Страница:
. Скептикам, или же просто людям недоверчивым, или тем, кто согласен верить в чудеса лишь при условии, что из них удастся извлечь для себя какую-нибудь выгоду и пользу, наверняка покажется, что вышеупомянутая необходимость равновесия решительно опровергается и дискредитируется новооткрывшимся обстоятельством, а надуманное сомнение в том, пойдет ли жена председателя голосовать или не пойдет, с космической точки зрения слишком незначительно, чтобы в одном из множества городов, рассеянных по лицу земли, можно было компенсировать его неожиданным передвижением тысяч и тысяч людей всех возрастов и социальных положений, если только люди эти предварительно не пришли к согласию, не устранили свои политические и идеологические различия и не решили наконец единодушно выйти из дому и проголосовать. Но рассуждающие так забывают, что вселенная не только управляется по своим законам, чуждым противоречивым мечтаниям и помыслам человеческим, для характеристики коих не хватает у нас ни духу, ни пороху, да и слов приличных тоже нет, но и – это мы уже опять про вселенную – использует их, законы эти, в целях, нам неведомых, разумению нашему вовеки непостижимых, а если в сем, сугубо данном случае возникнет вопиющая диспропорция между тем, что может – пока всего лишь может – быть исхищено из урны, ну, то есть между одним-единственным голосом гипотетически неприятной жены председателя и разливанным морем мужчин и женщин, уже пустившихся в путь, то нам, ей-богу, трудно усмотреть в таком распределении самую элементарную справедливость, а потому будет лучше или хотя бы благоразумнее отложить окончательное суждение и с пытливым вниманием проследить за тем, как разворачиваются события, сейчас находящиеся лишь при самом своем начале. То есть последовать примеру объятых горячкой профессионального воодушевления и неуемным зудом познания журналистов пишущих, говорящих и показывающих, которые метались из стороны в сторону, подсовывали гражданам микро– и диктофоны под самый нос, спрашивали: Что побудило вас в четыре часа выйти из дому и отправиться на избирательный пункт и не удивило ли вас такое множество людей, оказавшихся на улице одновременно, и слышали в ответ сухое или даже неприязненное: Я наметил себе это время, или: Я свободный человек, когда хочу, тогда и выхожу и отчета в своих поступках никому давать не обязан, или: Сколько вам платят за эти дурацкие вопросы, или: Кому какое дело, в котором часу я вышел из дому, или: В каком законе сказано, что я должен отвечать на подобное, или: Буду говорить только в присутствии моего адвоката. Впрочем, были и те, кто отвечал учтиво, без агрессивной язвительности, примеры которой мы привели чуть выше, но и они, не в силах утолить всепожирающее любопытство репортеров, пожимали плечами и ограничивались: Глубоко уважаю вашу работу, очень бы хотел быть вам полезным и помочь распространению хорошей новости, однако, к величайшему сожалению, могу лишь сказать, что взглянул на часы, увидел, что уже четыре, и позвал семейство: Пойдемте, сейчас или никогда. Сейчас или никогда – в каком смысле. Да, вот в том-то и вопрос, сами собой сказались эти слова. Ну, подумайте хорошенько, раскиньте умом. Да нет, не стоит, спросите лучше еще кого-нибудь. Я опросил уже пятьдесят человек. И что же. Никто не может сказать. Ну, что ж поделать. Но вам не кажется странным такое совпадение – тысячи людей, не сговариваясь, в один и тот же час отправились голосовать. Да что тут скажешь, и странное, конечно, и совпадение, а может быть, ни то и ни другое. Это почему же. Ах, вот уж чего не знаю. Внезапно очнулись от столбняка, куда было вогнали их более чем печальные перспективы нынешних выборов, телекомментаторы, следившие за избирательным процессом и в отсутствие точных данных, которые можно было бы оценить, гадавшие о воле богов на кофейной гуще, по птичьему полету и помету и жалевшие, что уж нельзя, как древле, открывать тайны судьбы и времени по еще трепещущим внутренностям животных, сию минуту принесенных в жертву, и, явно считая ниже своего достоинства и недостойным ответственной просветительской миссии толковать о совпадениях, всем скопом, волчьей стаей, набросились на пример необыкновенной гражданственности, поданный всей прочей стране населением столицы, которая в едином порыве ринулась к урнам в тот миг, когда замаячивший призрак неслыханного, небывалого в истории нашей демократии срыва и провала избирательной кампании стал всерьез угрожать не только стабильности режима, но и – что было неизмеримо опасней – всей системе. Официальное заявление министерства внутренних дел подобных страхов нагнетать не стало, но в каждой строчке явственно сквозило облегчение, испытанное властями. Что же касается трех политических партий, значившихся в избирательных списках – ПП, ПЛ и ПЦ, – то они, наскоро прикинув, каких прибылей и проторей следует ждать от столь неожиданного метания своих сограждан, выпустили поздравительные декларации, где среди прочих стилистических кренделей с завитушками уверялось, что кто бы ни победил, победит демократия. В том же духе – плюс-минус запятая – высказались сперва глава государства, а за ним – глава правительства, усевшиеся каждый в своей резиденции на фоне государственного флага. К избирательным участкам тянулись, виднеясь насколько глаз хватал и теряясь из виду в глубине квартала, длиннейшие вереницы граждан.
Как и остальные главы избирательных комиссий, председатель четырнадцатой ясно сознавал, что переживает уникальный исторический момент. Когда уже поздним вечером, после того как министерство продлило срок голосования на два часа, а потом прибавило еще тридцать минут, чтобы успели выполнить свой гражданский долг все толпящиеся на избирательных участках, и гора бюллетеней, вываленная из двух урн – вторую пришлось в пожарном порядке затребовать в министерстве, – выросла перед голодными и измученными членами комиссии и наблюдателями, те содрогнулись от грандиозности задачи, предстоявшей им и смело могущей называться титанической, как если бы зов отчизны магически материализовался в груде этих листков. Один из них опустила в урну жена председателя. Неведомая сила заставила ее выйти из кинотеатра, провести несколько часов в очереди, подвигавшейся с медлительностью улитки, предстать наконец перед мужем и, услышав, как он произносит ее имя, ощутить в сердце нечто похожее на тень давнего счастья, да, не более чем тень, но все равно она подумала, что поступила правильно, придя сюда. Подсчет голосов завершился за полночь. Количество заполненных бюллетеней не превысило двадцати пяти процентов, из коих тринадцать было подано за ПП, девять – за ПЦ, а два с половиной процента – за ПЛ. Ничтожно мало оказалось испорченных, ничтожно мало – недействительных. Все прочие, то есть семьдесят пять процентов, остались чисты и пусты.
Растерянность, растерянность, смешанная с ошеломлением и приправленная жгучей насмешкой растерянность прокатилась тогда по стране из конца в конец. Провинциальные муниципалитеты, где выборы прошли без происшествий и непредвиденных сложностей, если не считать незначительных задержек, вызванных плохой погодой, и где результаты голосования ничем не отличались от обычных и всегдашних – сколько-то тех, кто неизменно приходит на выборы, сколько-то – столь же твердокаменно отказывающихся принимать в них участие, сколько-то бюллетеней испорченных и недействительных – так вот, говорю, провинция, которая так часто бывала публично унижена торжествующим центром, пыжившимся перед всей страной и строившим из себя идеал и высокий образец истинной выборной демократии, могла теперь вернуть оплеуху по принадлежности и поржать над этими господами, с туповатым упорством считающими, что ухватили бога за бороду по той лишь причине, что волей случая оказались столичными жителями. Слова эти господа, произносимые так, что губы при каждом слоге, если не на каждом звуке, искривляло презрением, относились, впрочем, не к тем, кто, просидев дома до четырех часов, вдруг подхватился и, будто во исполнение однозначного приказа, со всех ног пустился голос свой совать в урну, – но к правительству, раньше времени вывесившему стяги-флаги, и к партиям, уже взявшимся за пустые бюллетени, словно те были ожидающими рачительных рук виноградниками, а сами они – виноградарями, и к газетам вкупе с прочими средствами массовой деформации, которые поволокли кидать с тарпейской скалы[2] тех, кому еще недавно рукоплескали в капитолии, с такой чарующей легкостью, словно сами не сыграли в подготовке катастрофы весьма заметную роль.
Что ж, признаем, для провинциального брюзжания резоны имелись, хоть и не такие веские, как представлялось брюзгам. Из-под политической сумятицы, которая охватила столицу, подобно пламени, несущемуся по запальному шнуру к заряду, проглядывает беспокойство, хотя его, как ныне принято говорить, озвучивают, то – лишь разбившись на парочки, обыватель – с женой, партия – со своим аппаратом, а правительство – само с собой. Что же будет на повторных выборах, вот вопрос, который звучит негромко, сдержанно, не столько задушевно, сколько придушенно, как бы по секрету, словно из опасения разбудить спящего дракона. Одни полагают, что лучше всего было бы не щекотать его меж ребер, а оставить все как есть, ну то есть пусть ПП формирует правительство, а ПЦ – заседает в муниципальных советах, и сделать вид, что ничего не произошло, представить, к примеру, что в столице было введено чрезвычайное положение и в этой связи приостановлены конституционные свободы, а потом, по прошествии известного срока, когда пыль уляжется, а злосчастное событие войдет в категорию давно прошедшего и отчасти забытого времени, вот тогда – и не раньше – готовить новые выборы, разворачивать новую избирательную кампанию, обильную посулами и обещаниями, а одновременно – стараться всеми способами и любыми средствами, не воротя нос от не совсем или совсем не легальных, предотвратить повторение недавнего феномена, который уже удостоился от одного виднейшего специалиста в таких делах жесткого определения – социально-политическая тератология[3]. Иные же высказывают мнение прямо противоположное, твердят, что законы святы и подлежат исполнению, как бы это ни было болезненно, и что если двинемся кривою тропкой, окольной дорожкой махинаций, подтасовок и передергов, то попадем прямехонько в хаос и утратим понимание, а короче говоря, если глупый закон предписывает в случае стихийного бедствия повторить выборы через восемь дней, значит, через восемь дней, то бишь в следующее воскресенье, они, кровь из носу, должны быть повторены, ибо законы для того и пишутся, чтоб их исполняли, а там уж будь что будет. Стоит отметить тем не менее что партии, высказывая свою точку зрения, предпочитают особенно не рисковать, сплеча не рубить. Лидеры ПП входят в правительство, а потому исходят из убеждения, что этот триумф – подлинный, добавляют они неизменно – поднесет им победу на блюдечке, а потому ведут себя спокойно и с дипломатическим тактом, всецело доверяя властям, которые побуждают граждан исполнить свой долг: В соответствии с логикой и природой демократии столь прочной, как наша, добавляют они. Представители ПЦ тоже хотели бы, чтобы закон исполнялся, однако же предъявляют власти требования заведомо и совершенно невозможные, а именно, чтобы установила и применила к делу жесткие меры, долженствующие обеспечить абсолютную нормальность акта волеизъявления, а главным образом – нет, ну вы подумайте только – результатов оного: С тем, чтобы в нашем городе никогда впредь не повторилось то позорное зрелище, которое недавно было представлено стране и миру. Что же касается ПЛ, то высшие ее органы собрались совещаться и после долгих дебатов выработали и обнародовали заявление, где выразили самую твердую уверенность в том, что приближающиеся выборы объективно поспособствуют рождению политических условий, необходимых для пришествия нового этапа развития и неуклонного расширения социального прогресса. Обещаний выиграть выборы и сформировать палату не было, но это как бы подразумевалось. И возникший вечером на телеэкранах премьер-министр объявил народу, что в соответствии с действующим законодательством повторные выборы состоятся в следующее воскресенье, а иными словами – через двадцать четыре часа начинается новая избирательная кампания, и продлится она четверо суток, до нуля часов пятницы. Правительство, прибавил он, отчеканивая каждый слог с видом строгим и значительным, надеется, что жители столицы, вновь призванные к урнам, исполнят свой гражданский долг достойно, как это неизменно бывало раньше, и благодаря этому будет предан забвению тот прискорбный инцидент, когда по причинам, которые пока еще не известны, но, без сомнения, в самом ближайшем будущем будут прояснены досконально, оказались спутаны и извращены обычные предпочтения, ясные критерии избирателей этого города – их, если угодно, мерило. Обращение главы государства к народу приурочили к закрытию избирательной кампании, на пятницу, но ключевая фраза уже была выбрана загодя: Воскресенье, дорогие соотечественники, будет прекрасным днем.
А день и вправду выдался прекрасный. С самого раннего утра, едва лишь, по вдохновенному слову одного телекомментатора, золотом в лазури всех нас оберегающее с небес во всем блеске своем воссияло солнце, потянулись люди к избирательным участкам – и не в пример тому, что было на прошлой неделе, потянулись не слепой безликой массой, но – хоть и был каждый сам по себе – с таким усердием и рвением, что двери не успели еще открыться, а уж выстроились у них длиннейшие очереди сознательных граждан. Не все, к прискорбию, было чисто и честно в этих спокойных вереницах. Более сорока вилось их по всему городу, и не нашлось ни одной, ни одной, говорю, ни единой, куда бы не затесался шпион – или даже несколько, – которому поручили подслушивать и записывать реплики окружающих, ибо полицейское начальство было уверено, что длительное ожидание, точно так же, как бывает это в поликлиниках, рано или поздно развяжет языки, и тогда – пусть краешком, пусть полусловом – приоткроется, какими тайными намерениями воспален дух избирателей. Шпионы эти в большинстве своем – профессионалы, то бишь – сотрудники специальных служб, но имеются и любители, волонтеры, добровольцы, патриоты сыска, пришедшие по зову сердца и совершенно бескорыстно, а слова эти – все слова эти – значатся в той подписке, которую давали они в торжественной обстановке, но имеются также и – и в немалом числе – те, кого привела сюда болезненная страсть к доносительству. Генетический код того, что мы, не мудрствуя, договорились называть человеческой природой, не исчерпывается спиралью дезоксирибонуклеиновой кислоты, или ДНК, есть в нем еще много такого, о чем можно поговорить, и еще больше – такого, что можно рассказать нам, но, как ни старались отодвинуть эту щеколду разнокалиберные разномастные полчища психологов и аналитиков, лишь обломавшие себе ногти в тщетных попытках вывести эту дополнительную спираль, выражаясь фигурально, за пределы детского сада, да так и не смогли. Научные соображения, сколь бы ни велика была – и еще будет – их ценность, какие бы перспективы ни открывались ими в будущем, не должны, впрочем, заслонять от нас тревожную сегодняшнюю действительность, где, помимо уже отмеченных нами соглядатаев, с рассеянным видом мотающих на ус и на пленку все, что говорится вокруг, из автомобилей, мягко проскальзывающих мимо очередей, словно бы в поисках местечка для парковки, целятся в толпу недоступные взорам видеокамеры с высоким разрешением и микрофоны последнего поколения, способные перевести в картинку и звук чувства, таящиеся, по всей видимости, в разноголосых шепотках, перелетающих от одной кучки людей к другой, причем каждый полагает, что он-то думает о чем-то другом. Записывается слово, но обрисовывается и чувство. И никто не может быть уверен, что. И вплоть до той минуты, когда открылись двери избирательных участков и очереди пришли в движение, магнитофоны не в силах были уловить ничего, кроме ничего – опять же – не значащих фраз, банальнейших замечаний о том, какое, мол, прекрасное утро и что тепло, мол, но не жарко, или о торопливо проглоченном завтраке, или кратких диалогов по важнейшему вопросу – с кем оставлять детей, если матери отправились голосовать: Муж посидит, потом поменяемся, ничего иного в голову не пришло, сперва он, потом я, конечно, хотелось бы вместе, но это же невозможно, сами знаете, как говорится, выше головы не прыгнешь. А мы нашего малыша поручили заботам старшей сестрички, ей по годам еще рано на выборы ходить, да, познакомьтесь, пожалуйста, это мой муж. Очень приятно. Взаимно. Какая погода чудесная. Да, как по заказу. Когда-нибудь это должно было произойти. И при всей сверхчуткости микрофонов в снующих мимо синих, белых, красных, зеленых, черных машинах, над которыми на утреннем ветерке покачиваются антенны, ничего подозрительного не удается уловить, выловить, выявить в головах, на лицевой части коих – внешне, по крайней мере, – налицо самое невинное выражение. А меж тем всякий, даже если он не дипломированный спец по недоверию, не бакалавр, так сказать, мнительности, заметит нечто странное в двух последних фразах – ну, вот про погоду, что прямо как по заказу, и особенно насчет того, что когда-нибудь это должно было произойти, и какая-то сквозящая в обеих двусмысленность, пусть невольная и ненамеренная, возможно, даже и бессознательная, делает их еще более угрожающими потенциально, хоть и противоречит интонации, с коими произнеслись эти слова, а еще больше – всему спектру ими порожденных отзвуков, под которыми мы в данном случае разумеем субтона, а без них ведь, если верить новейшим теориям, степень понимания любого вербального дискурса всегда будет неполной, ограниченной, недостаточной. Шпиону, случайно там оказавшемуся, равно как и всем его коллегам, предварительно даны были очень точные инструкции, как поступать в подобных случаях. Надлежало не терять подозрительного из виду, и, не давая ему сокращать дистанцию, находиться от него через три-четыре позиции в веренице избирателей, надлежало также для страховки, не полагаясь на чувствительность микрофона, как только председатель избирательной комиссии огласит имя и номер, зафиксировать их в памяти, надлежало также сделать вид, будто забыл что-то и, незаметно выбравшись из очереди, выйти на улицу, передать сообщение по телефону в информационный центр, после чего вновь занять свое место. Строго говоря, эту операцию нельзя сравнивать со стрельбой в цель, ибо здесь питается надежда, что удача, судьба, случай или черт его знает что еще цель под выстрел подставит непременно.
Время шло, и в информационный центр градом сыпались доклады, однако ни один не сообщал ясно, прямо и четко, как намерен избиратель голосовать, и хорошо еще, если фиксировались фразы вроде вышеприведенных, но даже самая подозрительная из них: Когда-нибудь это должно было произойти, потеряет значительную толику своего зловещего смысла, если восстановить контекст, в котором прозвучала, а прозвучала она в беседе двоих мужчин о недавнем разводе одного из них, в беседе, полной недомолвок и умолчаний, призванных не разжигать любопытства соседей, и сказана была либо с досадой, либо со смиренным сожалением, сразу не поймешь, но, поскольку при словах этих из груди разведенного исторгся тяжкий и прерывистый вздох, и, будь чувствительность свойством, неотъемлемым от профессии шпиона, он бы занес их в графу именно безропотной покорности судьбе. А то, что шпион не счел это заслуживающим внимания, а диктофон – записи, следует признать ошибками человеческими и погрешностями техническими, и вероятность тех и других непременно должен был бы принять в расчет хороший судья, знающий, каковы люди, и в отношении механизмов также иллюзий не питающий, и пусть даже на первый взгляд покажется это вопиюще несправедливым, но высшая справедливость в том и состоит, что в материалах судебного разбирательства не оказалось ни малейших указаний на виновность осужденного. Мы трепещем при одной мысли о том, что завтра может случиться с этим невиновным, когда его подвергнут допросу и осведомятся: Признаете ли, что сказали своему собеседнику: Когда-нибудь это должно было произойти. Да, признаю. Не торопитесь, подумайте хорошенько, прежде чем ответить, что вы имели в виду, произнося эти слова. Речь шла о том, что мы с женой расстались. Расстались или развелись. Развелись. А какие чувства вы испытывали прежде и теперь по этому поводу. Ну, немножко злости и что-то из разряда «ничего не поделаешь». Чего больше. Второго, кажется. А если так, то что может быть естественней, чем вздохнуть в этой связи, особенно говоря с другом, не так ли. Не могу утверждать наверное, что вздохнул, не помню. А вот мы убеждены, что вы не вздыхали. Как вы можете это знать, вас-то там не было. Кто вам сказал, что не было. Ну, может быть, мой друг помнит, пусть подтвердит, что я вздохнул, лучше у него спросите. Не слишком-то вы цените дружбу. Это еще почему. Потому что предлагаете вызвать его сюда, а это ведь большая морока. А-а, тогда нет, тогда, конечно, не надо. Вот и хорошо. Значит, я могу идти. Да нет, ну что вы, что за мысли такие, куда вы торопитесь, сначала вам придется ответить на вопрос, который мы вам задали. Какой вопрос. О чем вы на самом деле думали, когда произносили эти слова. Я уже ответил. Тот ответ не годится, давайте другой. Это единственный ответ, потому что правдивый. Вы так полагаете. Неужели же я должен что-то выдумывать. Да, займитесь-ка, очень нас обяжете, если не торопясь выдумаете такое, что в соединении с некоторыми техническими усовершенствованиями даст нам наконец то, что мы хотим услышать. Скажите толком, что именно – и покончим на этом. О-о, нет, так не пойдет, любезнейший, так не пойдет, за кого вы нас принимаете, мы уважаем свое научное достоинство, дорожим своим, так сказать, профессиональным реноме и нам важно доказать руководству, что хлеб даром не едим и деньги получаем не зазря. Я пропал. Не торопитесь с выводами. Поразительное спокойствие избирателей на улицах и участках для голосования совсем не соответствует настроению, царившему в министерских кабинетах и в партийных штаб-квартирах. Тамошних обитателей больше всего занимает вопрос, насколько на этот раз снизится явка, как если бы в нем, то есть в ней, и находился спасительный выход из трудной социально-политической ситуации, куда всего лишь неделю назад ухнула страна. Будет она, неявка эта, в разумных пределах или пусть бы даже чуть пониже, нежели на прошлых выборах, – значит, мы вернулись к нормальной жизни, к хорошо известному, рутинному, так сказать, обыкновению избирателей, которые либо не верят в полезность своего голоса и голосуют, если можно так выразиться, ногами, то есть предпочитают провести этот день с семьей на пляже или за городом, либо относятся к категории граждан, склонных оставаться дома единственно по причине своей непобедимой лени. Но даже и подумать страшно, что будет, если явка окажется столь же массовой, как на прошлых выборах, то есть процент неявившихся будет чрезвычайно низким или, не дай бог, нулевым. И еще большую сумятицу, чтобы не сказать – панику, внесло в ряды должностных лиц то дружное, едва ли не единодушное и совершенно непроницаемое молчание, которым отвечали проголосовавшие на вопросы спецов по общественному мнению, кому именно отдали они свои голоса: Это исключительно для статистики, вам не надо представляться, совершенно неважно, как вас зовут, взывали эксперты к недоверчивым избирателям, но тщетно – глухи оставались те к их призывам.
Как и остальные главы избирательных комиссий, председатель четырнадцатой ясно сознавал, что переживает уникальный исторический момент. Когда уже поздним вечером, после того как министерство продлило срок голосования на два часа, а потом прибавило еще тридцать минут, чтобы успели выполнить свой гражданский долг все толпящиеся на избирательных участках, и гора бюллетеней, вываленная из двух урн – вторую пришлось в пожарном порядке затребовать в министерстве, – выросла перед голодными и измученными членами комиссии и наблюдателями, те содрогнулись от грандиозности задачи, предстоявшей им и смело могущей называться титанической, как если бы зов отчизны магически материализовался в груде этих листков. Один из них опустила в урну жена председателя. Неведомая сила заставила ее выйти из кинотеатра, провести несколько часов в очереди, подвигавшейся с медлительностью улитки, предстать наконец перед мужем и, услышав, как он произносит ее имя, ощутить в сердце нечто похожее на тень давнего счастья, да, не более чем тень, но все равно она подумала, что поступила правильно, придя сюда. Подсчет голосов завершился за полночь. Количество заполненных бюллетеней не превысило двадцати пяти процентов, из коих тринадцать было подано за ПП, девять – за ПЦ, а два с половиной процента – за ПЛ. Ничтожно мало оказалось испорченных, ничтожно мало – недействительных. Все прочие, то есть семьдесят пять процентов, остались чисты и пусты.
Растерянность, растерянность, смешанная с ошеломлением и приправленная жгучей насмешкой растерянность прокатилась тогда по стране из конца в конец. Провинциальные муниципалитеты, где выборы прошли без происшествий и непредвиденных сложностей, если не считать незначительных задержек, вызванных плохой погодой, и где результаты голосования ничем не отличались от обычных и всегдашних – сколько-то тех, кто неизменно приходит на выборы, сколько-то – столь же твердокаменно отказывающихся принимать в них участие, сколько-то бюллетеней испорченных и недействительных – так вот, говорю, провинция, которая так часто бывала публично унижена торжествующим центром, пыжившимся перед всей страной и строившим из себя идеал и высокий образец истинной выборной демократии, могла теперь вернуть оплеуху по принадлежности и поржать над этими господами, с туповатым упорством считающими, что ухватили бога за бороду по той лишь причине, что волей случая оказались столичными жителями. Слова эти господа, произносимые так, что губы при каждом слоге, если не на каждом звуке, искривляло презрением, относились, впрочем, не к тем, кто, просидев дома до четырех часов, вдруг подхватился и, будто во исполнение однозначного приказа, со всех ног пустился голос свой совать в урну, – но к правительству, раньше времени вывесившему стяги-флаги, и к партиям, уже взявшимся за пустые бюллетени, словно те были ожидающими рачительных рук виноградниками, а сами они – виноградарями, и к газетам вкупе с прочими средствами массовой деформации, которые поволокли кидать с тарпейской скалы[2] тех, кому еще недавно рукоплескали в капитолии, с такой чарующей легкостью, словно сами не сыграли в подготовке катастрофы весьма заметную роль.
Что ж, признаем, для провинциального брюзжания резоны имелись, хоть и не такие веские, как представлялось брюзгам. Из-под политической сумятицы, которая охватила столицу, подобно пламени, несущемуся по запальному шнуру к заряду, проглядывает беспокойство, хотя его, как ныне принято говорить, озвучивают, то – лишь разбившись на парочки, обыватель – с женой, партия – со своим аппаратом, а правительство – само с собой. Что же будет на повторных выборах, вот вопрос, который звучит негромко, сдержанно, не столько задушевно, сколько придушенно, как бы по секрету, словно из опасения разбудить спящего дракона. Одни полагают, что лучше всего было бы не щекотать его меж ребер, а оставить все как есть, ну то есть пусть ПП формирует правительство, а ПЦ – заседает в муниципальных советах, и сделать вид, что ничего не произошло, представить, к примеру, что в столице было введено чрезвычайное положение и в этой связи приостановлены конституционные свободы, а потом, по прошествии известного срока, когда пыль уляжется, а злосчастное событие войдет в категорию давно прошедшего и отчасти забытого времени, вот тогда – и не раньше – готовить новые выборы, разворачивать новую избирательную кампанию, обильную посулами и обещаниями, а одновременно – стараться всеми способами и любыми средствами, не воротя нос от не совсем или совсем не легальных, предотвратить повторение недавнего феномена, который уже удостоился от одного виднейшего специалиста в таких делах жесткого определения – социально-политическая тератология[3]. Иные же высказывают мнение прямо противоположное, твердят, что законы святы и подлежат исполнению, как бы это ни было болезненно, и что если двинемся кривою тропкой, окольной дорожкой махинаций, подтасовок и передергов, то попадем прямехонько в хаос и утратим понимание, а короче говоря, если глупый закон предписывает в случае стихийного бедствия повторить выборы через восемь дней, значит, через восемь дней, то бишь в следующее воскресенье, они, кровь из носу, должны быть повторены, ибо законы для того и пишутся, чтоб их исполняли, а там уж будь что будет. Стоит отметить тем не менее что партии, высказывая свою точку зрения, предпочитают особенно не рисковать, сплеча не рубить. Лидеры ПП входят в правительство, а потому исходят из убеждения, что этот триумф – подлинный, добавляют они неизменно – поднесет им победу на блюдечке, а потому ведут себя спокойно и с дипломатическим тактом, всецело доверяя властям, которые побуждают граждан исполнить свой долг: В соответствии с логикой и природой демократии столь прочной, как наша, добавляют они. Представители ПЦ тоже хотели бы, чтобы закон исполнялся, однако же предъявляют власти требования заведомо и совершенно невозможные, а именно, чтобы установила и применила к делу жесткие меры, долженствующие обеспечить абсолютную нормальность акта волеизъявления, а главным образом – нет, ну вы подумайте только – результатов оного: С тем, чтобы в нашем городе никогда впредь не повторилось то позорное зрелище, которое недавно было представлено стране и миру. Что же касается ПЛ, то высшие ее органы собрались совещаться и после долгих дебатов выработали и обнародовали заявление, где выразили самую твердую уверенность в том, что приближающиеся выборы объективно поспособствуют рождению политических условий, необходимых для пришествия нового этапа развития и неуклонного расширения социального прогресса. Обещаний выиграть выборы и сформировать палату не было, но это как бы подразумевалось. И возникший вечером на телеэкранах премьер-министр объявил народу, что в соответствии с действующим законодательством повторные выборы состоятся в следующее воскресенье, а иными словами – через двадцать четыре часа начинается новая избирательная кампания, и продлится она четверо суток, до нуля часов пятницы. Правительство, прибавил он, отчеканивая каждый слог с видом строгим и значительным, надеется, что жители столицы, вновь призванные к урнам, исполнят свой гражданский долг достойно, как это неизменно бывало раньше, и благодаря этому будет предан забвению тот прискорбный инцидент, когда по причинам, которые пока еще не известны, но, без сомнения, в самом ближайшем будущем будут прояснены досконально, оказались спутаны и извращены обычные предпочтения, ясные критерии избирателей этого города – их, если угодно, мерило. Обращение главы государства к народу приурочили к закрытию избирательной кампании, на пятницу, но ключевая фраза уже была выбрана загодя: Воскресенье, дорогие соотечественники, будет прекрасным днем.
А день и вправду выдался прекрасный. С самого раннего утра, едва лишь, по вдохновенному слову одного телекомментатора, золотом в лазури всех нас оберегающее с небес во всем блеске своем воссияло солнце, потянулись люди к избирательным участкам – и не в пример тому, что было на прошлой неделе, потянулись не слепой безликой массой, но – хоть и был каждый сам по себе – с таким усердием и рвением, что двери не успели еще открыться, а уж выстроились у них длиннейшие очереди сознательных граждан. Не все, к прискорбию, было чисто и честно в этих спокойных вереницах. Более сорока вилось их по всему городу, и не нашлось ни одной, ни одной, говорю, ни единой, куда бы не затесался шпион – или даже несколько, – которому поручили подслушивать и записывать реплики окружающих, ибо полицейское начальство было уверено, что длительное ожидание, точно так же, как бывает это в поликлиниках, рано или поздно развяжет языки, и тогда – пусть краешком, пусть полусловом – приоткроется, какими тайными намерениями воспален дух избирателей. Шпионы эти в большинстве своем – профессионалы, то бишь – сотрудники специальных служб, но имеются и любители, волонтеры, добровольцы, патриоты сыска, пришедшие по зову сердца и совершенно бескорыстно, а слова эти – все слова эти – значатся в той подписке, которую давали они в торжественной обстановке, но имеются также и – и в немалом числе – те, кого привела сюда болезненная страсть к доносительству. Генетический код того, что мы, не мудрствуя, договорились называть человеческой природой, не исчерпывается спиралью дезоксирибонуклеиновой кислоты, или ДНК, есть в нем еще много такого, о чем можно поговорить, и еще больше – такого, что можно рассказать нам, но, как ни старались отодвинуть эту щеколду разнокалиберные разномастные полчища психологов и аналитиков, лишь обломавшие себе ногти в тщетных попытках вывести эту дополнительную спираль, выражаясь фигурально, за пределы детского сада, да так и не смогли. Научные соображения, сколь бы ни велика была – и еще будет – их ценность, какие бы перспективы ни открывались ими в будущем, не должны, впрочем, заслонять от нас тревожную сегодняшнюю действительность, где, помимо уже отмеченных нами соглядатаев, с рассеянным видом мотающих на ус и на пленку все, что говорится вокруг, из автомобилей, мягко проскальзывающих мимо очередей, словно бы в поисках местечка для парковки, целятся в толпу недоступные взорам видеокамеры с высоким разрешением и микрофоны последнего поколения, способные перевести в картинку и звук чувства, таящиеся, по всей видимости, в разноголосых шепотках, перелетающих от одной кучки людей к другой, причем каждый полагает, что он-то думает о чем-то другом. Записывается слово, но обрисовывается и чувство. И никто не может быть уверен, что. И вплоть до той минуты, когда открылись двери избирательных участков и очереди пришли в движение, магнитофоны не в силах были уловить ничего, кроме ничего – опять же – не значащих фраз, банальнейших замечаний о том, какое, мол, прекрасное утро и что тепло, мол, но не жарко, или о торопливо проглоченном завтраке, или кратких диалогов по важнейшему вопросу – с кем оставлять детей, если матери отправились голосовать: Муж посидит, потом поменяемся, ничего иного в голову не пришло, сперва он, потом я, конечно, хотелось бы вместе, но это же невозможно, сами знаете, как говорится, выше головы не прыгнешь. А мы нашего малыша поручили заботам старшей сестрички, ей по годам еще рано на выборы ходить, да, познакомьтесь, пожалуйста, это мой муж. Очень приятно. Взаимно. Какая погода чудесная. Да, как по заказу. Когда-нибудь это должно было произойти. И при всей сверхчуткости микрофонов в снующих мимо синих, белых, красных, зеленых, черных машинах, над которыми на утреннем ветерке покачиваются антенны, ничего подозрительного не удается уловить, выловить, выявить в головах, на лицевой части коих – внешне, по крайней мере, – налицо самое невинное выражение. А меж тем всякий, даже если он не дипломированный спец по недоверию, не бакалавр, так сказать, мнительности, заметит нечто странное в двух последних фразах – ну, вот про погоду, что прямо как по заказу, и особенно насчет того, что когда-нибудь это должно было произойти, и какая-то сквозящая в обеих двусмысленность, пусть невольная и ненамеренная, возможно, даже и бессознательная, делает их еще более угрожающими потенциально, хоть и противоречит интонации, с коими произнеслись эти слова, а еще больше – всему спектру ими порожденных отзвуков, под которыми мы в данном случае разумеем субтона, а без них ведь, если верить новейшим теориям, степень понимания любого вербального дискурса всегда будет неполной, ограниченной, недостаточной. Шпиону, случайно там оказавшемуся, равно как и всем его коллегам, предварительно даны были очень точные инструкции, как поступать в подобных случаях. Надлежало не терять подозрительного из виду, и, не давая ему сокращать дистанцию, находиться от него через три-четыре позиции в веренице избирателей, надлежало также для страховки, не полагаясь на чувствительность микрофона, как только председатель избирательной комиссии огласит имя и номер, зафиксировать их в памяти, надлежало также сделать вид, будто забыл что-то и, незаметно выбравшись из очереди, выйти на улицу, передать сообщение по телефону в информационный центр, после чего вновь занять свое место. Строго говоря, эту операцию нельзя сравнивать со стрельбой в цель, ибо здесь питается надежда, что удача, судьба, случай или черт его знает что еще цель под выстрел подставит непременно.
Время шло, и в информационный центр градом сыпались доклады, однако ни один не сообщал ясно, прямо и четко, как намерен избиратель голосовать, и хорошо еще, если фиксировались фразы вроде вышеприведенных, но даже самая подозрительная из них: Когда-нибудь это должно было произойти, потеряет значительную толику своего зловещего смысла, если восстановить контекст, в котором прозвучала, а прозвучала она в беседе двоих мужчин о недавнем разводе одного из них, в беседе, полной недомолвок и умолчаний, призванных не разжигать любопытства соседей, и сказана была либо с досадой, либо со смиренным сожалением, сразу не поймешь, но, поскольку при словах этих из груди разведенного исторгся тяжкий и прерывистый вздох, и, будь чувствительность свойством, неотъемлемым от профессии шпиона, он бы занес их в графу именно безропотной покорности судьбе. А то, что шпион не счел это заслуживающим внимания, а диктофон – записи, следует признать ошибками человеческими и погрешностями техническими, и вероятность тех и других непременно должен был бы принять в расчет хороший судья, знающий, каковы люди, и в отношении механизмов также иллюзий не питающий, и пусть даже на первый взгляд покажется это вопиюще несправедливым, но высшая справедливость в том и состоит, что в материалах судебного разбирательства не оказалось ни малейших указаний на виновность осужденного. Мы трепещем при одной мысли о том, что завтра может случиться с этим невиновным, когда его подвергнут допросу и осведомятся: Признаете ли, что сказали своему собеседнику: Когда-нибудь это должно было произойти. Да, признаю. Не торопитесь, подумайте хорошенько, прежде чем ответить, что вы имели в виду, произнося эти слова. Речь шла о том, что мы с женой расстались. Расстались или развелись. Развелись. А какие чувства вы испытывали прежде и теперь по этому поводу. Ну, немножко злости и что-то из разряда «ничего не поделаешь». Чего больше. Второго, кажется. А если так, то что может быть естественней, чем вздохнуть в этой связи, особенно говоря с другом, не так ли. Не могу утверждать наверное, что вздохнул, не помню. А вот мы убеждены, что вы не вздыхали. Как вы можете это знать, вас-то там не было. Кто вам сказал, что не было. Ну, может быть, мой друг помнит, пусть подтвердит, что я вздохнул, лучше у него спросите. Не слишком-то вы цените дружбу. Это еще почему. Потому что предлагаете вызвать его сюда, а это ведь большая морока. А-а, тогда нет, тогда, конечно, не надо. Вот и хорошо. Значит, я могу идти. Да нет, ну что вы, что за мысли такие, куда вы торопитесь, сначала вам придется ответить на вопрос, который мы вам задали. Какой вопрос. О чем вы на самом деле думали, когда произносили эти слова. Я уже ответил. Тот ответ не годится, давайте другой. Это единственный ответ, потому что правдивый. Вы так полагаете. Неужели же я должен что-то выдумывать. Да, займитесь-ка, очень нас обяжете, если не торопясь выдумаете такое, что в соединении с некоторыми техническими усовершенствованиями даст нам наконец то, что мы хотим услышать. Скажите толком, что именно – и покончим на этом. О-о, нет, так не пойдет, любезнейший, так не пойдет, за кого вы нас принимаете, мы уважаем свое научное достоинство, дорожим своим, так сказать, профессиональным реноме и нам важно доказать руководству, что хлеб даром не едим и деньги получаем не зазря. Я пропал. Не торопитесь с выводами. Поразительное спокойствие избирателей на улицах и участках для голосования совсем не соответствует настроению, царившему в министерских кабинетах и в партийных штаб-квартирах. Тамошних обитателей больше всего занимает вопрос, насколько на этот раз снизится явка, как если бы в нем, то есть в ней, и находился спасительный выход из трудной социально-политической ситуации, куда всего лишь неделю назад ухнула страна. Будет она, неявка эта, в разумных пределах или пусть бы даже чуть пониже, нежели на прошлых выборах, – значит, мы вернулись к нормальной жизни, к хорошо известному, рутинному, так сказать, обыкновению избирателей, которые либо не верят в полезность своего голоса и голосуют, если можно так выразиться, ногами, то есть предпочитают провести этот день с семьей на пляже или за городом, либо относятся к категории граждан, склонных оставаться дома единственно по причине своей непобедимой лени. Но даже и подумать страшно, что будет, если явка окажется столь же массовой, как на прошлых выборах, то есть процент неявившихся будет чрезвычайно низким или, не дай бог, нулевым. И еще большую сумятицу, чтобы не сказать – панику, внесло в ряды должностных лиц то дружное, едва ли не единодушное и совершенно непроницаемое молчание, которым отвечали проголосовавшие на вопросы спецов по общественному мнению, кому именно отдали они свои голоса: Это исключительно для статистики, вам не надо представляться, совершенно неважно, как вас зовут, взывали эксперты к недоверчивым избирателям, но тщетно – глухи оставались те к их призывам.