Савин Антон. Радуга прощения

   Однако дерзание Павла Андреевича не ограничивалось желанием решить одни только технические проблемы. Он создал и распространял весьма оригинальное мировоззрение, представляющее из себя новое течение внутри гуманистической философии. По его мнению, человечество прямо-таки обязано было переселиться в космос и витать в космическом эфире, словно души праведников. Обязанность возникла потому, что в виде первичных бактерий нас породил Космос, и таким образом полет человека в звездную область получался чем-то вроде Одиссеева возвращения на Итаку.
   Одно дело - вычитывать такие мысли в книге, а другое - когда после дня попыток подладить и подстроить советские законы хоть под какое-то подобие справедливости ты идешь по запыленной площади, обходя хаотично пятнистые коровьи тела, к приземистому зданию гимназии и видишь там человека с клинообразной бородкой и светящимися неестественным светом глазами, который вещает о том, что со временем в ходе космической эволюции пальцы ног человека примут такую же длину, как и пальцы рук, ибо ходить в космосе не по чему, а четыре хватательные конечности гораздо удобней двух. Большой первоначальный соблазн признать собеседника идиотом как-то пропадает, когда слышишь стройную логику его необычных речей, видишь твердость в поступках и чувствуешь в самом тоне голоса какое-то странное спокойствие внутреннего аристократизма, которое никогда не встречается в речах оригинальничающих дураков.
   Ощущая во мне сочувствие к своим жизненным интересам, учитель как-то пригласил меня на испытание своего нового изобретения - синусоидной лодки.
   - То есть это как, Павел Андреевич?
   - Это такая лодка, у которой дно не обычное, а по форме напоминающее кривую синуса. Проще говоря, дно как будто волнистое.
   Говоря это, учитель подвел меня к сарайчику возле реки, и мы вдвоем вынесли оттуда странное суденышко, длинное и узкое, с каким-то действительно ступенчатым дном - так что лодка Свешницкого походила на крокодила, ввиду жизненных коллизий перевернувшегося вверх брюхом. Только что прошел дождь, и над рекой ярко светила радуга.
   - На ней же невозможно плавать! - изумился я, когда мы спустили лодку в воду и я только начал забираться в нее. - Она ужасно кренится от самых невинных движений, и ноги оказываются вровень с сиденьем. Так и выпасть недолго! Павел Андреевич, зачем нужна такая неудобная конструкция?
   Задавая эти вопросы, я тем не менее покорно садился за весла.
   - Эта лодка, - провозгласил Свешницкий с берега своим поставленным лекторским голосом, - имеет гораздо больше скорости на единицу приложенной силы, чем обычная. А что касается несовершенства ее нынешней конструкции... Если нам удастся доказать преимущества этой конфигурации на практике, мы построим другую, гораздо более удачную модель. Все новое сперва кажется крайне неудобным... Гребите, Александр Федорович!
   - Как... а разве вы со мной не сядете?!
   - Я должен видеть ее движение со стороны. Будьте настолько любезны сперва плыть, будучи кормой ко мне, потом боком, потом носом. Мне нужно понять форму водных струй и завихрений, создающих сопротивление, со всех сторон.
   Пришлось со вздохом подчиниться. Радуга оказалась у меня за спиной, зато каждый взмах весел все больше приоткрывал передо мной город: сперва я видел только стирающую на мостках бабу, потом бывший архиерейский дом прямо над рекою, потом двоих пьяных, по-женски визгливо ругающихся мужиков, потом церковный купол, молодого бычка, с подозрением смотрящего на красный транспарант и, возможно, собирающегося совершить антисоветские действия, наконец отца Арсения, подбирающего полы рясы перед изрядной лужей. Я уже собирался поприветствовать его, несмотря на немалое разделяющее нас пространство, как вдруг мир, столь часто переворачивавшийся в последнее время вниз головой, на этот раз перевернулся в буквальном смысле, и я очутился в водах реки, а лодка, сделав оверкиль и вернувшись в свое изначальное крокодилье состояние, гордо и неспешно поплыла от меня по течению, прямо к радуге.
   Негодяй учитель стоял на берегу и хохотал во все горло. Отец Арсений решительно скатывался с горы, поспешая мне на помощь.
   Есть люди, на которых почему-то при всем желании невозможно обидеться. Свешницкий был из таковых - хотя он порядочно рисковал, не зная меня толком. Ведь не всякий из людей, оказавшихся при власти, так спокойно простит какого-то учителя, посмевшего выставить его перед всем городом в нелепом виде. Ведь милость новой власти ко всякому интеллигентному человеку очень хрупка! Или уже тот факт, что я согласился участвовать в нелепых испытаниях его невообразимой лодки, говорил наблюдательному Свешницкому, что я не тот, кто будет изображать из себя рассерженного гусака?
   Учитель смеялся совершенно по-детски, беззлобно, так же, как смеялся бы над самим собой, попади он в курьезную ситуацию. Наверно, именно в этом и была тайна его недосягаемости для обид.
   А вот Медякин мимоходом сказал смеющемуся Свешницкому что-то гневное и устремился меня спасать, замочив уже рясу, когда я успел остановить его, заверив, что стою на твердом дне. Река была неглубока, и очень скоро я выбрался на берег. Перевернутую синусоидную лодку тем временем взяли на буксир рыбаки, проплывавшие мимо, и волокли ее к нам.
   Я упросил отца Арсения идти на службу, чтобы не опоздать, но священник только тогда удалился, осуждающе качая головой, когда Павел Андреевич заверил его, что немедленно поведет меня в свой дом, где обогреет и обсушит, напоив чаем с коньяком.
   Дом этот находился тут же, возле самой реки. Обитель ученого я посещал во второй раз, однако прежний визит был гораздо более официален. Тогда Свешницкий сразу провел меня на второй этаж, который он почти полностью отнял у семьи и занял кабинетом, мастерскими и лабораторией. Теперь, после переодевания, меня принимали в гостиной, где я имел удовольствие познакомиться с домашними учителя.
   Мадам Свешницкая по моим наблюдением не представляла ничего особенного. И после многих лет супружества она восторженно-испуганно смотрела на мужа, причем второе качество, кажется, преобладало. Она хлопотала по хозяйству и не промолвила почти ни слова, так что в прежние времена я вполне бы мог принять ее за прислугу.
   Зато дочь учителя не отличалась особенной робостью, вслушивалась в нашу беседу, а потом и вступила в нее. Описать человека словами вообще сложно, а молодую девушку - в особенности: почему-то прозаическая речь для этого мало приспособлена, оставляя, видимо, нишу для живописи и поэзии. Поэтому скажу, что внешне мадмуазель Свешницкая была довольно обычная барышня. Она была красива, но красивы большинство девушек ее возраста. Она была стройной, среднего роста - в этом тоже совершенно нет ничего выдающегося. Скажу лишь, что при первом взгляде казалось, что лицо ее чересчур вытянуто, но я скоро нашел в этой мелочи свою прелесть. Волосы у Елизаветы Павловны были волнистые, чуть рыжеватые - тоже примечательная деталь. В тот день она вышла к нам в розовом платье, а по улице чаще прогуливалась в красном. Она любила сочетать этот цвет эпохи со старомодным фасоном одежды.
   Как и все мы, она служила советской власти. Тогда в стране существовал "Центральный детский стол", ныне упраздненный, который занимался розыском детей, ставших в годы разрухи беспризорными, и возвращением их родителям. У нас в уезде существовало его отделение, где и работала дочь учителя.
   Однако вернемся к самому Свешницкому. Я всегда с уважением выслушивал его странные идеи, но на этот раз не преминул вступить с ним в спор и сказать, что все же вижу смысл человеческой жизни в духовных поисках, а не в том, чтобы в набитой порохом железной бочке устремиться в бездонную черноту и там производить химические опыты, пусть и весьма ценные для науки. Павел Андреевич начал рьяно отстаивать свои идеи, показав себя опытным спорщиком. Например, сложно отрицать силу такого аргумента:
   - Прошли тысячелетия этих ваших духовных поисков... И эти тысячелетия вам практически ничего не принесли! Не только человечество в массах не поумнело и не улучшилось, но даже сами мыслители вряд ли стали мудрее со времен Сократа. Вы остановились - и это лишний раз показывает, что только возвращение в первичную колыбель, в космос, поднимет человека и на духовную высоту!
   Когда я посетовал на принятое в нашем мировоззрении разделение наук на естественные и те, что изучают человека и общество, Свешницкий поднял палец и изрек:
   - Совершенно верно рассуждаете, Александр Федорович, о страшной гибельности этого разделения! Космический путь развития решит и эту проблему. Да, человек, каждодневно сталкивающейся с неисчерпаемыми тайнами Вселенной и постигающий эти тайны, настолько приобретет привычку к чуду... привычку в благом смысле, а не в смысле притупления ощущений... что вот он-то вольно или невольно и создаст философию, объединяющую загадки собственной души и чудеса материи.
   - Милый Павел Андреевич! - ответил я с улыбкой. - Ваша ошибка в том, что вы в глубине души считаете, что большинство людей так же бескорыстны и способны быть преданными своему делу, как и вы. Это естественное, невинное заблуждение любого человека: полагать, что другие подобны ему, а все, что в них есть не подобное, - это наносное. Но это совершенно не так... Люди гораздо проще и грубее.
   - Но со временем...
   - Нет, Павел Андреевич. Прошу прощения, что перебил вас, но не могу не заметить категорически: "со временем" ничего не будет. Вы отрицаете религию, но здесь у вас рецидив религиозного христианского мировоззрения - считать, что по мере приближения Страшного суда человек будет хоть потихоньку, но исправляться.
   - Однако советская власть делает все усилия, чтобы новый человек появился, и в этом я солидарен с ней!
   - Очень может быть. Но я пришел к выводу, что одними социальными мерами тут никак не справиться. Отбери у человека вещественную собственность - он займет какой-нибудь официальный пост и будет к этому посту относиться, как раньше к сундуку с ассигнациями. Отмени иерархию, а значит, и государство и под шумок вседозволенности и анархии ушлый человек снова обретет тот же сундук. Выходит замкнутый круг...
   - Вы еще молоды, а уже во всем разочарованы. Это у вас байронизм какой-то! - проворчал Свешницкий. - Все же сложно вам, потомственным дворянам, разделить оптимизм новой эпохи!
   - А мне кажется, - вступила в разговор дочь Свешницкого, до сих пор внимательно слушавшая нас, - что Александр Федорович говорит не о разочарованности... а просто хочет предложить свой вариант обновления человека.
   - Очень верно изволили заметить, Елизавета Павловна, - улыбнулся я. Спасибо за поддержку. У меня действительно есть одна идея на этот счет... Только она уж слишком фантастична.
   - Фантастична?.. - Учитель встрепенулся, как боевой конь, и мигом спала с него маска ворчливого старика. - Ну-ка, давайте...
   - Пока сложно представлять мою идею на суд общественности - у меня слишком мало данных внешнего порядка, и я не знаю, возможно ли это в принципе. Да и моральные сомнения терзают меня...
   Мысль, которую я все же решил высказать в учительском доме, у меня появилась еще давно, накануне революции. Поездка в Москву, где я посетил Московскую психиатрическую клинику, как раз имела отношение к этому делу.
   - Исследования Ломброзо и многих других психиатров, в том числе наших, Сербского и Ганнушкина, позволяют говорить нам, что подлинный талант и даже гений возникает в человеке тогда, когда он имеет многие признаки душевнобольного. Вернее, те признаки, которые общество считает свойственными душевнобольным и даже идиотам. Точно так же я узнал, что многие болезни, и особенно шизофрения, не могут и болезнями-то считаться в строго научном смысле. От них не повышается температура, никто не умирает...
   - Но страдает, - заметила Свешницкая.
   - Да, однако что это за страдания? Это не физические страдания, которые являются объектом изучения медицины и лечения ее средствами, но духовные. А духовные страдания свойственны и поэту, осознающему невозможность написать самое прекрасное стихотворение, и мыслителю, видящему глубокое несовершенство души человеческой, и ученому, поражающемуся ничтожности людских знаний по отношению ко всему бесконечному разнообразию Вселенной. Что - это свидетельство их неполноценности? Скорее наоборот.
   - Александр Федорович, и в чем же заключается ваша мысль? - спросила Елизавета. - Выпустить из психических больниц всех идиотов и именно им дать власть, чтобы они не собирали сундуков с ассигнациями?
   - Не совсем так, хотя вы верно подметили, что многие из тех, кого называют сумасшедшими, вполне бескорыстные люди. То есть именно они ближе всего к идее нестяжания...
   - Это церковное слово! - замахал руками Свешницкий.
   - Ну называйте коммунизмом, если хотите... Просто нестяжанием обозначается понятие более конкретное. Но, как верно иронизировала Елизавета Павловна, далеко не всякий клиент желтого дома есть действительно человек высшего склада. Однако в работах западных и наших ученых мне приходилось читать, что болезнь dementia praecox, или шизофрения, отличается тем, что не затрагивает и не роняет умственного уровня ее носителя, а лишь уменьшает эмоциональные силы человека, то есть накал страстей. Что есть жадность, жесткость, как не чувства?
   - Но ведь и любовь - тоже чувство, - заметила Елизавета.
   - Любовь - явление сложное, и для умного человека она не исчерпывается эмоцией. Ведь любишь того, с кем тебе интересно, а интерес уже есть свойство ума... Что же касается поражения эмоций, тут мы и приходим к бесстрастию.
   Я особенно выделил последнее слово и тише добавил:
   - То есть к тому, что считалось одним из главных добродетелей монашествующих. В чести это чувство и у новой власти: бесстрастное уничтожение врагов социализма, несмотря на личные отношения, скромность в быту и так далее. Да, бесстрастие - вот признак совершенного человека!
   - Я согласен с вами, - ответил учитель, - хоть и зря вы применяете религиозные термины, это только путает дело... Но как же вы будете создавать такого бесстрастного человека?
   - Я консультировался... узнавал, откуда возникает у людей эта таинственная dementia praecox. Выяснилось, что предрасположенность такого рода есть у многих, кто хоть немного странен. Пускай даже был таковым в детстве, до тех пор, пока его не обтесало общество. А потом... у немногих это выплывает само собой, а для других нужны какие-нибудь внешние толчки. Сильные потрясения я отбросил сразу. А вот инфекции и особенно интоксикации в целях привития человеку особого состояния...
   - То есть вы предлагаете в обязательном порядке поить всех каким-то ядовитым снадобьем, после чего у людей появится эта ваша dementia?
   - Ни в коем случае не в обязательном! Только совершеннолетних и только по личной воле. Тот, кто чувствует, что в нем слишком мало странного и своего, что он слишком погряз в миру, хочет, но не находит в себе достаточно сил преодолеть это обычным путем, может прибегнуть к химическому вмешательству...
   Конечно, в застольной беседе я не мог привести своей главной исторической аналогии со скопчеством - религиозным течением в дореволюционной России, практикующим добровольную кастрацию. Если хирургическим путем скопцы отсекали возможность блуда, который считали главным грехом, то почему нельзя так же удалить таинственный орган стяжательства - особые мозговые клетки или что-то в этом духе?
   - Ладно, Лиза, - сказал Свешницкий, - Александр Федорович высказывает интересные идеи... Я сам прекрасно замечаю, что появление нового человеческого типа слишком уж затягивается, и имею по этому поводу большую скрытую боязнь: а что если достижения отдельных гениев позволят нам прорвать завесу, разделяющую нас с космосом, раньше и даже гораздо раньше, чем к этому будут готовы остальные люди? Если будут созданы ракетные поезда, а желающие лететь заполнят только самый маленький отсек? Мне жалко, что я лично занимаюсь другими проблемами и не в силах вам помочь. Однако постойте... Сам-то не в силах, но я знаю одного химика и медика, который занимался похожими проблемами. То есть он вовсе наоборот: пытался создать у человека иммунитет против психических расстройств, но если вы говорите, что это не расстройства, а совсем напротив... Он пытался приучать человека к этому яду в малых дозах, чтобы он мог сопротивляться большим - ну как это описано в "Графе Монте-Кристо".
   - И где же этот ваш ученый? Он, может быть, эмигрировал?
   - Совсем нет! Как и я, он горячий сторонник советской власти... И живет он не в столицах, а не так уж далеко отсюда, в соседней губернии. Я дам вам адрес и рекомендательное письмо, если будет желание съездить.
   Но отправиться в эту соседнюю губернию мне пришлось только через два месяца. Моя занятость на службе, однако, не мешала мне время от времени видеть Лизу. Мы сдружились с ней, гуляли по пустынным и часто мокрым от дождя паркам города Энска, коих имелось всего два. В одном из них был большой склеп, теперь разбитый и разрушенный.
   Свешницкая рассказала мне, что до революции перед склепом стоял большой ангел и плакал. А появились склеп и скульптура ангела так: когда один из самых славных русских императоров скончался где-то вдалеке от Петербурга, императрица последовала за траурным поездом по тракту, проходившему через Энск. Здесь ей стало плохо, и архиерей, выехавший к границам епархии встречать венценосную гостью, вынужден был вместо благословения дать несчастной женщине последнее причастие. Поскольку стояла жаркая погода, то тело императрицы пришлось спешно бальзамировать, и сердце, вынутое в ходе этой процедуры, было решено поместить в серебряный сосуд и оставить в городе, ставшем для нее последним земным пристанищем.
   Разумеется, в чехарде революционных дней серебро было похищено, а склеп стал местом сборищ энских хулиганов и воров. Даже теперь, после установления порядка, горожане приходят сюда лузгать семечки.
   - Революции, подобные нынешней, уже бывали в истории, - рассказывал я в парковом уединении, поддерживая барышню за локоток. - Например, в Германии четырнадцатого века город Мюнцер на пять лет захватила секта анабаптистов. В городе была совершенно уничтожена частная собственность... И декларировалась даже общность жен.
   - А вы бывали в Германии?
   - Бывал... но конкретно в Мюнцере не приходилось.
   - А что запомнилось?
   - Да больше всего история с одним нашим студентом. Этот человек остался в городе Висбадене, сделался там игроком на рулетке, проиграл все и нищенствовал на улицах, пытаясь добыть хоть несколько монет. Меня послали его образумить. Мне казалось, что это очень легко. Поначалу, намекнув на возможность дать в долг, я вызвал его на встречу в парк с зеркальными прудами, как на глупых гравюрах. Я начал с того, что спихнул его в воду.
   - Зачем?
   - По глупости я предполагал, что это отрезвит его. Хотелось, как часто бывает в жизни, покрасоваться перед самим собой и убедиться, что могу вразумлять людей, как кутят, хотя бы и с полным основанием своей правоты, швырять в пруд... Он вылез и захотел зашвырнуть меня туда же. Я хорошо помню его глупое красное лицо возле моих глаз. Мы молча боролись минут десять, он был очень зол на меня и мне подобных, я же упрям, как всегда упрямы все Датновы.
   - А что социалисты в Мюнцере?
   Она задавала довольно хаотичные вопросы, так что, начав рассказывать об одном, я вынужден был переходить на другое. Меня это не раздражало: я видел, что Елизавета Павловна думает о чем-то своем, а быстрыми вопросами лишь старается скрыть свое невнимание. Невнимание опять же не было обидным, поскольку оно происходило не то от смущения, не то от путаницы с полнотой мира, часть которого скромно представлял я.
   Я тоже замолчал. Вспоминались все новые и новые статьи в большевистских газетах, где их бесконечные Ленины велели "освободить все советские органы от случайно проникших туда классово чуждых элементов". Я никогда не скрывал ни от кого в городе, что являюсь дворянином.
   - А вы не знаете случайно, что такое "красные юрты"?
   - Знаю. Это аналог изб-читален для народов Туркестана, которые организуются наркоматом просвещения с целью борьбы с безграмотностью.
   - А женщины их посещают... и там работают?
   - Да, конечно. Именно женщины туда и привлекаются прежде всего... Чтобы сломать весь жизненный уклад азиатских народов.
   - Хотела бы я поступить хоть библиотекарем в такую красную юрту...
   - Отчего такие мысли, Елизавета Павловна? Там пыльно и жарко, водятся серые и очень ядовитые змеи...
   - А вы и там были?
   - Приходилось. Еще до моего обучения в университете мои родные накопили некоторое количество денег, чтобы показать мне Европу. Я же там жил очень скромно и сэкономил часть средств... Так что появилась возможность съездить к семиреченским казакам.
   - И как?
   - Степь хороша, но ненадолго. Быстро привыкаешь к ее однообразию, как будто сидишь на огромном языке неведомого животного... К тому же мне кажется, человек должен искать загадок не вовне себя, а внутри.
   - На языке, говорите?..
   - Да. Я вообще не понимаю, почему люди столько лет представляли себя на спинах слонов и черепах, но никто ни разу не сравнил мир с языком. Наверно, потому, что мы знакомы только с европейскими понятиями, а не с теми философиями, носители коих носятся на скакунах по огромным азиатским просторам...
   - Вы хорошо говорите, - улыбнулась Свешницкая. - С вами нескучно. С остальными скучно.
   - А ваш батюшка? Мне он показался вполне незаурядным человеком.
   - У батюшки бывают приступы просветления - тогда он остер и ярок. Помню, как я была маленькая и нас с братом уже уложили спать, как вдруг отец велит нас будить, ведет в большую пустую комнату наверху, а там по всему полу валяются гнилушки! Кругом ночь, темно, а они светятся. И папа говорит: я набрал их в заброшенном колодце, когда возвращался с именин попечителя гимназии, посмотрите, это же звездное небо, как оно красиво! В этот момент я готова была верить, что он сотворил и настоящие звезды... Брат заплакал, он испугался темноты, и мать увела его, а я осталась еще. Это самое прекрасное воспоминание моего детства.
   Она перевела дух, и, когда снова открыла уста, заговорил как будто другой человек.
   - Если бы вы знали, как нуден мой отец большую часть времени! Да, я очень уважаю его работу, но человек смотрит на все эгоистически, а мне все эти дирижабли и шары не близки.
   - Дирижабль - желание почувствовать странное.
   - Но я, видимо, хочу почувствовать другое странное... Да и мой батюшка становится таким, каким вы его знаете, в последнее время редко... Разве что в вашем присутствии. Ну еще подобное бывает, когда мимо нашего городка проносятся его друзья-мыслители и останавливаются у нас... Однако и тогда я не слышала у отца такой живой речи, не видела таких живых глаз, как при разговоре с вами! А ведь вы уходите, и он остается каким-то рассеянным, только начинает ворчать: ах, зачем этот молодой человек ударился в мистику? Он же все загубит...
   - Что - все?
   - Таланты свои, что ли... А кто его знает, моего отца, что он думает? Давайте лучше о чем-нибудь другом побеседуем...
   - Так вы хотите сказать, что жизнь в провинции вас не устраивает?
   - Вы говорите, что и в столицах она такая же, и, наверное, правы. Да, искать нужно внутри себя... А если не находишь? Вот стану женой какого-нибудь молодого учителя, который восхищается моим отцом и ходит за ним по пятам, как собачонка, нарожаю одному детей, другому внучат и буду, может быть, счастлива...
   Елизавета криво, в сторону, улыбнулась. Видимо, она имела в виду кого-то слишком конкретного.
   Когда слышишь от молодой девушки горькие слова о ее жизни, хочется утешить юное создание простым способом: развернуть к себе и поцеловать. Поэтому, дабы отбиться от этого искушения, в сущности, довольно примитивного, нужно энергичнее продолжать разговор. Но у меня почему-то не нашлось тогда сил, и я поспешил откланяться, возможно, боясь показаться несколько невежливым.
   III
   В один прекрасный день я сумел взять на службе небольшой отгул и, погрузившись в поезд, отправиться в соседний город к доктору с запискою Свешницкого, которая рекомендовала меня как человека, очень горячо интересующегося всем новым и передовым. Восторженному тону записки я был обязан еще большим потеплением отношений между мной и учителем, произошедшим после того, как я заставил уездную власть не только разрешить пуск над главной площадью дирижабля семи метров в длину, но еще и устроить этому начинанию огромную рекламу. На площади собралось без преувеличения полгорода, и Свешницкий произнес перед обывателями, пораженными полетом столь огромной туши, длинную речь о будущем покорении космоса. Прямо тут же было создано звездоплавательное объединение при уездном отделе Наркомпроса, куда записалось пятьдесят наиболее изумленных энских жителей.