов. Впрочем, все, видимо, зависело от дозы, а капитан дозу скорее всего недобрал, иначе просто не нашел бы меня.
Обычно офицер идет впереди, показывая дорогу солдату, которого тащит с собой для выполнения задания. А этот шел сбоку и чуть ли не сзади, показывая дорогу. Создавалось впечатление, что ведут меня под конвоем. Я даже специально руки за спину убрал, чтобы совсем на заключенного походить. Показалось, что так смешнее. Люблю, признаюсь, повеселиться…
В палатке, куда привели меня, натоплено было еще сильнее, чем в первой, где от воздуха закипала в банках килька, и я снова почувствовал, как наливается краснотой лицо. У нас в горах так не отапливали даже штабные палатки – уголь за перевал для армейских нужд забрасывают вертолетами только время от времени, и каждый брикет на вес ракеты «Стингер».
За обыкновенным, как в солдатской столовой, столом сидел человек с погонами майора, разложив перед собой сразу несколько толстенных папок. Чуть сбоку лежала тоненькая папочка, которую он передвинул ближе, как только я шагнул за полог.
– Так я пошел? – спросил капитан.
– Только того… Не переусердствуй там… – посоветовал хозяин палатки.
– Ага… – заторопился капитан.
Самогон обладает теми же качествами, что и водка. Чем больше потребляешь, тем трезвее себя ощущаешь, и хочется выпить еще, чтобы перестать в конце-то концов быть безобразно трезвым.
Тяжелый полог палатки колыхнулся за стремительно вышедшим капитаном, от создавшегося ветерка качнулась лампочка, и по лицу майора, словно веснушки, забегали блики. Отчего оно показалось почти веселым.
Майор посмотрел на меня долгим изучающим взглядом. Похоже, он ждал, когда я отведу глаза. Не дождался. Наглости у меня хватит и на добрый десяток генералов, не говоря уже о майорах. С детства я умею людям в глаза смотреть.
– Садитесь. Старший следователь окружной военной прокуратуры майор Растопчин, – представился он. – Нам с вами предстоит много и долго разговаривать, и об очень важных для вас делах, поэтому попрошу сразу запомнить мою фамилию. Впрочем, иногда можете называть меня Андреем Васильевичем. Вы же недавно с «гражданки» и не успели еще заново привыкнуть к строгому обращению по званию. Так у нас, может быть, получится откровеннее…
Я сначала зевнул, показывая свое полусонное состояние, как герой показывает медаль на груди, потом кивнул следаку и сел на неудобный складной стул, продолжая рассматривать майора.
– Для начала познакомимся получше. Я хотел бы составить о вас мнение, прежде чем приступать непосредственно к допросу. Вам, если не ошибаюсь, двадцать шесть лет. Договор на контрактную службу подписали в военкомате по месту жительства. Добровольно попросились в спецназ ГРУ, и, конкретно, на Северный Кавказ. А срочную службу где проходили?
– В Новосибирске. В штабе округа.
– Понятно. А чем потом занимались?
– Учился в техническом университете.
– Закончили? – Майор удивленно поднял брови и заглянул в тонкую папочку.
– Нет. Отчислен за систематическое непосещение занятий.
– Что же вы так? – он осуждающе, но простодушно закачал коротко стриженной головой удивительно правильной круглой формы. Круглее бывает разве что только хорошо накачанный футбольный мяч. – Образование всем нужно. Государство столько средств вложило в обучение, а вы недоучились.
– Финансовые обстоятельства… – посетовал я многозначительно. – Отца я даже не знал, мать умерла, когда я учился на первом курсе. Кто меня будет кормить? Приходилось днем учиться, а по ночам работать. Это сложно. На третьем курсе я предпочел уже только работать.
– Да. Это, конечно, обстоятельства. И не мне вас осуждать, – он даже сочувствовать умеет. – Тут вот у меня записано, что до подписания контракта вы работали охранником в культурно-развлекательном центре. Лицензированный охранник. Честно говоря, это вызвало у меня некоторое удивление, как только я вас увидел. В моем представлении охранник должен выглядеть несколько иначе. Покрупнее, что ли…
Майора Растопчина, как и многих, смутил мой вес – около семидесяти килограммов, и рост – сто семьдесят шесть сантиметров. Да и интеллект есть в глазах, что у обычных вышибал – редкость. На роль обычного охранника по внешним данным майор Растопчин подходил больше, чем я.
– Я с раннего детства занимаюсь айкидо. С девяти, кажется, лет. И до подписания контракта тренировался систематически. Это, поверьте мне, серьезно. Правда, в последний год в соревнованиях не участвовал. Не до того было.
Он прокашлялся, хотел что-то спросить, но не стал. Постеснялся показать свою некомпетентность. Нечего стесняться, дорогой товарищ майор. Я уже привык к тому, что следует каждому любопытному олуху объяснять, что такое айкидо и чем оно отличается от карате. Иногда даже демонстрировать это различие самим каратистам. Они айкидо тоже не всегда адекватно воспринимают. И начинают воспринимать правильно только после того, как оказываются в лежачем и беспомощном положении после первой же своей атаки. Иногда это положение сопровождается острой болью, хотя вовсе не обязательно.
– Что вы охраняли в культурно-развлекательном центре? У вас же там много разных заведений должно быть, как я понимаю.
– У нас еще не успели закрыть казино, как в других городах. Предупреждаю, что я не в курсе, кто кому платил, чтобы казино не закрыли. Это вопрос не моей компетенции. Отвечаю только за свое дело. Я был охранником в казино.
– Да. Я именно потому и спрашиваю. Так в ваших документах и записано. И все же казино такое место, где охранник должен не просто охранять. Там же контингент посетителей… Многих он должен просто устрашать. И потому мне кажется, что вы не до конца откровенны. Как достаточно опытный следователь, я готов даже поспорить, что запись в трудовой книжке отражала только форму, но не суть вашей работы. Так?
Я усмехнулся. Следаку не откажешь в проницательности. Вычислил, зараза. А спорить мне с ним резона нет. Как бы не надумал запрашивать данные обо мне. Это может дать ищейкам след…
– Так, – согласился я. – Или почти так. У вас, товарищ майор, сложилось неправильное мнение об охране и о казино в целом. Должно быть, вы насмотрелись дурацких фильмов, в которых убитый злодей должен обязательно падать с большой высоты.
– При чем здесь большая высота?
Майора в детстве не научили понимать иносказательность. В юридических вузах этому не учат и интеллектом там тоже не награждают за отличие в учебе. В военно-юридических, я думаю, – тем паче…
– Высота здесь ни при чем. Просто класс кинорежиссера определяется именно этим. Если убитый злодей падает с большой высоты, значит, режиссер откровенный дурак и способен мыслить только штампами. Точно так же с охраной. Если у охранника в фильме типичная тупая морда и плечи не пролезают в дверной проем, то можно сразу расстреливать режиссера за профнепригодность. Понимаете, кто в жизни мыслит штампами, тот всегда остается в проигрыше, потому что он не понимает обязательную сложность даже самой примитивной натуры. Сложность и неоднозначность.
Я старательно пудрил ему мозги, толкая на сложный мыслительный процесс. Чтобы потерял свой покровительственный и нравоучительный тон. Не люблю, когда со мной так разговаривают.
– Это кино. А при чем здесь казино?
У него, кажется, отсутствует абстрактное мышление.
– Там, в казино, естественно, есть и такие охранники, которых вы сразу определите. Они стоят у дверей. Иначе говоря, вышибалы. Но существует и внутренняя охрана. Работа которой оплачивается вдвое выше, потому что она на порядок тоньше. Интеллигентнее и профессиональнее. Требует особого таланта.
Андрей Васильевич сильно заинтересовался. И даже широкой задницей поелозил по стулу. Мужик он, кажется, весьма любопытный. Следаку, да простят меня филологи, следует быть таким в интересах следствия.
– Для внутреннего охранника необходимо обладать какими-то особыми талантами?
– Обязательно, – я был категоричен, как судья.
– Какими?
– Вы в карты играете?
– Только в «дурака». Но давно уже не играл…
Ему сложнее объяснить ситуацию, чем, скажем, картежнику. Он мало что поймет. А от объяснения на пальцах толку, как в жару от пустого колодца.
– Внутренний охранник должен знать все карточные игры в совершенстве. Во много раз лучше, чем играющий за столом профессиональный крупье. И при этом быть великим артистом.
– Зачем?
Можно было бы и не читать следаку такую лекцию – не раскрывать тайны игорных домов, но мне уже терять было нечего и возвращаться некуда. Почему бы и не показать, что я в жизни тоже кое-что умею. Тем более что выполнял я свою работу с высоким качеством. За что меня все в нашем сложном коллективе уважали. А помимо всего прочего, это еще и каким-то образом оправдывает меня в деле, которое против меня «шьют».
– Мои функции были строго направленными. Я изображал из себя постоянного посетителя казино. Если за каким-то столом идет игра по-крупному, то я должен присматривать за этим столом. И вычислить шулера, если таковой имеется.
– Это сложно?
– Если бы это было не столь сложным делом, то шулеры никогда бы не выигрывали. Их мог бы разоблачить каждый. Как вы думаете, кто может разгадать фокусы иллюзиониста, выступающего на сцене?
– Кто? – В его вопросе было столько детского простодушия, что я и без майорского чистосердечного признания догадался бы, что он умеет играть лишь в «дурака».
– Только иллюзионист более высокого класса.
– Значит, вы были…
– Я был, грубо говоря, шулером более высокого класса. Если я видел, что человек играет не по правилам казино, а по своим, то обязан был вмешаться и отстоять финансовые интересы заведения. Иногда шулеры работают парами. В этом случае они обмениваются информацией с помощью «маяков». Мне положено было знать большинство общепринятых систем общения. У многих «маяки» собственного изобретения. В этом случае я, стоя за спиной человека и имея возможность заглянуть ему в карты, должен как можно быстрее разгадать систему. А потом опять вмешаться…
Судя по сосредоточенной физиономии, он не очень понимал, о чем я говорю. И вообще плохо представлял, что такое казино и кто такие «каталы».
– Каким образом? Вы разоблачали нечестного игрока? И поднимали шум?
Ну не дурак ли?!
– Это не в интересах заведения. Зачем же отпугивать посетителей? Если распространится слух о шулерах, заведение потеряет клиентуру. Я включался в игру и обыгрывал шулера или шулеров своими методами.
– Интересно… Значит, вы шулер очень высокой квалификации.
– У нас в городе я был единственным специалистом своего уровня. В России есть еще несколько человек, которые могут сесть со мной за стол на равных. Но это было бы слишком интересно, чтобы стать правдой. Такую игру можно приравнять к финальной встрече чемпионата мира по футболу. И потому она никогда не состоится. Слишком большой был бы ажиотаж, а всех желающих зрителей негде было бы разместить. Понимаете, если устраивать такую встречу на стадионе, то зрителям ничего не будет видно…
Андрей Васильевич начал в раздумье постукивать карандашом по столу. В его излишне круглой голове мысли, должно быть, без проблем перекатываются с одного места в другое и никак не могут остановиться на положенной им ячейке мозга. То есть не хочет он признавать за картежником возможность дара божьего. За музыкантом, певцом, даже за шахматистом, спортсменом – пожалуйста. Талант, и этим все сказано. А талант картежника кажется ему ложным. И мои последние высказывания следака раздражают. Но он собой владеет, и голос майора не меняется, разве что нотки язвительности появляются. Это напрасно. Язвительные люди страдают язвой желудка. Это давно уже отмечено медицинской психологией. Читал недавно в журнале про такую науку.
– Интересно… Интересно… Вот вижу, что врете, а так интересно врете, что просто слушать приятно. Вам бы в писатели пойти. Крутые детективные романы писать. Получится. Я уверен.
И этот из той же оперы… Опять меня записывают в трепачи, не удосужившись узнать правду. Более того, правду, которую я уже неоднократно доказывал. Которую только сегодня доказал освобождением пленных. Беда просто с этим майором. А еще голова у следака такая круглая и внешне почти умная!..
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента