Саша Кругосветов. Сто лет в России

   Не знаю уж, как родители провернули эту операцию прикрытия. Я предполагаю, что отцу, фронтовику, имеющему заслуги перед советской властью, как-то удалось восстановить паспорта и прописать у нас Надежду Даниловну и ее дочь. Факт тот, что они легализовались и выпали из поля зрения бдительных властей предержащих. Увы, ненадолго, ой ненадолго можно было скрыться в те годы от карающей десницы стражей диктатуры победившего пролетариата. Так эти женщины появились в нашей тридцатиметровой комнате. Надежда Даниловна старше моей матери лет на десять-пятнадцать. Простая русская женщина. Так мне казалось. С деревенским платком на голове. С умом и интеллигентностью, которые судьба дарует сильным, цельным натурам. И ее дочь. Обшитая просто и с изяществом искусными руками ее матери. Не красавица. Но прехорошенькая, чистенькая, в те годы – очень веселая. С особым обаянием непосредственности и девичьей чистоты. Где Люся жила, не знаю. Возможно – у Марго. Но часто появлялась у нас. А Надежда Даниловна поселилась у нас и стала моей няней. В первый же день она подробно расспросила меня, что мне нравится, умею ли я читать (я, в те годы дошкольник, уже неплохо читал). Приготовила мне суп. Тарелка была большая, и я съел только половину. Она спросила, не плюю ли я в тарелку во время еды. Я был очень удивлен вопросом – конечно нет! После этого она доела за мной суп.
   Вскоре она стала в нашей семье своим человеком. Много занималась со мной. Шила детские костюмчики из старых вещей. Очень искусно. Родители снимали на лето дачу. Где мы и жили с няней. А родители приезжали на воскресенье или в отпуск. Многому научила меня. Научила любить лес, разбираться в грибах, ягодах, растениях, птицах. Учила меня и соседскую детвору играм, забавам. Помогала организовывать праздники, ставить спектакли. Пекла нам, малышам, угощения. Когда я добрался до своих семи лет, вместе с матерью подготовила и проводила меня в школу. В последующие взрослые годы я вспоминал ее тактичность, интеллигентность, природную мудрость. Будто бы впитанные простой малограмотной женщиной от матери сырой земли. Высказывания и прибаутки. Мудрость, усвоенную и вынесенную из всей своей непростой, тяжелой жизни. Никогда не видел, чтобы она читала. Вот и решил, что она неграмотная. Смотрела только со стороны, как я читаю свои детские книжки, плачу иногда над судьбой былинного героя, погибшего было, а потом воскрешенного чудесным образом с помощью святой воды. Вы верите в бога, нянюшка? Для меня бог, Сашенька, под каждым кусточком. Господь везде примет мою молитву.
   Вскоре Люсенька с блеском поступила в Театральный на Моховой. Для вступительного экзамена она подготовила роль старушки, детально отрепетированную за годы жизни в Германии. У комиссии не было сомнений в таланте абитуриентки. Люся стала студенткой. Получила стипендию. Место и прописку в общежитии. Жизнь улыбалась ей. Я чувствовал ее настроение. Она приходила всегда веселая. Обнимала меня. Мы много смеялись, играли. Потом я узнал, что в том же Театральном к Люсеньке пришла первая любовь. Все было прекрасно. Молодые люди мечтали поскорее пожениться. Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Юноша узнает, что ее возлюбленная была интернирована. Затрепетало, огнем вспыхнуло пламенное сердце юного наследника молодой пролетарской культуры. Не мог он не сообщить руководству Театрального о том, что невзначай довелось ему оказаться в самом центре антисоветского, а может быть, и международного шпионского заговора. Рухнули девические мечты о счастье. Не знаю, какие уж объяснения пришлось Люсеньке давать доверительно-ласковым энкавэдэшникам. Долго ли это продолжалось. И чего ей это стоило. Сколько сил, сколько переживаний. Но из Театрального ее попросили. Пришлось кроить жизнь заново. Головка у Люси была светлая. Поступила в Инженерно-экономический. После окончания осталась там преподавать. Защищать диссертацию не захотела. Все вроде образовалось. Но только с того времени я уже не видел ее больше ни веселой, ни счастливой. До последнего дня своей жизни ее умные серые глаза оставались задумчивыми и, как правило, печальными.
   Разумная мама посоветовала дочери, как устроить свою жизнь. Сосватали Люсеньку с вдовцом, отцом двух маленьких детей, мальчика и девочки. Ее мужем стал Владимир Петрович – мужчина видный, красивый, водитель автобуса. Попроще Люси, поглупее. Любил Люсю беззаветно. Она разрешала себя любить. Но женой, видимо, была неплохой. И чужим детям сумела стать матерью. Своих же детей заводить не захотела. Надежда Даниловна решила переселиться в семью к дочери и помогать поднимать малышей. Я к тому времени подрос. Ходил в школу. Это был второй или третий класс. Перед тем как уехать от нас, няня отправила меня в школу одного. Впервые. Задала все вопросы, как переходить перекресток, по какому сигналу светофора, куда смотреть. Когда она хотела привлечь мое внимание, говорила: «Сашенька, посмотри мне в глаза». Я смотрел ей в глаза, ответил на все вопросы и отправился самостоятельно в школу. А она – за мной следом, трогательно подглядывала, хотела убедиться, что я в точности выполнил все инструкции.
   На этом не закончилась наша дружба с нянюшкой и ее дочкой. Пока я был школьником, лето проводил на съемной даче вместе с Надеждой Даниловной, Люсей, ее приемными детьми Вовой и Галей, которые были помладше меня. Вместе исходили все леса, озера и полигоны Всеволожского района. Купались, собирали грибы, ягоды. К сожалению, у Люси, впоследствии появились проблемы с приемным сыном. Когда мальчик вырос, он пошел на завод, стал комсомольским вожаком. Вова был неплохим парнем, очень искренним и честным. Друзья любили его. И, как часто бывало с комсомольскими работниками в те времена, его пригласили на работу в органы госбезопасности. Парню казалось это заманчивым и лестным. Люся же не смогла простить ему работу в ненавистных органах и порвала с ним все отношения. Не простила до самой смерти. Со временем, когда Надежды Даниловны не стало, у Гали появилась собственная дочь. Ее назвали Надей. В честь бабушки. Надежда Даниловна всегда была для Гали настоящей бабушкой, а Люся – настоящей мамой. С Галей, а потом и с Галиной дочкой Люся была очень близка. Такая близость не всегда бывает даже у родных матерей, дочерей и внуков.
   Для меня воспоминания о няне и ее дочери всегда оставались очень важными и дорогими. Если я кому-нибудь рассказывал о любимой нянюшке, я говорил о ней как об очень простом человеке, наделенном от природы не только добротой, но и проницательностью, а также особой житейской мудростью. С Галей, ее приемной внучкой, мы были дружны всю жизнь. А с Вовой мне довелось встретиться лет десять назад. Он, уже немолодой человек, ушел на пенсию из органов. Вспоминали Надежду Даниловну, Люсю. Я опять тупо повторял свои сакраментальные фразы о мудрости простой русской женщины… Какой такой простой? – вставил он. – Она Смолянкой была. Выпускницей Смольного института благородных девиц. Куда принимали только девушек из дворянских семей. Из очень непростой семьи была. Как это неграмотной? Пять языков знала. И муж у нее был очень крупным обкомовским работником. Вот это да! Я был потрясен. Вот тебе и простая. Малограмотная. А я-то, тупица. Как же люди того времен умели молчать! Умели вжиться в новую шкуру, врасти в новую кожу. Прожить не свою, чужую жизнь. И ни разу не проговориться. Не выказать себя ни словом, ни намеком. И мои родители тоже рисковали и молчали. Одно утешает: мы все искренне любили друг друга: мои родители, няня, ее дочь и я, самый младший из них. И так ли уж я был неправ? Прав был. И доброта. И проницательность. И житейская мудрость. Это выносят не из Смольного института. Из сердца своего. Из такой непростой, такой тяжелой жизни, доставшейся каждому человеку, где бы он ни жил на необъятных просторах нашей Родины. Из полей и лесов нашей среднерусской природы. Иной человек, как говаривала моя нянюшка, найдет это под каждым кустиком – и доброту, и проницательность, и житейскую мудрость. Так же, как и Отца нашего небесного.

Послевоенная романтика

   У Самуила в войну – работа, работа, работа. День за днем, сутки за сутками. В госпитале – раненые, бинты, перевязки, операции. Больных кормить надо. Организовал подсобное хозяйство. Были яйца, курочки, зелень, овощи. Были бахчевые. Слушали сводки с фронта. Лечили и выписывали раненых. Война шла на убыль. Мальчишки незаметно выросли. Антонина почувствовала, что ее Семочка на сторону стал поглядывать. Решила «укрепить» семью. В последний год войны, в свои сорок два, Семочке – уже под пятьдесят, родила последыша, сына Сашу. Родители немолодые, Саша слабенький получился. Словно Цинциннат Набокова, он родился и жил в иных, нездешних мирах. В наш мир он протиснулся совсем небольшой своей частью. Потому и был фантастически худым, почти прозрачным. На солнце он не раздевался, чтобы не увидели, что он немного просвечивает. Зато и способности его тоже были нездешними. Помнил наизусть выдержки из сотен прочитанных томов, справочников, энциклопедий. Читал все подряд – прозу, стихи, пьесы, изучал живопись по художественным альбомам. Обладал энциклопедическими знаниями. Хороший пианист. В Саше сосредоточились самые романтические мечты его матушки о будущем детей. Всю душу вложила Антонина в младшего сына. Но не из этого мира был Саша. Не от мира сего. К нашей грубой грешной жизни не приспособлен. После музыкального училища его направили в областной центр для поступления в консерваторию. Это было уже в те годы, когда Самуила назначили главврачом другого санатория – в Железноводске. До консерватории Саша не доехал. Деньги потратил. Застрял где-то в захолустье. Влюбился в наглую, никчемную, простую деваху. Влюбился на всю жизнь. Без взаимности. Ей нужны были только деньги и подарки. На это и ушла прекрасная библиотека. Работал тапером в ресторане. Музыканту подносили водочку. Слабенькому Саше немного надо было. Случайные люди приводили его домой. После ухода родителей в мир иной пустил на ветер – квартиру, инструмент, мечты матери, неразвившийся талант. Братья переживали за Сашку, хотели помочь, поддержать. Пытались увещевать. Что они могли сделать? Из своего далека. Сами – подневольные люди. У них служба. Встречались только в отпуск. У Сашки не было сил бороться. Он опустился. Попал в тюрьму по глупости. Освободился и сгинул. Погиб от удара случайного прохожего. Тщетны наши мечты. Тщетны высокие порывы. Наш мир – не для высоких порывов. Этот мир – для сильных, жизнеспособных, а еще более того – для жестоких, алчных и безжалостных. Этот мир не для Антонины, «богородицы из Железноводска», не для Саши, Цинцинната с Северного Кавказа. Но все это будет потом. А пока Саша – ребенок. Немолодые родители души в нем не чают.
   Конец войны. Победа. Первые послевоенные годы в Железноводске. Домой возвращаются фронтовики. Военных носят на руках. Все мальчишки мечтают об армейской службе. Вова поступает в пехотное училище. Мишку не отпускают. Отец хочет, чтобы Миша стал врачом. Куда там. Удержишь сорванца. Он мечтает стать моряком. Едет в Баку, сдает документы в морское училище. Немолодой уже отец едет за ним, забирает документы, возвращает домой. Напрасные хлопоты. Мишка убегает в Ленинград, поступает в Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Поступает без труда. И учится хорошо. Проблем с физикой и математикой у него нет. Физподготовка – что надо.
   Сбылась Мишкина мечта. Он – курсант одного из лучших морских училищ страны. Стройный, подтянутый, жилистый. Форма сидит идеально. Бескозырка – будто всю жизнь носил. Веселый, озорной. Великолепный рассказчик. Мастер на разные проделки, проказы. Все для друзей. Последнюю рубашку снимет. Мишка сразу становится популярным, сразу попадает в ядро. В число тех, кто верховодит. Центром их компании был, конечно, Володя Маслов. Старше других, фронтовик. Впоследствии – командующий Тихоокеанским флотом. Остальные… Друзья. Ближе которых нет. Друзья на всю жизнь. До гробовой доски. Флот и друзья. Вот что самое главное. Дороже жен и детей. Морское братство превыше всего.
   Приезжает на побывку домой. Друзья, соседи приходят посмотреть на морского курсанта. Девчонки шушукаются: «Видела? Мишка-то какой красавец». Отец, мать гордятся. Отцу нравится Мишка в форме. Приезжает на побывку и Вовка. Пяхота! Балбес. Скалозуб. Моряки – вот элита армии! Вовка собирается на свидание. Стесняется купить презервативы. Не робей, Вовка. Заходят в аптеку. «Девушка! Вот тут молодому человеку презервативы нужны. Подберите нам фасончик помоднее. И обязательно, чтобы с черной пяткой!» Продавщицы улыбаются, с восторгом смотрят на бравого курсанта. Вовка от смущения готов сквозь землю провалиться.
   Любил Мишка красное словцо, любил произвести впечатление. Сдавал зачет по турнику. Я покажу вам, как крутить солнце. Один оборот, второй, еще, еще… Срывается, улетает в ряды кресел, ломает руку.
   Пятидесятый год. Четвертый, последний курс. Скоро выпуск. Моряк должен семьей обзавестись. Я женюсь только на той, которая родилась со мной в один день. Ну ты, Мишка, даешь. Так ты никогда не женишься. К фрунзакам в училище ходят на танцы девчонки. Покупают билеты и проходят. Потанцевать. С морячками познакомиться. Появляются три хорошенькие подружки. В валенках. Валенки снимают, надевают туфельки. Мишка к ним. А что эти двое малолеток со второго курса здесь делают? Он – почти выпускник, курсант четвертого курса. Шепнул им: «Ну-ка, салаги, по-тихому, чтобы духу вашего здесь не было». Второкурсников как ветром сдуло. Несет Мишка три пары валенок, пальто в гардероб. Среди подружек – Вера. Скромная красавица, на два года младше Мишки. С огромными накладными плечами под платьем по моде того времени. Закрутил, закружил Мишка тихую Веруню, простую, без претензий, даром что в Ленинграде жила. По воскресеньям отпускают курсанта, если нет задолженности по учебе. Мишка учится без проблем, молодые люди раз в неделю встречаются. Телефона у Веры дома нет. Пишут письма друг другу. Почта работает хорошо, не то что в нынешние времена. Вера подписывается: «Твоя вредная Вера». Вера – вредина, хоть и тихоня. Мишка пишет любимой тете Тане, что собирается через пару месяцев жениться. Родители ничего пока не знают.
   Вера заканчивает техникум. Весной должна уехать по распределению в Петрозаводск. Ясное дело, не хочется ехать. А Мишка – лихой моряк, красавец, вот-вот офицером станет. Первый, с кем целовалась. Конечно, не в ее вкусе. Ей хотелось бы солидного, серьезного. А этот… такой балабол. Ну не ехать же в Петрозаводск. Потом, в старости, признавалась Вера дочке: «Не такую жену Мише надо бы. Ему надо было легкую найти, веселую, совсем не такую, как я». Пошли – расписались. Две пары: Михаил с Верой и друг по училищу со своей подружкой. Подали документы. Ахнули Михаил с Верой – оба родились в один день. Вот тебе и Мишка. Как в воду глядел. Может, и не было таких разговоров заранее, может, и не предвидел он ничего. Мишка – мастер розыгрышей, морских рассказов, маленьких корабельных легенд. Возможно, потом придумал, рассказывал много раз, вот все и поверили. Недаром говорят – тщательно поддерживай свой образ, используй каждый случай, чтобы подогреть интерес к своей сложившейся репутации.
   Как отметить? Никак и не отметили. Куда идти с молодой женой – не в комнату же с сестрой и матерью. Рано состарилась Дуся, которой не было еще и пятидесяти. Массивная, мрачная, седая, в деревенском платке. Некуда идти молодым. Погуляли по набережным и разошлись, Вера – домой, Мишка – в училище. Никак и не почувствовали, что они теперь муж и жена. Ничего в их жизни не изменилось. Курсанта отправили на три месяца в учебное плавание. Потом – на службу в Лиепаю. Вместе с молодой женой. Дали лейтенанту комнату. А он – опять в плавание. Так и жили ненастоящей жизнью, вроде – муж и жена, а вместе – чуть. Через год дочка появилась. Потом служба на Севере.
   Любил Миша молодую жену. А больше того – службу морскую. Любил море, свою подводную лодку, длительные автономные плавания, своих матросов и офицеров. Быстро рос по службе, рано стал командиром. Экипаж его боготворил. Щедрый, заботливый, предусмотрительный. На лодке порядок, лодка всегда на хорошем счету. Все стрельбы – на «отлично». Приезжает начальство с инспекцией. Корабельное хозяйство – без замечаний. А как с физподготовкой? Начнем с командира, предлагает Михаил. Прямо в кителе, не раздеваясь, подходит к турнику, подтягивается двадцать раз. Хорошо, хорошо, зачет всей команде. Молодой командир считался одним из лучших швартовых на Севере. Когда бывал дома, в ночь, в непогоду часто вызывали его для швартовки чужих лодок. Моряк по призванию, что тут говорить. Язык только плохой. Любил придумывать стишки, анекдоты, высмеивающие начальство. Продвижению по службе это явно не способствовало. Зато – всеобщий любимец. Мастер морского рассказа. Потом, много позже, хорошо знал Виктора Конецкого, автора «Между мифов и рифов», рассказов о кошке Барракуде. Говорят, многие сюжеты из устных рассказов Михаила появились потом у Конецкого. Не знаю, правда ли это, но Мишины рассказы мне довелось послушать. Они неизменно вызывали всеобщий интерес. Морская романтика.

Как стать космополитом

   Сорок девятый год – Ленинградское дело, борьба с космополитами; пятьдесят первый год – арест министра госбезопасности Абакумова, обвиненного в организации большого «националистического еврейского заговора». Пятьдесят первый, пятьдесят второй годы – «дело врачей», лечивших высшее руководство. Везде искали космополитов. Похоже, что отец попал в пятьдесят первом под эту кампанию в какой-то степени по своей инициативе. Принципиальный был, видишь ли. Руководство чем-то злоупотребляло. Где-то имело свою выгоду. Он, естественно, критиковал. Что им, беднягам, было делать? Проявили интерес к работе отца. Он отвечал за кадры. Набирал людей для работы на новых строительных площадках. Выезжал на объекты. Готовил для них бытовки, жилье, решал социальные вопросы. Оказалось, что плохо решал. Допускал «засорение кадров». Такая формулировка была. Принял на работу некого Мовшовича. Космополита, само собой. Социально опасный элемент. Мовшовичу – ничего. А отца выгнали из партии. Через несколько дней – с работы. Он – в райком. Доказывал свою правоту. «А вы знаете, – говорит ему секретарь райкома, – что людям вашей национальности не место на территории европейской части Советского Союза? Для вас готовят территории на Дальнем Востоке. Может, еще и дальше. Нам непонятно ваше недовольство». Отец писал. В обком, в ЦК. Писал о боевых заслугах. Лично товарищу Сталину. Бесполезно. Ждали ареста. Со дня на день. Когда ночью на улице раздавался визг тормозов, мать бросалась к окну. Не к нам ли гости? Сразу зажигался свет во многих окнах. Люди смотрели, за кем приехали? Черный воронок не приезжал. А жить надо было. На работу никто отца не брал. Мать обучала его чертежному делу. Надеялась устроить чертежником. У отца была неплохая графика. И прекрасный чертежный шрифт. До сих пор сохранились листки, на которых он тренировал чертежное написание букв. Там были такие тексты. «Партия всегда права. Партия должна очищаться. Партия должна крепить свои ряды. Лес рубят – щепки летят. В каждом деле могут быть ошибки». В его голове не укладывались вопиющая несправедливость и подлость всего происходящего.
   Отцу помогли друзья. Предложили поехать на Север. Устроили его мастером на стройке под Котласом. Работать с уголовниками. Видимо, в колонии-поселении. Отправился мой папка на новое место. Контингент тяжелый. Работа нелегкая. Трижды его проигрывали в карты. Если у блатного кончались деньги, тот пытался отыграться. Играл «на Яшку». Проиграл – надо грохнуть Яшку в течение суток.
   Не грохнул – найди деньги или сам пойдешь под нож за карточный долг. Может, применяли другие меры по блатным понятиям, не знаю. Вовремя узнавал обо всем Яшка, имел, видно, своих людей в их среде, своих шестерок-стукачей. С волками жить… Такая жизнь была. Всю ночь стоял отец с топором у входа в свое жилище. Ждал гостей. Солнце забрезжило – можно считать, пронесло.
   Так и жили – мы в Ленинграде, отец – на Севере.
   В тот год я впервые написал стихотворение. Наивное, детское: «Папа, милый, дорогой, очень по тебе скучаю. Приезжай скорей домой, жду тебя с горячим чаем. Вот я вырасту большой, храбрый, сильный, смелый. Защищать свой край родной буду я умело».
   Учителя в школе были прекрасными людьми. Знали, что отец на Севере. Меня не обижали. Понимали, видимо, сочувствовали. Оценок не занижали. Да я и сам по себе учился отлично. Был лучшим учеником класса. Класс, правда, был не очень. Я многим помогал по учебе. Мальчишки приходили к нам домой. Я объяснял задания по трудным предметам. А за спиной потом шушукались. Благодарности не было. Это понятно. Из черных картонных репродукторов без конца вещали о врачах-убийцах. О космополитах, что мешают нам жить. Однажды ребята попросили меня задержаться после уроков. Решили устроить темную. Без слов, без объяснений. Чтоб знал. В класс зашла воспитательница Александра Николаевна, крупная полная женщина, наша учительница математики. Она была вне себя от бешенства. Меня отпустила, а сама осталась с мальчишками. О чем говорили – не знаю, но больше ничего подобного не повторялось. Даже намека. Теперь я понимаю, что такой простой и естественный на первый взгляд поступок потребовал от обычной учительницы большого личного мужества. В этом классе изучался испанский язык. Вскоре я перешел в другой – с английским. Мне повезло. Там были совсем иные дети. И другие учителя. Кстати, тоже чудесные люди.
   Которых я очень любил. Но вас, Александра Николаевна, я никогда не забуду.
   Два года пробыл папа на Севере. В конце пятьдесят третьего покинул нас отец народов. Сдал, видно, старый змей, что был главным в банке с другими змеями. Всех пережалил, всех удушил. Но получил наконец свою порцию яда от кого-то из близких, может быть, от самого близкого. Вся страна скорбит. Выстраиваются огромные очереди желающих проститься с любимым вождем. Дети заполняют в тетрадях траурную страницу, пишут о своей любви к Великому Сталину. Обводят страницу в красно-черную рамочку. Взрослые и дети отравлены ядом идолопоклонства, ядом поклонения одной из самых кровавых фигур в истории России. Не все, конечно. «Он мастер пугающих громких фраз и ими вершит дела, и всех, в ком он видит хозяйский глаз, глушит он из-за угла. Но наши пути все равно прямы, будет он кончен сам… Потому, что хозяева жизни – мы, а он – присосался к нам», – писал Эмка, поэт Наум Коржавин, арестованный в сорок седьмом в разгар борьбы с космополитами.
   Среди детей всегда есть тот, кого все не любят. В нашем классе это был Борька Рябой. Почему его не любили? Рос без отца. Мать – тихая несчастная женщина. Борька ничем не отличался от других. Не нахальный. Чуть поглупее остальных. Чуть послабее других мальчишек. Дети жестоки. Борька был всегда во всем виноват. Теперь я понимаю, почему. Одна из причин состояла в том, что Борька – еврей. Так же, как и я. Самое ужасное, что я иногда поддерживал эту популярную среди мальчишек идею: «Борька всегда и во всем виноват». «Ты видел? – говорили ребята друг другу. – Борька не плакал, когда сообщали о смерти Сталина». Все плакали, а он не плакал. Борьку надо побить. Слава богу, не случилась эта позорная немотивированная расправа. Не знаю почему, но не случилась. Хвала Отцу небесному, отвел детей неразумных от греха. Самая отталкивающая черта маргинала – стремление покинуть свою социальную группу. Скрыться, смешаться с толпой. Примкнуть к доминирующей группе. Сколько таких людей мне довелось встретить. Сам я, мне кажется, не старался замаскировать свое еврейское происхождение. Почти никогда. А тогда, с Борькой, наверное, маскировал. Возможно, неосознанно. Обсуждал со всеми, что Борька не плакал о Сталине? Обсуждал. Я, маленький слабак, рассуждал так же, как и все. А ведь я тоже не плакал. А Борьку осуждал. Если ты жив сейчас, Боря, если доведется тебе прочесть эти строки, нижайше прошу тебя: прости ты меня, грешного. Прости за то, что я тогда был со всеми, а не с тобой. Прошу прощения не потому, что ты – еврей. А потому что, приличный человек, в том числе мальчик, ребенок, должен быть не на стороне толпы, а на стороне незаслуженно обиженного слабого.
   Закрыли Ленинградское дело. Дело врачей тоже закрыли. «В результате проверки выяснилось, что врачи были арестованы неправильно, без законных оснований», а показания врачей были получены при помощи «недопустимых приемов следствия». Вопрос переселения космополитов отпал сам собой. Восстания заключенных в Воркуте, Норильске, в Кенгире. Комиссия по проверке дел и реабилитации. Проведена амнистия. «Иду на свободу. На выстрел. На все, что дерзнет помешать», – писал Коржавин после амнистии. Возвращение депортированных народов. Возвращение немецких и японских пленных. Австрия выходит из военных блоков и объявляет о нейтралитете.
   Начался новый виток борьбы за власть в Кремле. Разве теперь до космополитов? Отец вернулся домой. Восстановился в партии. Нашел работу. Не ту, что была. Ниже пост, ниже оплата. Это понятно. Отец уже в возрасте. Без специального образования. Семья воссоединилась. Жизнь продолжается. Прошло еще три года. Двадцатый съезд. Монумент Сталина сброшен с пьедестала. Жизнь в стране меняется. Теперь уже не будет перегибов. Отец полностью реабилитирован. Он хочет восстановиться на работе.