- Не троньте! Нельзя стрелять.
- Почему нельзя? - удивились парни.
Когда птицы, потревоженные людьми, с криком шарахнулись обратно в темноту и над тундрой снова наступила тишина, старик сказал:
- У нас тут север. Зимой долго не бывает солнца, долго стоит ночь. Все время ночь и ночь! Людям скучно. Собакам скучно. Всем холодно, зябко. Все ждут весну. А с весной приходит солнце, тепло. И, когда оно в первый раз выглянет из-за края земли, все стойбища выходят встречать дневное светило. Это большой праздник. Самый большой.
Немного помолчав, старик добавил:
- Птица тоже скучает в темноте и холоде. Тоже, как все, ждет вену, тепло. Наш большой костер полярные курицы приняли за солнце. Ну и пошли его встречать.
КЕШКИНА КУПЕЛЬ
Круглые сутки над тундрой светило солнце. Большое, рыжее, лохматое. От высокого холма, накрытого черной каменной шапкой, на бесконечно зелено-серый луг падала длинная тень.
В конце этой тени - озеро, как огромный таз, к которому пастухи из ближайшего стойбища пригоняют оленей на водопой.
Кешка Тугулым стоял на берегу и смотрел на воду. Ай, какая холодная вода! Синяя-синяя, а с неба на нее упали льдинки, белые, будто шкурки горностаев. И плавают. Упадут у одного берега - у другого исчезнут.
- Кешка, ты опять купаться, чертенок ты этакий? - сказал пожилой бородатый геолог, выходя из палатки с маленькими слюдяными оконцами, раскинутой возле кустов низкорослого тальника. - Простынешь, так будешь знать.
- Нет, Иван Петрович. Зачем простыну? Закаляться надо, плавать надо.
- Ну и как? Научился плавать?
- Умею. Вот посмотри.
Мальчишка скинул с себя шапку, совик2, резиновые сапоги. Потом снял красную, огненную рубаху и кожаные штаны. Голым подошел к воде, сунул в нее руку.
- Студено, - сказал, стряхивая с пальцев капли, сверкнувшие цветами радуги.
Передернув плечами, поеживаясь, пошел в озеро.
- Ай, кусается!
Дно озера было пологим. Под жидким слоем ила лежала сплошная ледяная корка вечной мерзлоты. Обжигаясь студеной водой, Кешка медленно удалялся от берега. Вошел по колени, по пояс, по грудь. Наконец, остановился, повернулся лицом к палатке геологов, заткнул уши пальцами.
- Иван Петрович, смотри.
Присел так, что над водой, словно кочка, всплыла копна давно не стриженных черных волос. Затем нырнул и поплыл к берегу, спрятав голову под воду, отчаянно работая руками и ногами, подымая фонтан брызг.
Выбравшись из воды, мокрый, посиневший, с пупырышками на коже, как у гуся, Кешка во весь дух побежал вокруг озера. Сделал круг, другой. Сбегал на вершину высокого каменного холма, поплясал там, на виду у всего стойбища, раскинувшегося за холмом, и вернулся к своей одежде.
- Хорошо плаваю, Иван Петрович?
- Хорошо, хорошо. Молодец! Только почему ты прячешь голову под водой, когда плывешь?
- Так лучше. Голова тяжелая. Когда она наверху - тянет всего под воду. А так - нет. Я еще воздуху набираю в себя. Раздуваюсь, как пузырь, и плыву.
- Технику тебе надо еще отрабатывать, Кеша.
- Какую технику, Иван Петрович?
- Ну, чтобы еще лучше плавать. Разными стилями. И чтобы голова всегда была наружу, когда плывешь.
- А как это делать? Покажи, Иван Петрович!
- Ой, нет, парень! Я боюсь воды. В ледяной воде меня судорога схватит. Как топор, пойду ко дну.
- Значит, ты плавать не умеешь.
- Почему не умею?
- Из нашего стойбища, как топор, пошло ко дну много рыбаков, много охотников. Никто плавать не умеет. Если лодка или каюк перевернутся, все тонут. Редко кто живой остается. А Кешка Тугулым тонуть не хочет. Кешка хочет долго жить. Председатель нашего колхоза сказал: "Ты, Кешка, смышленый и хороший ученик в интернате. Когда окончишь школу в аймаке, пошлем тебя в Ленинград. Там есть большой дом, сто окон, в нем Институт народов Севера. Выучишься - и приедешь домой доктором или учителем".
- А ты, Кешка, кем бы хотел стать?
- Оленьим доктором.
- Что ж, хорошее дело... А почему у тебя на лице шрамы: на носу, на лбу, на шее? Кто тебя так покарябал?
- Да это горностай. Очень злой. Искусал и чуть не утопил. А мой товарищ, Гошка, утонул совсем, как топор.
- Ну-ка, расскажи, как это случилось?
В палатке сидя, за столиком и обжигаясь горячим сладким чаем с лимоном, Кешка говорил:
- Весной к нам издалека приходит солнышко. Зимой оно живет в жаркой стране, там мало воды. А вернется к нам - и набросится на снег, как голодный песец на рыбу. Вода начинает расти. Заливает низкие места, равнины. Тогда нам, мальчишкам, хорошая охота. Садимся в лодки и ловим горностаев. Они белые, как облака, а самый кончик хвоста черный, будто в саже. Живут горностаи у речек, в низинах. Поднимется вода, они и выбираются на высокие места.
- Зачем же горностаев ловить, обижать в несчастье? Ты слыхал про нашего деда Мазая, который спасал зайцев в половодье? Зайцы тоже белые, но у них черные не хвосты, а кончики ушей. Мазай делал хорошее дело, а вы...
- А мы, Иван Петрович, тоже хорошее дело делаем. Горностай - дорогой зверек, да вредный. Попадет лисица или соболь в капкан, а он найдет зверька и разорвет. А в склад повадится - всю рыбу и все мясо съест! Сказывают, раньше на Большой земле жил царь. Очень плохой человек. Только этот царь и дружил с горностаем. Совик на царе был белый, обвешан черными хвостиками. У нас хвостами обвешивался только шаман. Царя кончали - и шаман кончался. Теперь Кешке можно ехать учиться в город Ленина, в большой дом, где сто светлых окон, а может, и больше.
Парня перебил геолог:
- Ну, ладно, Кеша. Ловили горностаев. А дальше?
- А дальше, Иван Петрович... Плывем как-то с Гошкой на лодке. Она из оленьих шкур, легонькая, туда-сюда качается. Я сижу у весел, а Гошка на корме, рулит. Видим, по гладкой воде будто стрела плывет, а от нее струятся два уса. Думаю: "Ага, горностай! К холму направляется, на мысок". Говорю Гошке: "Правь наперерез!" Ну, подплыли. У горностая только голова да хвост торчит из воды. Изо всех сил ногами работает. Я нацелился и стукнул его веслом. Он исчез под водой, потом вынырнул, вскарабкался на весло - да в лодку, да на меня и вцепился в лицо. Я взвыл, дернулся в сторону, лодка перевернулась. Гошка сразу - ко дну, а я отшвырнул горностая и успел ухватиться за лодку. Хоть плавать и не умей, а ногами булькаю. Так вот и добрался до мыска.
- И решил после этого учиться плавать?
- А как же, Иван Петрович. Надо. У воды живешь - плавать умей.
ХИТРЫЙ ЗАЯЦ
Я давно мечтаю о гончей собаке. А пока что хожу на зайцев без помощника. Одному-то очень плохо. Про зайца говорят, дескать, он трус. Это неверно. Зря ему такую характеристику дают. Трусы часто гибнут из-за своей трусости, с перепугу, очертя голову кидаются из огня да в полымя. Заяц, особенно беляк, не таков. Вот послушайте-ка.
В этом году долго не было снега. Были крепкие заморозки, густые иней, толстым слоем покрывавшие тротуары и крыши домов, деревья и травы, а снег все не выпадал. Зайцы, как пришел срок, сменили свою летнюю одежонку на зимнюю. Туго им стало в наших лесах. Куда ни глянь, ель да сосна, а береза встречается редко. Кругом черно и желто. Зайцы на этом фоне, как бельмо. Сколько ни прячься, ни маскируйся - все равно отовсюду видно.
В воскресный день взял я ружье и пошел в лес. Думаю, теперь отыскать зайчишку легко. Забрел в густые кустарники, в мелкие ельники. Где, как не здесь, искать добычу. Хожу, зорко посматриваю вперед, по сторонам. Жду, вот-вот набреду на беляка. Лежат они в такую пору ой крепко! Иной раз подпустят, что хоть руками хватай. Ну, брожу так-то. В лесу благодать. Солнышко пригревает, серебрит вершинки деревьев, а в тени на пожухлых травах лежит иней. От этого травы кажутся жесткими, шершавыми. Воздух чист, прохладен, ядрен. Проведешь рукой - он будто так и льнет к ней. Дышишь не надышишься.
Обошел так одну мохнатую горку, другую. И хоть бы где-нибудь помаячил зайчишка! В одном месте под кустом (обрадовался было) - ага, что-то белеет! Встрепенулся, курки взвел. Иду на цыпочках, голову в плечи втянул. Уже предвкушаю добычу: сейчас подойду, нацелюсь - и бабахну. Зайцы в это время не скажешь что жирные, но мясистые. Подошел на выстрел. Вгляделся, а там, тьфу, клочок газеты!
Под вечер возвращался домой пустой, раздосадованный. Сколько леса исходил, а толк какой? Чтобы не колесить по дороге, проложенной в объезд совхозных полей, решил идти напрямик по зяби. На бугорке, открытом всем ветрам, смотрю то тут, то там лежат камни: не то известняк, не то белый мрамор. У нас на Урале это обычное явление. Ружье у меня на плече, а мысли давно уже дома. Изрядно устал, проголодался.
Немножко не дошел до бугорка - некоторые камни, вот тебе на, ожили! Поднялись из борозд - и ходу к ближайшему леску, словно челноки ныряют на черных волнах.
Вот так косые! Ловко они обманули меня. Не успел даже ружье вскинуть.
Через несколько дней наконец-то небо нахмурилось и выпал снег. Пушистый, мягкий. И будто теплый. Снова собрался в лес. Иду неслышно, точно по ковру. Теперь-то, соображаю, зайчишки от меня никуда не денутся. Напасть бы только на след. А там найду, выслежу добычу. Опять же шагаю в горки, в ельники. Деревца-подростки стоят в темных синеватых шубках до пят, в белых шапках, воротниках и варежках. На еланьках, на немятом снегу все расписано: где мышь проложила двойную строчку, где рябчик наставил крестики, где снегирь краснозобый раскрошил зернышки ягод шиповника.
А вот и заячий след. Ночью беляк жировал в болотце под горой, а на рассвете отправился на лежку. След еще свежий, ясный, на продолговатых оттисках лапок даже заметны углубления от коготков. Заяц не спешил. Легонько трусил, часто садился, оглядывался, прислушивался и прыгал дальше. На горе среди ельников стелющиеся липняки, колодник. Там и лежка.
Оно так и оказалось. Перед тем как залечь, заяц попетлял, нарисовал такой лабиринт из следов, что никак в нем не разберешься. Но меня, зайчатника, с толку не собьешь. Сделал большой круг и нашел, где заяц покинул лабиринт. Он дал такой прыжок в сторону, что даже не устоял на ногах, упал, перевернулся, а оправившись от ушиба, прямым ходом пошел на лежку.
Лежал он в кроне старой ели, поверженной грозой. Забрался под ветки, вырыл ямку и притих. Я неслышно подошел вплотную, почти не дышу, до предела напрягаю зрение. И только начал подымать ружье, он как стриганет из своего укрытия - и сразу за кучу хвороста, за деревья, за колодины.
Эх, елки-метелки! Проворонил косого.
И опять пошел по следу. И что вы думаете, испугался он, удрал куда глаза глядят. Ничуть не бывало. Отбежал немного и сидит, слушает, глядит, где я. Только начну приближаться к нему на выстрел, он снова отбежит подальше и снова навострит глаза и уши. Все время держит меня на виду и не убегает. Ну и хитер!
Шел я за ним так, шел. Километра полтора, наверно, вел он меня, дурачил. Терпение мое лопнуло. Разозлился и трахнул в него картечью. Знаю, что не долетит, а все же пусть чувствует, что я с ним церемониться не стану.
После выстрела косыга исчез. Прошел еще сколько-то по его следу. Гляжу - начал улепетывать от меня во все лопатки, нигде даже не присел.
- Давно бы так! - говорю.
Сажусь на валежину. Думаю, пускай уйдет подальше, успокоится, потом где-нибудь снова заляжет, а на лежке-то его авось пришью зарядом.
Просидел с час. Отдохнул. Полюбовался первым снежком, покрывшим ели и пихты, точно ватой, а голые осинки и липнячок - стеклянными бусами. Поел ягод рябины, прихваченных морозом, ставших кисло-сладкими, и тронулся в путь, за беляком.
Сначала убегал он без оглядки, а затем сбавил галоп и перешел на рысцу. Снова изредка сидел, прислушивался и уже спокойный уходил дальше, огибая гору.
След привел в болотце, где ночью заяц кормился, а затем вывел на мой след, по которому я уже шел к лежке на горе. Выходит, круг замкнулся. Надо думать, что беляк где-то снова залег. И лежит, чуткий, настороженный. Как бы опять не прозевать.
А заяц шел по проторенной тропинке без задержек, миновал наслеженный лабиринт, лежку под сваленной елью, валежину, на которой я сидел и отдыхал. Так что же получается, мне снова идти за ним и делать круг? Докуда же, как собаке, гоняться за косым?
Плюхаюсь на валежину. И только тут замечаю, что сильно вспотел. Снял шапку, а подкладка у нее мокрая, хоть выжимай. Мокро и на плечах под стеганой фуфайкой. Сижу, а от меня идет пар, как от раскрытого котла над огнем.
Ну и косыга, как он меня упарил!
Сижу так-то, поглядываю вокруг. И лес будто не тот, стоит мрачный, почерневший, голые осинки и липки выглядят зябкими, сиротливыми. И небо над головой, над лесом какое-то грязно-серое, низкое. Снег под рябинкой, увешанной гроздьями ягод, кажется розовато-бледным, тусклым. Словом, невесело!
Внизу, откуда я только что пришел к облюбованной валежине, слышу, раздался щелчок, будто кто-то сломал тонкий сук. Ну, понятно, устремил туда взор. Гляжу - и глазам не верю. За дальней, довольно приметной елкой с раздвоенной вершинкой - заяц. Приподнялся на задние лапы, вытянул шею, поводит ушами и смотрит на меня. Неужели это тот самый, за которым я гнался?
Сейчас проверим! Встаю, надеваю холодную мокрую шапку и трогаюсь дальше по следу. Иду, не оглядываюсь. Миновал лесную поляну, зашел за густую елку и за нею притаился. А сам сквозь ветки наблюдаю за противоположной опушкой поляны, через которую прошел, оставив четкие следы.
Стою, смотрю, затаил дыхание. Вскоре показался и заяц. Подошел к опушке. Оглядел елань. Увидел, конечно, на ней мой след. Встал на задние лапы, уши торчком, вертит головой из стороны в сторону. Потом присел. Сидит, словно прирос к месту.
Я стоял, ждал, полагая, что заяц и дальше пойдет за мной. А как выйдет на открытое место, я его угощу свинцовым горохом.
Прошло минут пятнадцать, двадцать. Мое терпение подходит к концу. А заяц скусил под корень торчавшую из снега метличку и не спеша жует ее, постепенно упрятывая в рот, и словно помахивает мне метелочкой. И тут меня взорвало:
- Хватит играть в прятки!
Выстрелил в его сторону, плюнул и пошел домой.
Давно я мечтаю о гончей собаке. Одному-то без нее больно плохо.
КАЧКАНАРСКИЙ ПРОКАЗНИК
Про Качканар теперь какая слава пошла! Народищу съехалось к горе. Ветку железнодорожную подвели. Комбинат строят, громадные корпуса, дома в несколько этажей, как в большом городе. А все из-за руды. Гора-то магнитная. На сотню лет хватит нашим уральским домнам.
Под Качканаром я вырос и состарился. Глухое, гиблое было место. От прииска Косья до горы рукой подать. Стоит в полнеба, как туча, высокая, синяя. Чуть не до полдня загораживает солнце.
Как-то на воскресенье собрались мы на гору. Закоперщик похода, вожак приисковых ребят Ванька Вехтев и говорит мне:
- Эх, Евлашка, живем мы тут, как в яме. Роемся в земле, добываем золото и платину графу Шувалову, а сами света не видим. На Качканаре хоть отдохнем, взберемся под самое солнце. С горы-то весь Урал, как на ладони. А какой простор! А воздух! Крикнешь, а он звенит, будто стеклянный.
Ваньку я понимал и без слов. Работали мы с ним на конях гонщиками. Подвозили на таратайках3 золотоносные пески к вашгердам. Это такие приспособления, на которых пески промывают и улавливают драгоценный металл. Подростками были, а чертомелили по двенадцать часов. За день до того наломаешься в забое, что ничему на свете не рад. А Качканар для нас, ребят, был вроде отдушины, где можно было легко вздохнуть, взглянуть на большой светлый мир, ну и вдоволь наесться малины, брусники. Ягод было полно. В ином месте гора от них красной кажется. И даже зимой в рябинниках, будто флаги развешаны.
Ну, значит, собрались на гору. Человек пять-шесть. Все в лаптях. В сапогах-то опасно было. Можно без подметок остаться. Магниты в горе сильные, большими кусками. Гвозди или скобки, особенно на старой обуви, будто гвоздодером повытаскивают. Честное слово!
Подъем в гору от самого прииска начинается. Сначала пологий, а потом глянешь кверху - фуражка свалится. Идем так-то по тропе. Дело к ночи. Солнышко вот-вот закатится. Все небо над лесом возле него пылает пожаром. А три вершины Качканара - шиханы, особенно Рог Полуденный, самый высокий утес, словно весь в крови. Даже как-то жутко.
Наконец, подошли к россыпям камней перед подъемом на вершину. Ночевать решили на макушке горы. Там безопаснее. Внизу, в камнях, полно змей. Даже, сказывают, полозы водятся. Дескать, вроде удавов, саженной длины.
Стали взбираться вверх, с камня на камень, с глыбы на глыбу. Лезем друг за дружкой, молчим, пыхтим. Вдруг с кручи перед Рогом Полуденным на нас полетели палки, камни. Мы опешили, остановились, притаились за скалой. А с горы, смотрим, с отвесной высоты полетели уже огромные глыбы. Летят, грохочут, как гром, и высекают искры-молнии.
У нас мурашки забегали по спине. Вначале мы подумали, что кто-то раньше нас пришел на гору по ягоды и вот пугает. А тут видим, понимаем, не человеческих рук дело. Кто-то из ребят шепнул:
- Это леший камни ворочает, хозяин горы. Рассердился, что мы его потревожили.
У нас и вовсе сердце в пятки ускочило. Стоим под скалой, ни живые ни мертвые. И белые, как полотно. Простояли так час, может, полтора. Кругом стало темно и тихо. Только тут мы начали приходить в себя. А Ванька Вехтев вспомнил, что у него в кармане лежит пугач, заряженный пробкой, вытащил его и выпалил в воздух.
- Эй, кто там балует - кричит. - Сейчас застрелю. - И опять грохнул из пугача.
Ему ответило только эхо в камнях.
Подыматься дальше в гору мы не посмели. Вдобавок к нашим страхам где-то в стороне от Рога Полуденного закричал филин: сердито, приглушенно. Потом ни с того ни с сего поднялся, зашумел ветер. Застонал, заскрипел лес. И тут мы не устояли. Как по команде начали пятиться назад с камня на камень, а как вышли на тропу - дай бог ноги. Кинулись обратно на прииск. Бежим, спотыкаемся, падаем. Впереди всех нас вожак Ванька Вехтев.
На прииске всполошили народ. Дескать, встретили на Качканаре лешего, хозяина горы. Он чуть не убил, швырялся камнями, кричал страшным голосом, а потом напустил ветер, бурю.
Среди старателей на прииске жил тогда Потап Зимогор. Старый уже. Седой. Ни в бога, ни в черта не верил. Его даже шуваловские казаки-стражники побаивались. Услышал он про лешего и говорит нам:
- Ну-те ведите меня на гору. Посмотрю я, что за хозяин на Качканаре объявился.
А сам голенище сапога пощупал. За голенищем-то он нож носил. За одним голенищем нож, хлеб резать, за другим - ложка деревянная хлебальная, под лаковой краской.
На другой день, при светле, при солнце, и нам стало интересно сходить снова на Качканар. Любопытно, кто же швырял в нас камнями с Рога Полуденного? Если люди, так Зимогор в обиду нас не даст. Да и лешему дорогу не уступит. Это такой человек, завсегда стоял за справедливость.
Опять идем на Качканар, к Рогу Полуденному. Только на этот раз поднимаемся к шихану не в лоб, а от седловины горы. Впереди - Потап. Суровый, серьезный, А мы за ним, ниточкой. Не шумим, не разговариваем. Крадемся, будто кошки.
Но вот и южная вершина горы. Огромные камни, утесы с многоэтажные дома. Под Качканаром стелются сплошные дремучие леса, стоят невысокие горки, словно островки. Вдали виднеются дымки от заводских труб Кушвы, Нижнего Тагила и от поездов, проходящих по Горнозаводской дороге. Зимогор присел под скалой на камне, покрытом толстым слоем серого лишайника, и начал закручивать цигарку. Мы расселись возле него. Ждем, что он дальше будет делать.
Сидим так-то. Словно воды в рот набрали. Вдруг слышим: где-то камешек-плитнячок сбрякал. Зимогор насторожился и дал нам знак: дескать, не шевелитесь, молчок. А сам быстро спрятал кисет в карман и опять пощупал голенище. Прошло сколько-то времени, Потом неподалеку от нас под кручей горы загремел камень, где-то упал и будто взорвался. Наш Потап поднялся на цыпочки и стал выглядывать из-за скалы. А мы следим за ним. Затем он повернулся к нам и пальцем поманил к себе: мол, идите-ка сюда. Смотрим мы из-за его спины и видим: на краю обрыва медведь. Большущий, рыжий, лохматый. Топчется возле каменной глыбы, облапил ее и старается столкнуть под утес. Вскоре глыба чуть сдвинулась с места. Медведь нажал на нее плечом, и она свалилась под гору, запрыгала по камням, загремела, будто гору начали взрывать динамитом. Потом все стихло. Медведь с любопытством поглядел вниз и принялся сталкивать следующую глыбу, раза в два-три большую, чем сам.
Медведь забавлялся. Мы наблюдали за ним с раскрытыми ртами. И страха у нас почему-то не было. Будто это не грозный зверь, а теленок, разыгравшийся бычок. Зимогор тоже спокойно стоял и улыбался в бороду. Затем он достал кисет и начал закуривать. Ожили и мы, начали перешептываться. Ванька Вехтев вытянул из кармана пугач и показал Потапу. Тот одобрительно кивнул головой:
- Пальни!
Выстрел шарахнулся между скал, расплескался эхом. Медведь прекратил свое занятие и повернулся в нашу сторону. Глаза маленькие, круглые, злые. Увидел нас под скалой, разинул пасть и рявкнул. Да так рявкнул, что не знаю, как у других, а у меня волосы на голове поднялись.
Зимогор вытащил из-за голенища нож, показал его медведю и грозно приказал:
- А ну-ка, Михаил Потапыч, улепетывай отсюда, пока я тебе брюхо не распорол. Хватит безобразничать, угланов да баб пугать. Ишь ты, нашелся проказник!
И вдобавок свистнул, вложив в рот два заскорузлых пальца. Медведь припал на лапы и, косясь на нас, пошел наутек вдоль отвесных скал, прыгая с камня на камень.
Тут и мы на него заорали все, припоминая ему вчерашнее. А потом вдоволь наелись малины. Да еще домой в фуражках принесли.
Нынче-то на Качканаре спокойно. Народу вокруг, как в муравейнике. От графов Шуваловых и духу не осталось. Пришли новые люди, советские. Боевые. Веселые. Обогатительный комбинат строят, жилые дома, магазины. Гору рвут аммоналом. Руду из нее выбирают. Новый, настоящий хозяин на гору пришел.
НА РОЖОН
Почти двести километров от стойбища Бахари шел старый охотник Родя со своим сыном Степаном к промысловой избушке. Шел и радовался. Богатая должна быть нынче охота. А как же. На кедраче уродилось много орехов. От рябиновых ягод красно в глазах. Ого! Все звери, все птицы пожалуют в промысловые угодья Роди. Председатель колхоза потом скажет:
- Молодец Родион! Ты у нас лучший добытчик. А на этот раз ты самый самейший. Получай обещанную премию - ружье-тройник.
Шутка ли? Два ствола гладких, третий витой. Из витого ствола пулей бей сохатого наповал, медведя бей. Не бегай по пятам за лисой, за песцом. Не жди, пока попадут в капкан. Увидел вдалеке и бери на мушку. Плохо ли?
Степан вместе с лайками, Цыльмой и Щугором, тянул узкие на высоких копыльях тяжело нагруженные нарты. На них в мешках сухари, крупа, мука, сливочное и топленое масло, боеприпасы и два меховых одеяла.
Шедший налегке Родя тоже впрягся в лямку.
- Поживее, Степашка! Звери-то, птицы-то ждут, поди, нас, а?
- Знамо, ждут,
- Вот-вот. Я тоже думаю. С утра пораньше станем выходить на промысел. Много спать тебе не дам. Будить стану, сразу подымайся. Ты спать ой какой здоровый. Уснешь, медведь под ухо рявкнет - не пробудишься.
- С утра до ночи ходим по лесу, вот и спится.
- Дома будем отсыпаться. Смотри-ка, зима пришла. Выпал снег, нынче немного снега. Шибко хорошо. На снегу про зверей все написано. Не ленись только. Мы с тобой, Степша, обязательство взяли добыть пушнины больше всех.
- Взяли.
- О-о. Тройник-то, премия, кому достанется? Нам?
- Нам. Если все будет хорошо.
- А когда у нас было плохо? В верховьях реки Ильмы угодья всегда добычливые. Вот как!
Безусый, большой, кривоногий, будто рожденный для того, чтобы волочить грузы, сын Роди вначале во всем поддакивал отцу, хотя ему было не до разговора. Ременная лямка резала плечо, нарты то и дело застревали на пнях-колодинах, их приходилось приподнимать, толкать сзади, подбадривать собак. Парень устал, вспотел в меховой одежде. А размечтавшийся старый охотник допекал его разговорами. Потом сын совсем не стал обращать внимания на отцовскую болтовню. И чтобы не обидеть старика, занялся собаками: то упряжь подправит, то вицей шевельнет собаку, которая лениво тянет.
Родя на сына не обиделся. Молодой ведь. Свое на уме. Зазноба в стойбище осталась. Жалко, поди-ка, оставлять было. А у старого душа поет. Иначе-то как. Пошел на Ильму, на промысел. Всю весну и лето околачивался возле дома. Скукота. А в парме, в глухих лесных местах, на водоразделе двух рек, птицы выводили птенцов, звери - зверят. Сколько их теперь там? Много, ох, много, наверное!
Помогая сыну везти поклажу, Родя посматривает по сторонам. Все на глаз попадает и все радует. Вот березка потеряла листочки и оделась в иней. Рябинку чуть не до земли склонили подмороженные, но никем не тронутые ягоды.
Посыпанная снегом, в тулупе до пят, стоит елка. Ей тепло. И пустит она за пазуху, спрячет, пригреет белку, рябка. А кедр! О, добрый, пушистый кедр всех примет, накормит, приютит.
Прежде чем добраться до становища, охотникам четырежды пришлось ночевать в глухом лесу, прикорнув к костру, к тлеющим, поваленным друг на друга сухарам.
Но вот и промысловый стан. Избушка стоит на заснеженном бугре под стеной старого седого, но вечно кудрявого кедрача. Завидев ее, собаки поднатужились и лихо подтащили нарты к дверям, подпертым палкой. Пока Степан выпрягал собак и развязывал воз, Родя деловито оглядел холодное, подернутое куржаком, жилище. В нем все было так же, как оставлено весной. На подоконнике банка с солью, пара деревянных расписных, под лаком, кировских ложек и коробка спичек. В закопченном ведре, подвешенном к потолку, лежала в мешочках остатки круп, сухари. Затем старый охотник проложил след под бугор к незамерзающему, парящему ключу. Ладошкой зачерпнул воды, попил, крякнул, рукавом обтирая бороду:
- Почему нельзя? - удивились парни.
Когда птицы, потревоженные людьми, с криком шарахнулись обратно в темноту и над тундрой снова наступила тишина, старик сказал:
- У нас тут север. Зимой долго не бывает солнца, долго стоит ночь. Все время ночь и ночь! Людям скучно. Собакам скучно. Всем холодно, зябко. Все ждут весну. А с весной приходит солнце, тепло. И, когда оно в первый раз выглянет из-за края земли, все стойбища выходят встречать дневное светило. Это большой праздник. Самый большой.
Немного помолчав, старик добавил:
- Птица тоже скучает в темноте и холоде. Тоже, как все, ждет вену, тепло. Наш большой костер полярные курицы приняли за солнце. Ну и пошли его встречать.
КЕШКИНА КУПЕЛЬ
Круглые сутки над тундрой светило солнце. Большое, рыжее, лохматое. От высокого холма, накрытого черной каменной шапкой, на бесконечно зелено-серый луг падала длинная тень.
В конце этой тени - озеро, как огромный таз, к которому пастухи из ближайшего стойбища пригоняют оленей на водопой.
Кешка Тугулым стоял на берегу и смотрел на воду. Ай, какая холодная вода! Синяя-синяя, а с неба на нее упали льдинки, белые, будто шкурки горностаев. И плавают. Упадут у одного берега - у другого исчезнут.
- Кешка, ты опять купаться, чертенок ты этакий? - сказал пожилой бородатый геолог, выходя из палатки с маленькими слюдяными оконцами, раскинутой возле кустов низкорослого тальника. - Простынешь, так будешь знать.
- Нет, Иван Петрович. Зачем простыну? Закаляться надо, плавать надо.
- Ну и как? Научился плавать?
- Умею. Вот посмотри.
Мальчишка скинул с себя шапку, совик2, резиновые сапоги. Потом снял красную, огненную рубаху и кожаные штаны. Голым подошел к воде, сунул в нее руку.
- Студено, - сказал, стряхивая с пальцев капли, сверкнувшие цветами радуги.
Передернув плечами, поеживаясь, пошел в озеро.
- Ай, кусается!
Дно озера было пологим. Под жидким слоем ила лежала сплошная ледяная корка вечной мерзлоты. Обжигаясь студеной водой, Кешка медленно удалялся от берега. Вошел по колени, по пояс, по грудь. Наконец, остановился, повернулся лицом к палатке геологов, заткнул уши пальцами.
- Иван Петрович, смотри.
Присел так, что над водой, словно кочка, всплыла копна давно не стриженных черных волос. Затем нырнул и поплыл к берегу, спрятав голову под воду, отчаянно работая руками и ногами, подымая фонтан брызг.
Выбравшись из воды, мокрый, посиневший, с пупырышками на коже, как у гуся, Кешка во весь дух побежал вокруг озера. Сделал круг, другой. Сбегал на вершину высокого каменного холма, поплясал там, на виду у всего стойбища, раскинувшегося за холмом, и вернулся к своей одежде.
- Хорошо плаваю, Иван Петрович?
- Хорошо, хорошо. Молодец! Только почему ты прячешь голову под водой, когда плывешь?
- Так лучше. Голова тяжелая. Когда она наверху - тянет всего под воду. А так - нет. Я еще воздуху набираю в себя. Раздуваюсь, как пузырь, и плыву.
- Технику тебе надо еще отрабатывать, Кеша.
- Какую технику, Иван Петрович?
- Ну, чтобы еще лучше плавать. Разными стилями. И чтобы голова всегда была наружу, когда плывешь.
- А как это делать? Покажи, Иван Петрович!
- Ой, нет, парень! Я боюсь воды. В ледяной воде меня судорога схватит. Как топор, пойду ко дну.
- Значит, ты плавать не умеешь.
- Почему не умею?
- Из нашего стойбища, как топор, пошло ко дну много рыбаков, много охотников. Никто плавать не умеет. Если лодка или каюк перевернутся, все тонут. Редко кто живой остается. А Кешка Тугулым тонуть не хочет. Кешка хочет долго жить. Председатель нашего колхоза сказал: "Ты, Кешка, смышленый и хороший ученик в интернате. Когда окончишь школу в аймаке, пошлем тебя в Ленинград. Там есть большой дом, сто окон, в нем Институт народов Севера. Выучишься - и приедешь домой доктором или учителем".
- А ты, Кешка, кем бы хотел стать?
- Оленьим доктором.
- Что ж, хорошее дело... А почему у тебя на лице шрамы: на носу, на лбу, на шее? Кто тебя так покарябал?
- Да это горностай. Очень злой. Искусал и чуть не утопил. А мой товарищ, Гошка, утонул совсем, как топор.
- Ну-ка, расскажи, как это случилось?
В палатке сидя, за столиком и обжигаясь горячим сладким чаем с лимоном, Кешка говорил:
- Весной к нам издалека приходит солнышко. Зимой оно живет в жаркой стране, там мало воды. А вернется к нам - и набросится на снег, как голодный песец на рыбу. Вода начинает расти. Заливает низкие места, равнины. Тогда нам, мальчишкам, хорошая охота. Садимся в лодки и ловим горностаев. Они белые, как облака, а самый кончик хвоста черный, будто в саже. Живут горностаи у речек, в низинах. Поднимется вода, они и выбираются на высокие места.
- Зачем же горностаев ловить, обижать в несчастье? Ты слыхал про нашего деда Мазая, который спасал зайцев в половодье? Зайцы тоже белые, но у них черные не хвосты, а кончики ушей. Мазай делал хорошее дело, а вы...
- А мы, Иван Петрович, тоже хорошее дело делаем. Горностай - дорогой зверек, да вредный. Попадет лисица или соболь в капкан, а он найдет зверька и разорвет. А в склад повадится - всю рыбу и все мясо съест! Сказывают, раньше на Большой земле жил царь. Очень плохой человек. Только этот царь и дружил с горностаем. Совик на царе был белый, обвешан черными хвостиками. У нас хвостами обвешивался только шаман. Царя кончали - и шаман кончался. Теперь Кешке можно ехать учиться в город Ленина, в большой дом, где сто светлых окон, а может, и больше.
Парня перебил геолог:
- Ну, ладно, Кеша. Ловили горностаев. А дальше?
- А дальше, Иван Петрович... Плывем как-то с Гошкой на лодке. Она из оленьих шкур, легонькая, туда-сюда качается. Я сижу у весел, а Гошка на корме, рулит. Видим, по гладкой воде будто стрела плывет, а от нее струятся два уса. Думаю: "Ага, горностай! К холму направляется, на мысок". Говорю Гошке: "Правь наперерез!" Ну, подплыли. У горностая только голова да хвост торчит из воды. Изо всех сил ногами работает. Я нацелился и стукнул его веслом. Он исчез под водой, потом вынырнул, вскарабкался на весло - да в лодку, да на меня и вцепился в лицо. Я взвыл, дернулся в сторону, лодка перевернулась. Гошка сразу - ко дну, а я отшвырнул горностая и успел ухватиться за лодку. Хоть плавать и не умей, а ногами булькаю. Так вот и добрался до мыска.
- И решил после этого учиться плавать?
- А как же, Иван Петрович. Надо. У воды живешь - плавать умей.
ХИТРЫЙ ЗАЯЦ
Я давно мечтаю о гончей собаке. А пока что хожу на зайцев без помощника. Одному-то очень плохо. Про зайца говорят, дескать, он трус. Это неверно. Зря ему такую характеристику дают. Трусы часто гибнут из-за своей трусости, с перепугу, очертя голову кидаются из огня да в полымя. Заяц, особенно беляк, не таков. Вот послушайте-ка.
В этом году долго не было снега. Были крепкие заморозки, густые иней, толстым слоем покрывавшие тротуары и крыши домов, деревья и травы, а снег все не выпадал. Зайцы, как пришел срок, сменили свою летнюю одежонку на зимнюю. Туго им стало в наших лесах. Куда ни глянь, ель да сосна, а береза встречается редко. Кругом черно и желто. Зайцы на этом фоне, как бельмо. Сколько ни прячься, ни маскируйся - все равно отовсюду видно.
В воскресный день взял я ружье и пошел в лес. Думаю, теперь отыскать зайчишку легко. Забрел в густые кустарники, в мелкие ельники. Где, как не здесь, искать добычу. Хожу, зорко посматриваю вперед, по сторонам. Жду, вот-вот набреду на беляка. Лежат они в такую пору ой крепко! Иной раз подпустят, что хоть руками хватай. Ну, брожу так-то. В лесу благодать. Солнышко пригревает, серебрит вершинки деревьев, а в тени на пожухлых травах лежит иней. От этого травы кажутся жесткими, шершавыми. Воздух чист, прохладен, ядрен. Проведешь рукой - он будто так и льнет к ней. Дышишь не надышишься.
Обошел так одну мохнатую горку, другую. И хоть бы где-нибудь помаячил зайчишка! В одном месте под кустом (обрадовался было) - ага, что-то белеет! Встрепенулся, курки взвел. Иду на цыпочках, голову в плечи втянул. Уже предвкушаю добычу: сейчас подойду, нацелюсь - и бабахну. Зайцы в это время не скажешь что жирные, но мясистые. Подошел на выстрел. Вгляделся, а там, тьфу, клочок газеты!
Под вечер возвращался домой пустой, раздосадованный. Сколько леса исходил, а толк какой? Чтобы не колесить по дороге, проложенной в объезд совхозных полей, решил идти напрямик по зяби. На бугорке, открытом всем ветрам, смотрю то тут, то там лежат камни: не то известняк, не то белый мрамор. У нас на Урале это обычное явление. Ружье у меня на плече, а мысли давно уже дома. Изрядно устал, проголодался.
Немножко не дошел до бугорка - некоторые камни, вот тебе на, ожили! Поднялись из борозд - и ходу к ближайшему леску, словно челноки ныряют на черных волнах.
Вот так косые! Ловко они обманули меня. Не успел даже ружье вскинуть.
Через несколько дней наконец-то небо нахмурилось и выпал снег. Пушистый, мягкий. И будто теплый. Снова собрался в лес. Иду неслышно, точно по ковру. Теперь-то, соображаю, зайчишки от меня никуда не денутся. Напасть бы только на след. А там найду, выслежу добычу. Опять же шагаю в горки, в ельники. Деревца-подростки стоят в темных синеватых шубках до пят, в белых шапках, воротниках и варежках. На еланьках, на немятом снегу все расписано: где мышь проложила двойную строчку, где рябчик наставил крестики, где снегирь краснозобый раскрошил зернышки ягод шиповника.
А вот и заячий след. Ночью беляк жировал в болотце под горой, а на рассвете отправился на лежку. След еще свежий, ясный, на продолговатых оттисках лапок даже заметны углубления от коготков. Заяц не спешил. Легонько трусил, часто садился, оглядывался, прислушивался и прыгал дальше. На горе среди ельников стелющиеся липняки, колодник. Там и лежка.
Оно так и оказалось. Перед тем как залечь, заяц попетлял, нарисовал такой лабиринт из следов, что никак в нем не разберешься. Но меня, зайчатника, с толку не собьешь. Сделал большой круг и нашел, где заяц покинул лабиринт. Он дал такой прыжок в сторону, что даже не устоял на ногах, упал, перевернулся, а оправившись от ушиба, прямым ходом пошел на лежку.
Лежал он в кроне старой ели, поверженной грозой. Забрался под ветки, вырыл ямку и притих. Я неслышно подошел вплотную, почти не дышу, до предела напрягаю зрение. И только начал подымать ружье, он как стриганет из своего укрытия - и сразу за кучу хвороста, за деревья, за колодины.
Эх, елки-метелки! Проворонил косого.
И опять пошел по следу. И что вы думаете, испугался он, удрал куда глаза глядят. Ничуть не бывало. Отбежал немного и сидит, слушает, глядит, где я. Только начну приближаться к нему на выстрел, он снова отбежит подальше и снова навострит глаза и уши. Все время держит меня на виду и не убегает. Ну и хитер!
Шел я за ним так, шел. Километра полтора, наверно, вел он меня, дурачил. Терпение мое лопнуло. Разозлился и трахнул в него картечью. Знаю, что не долетит, а все же пусть чувствует, что я с ним церемониться не стану.
После выстрела косыга исчез. Прошел еще сколько-то по его следу. Гляжу - начал улепетывать от меня во все лопатки, нигде даже не присел.
- Давно бы так! - говорю.
Сажусь на валежину. Думаю, пускай уйдет подальше, успокоится, потом где-нибудь снова заляжет, а на лежке-то его авось пришью зарядом.
Просидел с час. Отдохнул. Полюбовался первым снежком, покрывшим ели и пихты, точно ватой, а голые осинки и липнячок - стеклянными бусами. Поел ягод рябины, прихваченных морозом, ставших кисло-сладкими, и тронулся в путь, за беляком.
Сначала убегал он без оглядки, а затем сбавил галоп и перешел на рысцу. Снова изредка сидел, прислушивался и уже спокойный уходил дальше, огибая гору.
След привел в болотце, где ночью заяц кормился, а затем вывел на мой след, по которому я уже шел к лежке на горе. Выходит, круг замкнулся. Надо думать, что беляк где-то снова залег. И лежит, чуткий, настороженный. Как бы опять не прозевать.
А заяц шел по проторенной тропинке без задержек, миновал наслеженный лабиринт, лежку под сваленной елью, валежину, на которой я сидел и отдыхал. Так что же получается, мне снова идти за ним и делать круг? Докуда же, как собаке, гоняться за косым?
Плюхаюсь на валежину. И только тут замечаю, что сильно вспотел. Снял шапку, а подкладка у нее мокрая, хоть выжимай. Мокро и на плечах под стеганой фуфайкой. Сижу, а от меня идет пар, как от раскрытого котла над огнем.
Ну и косыга, как он меня упарил!
Сижу так-то, поглядываю вокруг. И лес будто не тот, стоит мрачный, почерневший, голые осинки и липки выглядят зябкими, сиротливыми. И небо над головой, над лесом какое-то грязно-серое, низкое. Снег под рябинкой, увешанной гроздьями ягод, кажется розовато-бледным, тусклым. Словом, невесело!
Внизу, откуда я только что пришел к облюбованной валежине, слышу, раздался щелчок, будто кто-то сломал тонкий сук. Ну, понятно, устремил туда взор. Гляжу - и глазам не верю. За дальней, довольно приметной елкой с раздвоенной вершинкой - заяц. Приподнялся на задние лапы, вытянул шею, поводит ушами и смотрит на меня. Неужели это тот самый, за которым я гнался?
Сейчас проверим! Встаю, надеваю холодную мокрую шапку и трогаюсь дальше по следу. Иду, не оглядываюсь. Миновал лесную поляну, зашел за густую елку и за нею притаился. А сам сквозь ветки наблюдаю за противоположной опушкой поляны, через которую прошел, оставив четкие следы.
Стою, смотрю, затаил дыхание. Вскоре показался и заяц. Подошел к опушке. Оглядел елань. Увидел, конечно, на ней мой след. Встал на задние лапы, уши торчком, вертит головой из стороны в сторону. Потом присел. Сидит, словно прирос к месту.
Я стоял, ждал, полагая, что заяц и дальше пойдет за мной. А как выйдет на открытое место, я его угощу свинцовым горохом.
Прошло минут пятнадцать, двадцать. Мое терпение подходит к концу. А заяц скусил под корень торчавшую из снега метличку и не спеша жует ее, постепенно упрятывая в рот, и словно помахивает мне метелочкой. И тут меня взорвало:
- Хватит играть в прятки!
Выстрелил в его сторону, плюнул и пошел домой.
Давно я мечтаю о гончей собаке. Одному-то без нее больно плохо.
КАЧКАНАРСКИЙ ПРОКАЗНИК
Про Качканар теперь какая слава пошла! Народищу съехалось к горе. Ветку железнодорожную подвели. Комбинат строят, громадные корпуса, дома в несколько этажей, как в большом городе. А все из-за руды. Гора-то магнитная. На сотню лет хватит нашим уральским домнам.
Под Качканаром я вырос и состарился. Глухое, гиблое было место. От прииска Косья до горы рукой подать. Стоит в полнеба, как туча, высокая, синяя. Чуть не до полдня загораживает солнце.
Как-то на воскресенье собрались мы на гору. Закоперщик похода, вожак приисковых ребят Ванька Вехтев и говорит мне:
- Эх, Евлашка, живем мы тут, как в яме. Роемся в земле, добываем золото и платину графу Шувалову, а сами света не видим. На Качканаре хоть отдохнем, взберемся под самое солнце. С горы-то весь Урал, как на ладони. А какой простор! А воздух! Крикнешь, а он звенит, будто стеклянный.
Ваньку я понимал и без слов. Работали мы с ним на конях гонщиками. Подвозили на таратайках3 золотоносные пески к вашгердам. Это такие приспособления, на которых пески промывают и улавливают драгоценный металл. Подростками были, а чертомелили по двенадцать часов. За день до того наломаешься в забое, что ничему на свете не рад. А Качканар для нас, ребят, был вроде отдушины, где можно было легко вздохнуть, взглянуть на большой светлый мир, ну и вдоволь наесться малины, брусники. Ягод было полно. В ином месте гора от них красной кажется. И даже зимой в рябинниках, будто флаги развешаны.
Ну, значит, собрались на гору. Человек пять-шесть. Все в лаптях. В сапогах-то опасно было. Можно без подметок остаться. Магниты в горе сильные, большими кусками. Гвозди или скобки, особенно на старой обуви, будто гвоздодером повытаскивают. Честное слово!
Подъем в гору от самого прииска начинается. Сначала пологий, а потом глянешь кверху - фуражка свалится. Идем так-то по тропе. Дело к ночи. Солнышко вот-вот закатится. Все небо над лесом возле него пылает пожаром. А три вершины Качканара - шиханы, особенно Рог Полуденный, самый высокий утес, словно весь в крови. Даже как-то жутко.
Наконец, подошли к россыпям камней перед подъемом на вершину. Ночевать решили на макушке горы. Там безопаснее. Внизу, в камнях, полно змей. Даже, сказывают, полозы водятся. Дескать, вроде удавов, саженной длины.
Стали взбираться вверх, с камня на камень, с глыбы на глыбу. Лезем друг за дружкой, молчим, пыхтим. Вдруг с кручи перед Рогом Полуденным на нас полетели палки, камни. Мы опешили, остановились, притаились за скалой. А с горы, смотрим, с отвесной высоты полетели уже огромные глыбы. Летят, грохочут, как гром, и высекают искры-молнии.
У нас мурашки забегали по спине. Вначале мы подумали, что кто-то раньше нас пришел на гору по ягоды и вот пугает. А тут видим, понимаем, не человеческих рук дело. Кто-то из ребят шепнул:
- Это леший камни ворочает, хозяин горы. Рассердился, что мы его потревожили.
У нас и вовсе сердце в пятки ускочило. Стоим под скалой, ни живые ни мертвые. И белые, как полотно. Простояли так час, может, полтора. Кругом стало темно и тихо. Только тут мы начали приходить в себя. А Ванька Вехтев вспомнил, что у него в кармане лежит пугач, заряженный пробкой, вытащил его и выпалил в воздух.
- Эй, кто там балует - кричит. - Сейчас застрелю. - И опять грохнул из пугача.
Ему ответило только эхо в камнях.
Подыматься дальше в гору мы не посмели. Вдобавок к нашим страхам где-то в стороне от Рога Полуденного закричал филин: сердито, приглушенно. Потом ни с того ни с сего поднялся, зашумел ветер. Застонал, заскрипел лес. И тут мы не устояли. Как по команде начали пятиться назад с камня на камень, а как вышли на тропу - дай бог ноги. Кинулись обратно на прииск. Бежим, спотыкаемся, падаем. Впереди всех нас вожак Ванька Вехтев.
На прииске всполошили народ. Дескать, встретили на Качканаре лешего, хозяина горы. Он чуть не убил, швырялся камнями, кричал страшным голосом, а потом напустил ветер, бурю.
Среди старателей на прииске жил тогда Потап Зимогор. Старый уже. Седой. Ни в бога, ни в черта не верил. Его даже шуваловские казаки-стражники побаивались. Услышал он про лешего и говорит нам:
- Ну-те ведите меня на гору. Посмотрю я, что за хозяин на Качканаре объявился.
А сам голенище сапога пощупал. За голенищем-то он нож носил. За одним голенищем нож, хлеб резать, за другим - ложка деревянная хлебальная, под лаковой краской.
На другой день, при светле, при солнце, и нам стало интересно сходить снова на Качканар. Любопытно, кто же швырял в нас камнями с Рога Полуденного? Если люди, так Зимогор в обиду нас не даст. Да и лешему дорогу не уступит. Это такой человек, завсегда стоял за справедливость.
Опять идем на Качканар, к Рогу Полуденному. Только на этот раз поднимаемся к шихану не в лоб, а от седловины горы. Впереди - Потап. Суровый, серьезный, А мы за ним, ниточкой. Не шумим, не разговариваем. Крадемся, будто кошки.
Но вот и южная вершина горы. Огромные камни, утесы с многоэтажные дома. Под Качканаром стелются сплошные дремучие леса, стоят невысокие горки, словно островки. Вдали виднеются дымки от заводских труб Кушвы, Нижнего Тагила и от поездов, проходящих по Горнозаводской дороге. Зимогор присел под скалой на камне, покрытом толстым слоем серого лишайника, и начал закручивать цигарку. Мы расселись возле него. Ждем, что он дальше будет делать.
Сидим так-то. Словно воды в рот набрали. Вдруг слышим: где-то камешек-плитнячок сбрякал. Зимогор насторожился и дал нам знак: дескать, не шевелитесь, молчок. А сам быстро спрятал кисет в карман и опять пощупал голенище. Прошло сколько-то времени, Потом неподалеку от нас под кручей горы загремел камень, где-то упал и будто взорвался. Наш Потап поднялся на цыпочки и стал выглядывать из-за скалы. А мы следим за ним. Затем он повернулся к нам и пальцем поманил к себе: мол, идите-ка сюда. Смотрим мы из-за его спины и видим: на краю обрыва медведь. Большущий, рыжий, лохматый. Топчется возле каменной глыбы, облапил ее и старается столкнуть под утес. Вскоре глыба чуть сдвинулась с места. Медведь нажал на нее плечом, и она свалилась под гору, запрыгала по камням, загремела, будто гору начали взрывать динамитом. Потом все стихло. Медведь с любопытством поглядел вниз и принялся сталкивать следующую глыбу, раза в два-три большую, чем сам.
Медведь забавлялся. Мы наблюдали за ним с раскрытыми ртами. И страха у нас почему-то не было. Будто это не грозный зверь, а теленок, разыгравшийся бычок. Зимогор тоже спокойно стоял и улыбался в бороду. Затем он достал кисет и начал закуривать. Ожили и мы, начали перешептываться. Ванька Вехтев вытянул из кармана пугач и показал Потапу. Тот одобрительно кивнул головой:
- Пальни!
Выстрел шарахнулся между скал, расплескался эхом. Медведь прекратил свое занятие и повернулся в нашу сторону. Глаза маленькие, круглые, злые. Увидел нас под скалой, разинул пасть и рявкнул. Да так рявкнул, что не знаю, как у других, а у меня волосы на голове поднялись.
Зимогор вытащил из-за голенища нож, показал его медведю и грозно приказал:
- А ну-ка, Михаил Потапыч, улепетывай отсюда, пока я тебе брюхо не распорол. Хватит безобразничать, угланов да баб пугать. Ишь ты, нашелся проказник!
И вдобавок свистнул, вложив в рот два заскорузлых пальца. Медведь припал на лапы и, косясь на нас, пошел наутек вдоль отвесных скал, прыгая с камня на камень.
Тут и мы на него заорали все, припоминая ему вчерашнее. А потом вдоволь наелись малины. Да еще домой в фуражках принесли.
Нынче-то на Качканаре спокойно. Народу вокруг, как в муравейнике. От графов Шуваловых и духу не осталось. Пришли новые люди, советские. Боевые. Веселые. Обогатительный комбинат строят, жилые дома, магазины. Гору рвут аммоналом. Руду из нее выбирают. Новый, настоящий хозяин на гору пришел.
НА РОЖОН
Почти двести километров от стойбища Бахари шел старый охотник Родя со своим сыном Степаном к промысловой избушке. Шел и радовался. Богатая должна быть нынче охота. А как же. На кедраче уродилось много орехов. От рябиновых ягод красно в глазах. Ого! Все звери, все птицы пожалуют в промысловые угодья Роди. Председатель колхоза потом скажет:
- Молодец Родион! Ты у нас лучший добытчик. А на этот раз ты самый самейший. Получай обещанную премию - ружье-тройник.
Шутка ли? Два ствола гладких, третий витой. Из витого ствола пулей бей сохатого наповал, медведя бей. Не бегай по пятам за лисой, за песцом. Не жди, пока попадут в капкан. Увидел вдалеке и бери на мушку. Плохо ли?
Степан вместе с лайками, Цыльмой и Щугором, тянул узкие на высоких копыльях тяжело нагруженные нарты. На них в мешках сухари, крупа, мука, сливочное и топленое масло, боеприпасы и два меховых одеяла.
Шедший налегке Родя тоже впрягся в лямку.
- Поживее, Степашка! Звери-то, птицы-то ждут, поди, нас, а?
- Знамо, ждут,
- Вот-вот. Я тоже думаю. С утра пораньше станем выходить на промысел. Много спать тебе не дам. Будить стану, сразу подымайся. Ты спать ой какой здоровый. Уснешь, медведь под ухо рявкнет - не пробудишься.
- С утра до ночи ходим по лесу, вот и спится.
- Дома будем отсыпаться. Смотри-ка, зима пришла. Выпал снег, нынче немного снега. Шибко хорошо. На снегу про зверей все написано. Не ленись только. Мы с тобой, Степша, обязательство взяли добыть пушнины больше всех.
- Взяли.
- О-о. Тройник-то, премия, кому достанется? Нам?
- Нам. Если все будет хорошо.
- А когда у нас было плохо? В верховьях реки Ильмы угодья всегда добычливые. Вот как!
Безусый, большой, кривоногий, будто рожденный для того, чтобы волочить грузы, сын Роди вначале во всем поддакивал отцу, хотя ему было не до разговора. Ременная лямка резала плечо, нарты то и дело застревали на пнях-колодинах, их приходилось приподнимать, толкать сзади, подбадривать собак. Парень устал, вспотел в меховой одежде. А размечтавшийся старый охотник допекал его разговорами. Потом сын совсем не стал обращать внимания на отцовскую болтовню. И чтобы не обидеть старика, занялся собаками: то упряжь подправит, то вицей шевельнет собаку, которая лениво тянет.
Родя на сына не обиделся. Молодой ведь. Свое на уме. Зазноба в стойбище осталась. Жалко, поди-ка, оставлять было. А у старого душа поет. Иначе-то как. Пошел на Ильму, на промысел. Всю весну и лето околачивался возле дома. Скукота. А в парме, в глухих лесных местах, на водоразделе двух рек, птицы выводили птенцов, звери - зверят. Сколько их теперь там? Много, ох, много, наверное!
Помогая сыну везти поклажу, Родя посматривает по сторонам. Все на глаз попадает и все радует. Вот березка потеряла листочки и оделась в иней. Рябинку чуть не до земли склонили подмороженные, но никем не тронутые ягоды.
Посыпанная снегом, в тулупе до пят, стоит елка. Ей тепло. И пустит она за пазуху, спрячет, пригреет белку, рябка. А кедр! О, добрый, пушистый кедр всех примет, накормит, приютит.
Прежде чем добраться до становища, охотникам четырежды пришлось ночевать в глухом лесу, прикорнув к костру, к тлеющим, поваленным друг на друга сухарам.
Но вот и промысловый стан. Избушка стоит на заснеженном бугре под стеной старого седого, но вечно кудрявого кедрача. Завидев ее, собаки поднатужились и лихо подтащили нарты к дверям, подпертым палкой. Пока Степан выпрягал собак и развязывал воз, Родя деловито оглядел холодное, подернутое куржаком, жилище. В нем все было так же, как оставлено весной. На подоконнике банка с солью, пара деревянных расписных, под лаком, кировских ложек и коробка спичек. В закопченном ведре, подвешенном к потолку, лежала в мешочках остатки круп, сухари. Затем старый охотник проложил след под бугор к незамерзающему, парящему ключу. Ладошкой зачерпнул воды, попил, крякнул, рукавом обтирая бороду: