Страница:
— К тому же, у фрекен Ульсдаттер очень хорошее образование, — продолжал он.
«Спасибо, Адриан! Замолви за меня словечко!» Но тот, второй, нагло ответил:
— Нет, «спасибо! Знаем мы этих старых дев, которые стремятся попасть в мужское общество в последней надежде кого-нибудь подцепить.
— Анна-Мария какая угодно, но только не старая. И она из очень хорошей семьи.
— Еще хуже. Будет здесь выпендриваться! А как мне удержать своих ребят, если здесь появится молодая женщина? Ну, остается утешать себя тем, что она наверняка будет страшна, как смертный грех, — если уж выбрала такую профессию, я так считаю. А парни не хотят никакую мамзель-задаваку, это бьет по их самолюбию.
— Ладно, Коль, подожди говорить о ней плохо. Ты ведь даже не видел ее. Я не очень хорошо ее помню, ведь когда я видел Анну-Марию последний раз, она была маленькой, тоненькой и весьма тщедушной девчушкой. Я только помню, что у нее были печальные глаза и вечно преданная улыбка, и что она попадалась мне на глаза повсюду, куда бы я ни пошел. Но в ней не было ничего особо примечательного, вынужден это признать. Она приезжает сегодня, не так ли?
— Да, но я не собираюсь устраивать ей торжественную встречу, это забота хозяина!
Потом дверь хлопнула, и Анна-Мария услышала, как вздохнул хозяин шахты, оставшийся внутри.
Ее Адриан. Который едва помнил ее — как назойливого ребенка.
И еще тот, второй… Коль, так, кажется, его звали? Наверное, он мастер, тот, кто и просил прислать учителя для детей рабочих. И он явно не в восторге оттого, что сюда приезжает именно она!
А вообще — удивительно. Можно держаться только на одной силе воли — если у тебя есть цель. Но если оказывается, что цель — пустота, то сразу же понимаешь, как ты устал и как голоден. Анна-Мария ощутила жуткую пустоту внутри, как будто бы на плечи ей легла тяжкая ноша, она явно пала духом и испытывала горькое разочарование.
Но хуже всего было одиночество. Что связывало ее теперь с людьми?
2
«Спасибо, Адриан! Замолви за меня словечко!» Но тот, второй, нагло ответил:
— Нет, «спасибо! Знаем мы этих старых дев, которые стремятся попасть в мужское общество в последней надежде кого-нибудь подцепить.
— Анна-Мария какая угодно, но только не старая. И она из очень хорошей семьи.
— Еще хуже. Будет здесь выпендриваться! А как мне удержать своих ребят, если здесь появится молодая женщина? Ну, остается утешать себя тем, что она наверняка будет страшна, как смертный грех, — если уж выбрала такую профессию, я так считаю. А парни не хотят никакую мамзель-задаваку, это бьет по их самолюбию.
— Ладно, Коль, подожди говорить о ней плохо. Ты ведь даже не видел ее. Я не очень хорошо ее помню, ведь когда я видел Анну-Марию последний раз, она была маленькой, тоненькой и весьма тщедушной девчушкой. Я только помню, что у нее были печальные глаза и вечно преданная улыбка, и что она попадалась мне на глаза повсюду, куда бы я ни пошел. Но в ней не было ничего особо примечательного, вынужден это признать. Она приезжает сегодня, не так ли?
— Да, но я не собираюсь устраивать ей торжественную встречу, это забота хозяина!
Потом дверь хлопнула, и Анна-Мария услышала, как вздохнул хозяин шахты, оставшийся внутри.
Ее Адриан. Который едва помнил ее — как назойливого ребенка.
И еще тот, второй… Коль, так, кажется, его звали? Наверное, он мастер, тот, кто и просил прислать учителя для детей рабочих. И он явно не в восторге оттого, что сюда приезжает именно она!
А вообще — удивительно. Можно держаться только на одной силе воли — если у тебя есть цель. Но если оказывается, что цель — пустота, то сразу же понимаешь, как ты устал и как голоден. Анна-Мария ощутила жуткую пустоту внутри, как будто бы на плечи ей легла тяжкая ноша, она явно пала духом и испытывала горькое разочарование.
Но хуже всего было одиночество. Что связывало ее теперь с людьми?
2
Но не могла же она торчать в этой пустой комнате до бесконечности. Анна-Мария нерешительно вышла на улицу. На сей раз ее ожидала помощь. Женщина из ближайшего дома кивком показала ей, что надо завернуть за угол.
Там была просто глухая стена, без окон, но Анна-Мария повернула еще раз за угол и оказалась у другой длинной стены. Именно здесь и находился настоящий вход. Она вошла, оказалась в коридоре и там, представьте себе, на одной из дверей увидела табличку «Контора шахты».
Анна-Мария постучалась и вошла.
В комнате был только один человек. Он сидел за роскошным письменным столом, который в таком жалком интерьере был явно не к месту. Сама комната не представляла собой ничего особенного, типичная комната в бараке. Но было очевидно, что этот чем-то озабоченный мужчина попытался сделать ее убранство более привлекательным. И не его вина, что результат заранее был обречен на неудачу.
Определенно, это был Адриан Брандт! Безусловно, он, хотя Анне-Марии вначале непросто было его узнать. Шесть лет возвышенных романтических мечтаний могут абсолютно исказить первоначальный образ. Но сейчас здесь был он — настоящий, всамделишный и на шесть лет старше, чем в прошлый раз.
Разумеется, он все еще был молод. Но она не смогла узнать его сразу.
Пепельно-светлые волосы, печальные глаза, голубые, как летнее небо. Лицо, довольно заурядное, но все равно привлекательное — благодаря глазам и вызывающему симпатию выражению цельности — все было, как раньше, но что-то изменилось.
Когда он ее увидел, озабоченные морщины разгладились, и он стал больше похож на благородного веселого рыцаря из ее ранней юности. Он встал.
Теперь Анна-Мария понимала, с каким напряжением ждала этой встречи. А то, что она ошиблась дверью и невольно услышала, насколько ей были здесь не рады, заставляло ее нервничать еще больше. Но Адриан Брандт выглядел по-настоящему приветливым, и это ее успокаивало. Приветливым — и удивленным?
Он подошел к ней, протягивая руку. Анна-Мария пожала ее. Рука была горячая и твердая. Она присела в реверансе. На большее не отважилась.
— Так вот она какая, племянница Биргитты, — сказал он. — Маленькая Анна-Мария, да ведь мы уже встречались, не так ли? Добро пожаловать! Вы моложе, чем я ожидал, но все будет прекрасно, у вас великолепные оценки на экзаменах и отзывы. Да, а я тот самый Адриан Брандт, которого вы, наверное, помните, и именно я возглавляю это небольшое предприятие — в свободное время.
Так он назвал целую шахту! Хотя было очевидно, что он делает эту работу легко.
Но его смех, с которым он произнес эти слова, немного застенчивый, немного гордый, был совершенно обезоруживающим. А потом он продолжал, почти на одном дыхании:
— Я бываю здесь наездами, чтобы убедиться, что работа идет нормально, и именно сейчас собираюсь назад в город. Я ждал только вас, чтобы сказать: «Добро пожаловать!» Вами займется мой конторщик. Нильссон! — прокричал он в соседнюю комнату.
Анна-Мария занервничала. Неужели сейчас появится тот, кто не хотел никакой «мамзели»? Тот, кого зовут Коль или что-то в этом роде?..
— Господин директор, вызывали? — произнес угодливый голос, и вошел мужчина, похожий на херувима-переростка, в черной одежде конторщика и белых длинных нарукавниках. «Нет, — подумала она. — Это не он».
Он попытался расчесать и прилизать свои ангельские кудри на прямой пробор. Но не слишком преуспел в этом, кудри все равно непокорно топорщились. Вероятно, он пытался подражать модной прическе Адриана Брандта — когда короткие локоны взбивались на висках. Но кудри Нильссона хотели чего-то иного, и результат получился комичный. У обоих мужчин были высокие белые стоячие воротники — в народе их называли «отцеубийцами». Жутко неудобная вещь, по мнению Анны-Марии.
— Нильссон, — быстро, немного задыхаясь, произнес Адриан Брандт. — Поможете Анне-Марии Ульсдаттер устроиться, ладно? Мне надо спешить.
Нильссон поклонился и подобострастно выгнулся, так что его тесный жилет затрещал по швам. Он торопливо стряхнул с себя какие-то крошки.
— Конечно, господин директор, конечно! Господин директор может на меня положиться! Адриан Брандт попрощался с ней.
— Нильссон обо всем позаботится, если понадобится помощь, попросите его! Я вернусь в конце недели, на этот раз с семьей. С матерью и двумя сестрами. Им иногда нравится подышать деревенским воздухом.
И он заторопился к выходу.
Да, она чувствовала, что от нее как будто поспешили отделаться. Ей казалось, что он мог бы встретить ее и получше. Было очевидно, что она тогда, шесть лет тому назад, не произвела на него особого впечатления — во всяком случае, не такое ошеломляющее, как он, перевернувший ее бедную детскую душу.
— У директора Брандта много дел, — улыбнулся Нильссон так широко, как только мог. — Разумеется, большинство дел он оставляет на меня.
Он быстро оглядел ее, и кончик языка молниеносно облизал по-детски пухлые губы.
— Мне бы очень хотелось поскорее увидеть мою комнату, — сказала она как можно дружелюбнее. — И еще я хотела бы узнать, где будет школа.
— Конечно! Конечно! Пойдемте! Он взял со стола связку ключей и загремел ими с важным видом.
— Неужели вы, и правда, можете учить? — спросил он своим масляным голосом. — Барышня, вы сами выглядите не старше школьницы.
Анна-Мария предположила, что ему лет 35—40. Перезрелый церковный ангелочек, тешащий себя пирожными и прочей нездоровой пищей. Интересно, как это ему удается — на скромное жалованье конторщика. «Вполне безобиден», — подумалось ей тогда.
Позднее она станет думать иначе.
Они вышли через дверь, он нес ее саквояж — этого она не ожидала — и, пока закрывал дверь, коротко рассказала ему о своем образовании. Они завернули за угол.
— А где я буду жить?
— У Клары Андерстдаттер. Третий дом отсюда. Ей позволили остаться жить в Иттерхедене, потому что она стирает одежду парням и моет полы. Но ее муж, который работал здесь, удрал от нее с женой Клампена, так что, по правде говоря, она не имеет права занимать дом. Поскольку у нее нет мужа, который работал бы на шахте. А Клампену, когда сбежала жена, пришлось вернуться в бараки. Но давайте сначала посмотрим класс, раз уж мы все равно здесь.
Анна-Мария пришла в некоторое замешательство — было похоже, что он имел в виду пустой склад, куда она по ошибке забрела раньше. По дороге Нильссон болтал без умолку:
— Барышня должна остерегаться здешних мужиков. У них не такие манеры, как у нас. Неотесанные плебеи!
— Я буду осторожна.
— Мы ведь ждали кого-нибудь постарше. Внезапно она спросила:
— Может быть, не всем вообще нравится, что здесь будет учительница? Может быть, они предпочли бы учителя?
— Да нет, это только Коль, этот грубиян, все-то он выпендривается. Не беспокойтесь.
— Коль?
— Да, горный мастер. Именно он настоял, чтобы у здешних детей была школа. Бисер перед свиньями, если позволите сказать, что я думаю.
Он открыл дверь в то же пустое, отвратительное, гулкое помещение, в котором она уже побывала.
— Да, вот и наша классная комната. Коль обещал, что к среде здесь будут скамейки и кафедра. Тогда барышня сможет начать уроки.
Она подавленно осмотрелась. Здесь никогда не будет уютно, а это, по ее мнению, было для школы невероятно важно. Все казалось ветхим, заброшенным, а главное — здесь было холодно.
— А как здесь будет зимой? — смиренно поинтересовалась она. — Здесь есть отопление?
— Все будет сделано, он обещал.
— Коль?.. Это имя или фамилия?
— На самом деле, его зовут по-другому, но это слишком трудно выговорить. Он из валлонов, бельгийских кузнецов, которые перебрались в Швецию в 17 веке.
Анна-Мария кивнула. Она слыхала об этом.
— А разве они не живут своей общиной?
— Да, поэтому у мастера все еще иностранное имя. Гийом Симон, так, кажется, его зовут. Но как простые шахтеры смогут выговорить такое? Поэтому его зовут просто Коль Симон, или еще проще — Коль[2], он такой черный.
— Черный — в каком смысле?
— Волосы и глаза. И он жуткий грубиян. А когда разозлится, то просто опасен. Но в шахте он настоящий мастер своего дела.
«Да уж, точно, грубиян», — подумала она — ей уже пришлось слышать его голос. Вполне достаточно, чтобы сложилось определенное мнение.
— Хорошо, — произнесла она растерянно, бросив последний взгляд на кажущееся совсем безнадежным помещение. — Посмотрим теперь мою комнату?
Нильссон вновь галантно поднял ее саквояж и открыл дверь.
— Тяжелый, — заметил он.
— Там книги, — сухо ответила она.
На это ему сказать было нечего.
Они шли по высушенной осенней дороге — или улице, если говорить красиво, — и Нильссон продолжал болтать.
— Когда директор в отъезде, ответственность за контору, конечно, на мне… Вот тут в первом доме живет Густав, кузнец. У всех его детей чахотка… Я думаю, директор Брандт мной доволен. Ему сейчас нелегко, поэтому надо с пониманием относиться к тому, что он большинство дел переложил на мои плечи.
Анна-Мария кивнула:
— Да, он овдовел, я знаю.
— Какая трагедия, — с пафосом сказал Нильссон. — Такая прелестная жена! Умерла при родах. Да, конечно, это случается, но она была настоящий ангел! Здесь, во втором доме, живет Севед. Когда он в шахте, к жене наведываются хахали. Никто уже и не знает, и меньше всех она сама, кто отец младшенького. Ну! Вот мы и пришли. А вот и Клара, у которой барышня будет жить. Добрый день, Клара, я привел тебе жиличку.
Унылого вида женщина, стоящая в дверях, не ответила, а только с кислой физиономией кивнула Анне-Марии и жестом пригласила ее войти.
— Ладно, тогда я пошел назад в контору, — заявил Нильссон. — У меня там куча дел.
Клара пробормотала: «Балаболка в штанах», идя по коридору перед Анной-Марией. Коридор был темный, краска на стенах облупилась, но пахло чистотой. Клара, женщина, возраст которой определить было абсолютно невозможно, открыла одну из дверей.
— Вот комната, если барышне будет угодно, — агрессивно пробормотала она.
Могло быть и хуже. Мебель довольно простая — кровать, стол, стул и умывальник. Самодельный комод с изречением из библии наверху. Цветок на окне.
Анна-Мария повернулась к ней и застенчиво улыбнулась:
— Здесь замечательно. Вы очень чистоплотны, фру Андерсдаттер. Везде такая чистота!
— Стараюсь, — ответила Клара без улыбки.
— Больше и сделать нельзя, — улыбнулась Анна-Мария.
— Иногда и этого недостаточно. Барышня будет есть с нами или заботиться о себе сама?
Анна-Мария помедлила.
— Если я вас не слишком обременю, я хотела бы обедать, когда буду возвращаться из школы. С остальным — завтраком, ужином и едой в школе — я справлюсь сама.
Клара сухо кивнула.
— Тогда придется платить больше. Я имею в виду — за обед. За комнату платит шахта.
— Хорошо. Как мы договоримся?
Анна-Мария предложила сумму, услышав которую, Клара приподняла брови. Девушка из рода Людей Льда слабо разбиралась в значении денег, во всяком случае — для обычных шведских рабочих. Нельзя сказать, чтобы названная Анной-Марией кругленькая сумма не понравилась! За нее хозяйка предложила дополнительные услуги: чашку кофе по воскресеньям, да и просто по вечерам иногда. Анна-Мария поблагодарила за это.
— А у вас есть дети, Клара?
— Четверо. Но в школу пойдет только старшая. Остальные еще слишком малы.
— Буду рада с ними познакомиться, — сказала Анна-Мария, ослепительно улыбаясь.
— Барышня, наверное, хочет распаковать вещи, я пойду. А потом она может прийти на кухню, я покажу удобства и приготовлю что-нибудь перекусить. Барышня, наверное, проголодалась?
— Да. Я так ужасно нервничала весь день. Оказаться в незнакомом месте, встретить новых людей.
— Барышня очень молоденькая.
— Девятнадцать лет. Но я уже давно живу самостоятельно, так что справлюсь.
— Уж слишком вы хорошенькая. Зимой может быть много разговоров. Мужики ведь головы теряют из-за девушек.
— Здесь? — удивленно спросила Анна-Мария. — Нет, парни на меня никогда не глядят больше одного раза.
Клара скептически посмотрела на нее, чтобы определить, действительно ли она так бесхитростна или прикидывается. Но Анна-Мария выглядела совершенно невинно.
Наконец хозяйка ушла, чтобы приготовить еду, и Анна-Мария стала медленно распаковывать вещи. Слава Богу, горшочки с вареньем уцелели! Она осторожно выложила свое тонкое белье в грубо обтесанные ящики комода, из которых исходил сильный запах щелочи. Сверху на комод она поставила кое-какие безделушки, чтобы придать комнате хоть какую-то атмосферу, сделать ее более уютной.
Маленькая вышитая салфетка. Гребень и щетка из чистого серебра, их она получила в подарок в день конфирмации. Шкатулка для шитья с деревянной инкрустацией и красной шелковой подкладкой. Все напоминало ей об ушедшем времени, о тех, кого она потеряла.
Анна-Мария теряла остатки силы воли. Она опустилась на краешек кровати в этой чужой, нищенски обставленной комнате и рассеянно уставилась на миниатюрные портреты матери — Сары и отца — Улы в одной резной деревянной рамке.
Вернулась прежняя боль. Та, которую она чувствовала уже много месяцев, хотя сама поездка и связанное с ней нервное напряжение на несколько дней потеснили ее.
Ее охватило жуткое одиночество. Бездонное одиночество, которое идет из глубины тебя самого, с которым ничего не поделаешь, независимо от того, окружают ли тебя другие или же ты один.
— Боже, — прошептала она. — Господи, когда же мне снова будет хорошо? Все, слишком поздно.
«Что я делаю здесь? На краю света, у моря, в Богом забытом месте? Неужели я думала, что здесь я смогу избавиться от моих мыслей?»
Как глупо, как необдуманно! От себя не убежишь!
Без сил, упавшая духом, она смотрела на голые стены в комнате, принадлежащей чужим людям. Потертый пол с выцветшим тряпочным половиком. Старая мебель, которая уже хорошо послужила — другим. А где ее собственные вещи, почему она покинула свой любимый дом?
Но она прекрасно знала, что не могла просто жить в этом доме, без устали бродить по пустым комнатам, в которых больше не отзывается эхом голос отца или матери. Там бы она просто-напросто сошла с ума от своих мыслей. Ей необходимо было уехать, почувствовать, что она нужна кому-то.
Как искупление. Но нет, она не должна больше так думать!
Адриан Брандт…
Какая идиотская затея приехать сюда! Вообразила, что может что-то значить для него! А он ее едва вспомнил!
Она должна, должна думать сейчас о будущем! Позади было все самое тяжелое, непоправимое. То, от чего она простодушно пыталась убежать.
Она никогда не сможет этого сделать.
И правда: класс на самом деле оказался готов к среде, этого Анна-Мария никак не ожидала. Но даже стоя в нем и глядя на печку в ранний рассветный час, она не могла избавиться от подавленного состояния. Потому что она представляла себе свой класс совсем иначе!
Они слишком буквально восприняли просьбу о скамьях. В центре комнаты стояли в ряд три грубо сколоченные длинные скамейки. Значит, ученикам придется держать книги на коленях, и на коленях же писать. Как учительнице ей был предоставлен старый стул, перед которым стоял расшатанный стол. Но лучше всего было то, что размещалось за учительским столом. Им на самом деле удалось раздобыть большую грифельную доску, с грифелем и прочим!
И это было все.
В ее распоряжении был теперь камин. Чудо из чудес: старая ржавая железная печка была установлена в углу, ее черная труба некрасиво изгибалась, входя в стену чуть выше. Но пожароопасной она не была, они хорошенько замуровали все вокруг. На полу и на стене застыли капли раствора, и, разумеется, никто не взял на себя труд счистить их.
Но все равно: за двое суток было сделано немало!
Сама она весь вторник напряженно трудилась; надо же было составить планы занятий и подготовиться к первому дню. Она поговорила с конторщиком Нильссоном, который благословил ее просьбу заказать те пособия, которые могли быть необходимы ей и детям. В разумных пределах, разумеется!
Она пока еще ничего не знала о детях: что они знают, есть ли у них учебники.
Когда она отправилась домой — позавтракать перед началом занятий, подул сильный ветер, и полил холодный осенний дождь.
Вечером во вторник, когда дети легли спать, они разговорились с Кларой. Хозяйка выразила несколько агрессивное удивление по поводу того, что у барышни такие изысканные вещи. Серебряная щетка и нарисованные картины, и такая красивая одежда! Была ли необходимость работать, да еще заниматься таким сомнительным делом, как преподавание?
И тогда Анна-Мария рассказала ей о себе. О смерти отца и о том, как ей два года пришлось заботиться о матери. И о том, как она осталась совсем одна на свете. О том, что у нее был выбор: жить у родственников и ничего не делать, или же чувствовать, что она — благодаря своим добрым родителям, давшим ей хорошее образование, — может быть полезной другим. Клара задумалась над ее словами и сочла, что это вполне разумно.
— Я, например, только мечтать бы могла ничего не делать, жить в роскоши, есть на серебре. Но согласна: со временем это может надоесть. А уж если ты одна, то надо работать, чтобы заработать на пропитание, — кивнула она. — Но ведь барышня небедная?
Анна-Мария вздохнула.
— Пожалуй. Когда я получу наследство после смерти бабушки, я буду довольно состоятельной, — произнесла она с легкой гримасой. — Но я люблю мою бабушку Ингелу и не хочу, чтобы она умерла. Не хочу наживаться на том, что и она умрет.
Верная мысль, по мнению Клары.
— А вы сама? — поинтересовалась Анна Мария. — Как вам удается содержать дом в такой чистоте? Ведь вы же одна с четырьмя детьми, да еще и убираетесь сами — а это такая тяжелая работа?
— С самой тяжелой работой мне помогает Клампен, — ответила Клара.
— Клампен?.. Погодите, я вчера уже слышала это имя…
— Вероятно, от этого сплетника, Нильссона. Видите ли, Клампен[3] — мой брат. Его так зовут, потому что у него больная нога. Он страдал от этого, еще когда был ребенком — барышня ведь знает, какие бывают мальчишки! Кто говорит, что они кроткие, как ангелы? Уж во всяком случае — не я, я-то видела, как они буквально травили моего маленького брата!
Анна-Мария вспомнила вдруг слова Нильссона: «Муж Клары сбежал с женой Клампена. Кларе разрешили остаться, потому что она стирает и убирает. Клампену пришлось вернуться назад в бараки».
— Теперь я вспомнила, что говорил конторщик, — кивнула она. — Но я не знала, что Клампен — ваш брат.
— Да, брат, — сухо сказала Клара. — Мы с ним оказались лишними. Ничего не значим, никому не нужны. Я-то не слишком переживаю, потому что мой муженек ко мне никогда особо добр не был. А вот брата жалко. Ему и так в жизни пришлось несладко.
— За своих близких всегда страдаешь сильнее, — сказала Анна-Мария. — Мне кажется, матери и отцу тяжелее всего в жизни видеть, как предают или обижают их детей. Почти так же остро это переживает и старшая сестра. Если она привязана к маленькому братишке, которому плохо.
— Больно барышня умная для своего возраста, — пробормотала Клара, но не было похоже, что она сердится.
— Я знаю немного, что такое боль, — тихо сказала Анна-Мария.
— Ясное дело. Потерять обоих родителей! По лицу Анны-Марии пробежала легкая гримаса страдания.
— И не только, — прошептала она почти про себя. Но потом взяла себя в руки. — Какие у вас замечательные дети. Я рада, что Грета будет у меня в классе.
По усталому лицу Клары пробежала тень гордой улыбки. Анна-Мария почувствовала, что они смогут когда-нибудь, когда все барьеры будут преодолены, стать хорошими подругами.
Когда часы пробили десять, она вновь была в школе. Дети уже собрались.
Увидав ее, они вскочили со скамеек. Слегка поклонившись или присев в книксене, они приветствовали ее — с зачесанными с помощью воды волосами, одетые в лучшую свою одежду из грубого полотна, мрачную и плохо на них сидящую, да и ботинки были далеко не у всех. Анна-Мария поняла, что здесь правит бал нужда. Похоже было, что платья девочек были перешиты из старой и выношенной одежды взрослых, и по лицам детей было очевидно, что они почти всегда были на грани голода, и, несмотря на свой юный возраст, им пришлось испытать много тяжелого.
Интересно, как Адриан Брандт заботится о своих подчиненных?
Особый, всепроникающий запах верхней одежды, который характерен для всех классных комнат, уже появился — а ведь урок только начался?
Детей было немного. Ну да, Клара же говорила ей, что семьи с детьми жили лишь в пяти домах. И еще в нескольких домах на пустоши.
Она пересчитала детей. Девять человек, всех возрастов, от семи и до семнадцати лет. Шесть девочек и три мальчика.
Для начала она поздоровалась с ними, конечно, такая же неуверенная в себе и взволнованная, как и они, назвала себя и сказала, что они должны называть «фрекен». Потом она спросила, как зовут их. Они робко прошептали свои имена. Она уже знала Кларину Грету, худенькую десятилетнюю девочку, которой накануне позволили зайти в комнату Анны-Марии и посмотреть на все те великолепные вещи, которые стояли у нее на комоде. Сейчас она была преданной поклонницей фрекен.
Здесь были и двое детей кузнеца Густава, они жили в первом доме. Да, Нильссон был прав: они производили впечатление чахоточных и ужасно кашляли. Девочка и мальчик. Еще в классе был большой и неряшливый парень, которого звали Бенгт-Эдвард. И самая старшая девочка по имени Анна.
— Мы с тобой почти тезки, — улыбнулась Анна-Мария, и девочка зарделась от удовольствия.
Невероятно жалкого, маленького и плохо одетого мальчика звали Эгон. Он был весь в синяках.
«Ах, ты мой милый», — подумала Анна-Мария. Она спросила, где он живет.
— На пустоши, — услышала она шепот. И он зашмыгал носом.
«Носовой платок», — в отчаянии подумала Анна-Мария. Но жертвовать своим не хотелось.
Еще были три девочки, одна из них — дочь Севеда.
Севед? Она попыталась вспомнить. Ах, да, он живет во втором доме, и это к его жене захаживают гости, когда он сам в шахте. Никто не знает, кто отец ее младшего ребенка.
Ох, этот Нильссон с его отвратительной болтовней! Уж лучше бы ей никогда его не слышать, это мешало ей воспринимать детей и поселок.
Только маленький Эгон был с пустоши.
Ей было странно, что лишь семьи, имеющие детей, могли жить в домах. Клампен жил в доме, а потом, когда сбежала жена, ему пришлось переехать назад в бараки. Да, верно, Клара объясняла. У него была маленькая дочурка, но жена забрала ее с собой. Больше всего Клампен горевал из-за дочки. А после того, как он вернулся в барак, его дом заняла одна из новых семей. Это были родители Бенгта-Эдварда и двух его сестер, они жили в пятом, самом дальнем доме.
Да, порядки здесь явно были жесткие. Нет детей, — значит — нет дома. Только кровать в бараке, — понемногу начинала понимать Анна-Мария. Бараки выглядели очень неприглядно, как развалины, казалось, в них было слишком тесно.
Да и дома были очень жалкие. Дом Клары был самым лучшим, поэтому Анну-Марию разместили именно там. Остальные же были перенаселены, в каждом — куча малышей.
Там была просто глухая стена, без окон, но Анна-Мария повернула еще раз за угол и оказалась у другой длинной стены. Именно здесь и находился настоящий вход. Она вошла, оказалась в коридоре и там, представьте себе, на одной из дверей увидела табличку «Контора шахты».
Анна-Мария постучалась и вошла.
В комнате был только один человек. Он сидел за роскошным письменным столом, который в таком жалком интерьере был явно не к месту. Сама комната не представляла собой ничего особенного, типичная комната в бараке. Но было очевидно, что этот чем-то озабоченный мужчина попытался сделать ее убранство более привлекательным. И не его вина, что результат заранее был обречен на неудачу.
Определенно, это был Адриан Брандт! Безусловно, он, хотя Анне-Марии вначале непросто было его узнать. Шесть лет возвышенных романтических мечтаний могут абсолютно исказить первоначальный образ. Но сейчас здесь был он — настоящий, всамделишный и на шесть лет старше, чем в прошлый раз.
Разумеется, он все еще был молод. Но она не смогла узнать его сразу.
Пепельно-светлые волосы, печальные глаза, голубые, как летнее небо. Лицо, довольно заурядное, но все равно привлекательное — благодаря глазам и вызывающему симпатию выражению цельности — все было, как раньше, но что-то изменилось.
Когда он ее увидел, озабоченные морщины разгладились, и он стал больше похож на благородного веселого рыцаря из ее ранней юности. Он встал.
Теперь Анна-Мария понимала, с каким напряжением ждала этой встречи. А то, что она ошиблась дверью и невольно услышала, насколько ей были здесь не рады, заставляло ее нервничать еще больше. Но Адриан Брандт выглядел по-настоящему приветливым, и это ее успокаивало. Приветливым — и удивленным?
Он подошел к ней, протягивая руку. Анна-Мария пожала ее. Рука была горячая и твердая. Она присела в реверансе. На большее не отважилась.
— Так вот она какая, племянница Биргитты, — сказал он. — Маленькая Анна-Мария, да ведь мы уже встречались, не так ли? Добро пожаловать! Вы моложе, чем я ожидал, но все будет прекрасно, у вас великолепные оценки на экзаменах и отзывы. Да, а я тот самый Адриан Брандт, которого вы, наверное, помните, и именно я возглавляю это небольшое предприятие — в свободное время.
Так он назвал целую шахту! Хотя было очевидно, что он делает эту работу легко.
Но его смех, с которым он произнес эти слова, немного застенчивый, немного гордый, был совершенно обезоруживающим. А потом он продолжал, почти на одном дыхании:
— Я бываю здесь наездами, чтобы убедиться, что работа идет нормально, и именно сейчас собираюсь назад в город. Я ждал только вас, чтобы сказать: «Добро пожаловать!» Вами займется мой конторщик. Нильссон! — прокричал он в соседнюю комнату.
Анна-Мария занервничала. Неужели сейчас появится тот, кто не хотел никакой «мамзели»? Тот, кого зовут Коль или что-то в этом роде?..
— Господин директор, вызывали? — произнес угодливый голос, и вошел мужчина, похожий на херувима-переростка, в черной одежде конторщика и белых длинных нарукавниках. «Нет, — подумала она. — Это не он».
Он попытался расчесать и прилизать свои ангельские кудри на прямой пробор. Но не слишком преуспел в этом, кудри все равно непокорно топорщились. Вероятно, он пытался подражать модной прическе Адриана Брандта — когда короткие локоны взбивались на висках. Но кудри Нильссона хотели чего-то иного, и результат получился комичный. У обоих мужчин были высокие белые стоячие воротники — в народе их называли «отцеубийцами». Жутко неудобная вещь, по мнению Анны-Марии.
— Нильссон, — быстро, немного задыхаясь, произнес Адриан Брандт. — Поможете Анне-Марии Ульсдаттер устроиться, ладно? Мне надо спешить.
Нильссон поклонился и подобострастно выгнулся, так что его тесный жилет затрещал по швам. Он торопливо стряхнул с себя какие-то крошки.
— Конечно, господин директор, конечно! Господин директор может на меня положиться! Адриан Брандт попрощался с ней.
— Нильссон обо всем позаботится, если понадобится помощь, попросите его! Я вернусь в конце недели, на этот раз с семьей. С матерью и двумя сестрами. Им иногда нравится подышать деревенским воздухом.
И он заторопился к выходу.
Да, она чувствовала, что от нее как будто поспешили отделаться. Ей казалось, что он мог бы встретить ее и получше. Было очевидно, что она тогда, шесть лет тому назад, не произвела на него особого впечатления — во всяком случае, не такое ошеломляющее, как он, перевернувший ее бедную детскую душу.
— У директора Брандта много дел, — улыбнулся Нильссон так широко, как только мог. — Разумеется, большинство дел он оставляет на меня.
Он быстро оглядел ее, и кончик языка молниеносно облизал по-детски пухлые губы.
— Мне бы очень хотелось поскорее увидеть мою комнату, — сказала она как можно дружелюбнее. — И еще я хотела бы узнать, где будет школа.
— Конечно! Конечно! Пойдемте! Он взял со стола связку ключей и загремел ими с важным видом.
— Неужели вы, и правда, можете учить? — спросил он своим масляным голосом. — Барышня, вы сами выглядите не старше школьницы.
Анна-Мария предположила, что ему лет 35—40. Перезрелый церковный ангелочек, тешащий себя пирожными и прочей нездоровой пищей. Интересно, как это ему удается — на скромное жалованье конторщика. «Вполне безобиден», — подумалось ей тогда.
Позднее она станет думать иначе.
Они вышли через дверь, он нес ее саквояж — этого она не ожидала — и, пока закрывал дверь, коротко рассказала ему о своем образовании. Они завернули за угол.
— А где я буду жить?
— У Клары Андерстдаттер. Третий дом отсюда. Ей позволили остаться жить в Иттерхедене, потому что она стирает одежду парням и моет полы. Но ее муж, который работал здесь, удрал от нее с женой Клампена, так что, по правде говоря, она не имеет права занимать дом. Поскольку у нее нет мужа, который работал бы на шахте. А Клампену, когда сбежала жена, пришлось вернуться в бараки. Но давайте сначала посмотрим класс, раз уж мы все равно здесь.
Анна-Мария пришла в некоторое замешательство — было похоже, что он имел в виду пустой склад, куда она по ошибке забрела раньше. По дороге Нильссон болтал без умолку:
— Барышня должна остерегаться здешних мужиков. У них не такие манеры, как у нас. Неотесанные плебеи!
— Я буду осторожна.
— Мы ведь ждали кого-нибудь постарше. Внезапно она спросила:
— Может быть, не всем вообще нравится, что здесь будет учительница? Может быть, они предпочли бы учителя?
— Да нет, это только Коль, этот грубиян, все-то он выпендривается. Не беспокойтесь.
— Коль?
— Да, горный мастер. Именно он настоял, чтобы у здешних детей была школа. Бисер перед свиньями, если позволите сказать, что я думаю.
Он открыл дверь в то же пустое, отвратительное, гулкое помещение, в котором она уже побывала.
— Да, вот и наша классная комната. Коль обещал, что к среде здесь будут скамейки и кафедра. Тогда барышня сможет начать уроки.
Она подавленно осмотрелась. Здесь никогда не будет уютно, а это, по ее мнению, было для школы невероятно важно. Все казалось ветхим, заброшенным, а главное — здесь было холодно.
— А как здесь будет зимой? — смиренно поинтересовалась она. — Здесь есть отопление?
— Все будет сделано, он обещал.
— Коль?.. Это имя или фамилия?
— На самом деле, его зовут по-другому, но это слишком трудно выговорить. Он из валлонов, бельгийских кузнецов, которые перебрались в Швецию в 17 веке.
Анна-Мария кивнула. Она слыхала об этом.
— А разве они не живут своей общиной?
— Да, поэтому у мастера все еще иностранное имя. Гийом Симон, так, кажется, его зовут. Но как простые шахтеры смогут выговорить такое? Поэтому его зовут просто Коль Симон, или еще проще — Коль[2], он такой черный.
— Черный — в каком смысле?
— Волосы и глаза. И он жуткий грубиян. А когда разозлится, то просто опасен. Но в шахте он настоящий мастер своего дела.
«Да уж, точно, грубиян», — подумала она — ей уже пришлось слышать его голос. Вполне достаточно, чтобы сложилось определенное мнение.
— Хорошо, — произнесла она растерянно, бросив последний взгляд на кажущееся совсем безнадежным помещение. — Посмотрим теперь мою комнату?
Нильссон вновь галантно поднял ее саквояж и открыл дверь.
— Тяжелый, — заметил он.
— Там книги, — сухо ответила она.
На это ему сказать было нечего.
Они шли по высушенной осенней дороге — или улице, если говорить красиво, — и Нильссон продолжал болтать.
— Когда директор в отъезде, ответственность за контору, конечно, на мне… Вот тут в первом доме живет Густав, кузнец. У всех его детей чахотка… Я думаю, директор Брандт мной доволен. Ему сейчас нелегко, поэтому надо с пониманием относиться к тому, что он большинство дел переложил на мои плечи.
Анна-Мария кивнула:
— Да, он овдовел, я знаю.
— Какая трагедия, — с пафосом сказал Нильссон. — Такая прелестная жена! Умерла при родах. Да, конечно, это случается, но она была настоящий ангел! Здесь, во втором доме, живет Севед. Когда он в шахте, к жене наведываются хахали. Никто уже и не знает, и меньше всех она сама, кто отец младшенького. Ну! Вот мы и пришли. А вот и Клара, у которой барышня будет жить. Добрый день, Клара, я привел тебе жиличку.
Унылого вида женщина, стоящая в дверях, не ответила, а только с кислой физиономией кивнула Анне-Марии и жестом пригласила ее войти.
— Ладно, тогда я пошел назад в контору, — заявил Нильссон. — У меня там куча дел.
Клара пробормотала: «Балаболка в штанах», идя по коридору перед Анной-Марией. Коридор был темный, краска на стенах облупилась, но пахло чистотой. Клара, женщина, возраст которой определить было абсолютно невозможно, открыла одну из дверей.
— Вот комната, если барышне будет угодно, — агрессивно пробормотала она.
Могло быть и хуже. Мебель довольно простая — кровать, стол, стул и умывальник. Самодельный комод с изречением из библии наверху. Цветок на окне.
Анна-Мария повернулась к ней и застенчиво улыбнулась:
— Здесь замечательно. Вы очень чистоплотны, фру Андерсдаттер. Везде такая чистота!
— Стараюсь, — ответила Клара без улыбки.
— Больше и сделать нельзя, — улыбнулась Анна-Мария.
— Иногда и этого недостаточно. Барышня будет есть с нами или заботиться о себе сама?
Анна-Мария помедлила.
— Если я вас не слишком обременю, я хотела бы обедать, когда буду возвращаться из школы. С остальным — завтраком, ужином и едой в школе — я справлюсь сама.
Клара сухо кивнула.
— Тогда придется платить больше. Я имею в виду — за обед. За комнату платит шахта.
— Хорошо. Как мы договоримся?
Анна-Мария предложила сумму, услышав которую, Клара приподняла брови. Девушка из рода Людей Льда слабо разбиралась в значении денег, во всяком случае — для обычных шведских рабочих. Нельзя сказать, чтобы названная Анной-Марией кругленькая сумма не понравилась! За нее хозяйка предложила дополнительные услуги: чашку кофе по воскресеньям, да и просто по вечерам иногда. Анна-Мария поблагодарила за это.
— А у вас есть дети, Клара?
— Четверо. Но в школу пойдет только старшая. Остальные еще слишком малы.
— Буду рада с ними познакомиться, — сказала Анна-Мария, ослепительно улыбаясь.
— Барышня, наверное, хочет распаковать вещи, я пойду. А потом она может прийти на кухню, я покажу удобства и приготовлю что-нибудь перекусить. Барышня, наверное, проголодалась?
— Да. Я так ужасно нервничала весь день. Оказаться в незнакомом месте, встретить новых людей.
— Барышня очень молоденькая.
— Девятнадцать лет. Но я уже давно живу самостоятельно, так что справлюсь.
— Уж слишком вы хорошенькая. Зимой может быть много разговоров. Мужики ведь головы теряют из-за девушек.
— Здесь? — удивленно спросила Анна-Мария. — Нет, парни на меня никогда не глядят больше одного раза.
Клара скептически посмотрела на нее, чтобы определить, действительно ли она так бесхитростна или прикидывается. Но Анна-Мария выглядела совершенно невинно.
Наконец хозяйка ушла, чтобы приготовить еду, и Анна-Мария стала медленно распаковывать вещи. Слава Богу, горшочки с вареньем уцелели! Она осторожно выложила свое тонкое белье в грубо обтесанные ящики комода, из которых исходил сильный запах щелочи. Сверху на комод она поставила кое-какие безделушки, чтобы придать комнате хоть какую-то атмосферу, сделать ее более уютной.
Маленькая вышитая салфетка. Гребень и щетка из чистого серебра, их она получила в подарок в день конфирмации. Шкатулка для шитья с деревянной инкрустацией и красной шелковой подкладкой. Все напоминало ей об ушедшем времени, о тех, кого она потеряла.
Анна-Мария теряла остатки силы воли. Она опустилась на краешек кровати в этой чужой, нищенски обставленной комнате и рассеянно уставилась на миниатюрные портреты матери — Сары и отца — Улы в одной резной деревянной рамке.
Вернулась прежняя боль. Та, которую она чувствовала уже много месяцев, хотя сама поездка и связанное с ней нервное напряжение на несколько дней потеснили ее.
Ее охватило жуткое одиночество. Бездонное одиночество, которое идет из глубины тебя самого, с которым ничего не поделаешь, независимо от того, окружают ли тебя другие или же ты один.
— Боже, — прошептала она. — Господи, когда же мне снова будет хорошо? Все, слишком поздно.
«Что я делаю здесь? На краю света, у моря, в Богом забытом месте? Неужели я думала, что здесь я смогу избавиться от моих мыслей?»
Как глупо, как необдуманно! От себя не убежишь!
Без сил, упавшая духом, она смотрела на голые стены в комнате, принадлежащей чужим людям. Потертый пол с выцветшим тряпочным половиком. Старая мебель, которая уже хорошо послужила — другим. А где ее собственные вещи, почему она покинула свой любимый дом?
Но она прекрасно знала, что не могла просто жить в этом доме, без устали бродить по пустым комнатам, в которых больше не отзывается эхом голос отца или матери. Там бы она просто-напросто сошла с ума от своих мыслей. Ей необходимо было уехать, почувствовать, что она нужна кому-то.
Как искупление. Но нет, она не должна больше так думать!
Адриан Брандт…
Какая идиотская затея приехать сюда! Вообразила, что может что-то значить для него! А он ее едва вспомнил!
Она должна, должна думать сейчас о будущем! Позади было все самое тяжелое, непоправимое. То, от чего она простодушно пыталась убежать.
Она никогда не сможет этого сделать.
И правда: класс на самом деле оказался готов к среде, этого Анна-Мария никак не ожидала. Но даже стоя в нем и глядя на печку в ранний рассветный час, она не могла избавиться от подавленного состояния. Потому что она представляла себе свой класс совсем иначе!
Они слишком буквально восприняли просьбу о скамьях. В центре комнаты стояли в ряд три грубо сколоченные длинные скамейки. Значит, ученикам придется держать книги на коленях, и на коленях же писать. Как учительнице ей был предоставлен старый стул, перед которым стоял расшатанный стол. Но лучше всего было то, что размещалось за учительским столом. Им на самом деле удалось раздобыть большую грифельную доску, с грифелем и прочим!
И это было все.
В ее распоряжении был теперь камин. Чудо из чудес: старая ржавая железная печка была установлена в углу, ее черная труба некрасиво изгибалась, входя в стену чуть выше. Но пожароопасной она не была, они хорошенько замуровали все вокруг. На полу и на стене застыли капли раствора, и, разумеется, никто не взял на себя труд счистить их.
Но все равно: за двое суток было сделано немало!
Сама она весь вторник напряженно трудилась; надо же было составить планы занятий и подготовиться к первому дню. Она поговорила с конторщиком Нильссоном, который благословил ее просьбу заказать те пособия, которые могли быть необходимы ей и детям. В разумных пределах, разумеется!
Она пока еще ничего не знала о детях: что они знают, есть ли у них учебники.
Когда она отправилась домой — позавтракать перед началом занятий, подул сильный ветер, и полил холодный осенний дождь.
Вечером во вторник, когда дети легли спать, они разговорились с Кларой. Хозяйка выразила несколько агрессивное удивление по поводу того, что у барышни такие изысканные вещи. Серебряная щетка и нарисованные картины, и такая красивая одежда! Была ли необходимость работать, да еще заниматься таким сомнительным делом, как преподавание?
И тогда Анна-Мария рассказала ей о себе. О смерти отца и о том, как ей два года пришлось заботиться о матери. И о том, как она осталась совсем одна на свете. О том, что у нее был выбор: жить у родственников и ничего не делать, или же чувствовать, что она — благодаря своим добрым родителям, давшим ей хорошее образование, — может быть полезной другим. Клара задумалась над ее словами и сочла, что это вполне разумно.
— Я, например, только мечтать бы могла ничего не делать, жить в роскоши, есть на серебре. Но согласна: со временем это может надоесть. А уж если ты одна, то надо работать, чтобы заработать на пропитание, — кивнула она. — Но ведь барышня небедная?
Анна-Мария вздохнула.
— Пожалуй. Когда я получу наследство после смерти бабушки, я буду довольно состоятельной, — произнесла она с легкой гримасой. — Но я люблю мою бабушку Ингелу и не хочу, чтобы она умерла. Не хочу наживаться на том, что и она умрет.
Верная мысль, по мнению Клары.
— А вы сама? — поинтересовалась Анна Мария. — Как вам удается содержать дом в такой чистоте? Ведь вы же одна с четырьмя детьми, да еще и убираетесь сами — а это такая тяжелая работа?
— С самой тяжелой работой мне помогает Клампен, — ответила Клара.
— Клампен?.. Погодите, я вчера уже слышала это имя…
— Вероятно, от этого сплетника, Нильссона. Видите ли, Клампен[3] — мой брат. Его так зовут, потому что у него больная нога. Он страдал от этого, еще когда был ребенком — барышня ведь знает, какие бывают мальчишки! Кто говорит, что они кроткие, как ангелы? Уж во всяком случае — не я, я-то видела, как они буквально травили моего маленького брата!
Анна-Мария вспомнила вдруг слова Нильссона: «Муж Клары сбежал с женой Клампена. Кларе разрешили остаться, потому что она стирает и убирает. Клампену пришлось вернуться назад в бараки».
— Теперь я вспомнила, что говорил конторщик, — кивнула она. — Но я не знала, что Клампен — ваш брат.
— Да, брат, — сухо сказала Клара. — Мы с ним оказались лишними. Ничего не значим, никому не нужны. Я-то не слишком переживаю, потому что мой муженек ко мне никогда особо добр не был. А вот брата жалко. Ему и так в жизни пришлось несладко.
— За своих близких всегда страдаешь сильнее, — сказала Анна-Мария. — Мне кажется, матери и отцу тяжелее всего в жизни видеть, как предают или обижают их детей. Почти так же остро это переживает и старшая сестра. Если она привязана к маленькому братишке, которому плохо.
— Больно барышня умная для своего возраста, — пробормотала Клара, но не было похоже, что она сердится.
— Я знаю немного, что такое боль, — тихо сказала Анна-Мария.
— Ясное дело. Потерять обоих родителей! По лицу Анны-Марии пробежала легкая гримаса страдания.
— И не только, — прошептала она почти про себя. Но потом взяла себя в руки. — Какие у вас замечательные дети. Я рада, что Грета будет у меня в классе.
По усталому лицу Клары пробежала тень гордой улыбки. Анна-Мария почувствовала, что они смогут когда-нибудь, когда все барьеры будут преодолены, стать хорошими подругами.
Когда часы пробили десять, она вновь была в школе. Дети уже собрались.
Увидав ее, они вскочили со скамеек. Слегка поклонившись или присев в книксене, они приветствовали ее — с зачесанными с помощью воды волосами, одетые в лучшую свою одежду из грубого полотна, мрачную и плохо на них сидящую, да и ботинки были далеко не у всех. Анна-Мария поняла, что здесь правит бал нужда. Похоже было, что платья девочек были перешиты из старой и выношенной одежды взрослых, и по лицам детей было очевидно, что они почти всегда были на грани голода, и, несмотря на свой юный возраст, им пришлось испытать много тяжелого.
Интересно, как Адриан Брандт заботится о своих подчиненных?
Особый, всепроникающий запах верхней одежды, который характерен для всех классных комнат, уже появился — а ведь урок только начался?
Детей было немного. Ну да, Клара же говорила ей, что семьи с детьми жили лишь в пяти домах. И еще в нескольких домах на пустоши.
Она пересчитала детей. Девять человек, всех возрастов, от семи и до семнадцати лет. Шесть девочек и три мальчика.
Для начала она поздоровалась с ними, конечно, такая же неуверенная в себе и взволнованная, как и они, назвала себя и сказала, что они должны называть «фрекен». Потом она спросила, как зовут их. Они робко прошептали свои имена. Она уже знала Кларину Грету, худенькую десятилетнюю девочку, которой накануне позволили зайти в комнату Анны-Марии и посмотреть на все те великолепные вещи, которые стояли у нее на комоде. Сейчас она была преданной поклонницей фрекен.
Здесь были и двое детей кузнеца Густава, они жили в первом доме. Да, Нильссон был прав: они производили впечатление чахоточных и ужасно кашляли. Девочка и мальчик. Еще в классе был большой и неряшливый парень, которого звали Бенгт-Эдвард. И самая старшая девочка по имени Анна.
— Мы с тобой почти тезки, — улыбнулась Анна-Мария, и девочка зарделась от удовольствия.
Невероятно жалкого, маленького и плохо одетого мальчика звали Эгон. Он был весь в синяках.
«Ах, ты мой милый», — подумала Анна-Мария. Она спросила, где он живет.
— На пустоши, — услышала она шепот. И он зашмыгал носом.
«Носовой платок», — в отчаянии подумала Анна-Мария. Но жертвовать своим не хотелось.
Еще были три девочки, одна из них — дочь Севеда.
Севед? Она попыталась вспомнить. Ах, да, он живет во втором доме, и это к его жене захаживают гости, когда он сам в шахте. Никто не знает, кто отец ее младшего ребенка.
Ох, этот Нильссон с его отвратительной болтовней! Уж лучше бы ей никогда его не слышать, это мешало ей воспринимать детей и поселок.
Только маленький Эгон был с пустоши.
Ей было странно, что лишь семьи, имеющие детей, могли жить в домах. Клампен жил в доме, а потом, когда сбежала жена, ему пришлось переехать назад в бараки. Да, верно, Клара объясняла. У него была маленькая дочурка, но жена забрала ее с собой. Больше всего Клампен горевал из-за дочки. А после того, как он вернулся в барак, его дом заняла одна из новых семей. Это были родители Бенгта-Эдварда и двух его сестер, они жили в пятом, самом дальнем доме.
Да, порядки здесь явно были жесткие. Нет детей, — значит — нет дома. Только кровать в бараке, — понемногу начинала понимать Анна-Мария. Бараки выглядели очень неприглядно, как развалины, казалось, в них было слишком тесно.
Да и дома были очень жалкие. Дом Клары был самым лучшим, поэтому Анну-Марию разместили именно там. Остальные же были перенаселены, в каждом — куча малышей.