Савченко Владимир Иванович. Перепутанный

   Увертюру "Эгмонт" Бетховена я опознал, не гадая, не подбирая мелодий к вспышкам,- по чувствам, которые только она и вызывала. Шатающимися скалами, синим морским прибоем, стонущим под ударами урагана, громоздились пылающие чюрлёнисовские видения; с ними сливались возникающие в памяти звуки... не симфонического оркестра, нет, самого музыкального смысла этой вещи. И сила, отвага, грозовое веселье переполняли меня.
   На следующей пластинке тоже был Бетховен. Седьмая симфония полыхала зарницами на горизонте. Ее я узнал по второй части - Алегретто в форме похоронного марша - самой любимой мною, узнал по вызванным музыкой чувствам задумчивой скорби и гневного горя, горя сильного человека.
   ...Но что же на первой-то пластинке, которую я отложил? Ставлю снова. Переливчатые фиолетовые блики - партии скрипок. Наплывают желтоватые, в зеленых обводах колышущиеся чюрлёнисовские пейзажи... соло фагота, валторны, тубы? Яркий, как беззвучный взрыв, взлет световых брызг - "tutti" всего оркестра. Брызги опадают-темнеют, волнение цветов и яркостей образует покойно-маршевый ритм. Пауза тьмы-это конец части, игла скользит по просвету. Вторая часть: полупрозрачные мелькания в ином ритме. Это симфония, не фортепьянный концерт, но какая, чья? Пока что особых эмоций не вызывает. Или трачу все силы на угадывание инструментов? Что мне в них!
   Снова пауза тьмы. Третья часть: торопливые мелькания в сине-голубой части спектра - флейты, скрипки, альты. Рябь воды под ветерком, кружение ласточек над обрывом... опять не секу, не ухватываю. Пауза тьмы перед последней частью.
   И вдруг-что это?!-будто у меня сдернули повязку с глаз. Деревья вдоль берега неширокой реки: ивы, ольхи, осины, выше по косогору дубы, березы, клены - и ветер вьюжными порывами полощет их, звонко треплет листву, изгибает ветви, верхушки. Он то налетает свободно-ритмичными порывами, то отпускает их, колышет цветы, треплет траву справа и слева от меня, покачивает навесной дощатый мостик впереди... Где это, что? Я был в том месте: спускался по крутому склону к реке, увидел-ощутил весь этот пейзаж с ветром - и началось состояние, которое бывает при слушании-понимании музыки (хотя не было музыки). Даже сильнее, драматичнее, с комком в горле. Где это было?!.
   Главное - этот ветер, неистовые симфонические порывы, выгиб ветвей, трепет листьев, готовых сорваться и улететь. И облака в ясном небе, и вереница трехсотлетних дубов на гребне в кругу свежей поросли (я еще их видел потом на очень старой фотографии - на век моложе и без поросли у кряжистых стволов). Ветер раздувает облака-паруса, треплет волосы, я перехожу шаткий мостик, поднимаюсь глинистой тропинкой среди травы и цветов... и подкатывает к горлу от вида и понимания всего. Почему?! Тропинка разветвляется: вправо- к темным сараям и дубам за ними, а мне надо влево. На развилке трепещет листвой, уносится по ветру прядями-ветвями, упруго гнет и распрямляет ствол молодая березка. И при взгляде на нее еще гуще тот комок, слезы навертываются. "Во поле березка стояла..."
   Вот оно что. Я слушаю-вижу Четвертую симфонию Чайковского, ее финал.
   Это было год с месяцем назад. Направлялся в Москву, сошел в Клину. Пренебрег экскурсионным сервисом, направился пехом через весь город - весьма заурядный, со стандартными домами и пыльными улицами-к Дому Чайковского. Один житель указал прямой путь: мостик через реку Сестру. И как только я, удалясь от пятиэтажек, вышел на левый берег, увидел окрестность - зазвучал в голове финал Четвертой.
   Да, пожалуй, виноват был ветер, своими порывами в точности повторявший его вихревое, вьюжное начало. И неважно было, что не в поле, а над рекой Сестрой гулял он и что на косогоре стояла березка. Неважно было, что Петр Ильич, как я знал, написал Четвертую гораздо раньше, чем поселился в Клину, в доме, к которому вела тропинка, даже вовсе и не здесь, а в Италии... все это было неправильно и не то. А правильным был ветер, дубы в натуре и на фотографии (в спальне композитора), скрипичные переливы ряби на глади реки, комок в горле, слезы понимания и то, что березка на развилке показалась как раз тогда, когда и в симфонии, утихомирив буйство оркестра, возникала ее простая мелодия. "Во поле березка стояла..."
   Потому что эта музыка жила здесь, жила в первичной сути своей. И я шел к ее творцу, который, умерев век назад, тоже жил - крепче и основательнее многих ныне здравствующих.
   Пластинка кончилась. Я сидел в темноте-тишине, приходил в себя. Вот, значит, как. Тогда в Клину вид пробудил во мне звуки, музыку, а теперь музыка пробудила видовую память. Рефлекторная дуга замкнулась через глубинный смысл, как объяснили бы потрошители кошек, и идиотизм строгой науки в том, что они еще и оказались бы правы. Но и я тоже прав в своем интуитивном поиске - и прав именно потому, что я не кошка, а "хомо сапиенс". Да, мы видим, как животные, слышим, как животные (многие из них по остроте слуха или зрения далеко превосходят нас), но поскольку мы-люди, то за увиденным и услышанным мы улавливаем нечто скотам недоступное: мысль. Смысл бытия. Вот поэтому я в своей перепутанности и воспринимаю лучше всего то, что содержит большой смысл: поэзию и музыку.
   Наверно, понаторев, так я буду воспринимать и речи людей - по содержащимся в них мыслям и глубоким чувствам. Так восприму и творения людей, а в природе все гармоничное, величественное и выразительное.
   А то, что мелкое, вздорное, пустое, низкое в людях и в мире, останется для меня невнятным шумом и световым мусором,- так ведь и бог с ним. Я слышу видимое, вижу слышимое, но воспринимаю не звуки и не свет, а то, что за ними. Так обеднел я или обогатился?
   Перед тем как лечь, я для пробы поставил пластинку с песнями. Третьей шла моя любимая "Мы люди большого полета". И воспринял вдруг то, чего не понимал, не чувствовал раньше: что певцу-исполнителю нет дела ни до полетов, ни до высоких идеи, а озабочен он лишь тем, чтобы громко и правильно вытянуть ноты, и вообще поет немолодой, не очень здоровый, озабоченный личными неурядицами человек.
   Я сломал пластинку о колено.
   IX
   Утром вспышки-звонки. Беру трубку:
   - Да?
   "Почему меня до сих пор не пускают к тебе? Что случилось?"
   Я узнаю голос Камилы с первого произнесенного ею слова, даром что по телефону. И самолюбивую обиду в нем тоже.
   - Было нельзя. Теперь можно, приходи.
   Жду с нетерпением и тревогой. Но нетерпение какое-то не то, не для свидания с любимой: мне будто хочется, чтобы что-то поскорее осталось позади. Что? Может, не следует еще нам встречаться?..
   Прежде она врывалась ко мне без звонков и предупреждений, повисала на шее. Я это дело прекратил после опыта, в котором мы с Гераклычем обменялись психиками на дистанции Земля - Луна. Он сам мне повинился сокрушенно, что не смог совладать с собой, когда она, внезапно появившись (было "окно" между съемками), бросилась ему-в моем теле-на шею, расцеловала. "Слушай, ну ударь меня!" Я не ударил: что ж, его нетрудно понять и оправдать, но сам был здорово уязвлен.
   (Как глубоко это сидит в нас! Что, собственно, произошло? Нельзя даже сказать, что Камила изменила мне. Тем не менее я чувствовал себя оскорбленным, униженным: она не поняла, что я - не я, она любит, выходит, только мое тело!.. Камила так ничего и не узнала; разве что почувствовала трещинку в наших отношениях.)
   И сейчас обижена: примчалась, как только услышала сообщение обо мне, бросила съемки (жертва немалая для молодой актрисы) - а я, видите ли, "не принимаю". Мне очень не хотелось появиться перед ней беспомощным, слепоглухим, неполноценным. Вот и сейчас напряжен, как студент на экзамене. Даже - со стороны это может показаться смешным-старательно вспоминаю-повторяю ее облик: шатенка двадцати трех лет, широкое лицо и лоб (или мне так казалось, потому что невысока, смотрит на меня исподлобья?), большие темные глаза, замечательно белая кожа, чистоту и гладкость которой подчеркивает родинка на правой щеке; темно-русые, собранные обычно в жгут волосы; напевное сопрано (каково-то оно покажется в цвете!), легкая небрежность в произнесении мудреных слов... Все вызубрил за годы общения. Но как я теперь восприму ее облик, ладную фигуру, округлые руки, блеск глаз, настроение? Хорошо бы, если бы моя память о ней сложилась с новым восприятием в обогащенное понимание ее чувств, ее души. Потому что это и есть экзамен. И не только для меня.
   Движение от двери, похожее на бег пламени. Звуки от линий тела и одежды между шумом и интимной музыкой. А затем то, что не требует ни зрения, ни слуха, ни даже слов: голова у меня на груди, теплые руки за моей шеей, запах духов и чего-то присущего только ей. Я подхватываю ее на руки, зарываюсь лицом в ее волосах, в щеке, в горячих губах. И последняя благоразумная мысль: "Ах, не надо бы, пожалуй?.."
   "Почему такое долгое обследование на этот раз? Что-то случилось? В городке о тебе всякие странности говорят. Но ведь с тобой все в порядке, да?"
   Мы лежим на тахте, ее голова на моей руке. Я воспринимаю не столько тепло-желтые вспышки голоса, сколько смысл вопросов.
   А как ты считаешь? Каким ты меня находишь?
   Приподнимается на локте, смотрит - движения, звуки, настороженность.
   "Нормальным. Вполне. Глаза у тебя только рассеянные, плавают. Устал?"
   - Это потому, что я слеп. А кроме того я глух...- И я выкладываю ей все.
   Тишина-темнота неподвижности: она застыла возле меня. Растерянность, испуг, ошеломление, отчужденность и-о, боже!-отвращение ко мне, калеке, гадливость. Мне сейчас не до анализа, как я воспринимаю это,- но ведь воспринимаю. Сразу спохватывается, даже гневается на себя за эти чувства:
   "Бедненький мой... и ничего нельзя поделать?"
   - Конечно, ничего. Что здесь поделаешь! "Это ужасно! (Реплика из многих пьес.) Послушай... но ведь это может отразиться и на детях?"
   - Возможно.
   ...Нет, не хочу ни вспоминать, ни пересказывать ее ведение, которое чем дальше, тем больше отдавало квалифицированной игрой. Искренней была первая пышка отчужденности и отвращения ко мне. Одно дело знаменитый психонавт, достойная пара восходящей звезде экрана, но совсем другое - инвалид с уникальным уродством, которому теперь только конверты клеить. Да и дети опять же... тут и крыть нечем, святая забота будущей матери. Не нужен я ей, как ни смотри.
   Да и она мне теперь. Я сам подивился чувству облегчения и покоя, когда Камила ушла. Женщина, которую я так боялся потерять...
   Бывает восприятие обогащающее - бывает и обедняющее, отнимающее иллюзии. Но в любом случае приток: ясность.
   Х
   "Слушай, это хорошо еще, что у тебя перепутались 1за и уши, а не глаза с языком, скажем, не зрение и вкус. А если бы еще и слух с обонянием... вай! Представляешь, каких миазмов тебе пришлось бы "нанюхаться", какой дряни "накушаться", оставаясь к тому же голодным, хо-хо!.. Слушай, перепутайся следующий раз, пожалуйста, так - в интересах науки, а?"
   Я заканчиваю принесенный обед. Пища в пастовых тюбиках, только хлеб кусками да молоко в стакане. Теперь, пожалуй, можно уже переходить на обычную, но первое время восприятие яств в новой интерпретации было противным до тошноты. Зрение и слух - чувства-информаторы, а вкус - Великий Потребитель. Так что Борюня прав, мне и в самом деле повезло.
   Я ем, а он неспешно, как-то очень весомо прохаживается от окна к шкафу и обратно. Я воспринимаю его в виде округлых множественных звуков, нарастающих по мере его приближения к окну: что-то вроде накатывания волны на галечный пляж. Гераклыч в превосходном настроении; я вообще не видывал его в плохом настроении, но сегодня его просто распирает от довольства и дружеских чувств ко мне. Он явился меня облагодетельствовать, только пока неясно чем. Голос Бориса полыхает радужными переливами.
   ...Сложные отношения соединяют нас. В психонавты берут людей с большой избыточностью, с отменным зарядом жизненных сил, и это у Бориса Геракловича есть. А в остальном... я ученый, автор трудов и изобретений, он спортсмен-десятиборец, правда, самого высокого класса. Но когда мы обменялись - хоть и всего на сутки - телами, между нами возникло интимное, чувственное, дословесное взаимопонимание; такое, наверно, бывает между однояйцевыми близнецами или между матерью и ребенком, плоть от плоти ее. Ни к чему такое понимание - и слов, и движений, и умолчания... вплоть до телесного тонуса между чужими людьми, нехорошо это, неприлично. У Леонида Леонова есть фраза о двух давних приятелях, которые "знали друг друга до ненависти плотно". Вот и у нас с ним в этом роде: отчуждаемся друг от друга независимостью поступков и суждений, даже подначками, а все равно связаны.
   "А все от нетерпения твоего,- Борис переходит на назидательный тон.- Я прекрасно понимаю, как все получилось: скорей-скорей домой, скорей в тело!.. Ты бы еще больше спешил, вообще вскочил бы в свое тело, как в комбинезон спросонья. Представляешь: твои руки - ноги, на них ходить надо, плечи - таз... А уже в каком... х-хы? - в каком совершенно замечательном месте оказалась бы твоя разумная голова, лучше умолчать. Го-го-го-го!.."
   Он опускается на тахту и ржет в свое удовольствие, со слезой. В комнате желто-малиновый пожар и ритмичная тряска. Вот такой он, Борюня, простая душа: всегда не выдерживает, первый смеется своим остротам; и когда начинают смеяться другие, то уже непонятно- над чем. Но примечательно, что он и здесь прав: все получилось именно от нетерпения,
   "Скажи, пожалуйста, а как я выгляжу в твоем новом восприятии? Тоже интересный и красивый, да?"
   - Даже лучше: умный. Так что спеши сам перепутаться.
   "Вай, милый, как ты это хорошо сказал!" - и лезет обнять.
   - Иди-и! Прибери-ка лучше. Ты чего пришел? "Возвращать тебя в люди. Приводить к знаменателю. Для начала я тебя ...ировать буду".
   - Будешь что? - кладу пальцы на штырьки автомата.
   "Градуировать!"
   - А-а... ну, давай.
   Он задергивает плотные шторы: стихает солнечный полдень за окном, уменьшается шорох от предметов в комнате, ставит на стол увесистый прибор, включает.
   "Что видишь?"
   -- Красное. Это у тебя "зэ-ге"?
   "Он самый. И как ты обо всем догадываешься! Сейчас медленно повышаю частоту, скажешь, когда перейдет в оранжевое".
   Трудно ли догадаться: ЗГ-10, звуковой генератор. Борюня ищет им граничные частоты для звуков, воспринимаемых мною в одном цвете. Все грамотно.
   - Уже.
   "Тысяча сто герц. Поехали дальше".
   Переход от желтого к зеленому обозначился на двух с половиной килогерцах, от зеленого к синему - на четырех. А за десятью - впечатление фиолетового с постепенным переходом в тьму.
   Переходим ко второму пункту. Что слышишь?"
   - Ля-бемоль первой октавы.
   "Вах, что значит музыкальная грамотность! Мне уже хочется говорить тебе "вы". А это?"
   - Си-бекар второй, минорная тональность...- Это он показывает пластинки определенного цвета; мне становится весело.- Слушай, Борь, кончай ты эту чепуху.
   "Как-кончай? Я лабораторию на общественных началах организовал. Сначала создадим "инвертор слуха", превращающий звуки во вспышки по нашей градуировке: ты будешь видеть их - и услышишь звуки. Мой голос снова услышишь!.. Потом сообразим и с инвертором зрения. Идея пока неясна, но придумаем что-то. Видеть ушами... х-хы! - сложнее, чем глазами, но на уровне дешевого телевизора сможешь".
   - Нет, ну... действуйте во славу науки, я не против. Только цеплять эти инверторы будете на себя, чтобы видеть и слышать по-моему. Почему, собственно, вы хотите навязать мне ваш способ восприятия действительности - только потому, что вас много, а я один?
   Секундное остолбенение с фиолетовым оттенком.
   "Вот это да! Нет, другого такого человека я в своей жизни не встречу. Значит, ты желаешь, чтобы все перепутались для нормального общения с тобой?.. Слушай, может, ты не Максим Колотилин, а Наполеон Бонапарт? Откройся, я тебя не выдам".
   - Это было бы полезно для вас самих! Что же до общения со мной, то ведь вот мы с тобой общаемся без инверторов - и даже без слепого телетайпа.
   "Так ведь это мы с тобой!.. Слушай, дорогой, не морочь мне голову! Продолжаем. Что слышишь теперь?"
   - Не буду я градуироваться! Играйтесь без меня. "Ну, тогда... извини, но я вынужден..." Борис набирает номер и (я почти слышу это) говорит в трубку голосом школьника: "Патрик Янович, он не желает градуироваться! И вообще поговорите лучше вы с ним сами. У меня нет сил и нет слов".
   XI
   Явление следующее: те же и Патрик. Сейчас и я чувствую себя немного школьником. Мы оторвали шефа от дел, он нетерпелив и сердит.
   ...Я упоминал, что не люблю телевизоров, не пользуюсь ими. А в поездках, когда меня поселяют в номер с обязательным теликом, я иной раз развлекаюсь тем, что поворачиваю его боком или даже вверх тормашками. Приятно посмотреть, как наяривает джаз, сидя на потолке, как актеры, стоя на стене, выясняют сложные драматические отношения: "Умри, несчастная!" - и "несчастная" не падает, а наоборот, как будто встает... Но замечательно вот что: в тех случаях, когда показывают настоящую драму, или это настоящее проявляет себя в игре артистов, в талантливой режиссуре,- неправильное положение телевизора перестаешь замечать. Видимо, природа подлинного искусства, как и природа физических законов, такова, что оно действует вне системы координат.
   Нечто похожее получилось и сейчас: я перестал замечать цветовые особенности речи Патрика Яновича, реплик Бориса, шумовые оттенки их жестов, мимики - только смысл. Мысль сталкивалась с мыслью.
   "Почему ты не хочешь проградуировать свое восприятие для инверторов? Люди горят нетерпением тебе помочь".
   - Потому что это глупо. Благодарен, конечно, за горение и нетерпение, но это не то. Я вижу, я слышу, у меня такие же - во внешней своей части - органы чувств, как и у вас всех. А впечатление, которое получается от них внутри... это мое личное дело!
   "Твое личное, вот как! (Движение рук.) Ну-ка, будь добр, сложи эти две спички крестиком".
   Я и не увидел их, эти спички - мелки.
   "Вот-вот: "...другой смолчал и стал пред ним ходить. Умнее бы не мог он возразить!" Это Борюня, который хорошо учился в школе и помнит Пушкина.
   - Ну... сейчас я это еще не могу. Со временем научусь.
   "Со временем... Слушай, милый, давай говорить начистоту. Ты знаешь, каким сложным делом мы занимаемся, как напряженна работа всех, как много еще неисследованного и подводных камней, И если товарищи - по инициативе Бориса и с моего согласия - готовы тратить время и силы на эту работу, так это потому что, во-первых, мы хотим тебе помочь и, во-вторых, не хотим тебя потерять. Найдем какую-нибудь консультантскую должность по радиополетам, и ты, твой опыт и знания, твоя недюжинность останутся при деле. Но для этого, разумеется, нужна хорошая коммуникабельность и ориентировка. Сварганят тебе для начала эти инверторы слуха и зрения... ну, в форме каких-нибудь там сложных наушников и очков, блок инвертирования в боковом кармане, батарейки в нагрудном. Обременительно, конечно, зато все будет нормально. А там займутся тобой нейрологи, психокибернетики - глядишь, что-то и получше придумают. И будешь человек. А так - куда же тебя теперь-то?"
   -Погодите, Патрик Янович... погодите насчет благотворительности и практической стороны. (Меня подзавело это отношение ко мне как к инвалиду, которого надо пристроить.) Давайте сначала обсудим саму эту расчудесную идею инвертирования как метода борьбы с "перепутанностью". Как ученые. Итак, создаем прибор, преобразующий звуки в световые образы (вспышками не обойдетесь для передачи сложного звучания, потребуются квазиизображения на мозаичных, что ли, экранах - это вы упростили) и направляющий их в глаза. Глаза ведь у нас самый информативный орган... - Мысль только оформлялась у меня, я говорил сбивчиво.- Примерим это для начала к человеку, у которого зрение в порядке, а с остальным восприятием беда: ни слуха, ни обоняния, ни осязания. Итак, слуховое восприятие у него пошло в глаза. Делаем еще инвертор, превращающий запахи в зримые сигналы и образы Затем еще один, для кожного осязания. Можно и еще - для вкусовых впечатлений, их тоже переводим в зримое. Все в глаза!.. Больше того: мир вокруг наполнен инфракрасными, ультрафиолетовыми, радио- и прочими там инфра- и ультразвуковыми сигналами, которые сообщают что-то свое о реальности; их тоже преобразуем и подадим в глаза. Что увидит человек при таком полностью зримом восприятии объективного мира?
   "Света белого не увидит!"
   - Хуже, Борюнчик: "белый шум". Разноцветный туман. Теперь проиграйте умозрительно такое инвертирование для слуха или для осязания - получите то же самое: "белый шум". Понимаете, мир не такой. Мы воспринимаем его таким, потому что наши органы чувств... ну вроде радиоприемников, что ли, настроенных каждый на свой диапазон. Измени настройку - воспримешь не то. Морочить себя обратным инвертированием? Да вернись ко мне нормальное зрение и слух, я бы с большим недоверием отнесся к тому, что увижу и услышу!
   "Ну, знаешь!.." Я не определил, кому принадлежала реплика: шокированы были оба.
   - Вот вы, Патрик Янович, говорили, что происшедшее со мной возможно только для белковых тел, с кремнийорганиками и кристаллоидами такого не случалось и не будет...
   "И у нас больше не случится, охлаждать будем тела".
   - Вот видите. Выходит, этими вашими намерениями инвертировать да пристроить меня к пенсионному консультантскому местечку может быть загублена единственная в своем роде, уникальная для трех миров возможность, которую лучше бы все-таки изучить. У тех тоже все так: глазами видят, ушами слышат-и довольны...
   "Го-го-го-го! - воспламенился, как бензобак, Борюня.- Так ты желаешь, чтобы и другие все перепутались?! И здесь, и у Проксимы, и у звезды Барнарда!.. То-то он, Патрик Янович, предлагал мне на себя инверторы надевать".
   Патрик не смеялся, но я чувствовал, что он тоже меня не понял. Даже усомнился, ограничились ли изменения в моем мозгу только областью анализаторов. Неужели действительно надо "перепутаться", чтобы понять, о чем я толкую!
   Так мы ни о чем и не договорились. Шеф спохватился, что должен присутствовать на эксперименте, сказал, что еще поговорим, время терпит, и ушел - талантливый ограниченный человек. За ним утянулся и Борюня. "Приборы, дорогой, я все-таки оставлю... кхе-гм!"
   Не нашел я слов... Э, важны не слова, а что я решу и буду делать. И я уже знаю - что. Только надо сперва хорошенько выспаться.
   XII
   Во сне я глядел на себя в зеркало, водя по щекам электробритвой. Видел свои руки с тонкими сильными пальцами, четкими жилками, редкими светлыми волосками. Потом увидел Камилу, Витьку Стрижевича - приятеля студенческих времен; видел листья на асфальте - огненно-красные и желтые кленовые, ржаво-желтые вязовые, газетный киоск, что неподалеку от института, кусок кирпичной стены с водосточной трубой, улицу с пешеходами и блестящими машинами и что-то еще, еще. Когда проснулся, подушка была мокрая: я спал и плакал. Человек во сне слабеет.
   Что ж, пусть и это войдет в новое восприятие мира: оплаканное во сне видение - унаследованное нами от зверей и кажущееся единственно возможным.
   За окном тихо, -стало быть, уже темно. Институт опустел. Для "освещения" комнаты я поставил пластинку на проигрыватель- и воспринимал не только смутные очертания предметов (дайте срок, Патрик Янович, и спички крестом сложу!), но и чюрлёнисовские образы, на сей раз довольно конкретные. Колышется до сизого горизонта в многобалльном шторме море, раскачиваясь, налетают на берег большие белогривые волны, пушечно ударяют о скалы, взметывают до неба ликующие фейерверки брызг.
   - Та-димм... та-дамм-та-дамм-да-дамм!
   Вон что, это я выбрал Девятую симфонию Бетховена, самое начало. Я не бывал в местах, где он жил,- но это она.
   Недолгие сборы: тот надувной наплечник-нагрудник, парик, очки, портфель с необходимым. Да, не забыть пластиковый мешок и шнур! Теперь записка: "Патрик Янович, Борис, Юля, все! Убедительно прошу не искать меня. Надо будет - сам найдусь. Пока, обнимаю!"
   Лифтом вниз в голубой тишине. Вестибюль. Справа вахтер в кожаном кресле дремлет, прикрывшись газетой. Они у нас смотрят только на входящих, да и то не всегда... работнички!
   Вот я и на воле. Для всех осенняя "темна ноченька", а для меня светло: ветер свищет в голых ветвях, обдирает последние листья с деревьев, справа плещет Волга. Иду по набережной к роще. Фонари обдают меня шумовым душем. Встречные прохожие заметны снизу, от торопливых шагов.. Наверно, думают: вот тип, мало ему глухой ночи, еще фильтры нацепил!
   Кончились фонари и асфальт. Мои ноги прокладывают светящуюся дорожку в шуршащей листве. А если задрать голову-звезды вверху выпевают что-то свое, космическое, голосами скрипок. Там, где они звучат целым оркестром, Млечный Путь.
   Я употребляю слова, которые описывают воспринимаемое мною через "звук" и "свет": других у меня пока что нет. Но на самом деле все так да не так - оно уже иное, мое восприятие, в нем с "перепутанностью сложилась память о прежней жизни, мои знания, воспоминания о радиополетах. Я воспринимаю сейчас мир с полнотой, о которой раньше не имел представления.
   Вышел к родничку. Он, звеня, озаряет (пусть так!) глинистый обрыв, косо накатывающиеся на песок волны. Издеваюсь, упаковываю одежду вместе с портфелем в ластиковый мешок. Завязал одним концом шнура, другой - с широкой петлей через плечо. Ну?..
   Ух, холодна вода в октябре, обжигает кожу! Ничего психонавт, не такое одолевал. Плыву. На этой стороне меня могут быстро хватиться. А по тому берегу ниже километрах в тридцати пристань. К утру дойду, заберусь на один из последних теплоходов, а то и на баржу - и вниз по матушке.
   Начну где-нибудь с самого простого: круглое катать, плоское тащить. Наверно, первое время буду выглядеть странновато. "Слышь, ты не родич будешь Максиму Колотилину, знаменитому психонавту? Похож".- "А я он самый и есть". И ребятушки: го-го-го! - как Борис. Самый верный способ скрыться... И вернусь в институт "нормальным" в общении и ориентировке, не хуже других (постараюсь, чтобы и лучше), но сохранившим в себе все.
   ...Потому что с эффекта, неудачно названного нами "перепутанностью", открывается новая глава в истории человеческого познания, восприятия мира. В ней прежнее "зрение-слух-обоняние-осязание-вкус" будет только одним из многих.
   И не только человеческого. Еще и эти, от звезды Барнарда и тризвездия Проксимы Центавра, примчат перенимать опыт.
   Светлый ветер гуляет над водой, над яркими берегами. Волны озаряют мои руки, выбрасываемые вперед саженками. Тонко поют звезды. Течет Волга, Земля летит в космическом пространстве... Ну-ка резвей, чтобы согреться!
   - Та-димм... та-дамм-та-димм! Мы еще поборемся!