Страница:
От непрекращавшейся стрельбы горело небо и земля. Мы заправили трактор бензином.
– Вечно что-то грохочет, – сказал мне один из трактористов.
– Удачи, – ответил я.
Чуть поодаль солдаты моего соединения пытались совладать с лошадьми, падавшими в грязь и отчаянно ржавшими. Несколько раз подходили грузовики забрать канистры с бензином; к рассвету, когда меня так и не сменили, я недоумевал, осталось ли мне что-нибудь охранять. Бомбардировка продолжалась с той же мощью, что и прежде. Я устал и отказывался понимать происходящее. Подошли парни из моей роты во главе с сержантом, который подал мне знак присоединиться к ним. Как раз в этот момент ярдах в ста от нас разорвался один из снарядов дальнего действия. Нас подбросило, и мы со всех ног бросились наутек. На бегу я лишь тщетно искал глазами широкие плечи Гальса.
На лагерь падали все новые и новые снаряды; повсюду горело. Мы бросались на землю и снова вставали, все вымазавшись в грязи.
– Нечего зря валяться, – сказал сержант. – Смотрите на меня и делайте, как я.
В ушах что-то завизжало; мы вслед за сержантом бросились прямо в грязевое месиво. От мощнейшего взрыва прервалось дыхание, затем нас покрыло комьями грязи.
Мы снова выпрямились и вновь залегли, так как рядом раздались три или четыре разрыва. За нами вспыхивал пожар. Как только прошла опасность, мы бросились к складу боеприпасов.
От одного вида горы накрытых брезентом ящиков нам стало дурно. Если хоть самый маленький снаряд попадет сюда, в радиусе ста ярдов не останется ничего живого.
– Боже правый, – произнес сержант. – Да здесь никого. Невероятно.
Презирая опасность, он взгромоздился на самую вершину горы динамита и начал проверять номера на коробках, указывавшие, куда их направлять. А мы стояли и смотрели на него, подобно обреченным узникам, расставив ноги, с пустыми головами, ожидая приказов. Прибежали двое перемазанных в грязи солдат. Сержант начал им что-то кричать. Несмотря на грохот орудий, они отдали честь.
– Это вы здесь караульные?
– Да, герр сержант, – ответили они в унисон.
– Так где вас носило?
– Зов природы, – сказал один из караульных.
– Пошли сразу двое? Болваны! Тут такое творится, не до шуток. Назовите свои имена и соединения.
Сержант и не думал спускаться.
Про себя я проклял его: свинья, даже здесь думает о дисциплине, стоит там, готовит рапорт, как будто не происходит ничего особенного. Новые взрывы, прозвучавшие совсем близко, бросили нас на землю, лишь один сержант не обращал на них внимания.
– Зачищают наш тыл, – сказал он. – Выпустили небось свою чертову пехоту. Ну, что стоите, забирайтесь сюда и помогите мне.
Парализованные страхом, мы вскарабкались на жерло вулкана. Вспышки, освещавшие все вокруг, придавали нашим фигурам трагический облик. Через несколько минут мы уже бежали со всех ног, груженные тяжелыми ящиками.
Начался рассвет. Вспышки были почти не видны, горизонт окутало густым дымом. К полудню начала стрелять и наша артиллерия. Мы бегали, выполняя то один приказ, то другой, хотя и валились с ног от усталости. Помню, с Гальсом и Ленсеном мы сидели на краю огромной воронки, прислушиваясь к разрывам мощных снарядов.
Два дня подряд мы практически не спали. Продолжалась все та же пляска смерти. Мы несли в убежища, наполовину наполнившиеся водой, все больше раненых; их клали тут же на срубленные из бревен носилки. Полевые медики оказывали первую помощь. Вскоре госпитали, в которых не прекращались стоны раненых, оказались переполнены; новых пришлось класть под открытым небом, прямо на грязь. Хирурги проводили операции на умирающих то здесь, то там. Человеческие обрубки состояли из крови и грязи.
На утро третьего дня бой стал еще более напряженным. Мы валились с ног от усталости. Обстрел продолжался до наступления темноты, а затем сразу же прекратился. По всему фронту виднелись облака дыма. Мы постоянно ощущали присутствие смерти: это был не просто запах разлагающихся трупов, а именно запах, исходящий от смерти, когда число убитых достигает запредельной величины. Все, кому приходилось пройти через такие бои, знают, о чем я говорю.
От двух из восьми изб, составлявших наш лагерь, остался один пепел. Оставшиеся были переполнены ранеными. Лаус, у которого было доброе сердце, разрешил каждому два часа сна. Мы валились прямо на землю, там, где стояли, как будто внезапно усыпленные. Когда время отдыха проходило и нас будили, казалось, мы спали всего несколько минут.
И снова приходилось носить агонизирующих калек или рыться на обожженных трупах, выискивая бляхи с номером. Их потом высылали семьям на Родину с надписью: «Пали смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера».
Несмотря на тысячи убитых и раненых, на следующий день после прекращения стрельбы сражение на Дону немцы отмечали как свою победу. Рты умирающих раскрывали, чтобы и они насладились ею, напившись водки. По всей длине тридцатикилометрового фронта генерал Жуков и его «сибирская» армия, только что ставшая причиной разгрома немцев под Сталинградом, пытались прорвать линию фронта на Дону к югу от Воронежа. Но отчаянные атаки русских разбивались о наши непреклонно стоявшие боевые ряды. За эту неудачную попытку заплатили жизнью тысячи советских солдат, но и нам она обошлась очень дорого.
Тем вечером уехало три четверти моей роты. Грузовики были переполнены ранеными, лежавшими чуть ли не друг на друге. На некоторое время я остался без Гальса и Ленсена.
Дружба на войне дорогого стоила: может быть, ей способствовала общая ненависть, сплотившая людей. В обычной мирной жизни о такой дружбе и помыслить было невозможно. Теперь же я оказался с парой солдат, с которыми, возможно, и было интересно поговорить, но перекинуться словом мне так и не удавалось. При первой возможности я ушел от них, уселся в грузовике и попытался собраться с силами.
Ранним утром следующего дня раздался сигнал сбора. Я открыл глаза. В кабине грузовика оказалось отличное ложе: наконец-то я хоть немного поспал. Но от усталости мои мышцы одеревенели, и, несмотря на сон, потом я с трудом поднялся на ноги. Выбравшись наружу, ту же усталость читал на лице каждого.
Даже про Лауса нельзя было сказать, что он брызжет энергией. Он, как и остальные, проспал в обнимку с ящиками. Лаус сообщил, что мы отправляемся на запад. Вначале мы должны быть готовы оказать помощь саперам в погрузке или уничтожении того, что нельзя захватить с собой. Мы собрались у большого чайника, из которого нам наливали горячий напиток, который даже и не пытались назвать кофе, а затем пошли к саперам.
Весь вермахт на западном берегу Дона получил приказ отступать. Нас послали зачистить всю территорию, оставляемую войсками. Был дан приказ брать все, что возможно увезти. Врагу ничего не должно достаться. Кажется, уезжали все. На запад маршировали длинные цепочки пехотинцев, перемазанных грязью. Зачем было героически сопротивляться целых три дня, а затем отступать, мы так и не смогли понять.
Большинство из нас и не подозревало, что на Восточном фронте с января произошли крупные перемены. После падения Сталинграда в результате мощного наступления советских войск им удалось достичь пределов Харькова, перейти Донец и взять направление на Ростов, отрезав немцам пути наступления с Кавказа. Расположенным там германским войскам пришлось отходить к Азовскому морю, неся тяжелые потери. Газета «Восточный фронт» сообщала, что под Харьковом, на Кубани и даже в Анапе идут напряженные бои.
Поскольку большинство солдат имело смутное представление о географии России, мы и понятия не имели, что происходит. Тем не менее одного взгляда на карту было бы достаточно, чтобы понять, что западный берег реки Дон представляет собой крайнюю восточную точку германских позиций на территории России. К счастью для нас, Верховное командование отдало приказ об отступлении еще до того, как русские войска, замкнув клещи с севера и юга, отрезали бы нас от баз, расположенных в Белгороде и Харькове. Дон больше не являлся нашей линией обороны. От мысли о том, что мы могли бы оказаться в западне, как защитники Сталинграда, у меня холодело в жилах.
В течение двух дней пехотинцы уходили: либо на своих двоих, либо на грузовиках. Вскоре в почти полностью опустевшем лагере осталось лишь небольшое танковое подразделение роты. Аэродром люфтваффе являл собой странное зрелище: тысячи грузовиков, танков, тракторов и людей, копошащихся среди грязевых потоков.
А мы оказались в эпицентре этого сиропа: в нашу задачу входило распределение оставленных припасов. С нами работали саперы: они готовились взорвать боеприпасы, которыми мы обложили сараи, прикрепив к их каркасам остатки восьми сломанных грузовиков. К полудню мы подготовили настоящий фейерверк. На воздух взлетели повозки, сани и избы; все они сгорели. Две крупнокалиберные гаубицы, которые не удалось вытащить из трясины с помощью тракторов, также следовало уничтожить. Мы заталкивали в дула первую попавшуюся взрывчатку и как следует заделывали отверстие. От взрывов гаубицы раскололись пополам, во все стороны посыпалась смертельная шрапнель. А нас переполняла какая-то тихая радость. Вечером на территории лагеря обнаружили нескольких советских разведчиков, появившихся здесь, чтобы разузнать, что творится. Войска, прикрывавшие танковое подразделение, подали сигнал о том, что на нескольких направлениях враг проник на бывшие немецкие позиции. Спешно был дан приказ об отступлении. Мы уже не могли дальше удерживать нажим русских. В последний час перед отправлением мы попали под легкий артиллерийский обстрел. А затем отправились в путь.
Я нес с собой вещи, ища глазами машину, когда фельдфебель посадил меня за руль трофейного грузовика; в нем лежали раненые.
– Жми на газ! – крикнул он.
Считалось, что все солдаты вермахта умеют водить машину. Во время учений в Польше и я этому научился, но совсем на других машинах, а никак не на «татре». Однако обсуждать приказы не полагалось. На приборном щитке все стрелки стояли на нуле; тут же находилось несколько кнопок, а под ними что-то было написано непонятным шрифтом. Сапер прицепил тросом наш грузовик к танку. В любую минуту будет дан сигнал к началу движения, и мне во что бы то ни стало надо завести машину. Я подумал было вылезти и доложить, что не умею водить такой грузовик, но тогда мне могли бы дать более тяжелое задание или даже предложить добираться своим ходом.
Если я не уеду, то попаду в плен к большевикам – от одной мысли об этом у меня холодок пробежал по коже. Я отчаянно вцепился в руль, и тут произошло чудо. Мой взор остановился на Эрнсте, искавшем, кто бы его подвез. Я был спасен!
– Эрнст! – крикнул я. – Сюда. У меня полно места!
Приятель с радостью забрался в грузовик.
– А я уж собирался забраться сзади на танк, – сказал он. – Спасибо, что оставил место.
– Эрнст, – спросил я заговорщическим тоном. – Ты знаешь, как завести эту чертову машину?
– Ну ты даешь: расселся тут, и не знаешь, что делать.
Времени для объяснений не было. Выглянув из своей машины, один из танкистов приказал начинать движение. Нейбах повернул ключи на щитке. В ответ послышалось урчание. Я вдавил акселератор: раздалось несколько выхлопов.
– Осторожно, – прокричал мне танкист.
Я улыбнулся, кивнул и отпустил педаль. Мы поехали. С какой скоростью? Откуда мне было знать! Главное – не пятились задом. Покачнувшись, грузовик пошел в путь; позади раздались проклятия.
Уже после войны, во Франции, один придурок, который много из себя воображал, учил меня, как водить «Рено 4 CV», с таким видом, будто командует океанским лайнером. Ради кусочка розовой бумаги, которая дала мне право водить автомобиль, мне пришлось пройти через глупейшие упражнения. Я даже не пытался объяснить ему, что прошел Россию на грузовике даже не по дороге, а по реке, а грузовик шел на буксире у танка, который вилял так, что вот-вот грозил снести перед моей машины.
Он бы мне ни за что не поверил. Ведь мой наставник принадлежал к победоносным войскам союзников. Все они корчили из себя героев, подобно французским солдатам, которых я встречал после войны. Только победителям дано право рассказывать истории. Поверженные же – к тому времени превратившиеся в ублюдков и недоумков – должны были молчать о своих воспоминаниях, страхах и радостях.
Положение дел в первую ночь отступления затруднял ливень, потребовавший от нас с Эрнстом акробатических трюков. Ведь временами нам приходилось следовать своим ходом по дороге, прокладываемой танком. Без него мы ни за что бы не выбрались из этой трясины. Танкист раздраженно давил на акселератор, время от времени таща за собой «татру», которая, казалось, готова развалиться надвое. Гусеницы танка превращали землю в сироп, а дождь делал из него суп. Ветровое стекло залепило грязью, Эрнсту приходилось вылезать и бежать вперед, чтобы вытереть его руками.
Лишь небольшая часть фар оставалась чистой от грязи; но вскоре их полностью залепило грязью, и не стало видно даже танка, хотя он двигался от нас не более чем в пяти метрах. На дорогу наш грузовик танк вытягивал несколько раз, и каждый раз, когда это происходило, я думал, не отвалились ли еще передние колеса.
А в кузове раненые уже больше не стонали. Может быть, они все умерли – какая теперь разница! Конвой неумолимо двигался вперед; лучи поднимающегося солнца освещали изможденные лица солдат. Порядка не было никакого. Отстаем ли мы от графика или опережаем – это уже не важно. Неожиданно водитель танка свернул направо с дороги, которую даже на танке теперь пройти стало невозможно, и поехал по обочине, подминая под себя кусты.
Наш грузовик, колес которого было уже не видно из-под облепившей их грязи, протащило вперед с беспомощно тарахтящим мотором. Затем все остановилось. Это была уже вторая остановка с тех пор, как мы отправились в путь. Однажды мы уже останавливались ночью для заправки. Солдаты выпрыгнули из танка прямо на сломанные ветви. Зад их жег раскаленный двигатель, а остальные части тела замерзали под холодным дождем. Возникла стычка между фельдфебелем из саперных войск и командиром танка. Обмен любезностями чуть не привел к драке. Остальные воспользовались передышкой, чтобы подзаправиться.
– Часовой перерыв! – прокричал фельдфебель, взявший на себя командование отрядом. – Пользуйтесь им на всю катушку.
– Да пошел ты, – рявкнул танкист, который не желал выслушивать приказы новоиспеченного командира. – Мы отправимся, когда я хорошенько высплюсь.
– К утру мы должны быть в Белгороде, – произнес фельдфебель стальным голосом. Ему явно не давала покоя мечта стать офицером. Затем, положив руку на пистолет, висевший сбоку, он добавил: – Отправляемся по моему приказу. У меня звание выше, так что придется подчиниться.
– Пристрели меня, если хочешь, и сам поведешь танк. Я два дня не спал, а сейчас ни за что не сдвинусь с места.
Фельдфебель залился краской, но смолчал. Затем повернулся к нам:
– Вы двое! Вместо того чтобы спать на ходу, помогли бы раненым. У них тоже есть нужды.
– Вот именно, – произнес танкист, явно искавший неприятностей. – А когда они закончат, герр фельдфебель вытрет им задницы.
– Смотри у меня, я подам рапорт, – сказал фельдфебель, тяжело дыша. Он даже побелел от гнева.
Несмотря на тряску, раненые, лежавшие в кузове, были еще живы. Они не издавали ни звука, а бинты пропитались свежей кровью. Борясь с усталостью, мы помогли устроиться поудобнее всем, кроме одного, у которого не было обеих ног. Все они просили пить, и мы, не зная, как это опасно, дали им столько воды и спиртного, сколько они просили. Этого, конечно, нельзя было делать: вскоре двое умерли.
Мы похоронили их в грязи, отметив могилы палками с надетыми на них касками. Затем устроились с Эрнстом в грузовике, намереваясь хоть немного поспать, но сон не шел, и мы лежали просто так и говорили о мире. Через два часа командир танка дал приказ об отправлении – как он и говорил. Прошла половина утра. Стоял ясный день, с деревьев медленно падали крупные хлопья снега.
– Ха! – сказал танкист. – Генерал сбежал, пока мы спали. Наверное, захотел прогуляться!
И действительно, фельдфебель исчез. Может быть, его подвезли в одном из грузовиков, прошедших мимо, пока мы отдыхали.
– Этот подонок составит рапорт, – кричал танкист. – Ну, если я его найду, то дух из него выбью, как из проклятого большевика.
Некоторое время ушло у нас на то, чтобы выбраться из кустов, в которые мы съехали. Но уже через два часа мы въехали в деревню, название которой стерлось у меня из памяти; она была расположена в тридцати километрах от Белгорода. Повсюду кишмя кишели солдаты различных родов войск. Улицы в селе совершенно прямые; дома низкие, а крыши напоминали головы без лба: волосы сразу перерастают в брови. Двигались повозки с оборудованием, покрытым грязью. Бежали солдаты, искавшие свои полки. Дорога стала ровнее.
Мы отцепились от танка и взяли с собой десять саперов, ехавших на нем. В конце концов я остановил грузовик и стал искать свою роту. Двое военных сказали мне, что она ушла по направлению к Харькову, но не были в этом до конца уверены и порекомендовали обратиться в центр перенаправления, организованный в трейлере. В нем находилось три офицера. Когда, наконец, удалось привлечь их внимание, мне влетело за то, что я отстал. Они бы послали меня в трибунал, если б было время. Царила полная неразбериха; пехотинцы с криками и смехом занимали русские избы:
– Лучше уж поспать, пока все утрясется.
Им нужен был сухой угол, чтобы прилечь, но в каждую избу набилось столько, что для самих русских, которые в них жили, почти не осталось места.
Я же не знал, что предпринять, и стал искать Эрнста, который пошел в полевой госпиталь, и к «татре» вернулся с медиком, осмотревшим раненых.
– Еще продержатся, – сказал врач.
– Что? – спросил Эрнст. – Но мы уже похоронили двоих. Вы хоть бы перевязали их.
– Не говорите глупостей. Если я напишу, что им срочно требуется помощь, они проваляются на улице, ожидая своей очереди; вы раньше доберетесь до Белгорода – заодно не попадете в западню, которая тут явно намечается.
– Положение тяжелое? – спросил Эрнст.
– Да уж.
Таким образом, мы с Эрнстом оказались ответственными за судьбу двадцати раненых, некоторые из которых были в тяжелейшем состоянии; они несколько дней ожидали первой медицинской помощи. Мы не знали, что ответить солдату, который, корчась от боли, спросил, скоро ли мы прибудем в госпиталь.
– Отправляемся, – произнес, нахмурившись, Эрнст.
Может, он был и прав.
Я провел за баранкой всего несколько минут, когда меня хлопнул по плечу Эрнст:
– Давай, малыш, останавливайся. Если так пойдет и дальше, прикончишь кого-нибудь. Я поведу сам.
– Но ведь я должен вести, Эрнст. Я ведь числюсь в подразделении водителей.
– Не важно. Ты нас отсюда не вывезешь.
Это была чистая правда. Хотя я старался изо всех сил, грузовик бросало с одной стороны дороги на другую. По обеим сторонам дороги шли тысячи солдат.
Мы добрались до выезда из деревни, где выстроилась длинная очередь грузовиков, ожидавших заправки. Проехав вперед, мы, не обращая внимания на очередь, стали заправляться. К нам подошел жандарм.
– Вы почему не ждете, как остальные?
– Мы должны немедленно отправляться, герр жандарм. У нас раненые.
– Раненые? Тяжело? – Как и любой полицейский, он говорил недоверчивым тоном.
– Конечно.
Полицейский просунул голову под брезент:
– А мне кажется, что им не так уж плохо.
Раздались ругательства. Раненые пользовались своим положением, чтобы оскорбить жандарма.
– Ты, сукин сын, – проревел один, у которого оторвало часть плеча. – Вот таких мерзавцев и надо посылать на фронт. Пропусти нас, или я придушу тебя здоровой рукой.
Превозмогая боль, пехотинец поднялся, отчего с его лица отлила кровь. Казалось, он вполне может привести угрозу в исполнение.
Жандарм покраснел; его нервы не выдержали вида двадцати калек. Положение полицейского в крупном городе, который отчитывает буржуя за то, что тот проехал на красный свет, совершенно несравнимо с положением военного жандарма, который имеет дело с ветеранами, держащимися руками за кишки. И сами они, может быть, выбили кишки из противника. На лице жандарма появилась улыбка.
– Проваливайте, – сказал он тоном человека, которому на все плевать. Когда грузовик двинулся, он добавил: – Отправляйтесь, помрете где-нибудь еще.
Было трудно получить даже тридцать литров бензина, и, когда мы залили горючее, наша огромная машина тут же проглотила его. Но мы были рады и этому, лишь бы убраться подобру-поздорову. Дорогу пытались привести в нормальное состояние, но все равно остались еще участки непокрытой земли, превратившиеся в ужасные выбоины, которые надо было избегать любой ценой. Мы ехали и по шоссе, и по обочине, в зависимости от обстоятельств.
Справа от нас шла, как видно, еще необстрелянная часть. На солдатах было новое обмундирование. Нас остановил еще один отряд жандармов, проверивших документы. Они осмотрели грузовик, проверили наши удостоверения и место назначения… Вот последнее-то должны были назвать нам сами жандармы. Один из них взглянул в справочник, висевший у него на шее, и пролаял: направляйтесь в Харьков.
Это указание мы выполнили с большим неудовольствием: новая дорога представляла собой болото.
Бензина у нас осталось мало. По пути все время попадались брошенные в грязи машины: они либо сломались, либо у них кончилось горючее. Мы не успели еще проехать и пару километров, как нас остановил отряд пехотинцев, человек пятьдесят. Они приступом взяли грузовик. Среди них оказалось несколько раненых, которые сняли грязные лохмотья и шли с открытыми ранами.
– Ну-ка, потеснитесь, ребята, – говорили они.
– Вы же видите, у нас нет места! – кричал Эрнст.
Но избавиться от них нам не удавалось. Они пробрались в кузов, стали теснить раненых. Мы с Эрнстом пытались их остановить, но без толку: солдаты лезли повсюду.
– Возьмите меня, – кричал один из них, скребя о дверь окровавленными руками. Другой размахивал пропуском, срок действия которого истек. Порядок восстановило прибытие легковой машины, за которой шли два грузовика. Из нее вышел капитан СС.
– Это что за муравейник? Так недолго и сломать грузовик!
Чужаки, оставив раненых, немедленно разбежались. Эрнст отдал честь и объяснил положение.
– Отлично, – сказал капитан. – Вы берете с собой, вместе со своими ранеными, еще пятерых. Еще пять возьмем мы, а остальным придется идти, пока не прибудут санитары. За дело.
Эрнст объяснил, что у нас кончается горючее. Капитан дал знак солдатам, которые отпустили нам двадцать литров бензина. Через несколько минут мы снова отправились в путь.
Проезжая мимо группы солдат, пробирающихся по грязи, мы не останавливались, несмотря на просьбы их подвезти. К полудню, на последних каплях бензина, мы достигли городка, в котором собиралось фронтовое соединение. Еще чуть-чуть – и я бы преждевременно стал пехотинцем.
Нам пришлось ждать следующего дня, прежде чем мы смогли воспользоваться двадцатью литрами горючего, которые выбил Эрнст. Невдалеке послышались залпы крупнокалиберных орудий. Мы считали, что далеко отошли от фронта, и теперь недоумевали. Тогда мы еще не знали – я узнал об этом много лет спустя, – что маршрут наш пролегал параллельно линии Белгород – Харьков.
Тем не менее, выгрузив двух покойников, чтобы освободить место еще для трех раненых, мы немедленно выехали. Но во второй половине дня все снова пошло наперекосяк.
Наш грузовик шел в колонне из десяти машин. Мы миновали танковое соединение, выглядевшее как гигантская копия тварей, пробиравшихся по грязи. Они, очевидно, направлялись навстречу врагу. Мы с Эрнстом обменялись встревоженными взглядами. Какие-то солдаты, устанавливавшие противотанковое орудие, остановили нас.
– Поднажмите, парни, – крикнул офицер, когда мы притормозили. – Иван уже близко.
В этот раз нам хоть что-то объяснили. Но я никак не мог понять, каким образом русские, находившиеся километрах в семидесяти позади, смогли так быстро добраться сюда. Эрнст, сидевший за рулем, нажал на газ. Так же поступили водители и других грузовиков. Неожиданно в небе, на средней высоте, появилось пять самолетов. Я указал на них Эрнсту.
– Это «Яки», – крикнул он. – В укрытие!
Нас окружала грязь, изредка появлялся кустарник. С неба донеслись пулеметные очереди. Колонна ускорила движение, направляясь к пригорку, который мог хоть как-то нас защитить. Я высунулся из окна, смотря, что происходит. В небе появились два «фокке-вульфа»[8], которые сбили «Яков».
До самого конца войны воздушные силы русских не могли противостоять люфтваффе. Даже в Пруссии, где наиболее активно действовала русская авиация, «Мессершмиты-109» или «фокке-вульфы» обращали дюжину бронированных «Илов» в бегство. В середине войны, когда у люфтваффе было вдоволь резервов, даже большое количество русских самолетов не представляло серьезной опасности.
Два из трех оставшихся «Яков» обратились в бегство. Их преследовали наши самолеты. Но один самолет противника все же прорвался к конвою. «Фокке-вульф» погнался за ним.
– Вечно что-то грохочет, – сказал мне один из трактористов.
– Удачи, – ответил я.
Чуть поодаль солдаты моего соединения пытались совладать с лошадьми, падавшими в грязь и отчаянно ржавшими. Несколько раз подходили грузовики забрать канистры с бензином; к рассвету, когда меня так и не сменили, я недоумевал, осталось ли мне что-нибудь охранять. Бомбардировка продолжалась с той же мощью, что и прежде. Я устал и отказывался понимать происходящее. Подошли парни из моей роты во главе с сержантом, который подал мне знак присоединиться к ним. Как раз в этот момент ярдах в ста от нас разорвался один из снарядов дальнего действия. Нас подбросило, и мы со всех ног бросились наутек. На бегу я лишь тщетно искал глазами широкие плечи Гальса.
На лагерь падали все новые и новые снаряды; повсюду горело. Мы бросались на землю и снова вставали, все вымазавшись в грязи.
– Нечего зря валяться, – сказал сержант. – Смотрите на меня и делайте, как я.
В ушах что-то завизжало; мы вслед за сержантом бросились прямо в грязевое месиво. От мощнейшего взрыва прервалось дыхание, затем нас покрыло комьями грязи.
Мы снова выпрямились и вновь залегли, так как рядом раздались три или четыре разрыва. За нами вспыхивал пожар. Как только прошла опасность, мы бросились к складу боеприпасов.
От одного вида горы накрытых брезентом ящиков нам стало дурно. Если хоть самый маленький снаряд попадет сюда, в радиусе ста ярдов не останется ничего живого.
– Боже правый, – произнес сержант. – Да здесь никого. Невероятно.
Презирая опасность, он взгромоздился на самую вершину горы динамита и начал проверять номера на коробках, указывавшие, куда их направлять. А мы стояли и смотрели на него, подобно обреченным узникам, расставив ноги, с пустыми головами, ожидая приказов. Прибежали двое перемазанных в грязи солдат. Сержант начал им что-то кричать. Несмотря на грохот орудий, они отдали честь.
– Это вы здесь караульные?
– Да, герр сержант, – ответили они в унисон.
– Так где вас носило?
– Зов природы, – сказал один из караульных.
– Пошли сразу двое? Болваны! Тут такое творится, не до шуток. Назовите свои имена и соединения.
Сержант и не думал спускаться.
Про себя я проклял его: свинья, даже здесь думает о дисциплине, стоит там, готовит рапорт, как будто не происходит ничего особенного. Новые взрывы, прозвучавшие совсем близко, бросили нас на землю, лишь один сержант не обращал на них внимания.
– Зачищают наш тыл, – сказал он. – Выпустили небось свою чертову пехоту. Ну, что стоите, забирайтесь сюда и помогите мне.
Парализованные страхом, мы вскарабкались на жерло вулкана. Вспышки, освещавшие все вокруг, придавали нашим фигурам трагический облик. Через несколько минут мы уже бежали со всех ног, груженные тяжелыми ящиками.
Начался рассвет. Вспышки были почти не видны, горизонт окутало густым дымом. К полудню начала стрелять и наша артиллерия. Мы бегали, выполняя то один приказ, то другой, хотя и валились с ног от усталости. Помню, с Гальсом и Ленсеном мы сидели на краю огромной воронки, прислушиваясь к разрывам мощных снарядов.
Два дня подряд мы практически не спали. Продолжалась все та же пляска смерти. Мы несли в убежища, наполовину наполнившиеся водой, все больше раненых; их клали тут же на срубленные из бревен носилки. Полевые медики оказывали первую помощь. Вскоре госпитали, в которых не прекращались стоны раненых, оказались переполнены; новых пришлось класть под открытым небом, прямо на грязь. Хирурги проводили операции на умирающих то здесь, то там. Человеческие обрубки состояли из крови и грязи.
На утро третьего дня бой стал еще более напряженным. Мы валились с ног от усталости. Обстрел продолжался до наступления темноты, а затем сразу же прекратился. По всему фронту виднелись облака дыма. Мы постоянно ощущали присутствие смерти: это был не просто запах разлагающихся трупов, а именно запах, исходящий от смерти, когда число убитых достигает запредельной величины. Все, кому приходилось пройти через такие бои, знают, о чем я говорю.
От двух из восьми изб, составлявших наш лагерь, остался один пепел. Оставшиеся были переполнены ранеными. Лаус, у которого было доброе сердце, разрешил каждому два часа сна. Мы валились прямо на землю, там, где стояли, как будто внезапно усыпленные. Когда время отдыха проходило и нас будили, казалось, мы спали всего несколько минут.
И снова приходилось носить агонизирующих калек или рыться на обожженных трупах, выискивая бляхи с номером. Их потом высылали семьям на Родину с надписью: «Пали смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера».
Несмотря на тысячи убитых и раненых, на следующий день после прекращения стрельбы сражение на Дону немцы отмечали как свою победу. Рты умирающих раскрывали, чтобы и они насладились ею, напившись водки. По всей длине тридцатикилометрового фронта генерал Жуков и его «сибирская» армия, только что ставшая причиной разгрома немцев под Сталинградом, пытались прорвать линию фронта на Дону к югу от Воронежа. Но отчаянные атаки русских разбивались о наши непреклонно стоявшие боевые ряды. За эту неудачную попытку заплатили жизнью тысячи советских солдат, но и нам она обошлась очень дорого.
Тем вечером уехало три четверти моей роты. Грузовики были переполнены ранеными, лежавшими чуть ли не друг на друге. На некоторое время я остался без Гальса и Ленсена.
Дружба на войне дорогого стоила: может быть, ей способствовала общая ненависть, сплотившая людей. В обычной мирной жизни о такой дружбе и помыслить было невозможно. Теперь же я оказался с парой солдат, с которыми, возможно, и было интересно поговорить, но перекинуться словом мне так и не удавалось. При первой возможности я ушел от них, уселся в грузовике и попытался собраться с силами.
Ранним утром следующего дня раздался сигнал сбора. Я открыл глаза. В кабине грузовика оказалось отличное ложе: наконец-то я хоть немного поспал. Но от усталости мои мышцы одеревенели, и, несмотря на сон, потом я с трудом поднялся на ноги. Выбравшись наружу, ту же усталость читал на лице каждого.
Даже про Лауса нельзя было сказать, что он брызжет энергией. Он, как и остальные, проспал в обнимку с ящиками. Лаус сообщил, что мы отправляемся на запад. Вначале мы должны быть готовы оказать помощь саперам в погрузке или уничтожении того, что нельзя захватить с собой. Мы собрались у большого чайника, из которого нам наливали горячий напиток, который даже и не пытались назвать кофе, а затем пошли к саперам.
Весь вермахт на западном берегу Дона получил приказ отступать. Нас послали зачистить всю территорию, оставляемую войсками. Был дан приказ брать все, что возможно увезти. Врагу ничего не должно достаться. Кажется, уезжали все. На запад маршировали длинные цепочки пехотинцев, перемазанных грязью. Зачем было героически сопротивляться целых три дня, а затем отступать, мы так и не смогли понять.
Большинство из нас и не подозревало, что на Восточном фронте с января произошли крупные перемены. После падения Сталинграда в результате мощного наступления советских войск им удалось достичь пределов Харькова, перейти Донец и взять направление на Ростов, отрезав немцам пути наступления с Кавказа. Расположенным там германским войскам пришлось отходить к Азовскому морю, неся тяжелые потери. Газета «Восточный фронт» сообщала, что под Харьковом, на Кубани и даже в Анапе идут напряженные бои.
Поскольку большинство солдат имело смутное представление о географии России, мы и понятия не имели, что происходит. Тем не менее одного взгляда на карту было бы достаточно, чтобы понять, что западный берег реки Дон представляет собой крайнюю восточную точку германских позиций на территории России. К счастью для нас, Верховное командование отдало приказ об отступлении еще до того, как русские войска, замкнув клещи с севера и юга, отрезали бы нас от баз, расположенных в Белгороде и Харькове. Дон больше не являлся нашей линией обороны. От мысли о том, что мы могли бы оказаться в западне, как защитники Сталинграда, у меня холодело в жилах.
В течение двух дней пехотинцы уходили: либо на своих двоих, либо на грузовиках. Вскоре в почти полностью опустевшем лагере осталось лишь небольшое танковое подразделение роты. Аэродром люфтваффе являл собой странное зрелище: тысячи грузовиков, танков, тракторов и людей, копошащихся среди грязевых потоков.
А мы оказались в эпицентре этого сиропа: в нашу задачу входило распределение оставленных припасов. С нами работали саперы: они готовились взорвать боеприпасы, которыми мы обложили сараи, прикрепив к их каркасам остатки восьми сломанных грузовиков. К полудню мы подготовили настоящий фейерверк. На воздух взлетели повозки, сани и избы; все они сгорели. Две крупнокалиберные гаубицы, которые не удалось вытащить из трясины с помощью тракторов, также следовало уничтожить. Мы заталкивали в дула первую попавшуюся взрывчатку и как следует заделывали отверстие. От взрывов гаубицы раскололись пополам, во все стороны посыпалась смертельная шрапнель. А нас переполняла какая-то тихая радость. Вечером на территории лагеря обнаружили нескольких советских разведчиков, появившихся здесь, чтобы разузнать, что творится. Войска, прикрывавшие танковое подразделение, подали сигнал о том, что на нескольких направлениях враг проник на бывшие немецкие позиции. Спешно был дан приказ об отступлении. Мы уже не могли дальше удерживать нажим русских. В последний час перед отправлением мы попали под легкий артиллерийский обстрел. А затем отправились в путь.
Я нес с собой вещи, ища глазами машину, когда фельдфебель посадил меня за руль трофейного грузовика; в нем лежали раненые.
– Жми на газ! – крикнул он.
Считалось, что все солдаты вермахта умеют водить машину. Во время учений в Польше и я этому научился, но совсем на других машинах, а никак не на «татре». Однако обсуждать приказы не полагалось. На приборном щитке все стрелки стояли на нуле; тут же находилось несколько кнопок, а под ними что-то было написано непонятным шрифтом. Сапер прицепил тросом наш грузовик к танку. В любую минуту будет дан сигнал к началу движения, и мне во что бы то ни стало надо завести машину. Я подумал было вылезти и доложить, что не умею водить такой грузовик, но тогда мне могли бы дать более тяжелое задание или даже предложить добираться своим ходом.
Если я не уеду, то попаду в плен к большевикам – от одной мысли об этом у меня холодок пробежал по коже. Я отчаянно вцепился в руль, и тут произошло чудо. Мой взор остановился на Эрнсте, искавшем, кто бы его подвез. Я был спасен!
– Эрнст! – крикнул я. – Сюда. У меня полно места!
Приятель с радостью забрался в грузовик.
– А я уж собирался забраться сзади на танк, – сказал он. – Спасибо, что оставил место.
– Эрнст, – спросил я заговорщическим тоном. – Ты знаешь, как завести эту чертову машину?
– Ну ты даешь: расселся тут, и не знаешь, что делать.
Времени для объяснений не было. Выглянув из своей машины, один из танкистов приказал начинать движение. Нейбах повернул ключи на щитке. В ответ послышалось урчание. Я вдавил акселератор: раздалось несколько выхлопов.
– Осторожно, – прокричал мне танкист.
Я улыбнулся, кивнул и отпустил педаль. Мы поехали. С какой скоростью? Откуда мне было знать! Главное – не пятились задом. Покачнувшись, грузовик пошел в путь; позади раздались проклятия.
Уже после войны, во Франции, один придурок, который много из себя воображал, учил меня, как водить «Рено 4 CV», с таким видом, будто командует океанским лайнером. Ради кусочка розовой бумаги, которая дала мне право водить автомобиль, мне пришлось пройти через глупейшие упражнения. Я даже не пытался объяснить ему, что прошел Россию на грузовике даже не по дороге, а по реке, а грузовик шел на буксире у танка, который вилял так, что вот-вот грозил снести перед моей машины.
Он бы мне ни за что не поверил. Ведь мой наставник принадлежал к победоносным войскам союзников. Все они корчили из себя героев, подобно французским солдатам, которых я встречал после войны. Только победителям дано право рассказывать истории. Поверженные же – к тому времени превратившиеся в ублюдков и недоумков – должны были молчать о своих воспоминаниях, страхах и радостях.
Положение дел в первую ночь отступления затруднял ливень, потребовавший от нас с Эрнстом акробатических трюков. Ведь временами нам приходилось следовать своим ходом по дороге, прокладываемой танком. Без него мы ни за что бы не выбрались из этой трясины. Танкист раздраженно давил на акселератор, время от времени таща за собой «татру», которая, казалось, готова развалиться надвое. Гусеницы танка превращали землю в сироп, а дождь делал из него суп. Ветровое стекло залепило грязью, Эрнсту приходилось вылезать и бежать вперед, чтобы вытереть его руками.
Лишь небольшая часть фар оставалась чистой от грязи; но вскоре их полностью залепило грязью, и не стало видно даже танка, хотя он двигался от нас не более чем в пяти метрах. На дорогу наш грузовик танк вытягивал несколько раз, и каждый раз, когда это происходило, я думал, не отвалились ли еще передние колеса.
А в кузове раненые уже больше не стонали. Может быть, они все умерли – какая теперь разница! Конвой неумолимо двигался вперед; лучи поднимающегося солнца освещали изможденные лица солдат. Порядка не было никакого. Отстаем ли мы от графика или опережаем – это уже не важно. Неожиданно водитель танка свернул направо с дороги, которую даже на танке теперь пройти стало невозможно, и поехал по обочине, подминая под себя кусты.
Наш грузовик, колес которого было уже не видно из-под облепившей их грязи, протащило вперед с беспомощно тарахтящим мотором. Затем все остановилось. Это была уже вторая остановка с тех пор, как мы отправились в путь. Однажды мы уже останавливались ночью для заправки. Солдаты выпрыгнули из танка прямо на сломанные ветви. Зад их жег раскаленный двигатель, а остальные части тела замерзали под холодным дождем. Возникла стычка между фельдфебелем из саперных войск и командиром танка. Обмен любезностями чуть не привел к драке. Остальные воспользовались передышкой, чтобы подзаправиться.
– Часовой перерыв! – прокричал фельдфебель, взявший на себя командование отрядом. – Пользуйтесь им на всю катушку.
– Да пошел ты, – рявкнул танкист, который не желал выслушивать приказы новоиспеченного командира. – Мы отправимся, когда я хорошенько высплюсь.
– К утру мы должны быть в Белгороде, – произнес фельдфебель стальным голосом. Ему явно не давала покоя мечта стать офицером. Затем, положив руку на пистолет, висевший сбоку, он добавил: – Отправляемся по моему приказу. У меня звание выше, так что придется подчиниться.
– Пристрели меня, если хочешь, и сам поведешь танк. Я два дня не спал, а сейчас ни за что не сдвинусь с места.
Фельдфебель залился краской, но смолчал. Затем повернулся к нам:
– Вы двое! Вместо того чтобы спать на ходу, помогли бы раненым. У них тоже есть нужды.
– Вот именно, – произнес танкист, явно искавший неприятностей. – А когда они закончат, герр фельдфебель вытрет им задницы.
– Смотри у меня, я подам рапорт, – сказал фельдфебель, тяжело дыша. Он даже побелел от гнева.
Несмотря на тряску, раненые, лежавшие в кузове, были еще живы. Они не издавали ни звука, а бинты пропитались свежей кровью. Борясь с усталостью, мы помогли устроиться поудобнее всем, кроме одного, у которого не было обеих ног. Все они просили пить, и мы, не зная, как это опасно, дали им столько воды и спиртного, сколько они просили. Этого, конечно, нельзя было делать: вскоре двое умерли.
Мы похоронили их в грязи, отметив могилы палками с надетыми на них касками. Затем устроились с Эрнстом в грузовике, намереваясь хоть немного поспать, но сон не шел, и мы лежали просто так и говорили о мире. Через два часа командир танка дал приказ об отправлении – как он и говорил. Прошла половина утра. Стоял ясный день, с деревьев медленно падали крупные хлопья снега.
– Ха! – сказал танкист. – Генерал сбежал, пока мы спали. Наверное, захотел прогуляться!
И действительно, фельдфебель исчез. Может быть, его подвезли в одном из грузовиков, прошедших мимо, пока мы отдыхали.
– Этот подонок составит рапорт, – кричал танкист. – Ну, если я его найду, то дух из него выбью, как из проклятого большевика.
Некоторое время ушло у нас на то, чтобы выбраться из кустов, в которые мы съехали. Но уже через два часа мы въехали в деревню, название которой стерлось у меня из памяти; она была расположена в тридцати километрах от Белгорода. Повсюду кишмя кишели солдаты различных родов войск. Улицы в селе совершенно прямые; дома низкие, а крыши напоминали головы без лба: волосы сразу перерастают в брови. Двигались повозки с оборудованием, покрытым грязью. Бежали солдаты, искавшие свои полки. Дорога стала ровнее.
Мы отцепились от танка и взяли с собой десять саперов, ехавших на нем. В конце концов я остановил грузовик и стал искать свою роту. Двое военных сказали мне, что она ушла по направлению к Харькову, но не были в этом до конца уверены и порекомендовали обратиться в центр перенаправления, организованный в трейлере. В нем находилось три офицера. Когда, наконец, удалось привлечь их внимание, мне влетело за то, что я отстал. Они бы послали меня в трибунал, если б было время. Царила полная неразбериха; пехотинцы с криками и смехом занимали русские избы:
– Лучше уж поспать, пока все утрясется.
Им нужен был сухой угол, чтобы прилечь, но в каждую избу набилось столько, что для самих русских, которые в них жили, почти не осталось места.
Я же не знал, что предпринять, и стал искать Эрнста, который пошел в полевой госпиталь, и к «татре» вернулся с медиком, осмотревшим раненых.
– Еще продержатся, – сказал врач.
– Что? – спросил Эрнст. – Но мы уже похоронили двоих. Вы хоть бы перевязали их.
– Не говорите глупостей. Если я напишу, что им срочно требуется помощь, они проваляются на улице, ожидая своей очереди; вы раньше доберетесь до Белгорода – заодно не попадете в западню, которая тут явно намечается.
– Положение тяжелое? – спросил Эрнст.
– Да уж.
Таким образом, мы с Эрнстом оказались ответственными за судьбу двадцати раненых, некоторые из которых были в тяжелейшем состоянии; они несколько дней ожидали первой медицинской помощи. Мы не знали, что ответить солдату, который, корчась от боли, спросил, скоро ли мы прибудем в госпиталь.
– Отправляемся, – произнес, нахмурившись, Эрнст.
Может, он был и прав.
Я провел за баранкой всего несколько минут, когда меня хлопнул по плечу Эрнст:
– Давай, малыш, останавливайся. Если так пойдет и дальше, прикончишь кого-нибудь. Я поведу сам.
– Но ведь я должен вести, Эрнст. Я ведь числюсь в подразделении водителей.
– Не важно. Ты нас отсюда не вывезешь.
Это была чистая правда. Хотя я старался изо всех сил, грузовик бросало с одной стороны дороги на другую. По обеим сторонам дороги шли тысячи солдат.
Мы добрались до выезда из деревни, где выстроилась длинная очередь грузовиков, ожидавших заправки. Проехав вперед, мы, не обращая внимания на очередь, стали заправляться. К нам подошел жандарм.
– Вы почему не ждете, как остальные?
– Мы должны немедленно отправляться, герр жандарм. У нас раненые.
– Раненые? Тяжело? – Как и любой полицейский, он говорил недоверчивым тоном.
– Конечно.
Полицейский просунул голову под брезент:
– А мне кажется, что им не так уж плохо.
Раздались ругательства. Раненые пользовались своим положением, чтобы оскорбить жандарма.
– Ты, сукин сын, – проревел один, у которого оторвало часть плеча. – Вот таких мерзавцев и надо посылать на фронт. Пропусти нас, или я придушу тебя здоровой рукой.
Превозмогая боль, пехотинец поднялся, отчего с его лица отлила кровь. Казалось, он вполне может привести угрозу в исполнение.
Жандарм покраснел; его нервы не выдержали вида двадцати калек. Положение полицейского в крупном городе, который отчитывает буржуя за то, что тот проехал на красный свет, совершенно несравнимо с положением военного жандарма, который имеет дело с ветеранами, держащимися руками за кишки. И сами они, может быть, выбили кишки из противника. На лице жандарма появилась улыбка.
– Проваливайте, – сказал он тоном человека, которому на все плевать. Когда грузовик двинулся, он добавил: – Отправляйтесь, помрете где-нибудь еще.
Было трудно получить даже тридцать литров бензина, и, когда мы залили горючее, наша огромная машина тут же проглотила его. Но мы были рады и этому, лишь бы убраться подобру-поздорову. Дорогу пытались привести в нормальное состояние, но все равно остались еще участки непокрытой земли, превратившиеся в ужасные выбоины, которые надо было избегать любой ценой. Мы ехали и по шоссе, и по обочине, в зависимости от обстоятельств.
Справа от нас шла, как видно, еще необстрелянная часть. На солдатах было новое обмундирование. Нас остановил еще один отряд жандармов, проверивших документы. Они осмотрели грузовик, проверили наши удостоверения и место назначения… Вот последнее-то должны были назвать нам сами жандармы. Один из них взглянул в справочник, висевший у него на шее, и пролаял: направляйтесь в Харьков.
Это указание мы выполнили с большим неудовольствием: новая дорога представляла собой болото.
Бензина у нас осталось мало. По пути все время попадались брошенные в грязи машины: они либо сломались, либо у них кончилось горючее. Мы не успели еще проехать и пару километров, как нас остановил отряд пехотинцев, человек пятьдесят. Они приступом взяли грузовик. Среди них оказалось несколько раненых, которые сняли грязные лохмотья и шли с открытыми ранами.
– Ну-ка, потеснитесь, ребята, – говорили они.
– Вы же видите, у нас нет места! – кричал Эрнст.
Но избавиться от них нам не удавалось. Они пробрались в кузов, стали теснить раненых. Мы с Эрнстом пытались их остановить, но без толку: солдаты лезли повсюду.
– Возьмите меня, – кричал один из них, скребя о дверь окровавленными руками. Другой размахивал пропуском, срок действия которого истек. Порядок восстановило прибытие легковой машины, за которой шли два грузовика. Из нее вышел капитан СС.
– Это что за муравейник? Так недолго и сломать грузовик!
Чужаки, оставив раненых, немедленно разбежались. Эрнст отдал честь и объяснил положение.
– Отлично, – сказал капитан. – Вы берете с собой, вместе со своими ранеными, еще пятерых. Еще пять возьмем мы, а остальным придется идти, пока не прибудут санитары. За дело.
Эрнст объяснил, что у нас кончается горючее. Капитан дал знак солдатам, которые отпустили нам двадцать литров бензина. Через несколько минут мы снова отправились в путь.
Проезжая мимо группы солдат, пробирающихся по грязи, мы не останавливались, несмотря на просьбы их подвезти. К полудню, на последних каплях бензина, мы достигли городка, в котором собиралось фронтовое соединение. Еще чуть-чуть – и я бы преждевременно стал пехотинцем.
Нам пришлось ждать следующего дня, прежде чем мы смогли воспользоваться двадцатью литрами горючего, которые выбил Эрнст. Невдалеке послышались залпы крупнокалиберных орудий. Мы считали, что далеко отошли от фронта, и теперь недоумевали. Тогда мы еще не знали – я узнал об этом много лет спустя, – что маршрут наш пролегал параллельно линии Белгород – Харьков.
Тем не менее, выгрузив двух покойников, чтобы освободить место еще для трех раненых, мы немедленно выехали. Но во второй половине дня все снова пошло наперекосяк.
Наш грузовик шел в колонне из десяти машин. Мы миновали танковое соединение, выглядевшее как гигантская копия тварей, пробиравшихся по грязи. Они, очевидно, направлялись навстречу врагу. Мы с Эрнстом обменялись встревоженными взглядами. Какие-то солдаты, устанавливавшие противотанковое орудие, остановили нас.
– Поднажмите, парни, – крикнул офицер, когда мы притормозили. – Иван уже близко.
В этот раз нам хоть что-то объяснили. Но я никак не мог понять, каким образом русские, находившиеся километрах в семидесяти позади, смогли так быстро добраться сюда. Эрнст, сидевший за рулем, нажал на газ. Так же поступили водители и других грузовиков. Неожиданно в небе, на средней высоте, появилось пять самолетов. Я указал на них Эрнсту.
– Это «Яки», – крикнул он. – В укрытие!
Нас окружала грязь, изредка появлялся кустарник. С неба донеслись пулеметные очереди. Колонна ускорила движение, направляясь к пригорку, который мог хоть как-то нас защитить. Я высунулся из окна, смотря, что происходит. В небе появились два «фокке-вульфа»[8], которые сбили «Яков».
До самого конца войны воздушные силы русских не могли противостоять люфтваффе. Даже в Пруссии, где наиболее активно действовала русская авиация, «Мессершмиты-109» или «фокке-вульфы» обращали дюжину бронированных «Илов» в бегство. В середине войны, когда у люфтваффе было вдоволь резервов, даже большое количество русских самолетов не представляло серьезной опасности.
Два из трех оставшихся «Яков» обратились в бегство. Их преследовали наши самолеты. Но один самолет противника все же прорвался к конвою. «Фокке-вульф» погнался за ним.