Страница:
— Но мы допустили одну серьёзную ошибку, — посетовал глухоман Декера. — Мы позволили пыльникам улететь.
— А что мы могли поделать? — возразил тот, что жил на равнине. — Мы никак не могли предотвратить их исхода. Да и нельзя было этого делать: они разумные существа и вольны поступать, как считают нужным.
— Что и произошло, — резюмировал глухоман, живший у океана.
— Но все же, — возразил глухоман, обитавший в далёкой пустыне, — они родились здесь и выросли. Они были частью планеты, а мы позволили им покинуть её. С их уходом планета чего-то лишилась. Я частенько размышлял о том, что было бы, если бы они осталось.
— Уважаемые хранители, — вступил в разговор глухоман, живший в чаще леса, — полагаю, что такие гадания бессмысленны. Они улетели давным-давно. Может быть, когда-нибудь им вздумается вернуться и оказать какое-то воздействие на родную планету, но сие нам неизвестно, и мы никогда не сможем этого узнать. Не исключено, что планета вовсе не пострадала от того, что они её покинули. Может быть, их влияние, останься они тут, оказалось бы и отрицательным. Я вообще удивлён, что мы затронули эту тему.
— Мы её затронули, потому что один из них остался, — пояснил глухоман, живший неподалёку от Декера, — и живёт рядом с одним из органических существ — из тех, что создали металлический народец. Другие улетели, а он остался. Я много думал — почему? Может быть, его просто забыли тут. А может быть — оставили намеренно. Он ведь детёныш, совсем маленький.
— А что мы могли поделать? — возразил тот, что жил на равнине. — Мы никак не могли предотвратить их исхода. Да и нельзя было этого делать: они разумные существа и вольны поступать, как считают нужным.
— Что и произошло, — резюмировал глухоман, живший у океана.
— Но все же, — возразил глухоман, обитавший в далёкой пустыне, — они родились здесь и выросли. Они были частью планеты, а мы позволили им покинуть её. С их уходом планета чего-то лишилась. Я частенько размышлял о том, что было бы, если бы они осталось.
— Уважаемые хранители, — вступил в разговор глухоман, живший в чаще леса, — полагаю, что такие гадания бессмысленны. Они улетели давным-давно. Может быть, когда-нибудь им вздумается вернуться и оказать какое-то воздействие на родную планету, но сие нам неизвестно, и мы никогда не сможем этого узнать. Не исключено, что планета вовсе не пострадала от того, что они её покинули. Может быть, их влияние, останься они тут, оказалось бы и отрицательным. Я вообще удивлён, что мы затронули эту тему.
— Мы её затронули, потому что один из них остался, — пояснил глухоман, живший неподалёку от Декера, — и живёт рядом с одним из органических существ — из тех, что создали металлический народец. Другие улетели, а он остался. Я много думал — почему? Может быть, его просто забыли тут. А может быть — оставили намеренно. Он ведь детёныш, совсем маленький.
Глава 32
Радужное облачко искристой пыли покачивалось в воздухе над резной спинкой стула, стоявшего около стола о мраморной крышкой.
— Вернулся, стало быть, — проговорил Теннисон мысленно.
— Пожалуйста! — сказал Шептун. — Ну пожалуйста.
— Нет, я не собираюсь уступать тебе, — Теннисон. — Но поговорить пора.
— Давай, — обрадовался Шептун. — Давай поговорим. Я с превеликой радостью расскажу тебе о себе. Больше никто-никто на свете не знает, что я и кто я.
— Ну, валяй рассказывай.
— Глухоманы называют меня пыльником, а Декер зовёт Шептуном, а…
— Меня совершенно не интересует, кто тебя как называет. Ты давай выкладывай, что ты такое.
— Я — неустойчивый конгломерат молекул, все молекулы диссоциированы и составляют единое целое — меня. И каждая из молекул, может быть, даже каждый атом меня, разумны. Я — уроженец этой планеты, хотя я не помню её начала и не знаю конца. Не исключено, что я бессмертен, хотя я об этом никогда не задумывался. Хотя, скорее всего, так оно и есть. Меня, например, нельзя убить. Даже когда я весь рассеян, так сильно, что все атомы отстоят друг от друга на целую вечность, каждый из них хранит в себе меня целиком, содержит и чувства мои, и разум.
— Вот это да, — восхитился Теннисон. — Потрясающий ты парень! Бессмертный, разумный, вездесущий, и никто тебя пальцем тронуть не может. Все у тебя есть.
— Нет, не все. К сожалению, не все. У меня есть разум, и, как разумное существо, я стремлюсь к познанию, к знаниям. Но мне недостаёт инструмента для познания.
— Стало быть, ты ищешь этот инструмент?
— Слишком грубо сказано.
— Надо понимать, ты меня хочешь использовать как инструмент для познания? И что же тебе хочется узнать?
— Мне нужно узнать о Ватикане. О том, что за работу они проводят. Мне нужно попасть в те миры, которые отыскивают Слушатели. Я давно пытаюсь это сделать, но пока узнал мало, очень мало. Проникнуть в мыслительные процессы машин нет никакой возможности. Мне такой тип разума не подходит. Но и самые слабые мои попытки что-либо разузнать уже вызвали подозрения в Ватикане. Они думают, что кто-то шпионит за ними, но не знают, кто и зачем. Они хотят отыскать меня, но найти не могут. Даже не догадываются, наверное, что я существую.
— Так ты думаешь, что я мог бы тебе помочь? Ты уверен, что я захочу?
— Ты можешь мне помочь. В этом нет сомнений. Ты ведь имеешь возможность смотреть записи на кристаллах. Если бы ты позволил мне войти в твоё сознание, то я мог бы посмотреть их вместе с тобой и тогда мы оба…
— Но, Шептун, почему именно я? Есть ведь, к примеру, Экайер.
— Я пытался. Но он меня не чувствует. Он не более восприимчив к моему присутствию, чем роботы. Он не понимает, что я рядом, даже не видит моего сияния. Декер видит сияние, и я могу с ним разговаривать. Но он не имеет возможности смотреть кристаллы, и в сознание к нему я войти не могу. Остаёшься только ты, ну и кое-кто ещё.
— Кто же?
— Та, которую ты зовёшь Джилл.
— Ты уже говорил с ней?
— Нет, не говорил. Но, наверное, смог бы. Её сознание тоже не закрыто для меня.
— Слушай, что я тебе скажу, Шептун, — строго сказал Теннисон. — Оставь Джилл в покое. Не смей её трогать. Понял?
— Понял. Не буду её трогать.
— Значит, ты хочешь смотреть кристаллы вместе со мной. Это все?
— Не все. Но это — самое главное.
— А теперь скажи зачем. Зачем тебе смотреть кристаллы?
— Чтобы отыскать свою родню.
— Кого-кого? — удивился Теннисон. — Какая такая родня?
— Давным-давно, так давно, что границы времени теряются и расплываются, когда начинаешь об этом думать, — я был маленькой частичкой, одной из многих частичек большого облака, состоящего из множества других пыльников, или других Шептунов, — как тебе больше нравится. Облако это состояло из множества мне подобных, и у него была судьба, и была цель. Эта цель — познание Вселенной.
— Ты мне зубы не заговаривай, — посоветовал Теннисон.
— Но это правда, чистая правда! Мне нет резона лгать тебе, — ведь ты можешь уличить меня во лжи, и тогда я потеряю всякую надежду на сотрудничество с тобой.
— Да, верно. Врать тебе смысла нет, это точно. Ну, и что стряслось с этим твоим облаком?
— Все ушли. Оставили меня одного, — ответил Шептун. — Почему, зачем я не знаю. Знаю только, что они ушли изучать Вселенную. Долгие, горькие часы я провёл, гадая, почему они покинули меня. Но даже оставшись один-одинёшенек, я должен исполнять своё предназначение. Я обязан изучать Вселенную.
— Должен — значит должен. Валяй изучай. Я не возражаю.
— Смеёшься? Не веришь мне?
— А с какой стати мне тебе верить? Ты рассказал мне, чего ты хочешь и как тебе нужна моя помощь. Но позволь спросить: мне-то что до этого? Что я с этого буду иметь, кроме твоего прекрасного общества?
— Ты тяжёлый человек, Теннисон.
— Но не глупый. И никому не позволю использовать меня. Мне кажется, что тут должно быть что-то вроде сделки.
— Сделка? — обрадовался Шептун. — Да, конечно, сделка.
— Нормально… — покачал головой Теннисон. — Сделка с дьяволом.
— Кто из нас дьявол? Если я правильно понимаю суть этого понятия, то я — вовсе не он. И ты, как мне кажется, тоже.
— О'кэй, значит, не с дьяволом.
— Я немного побродил в твоём сознании без разрешения. За что прошу простить меня.
— Ты прощён. Если действительно немного.
— Правда, правда, совсем недолго. Буквально несколько мгновений. В твоём сознании я успел заметить два мира. Осеннюю страну и математический мир. Который из них ты хотел бы посетить? Не просто увидеть, не просто посмотреть, а именно — посетить.
— Хочешь сказать, что можешь перенести меня туда? Что я могу попасть в эти миры?
— Да, со мной ты можешь попасть в эти миры. И лучше понять их, хотя в этом я не до конца уверен. Но ты обязательно сможешь увидеть их более ясно, лучше ощутить.
— Даже Рай?
— Но ты не видел такого кристалла!
— Да, не видел, — согласился Теннисон.
— Ну как?
— Ты предлагаешь мне посетить один из миров и вернуться обратно?
— Конечно, и вернуться. Обязательно. Ты же никогда не уходишь туда, откуда нельзя вернуться.
— Значит, ты перенесёшь меня…
— Нет. Мы пойдём вместе.
«Это невозможно, — подумал Теннисон. — Кошмар какой-то! Либо я снова сплю, либо этот пройдоха, жулик несчастный…»
— Это возможно, — возразил Шептун, — И я не жулик. Ты ведь думал о математическом мире? Ты его видел во сне. Он не даёт тебе покоя.
— Я там ничего как следует не разглядел. Многое было скрыто от меня. Почти все. Но я понимал, что там что-то есть. Понимал, но не видел.
— Ну так пойдём со мной — и увидишь.
— И… пойму?
— Нет, я не уверен, что мы поймём. Но одна голова — хорошо, а две лучше.
— Ты меня искушаешь, Шептун. Ох, искушаешь… Не рискую ли я с тобой, а?
— Никакого риска, уверяю тебя, друг! Можно я буду звать тебя другом?
— Другом? Пока рановато, Шептун. Зови лучше партнёром. У партнёров тоже должно быть доверие друг к другу. Но если ты обманешь меня…
— Если я обману?
— Об этом узнает Декер, и ты лишишься единственного друга.
— С твоей стороны непорядочно угрожать, партнёр.
— Возможно.
— Но ты стоишь на своём.
— Да, я стою на своём, — упрямо заявил Теннисон.
— Значит, ты не против того, чтобы отправиться вместе в математический мир?
— Да, но… нужно же посмотреть кристалл.
— Нет нужды. Все запечатлено у тебя в сознании.
— Да, но плохо, несовершенно. Я не видел всего. Многие детали отсутствуют.
— Ошибаешься, там все есть. Нужно только покопаться. Ты и я, вместе, сумеем сообща разглядеть все получше.
— «Сообща», — повторил Теннисон. — Выходит, мы сообщники. Не нравится мне такое слово.
— Ну, если хочешь, назови единством. Нас будет не двое, мы будем вместе одно целое. А теперь, подумай хорошенько о математическом мире. Вспомни его как можно лучше. Попробуем проникнуть туда.
— Вернулся, стало быть, — проговорил Теннисон мысленно.
— Пожалуйста! — сказал Шептун. — Ну пожалуйста.
— Нет, я не собираюсь уступать тебе, — Теннисон. — Но поговорить пора.
— Давай, — обрадовался Шептун. — Давай поговорим. Я с превеликой радостью расскажу тебе о себе. Больше никто-никто на свете не знает, что я и кто я.
— Ну, валяй рассказывай.
— Глухоманы называют меня пыльником, а Декер зовёт Шептуном, а…
— Меня совершенно не интересует, кто тебя как называет. Ты давай выкладывай, что ты такое.
— Я — неустойчивый конгломерат молекул, все молекулы диссоциированы и составляют единое целое — меня. И каждая из молекул, может быть, даже каждый атом меня, разумны. Я — уроженец этой планеты, хотя я не помню её начала и не знаю конца. Не исключено, что я бессмертен, хотя я об этом никогда не задумывался. Хотя, скорее всего, так оно и есть. Меня, например, нельзя убить. Даже когда я весь рассеян, так сильно, что все атомы отстоят друг от друга на целую вечность, каждый из них хранит в себе меня целиком, содержит и чувства мои, и разум.
— Вот это да, — восхитился Теннисон. — Потрясающий ты парень! Бессмертный, разумный, вездесущий, и никто тебя пальцем тронуть не может. Все у тебя есть.
— Нет, не все. К сожалению, не все. У меня есть разум, и, как разумное существо, я стремлюсь к познанию, к знаниям. Но мне недостаёт инструмента для познания.
— Стало быть, ты ищешь этот инструмент?
— Слишком грубо сказано.
— Надо понимать, ты меня хочешь использовать как инструмент для познания? И что же тебе хочется узнать?
— Мне нужно узнать о Ватикане. О том, что за работу они проводят. Мне нужно попасть в те миры, которые отыскивают Слушатели. Я давно пытаюсь это сделать, но пока узнал мало, очень мало. Проникнуть в мыслительные процессы машин нет никакой возможности. Мне такой тип разума не подходит. Но и самые слабые мои попытки что-либо разузнать уже вызвали подозрения в Ватикане. Они думают, что кто-то шпионит за ними, но не знают, кто и зачем. Они хотят отыскать меня, но найти не могут. Даже не догадываются, наверное, что я существую.
— Так ты думаешь, что я мог бы тебе помочь? Ты уверен, что я захочу?
— Ты можешь мне помочь. В этом нет сомнений. Ты ведь имеешь возможность смотреть записи на кристаллах. Если бы ты позволил мне войти в твоё сознание, то я мог бы посмотреть их вместе с тобой и тогда мы оба…
— Но, Шептун, почему именно я? Есть ведь, к примеру, Экайер.
— Я пытался. Но он меня не чувствует. Он не более восприимчив к моему присутствию, чем роботы. Он не понимает, что я рядом, даже не видит моего сияния. Декер видит сияние, и я могу с ним разговаривать. Но он не имеет возможности смотреть кристаллы, и в сознание к нему я войти не могу. Остаёшься только ты, ну и кое-кто ещё.
— Кто же?
— Та, которую ты зовёшь Джилл.
— Ты уже говорил с ней?
— Нет, не говорил. Но, наверное, смог бы. Её сознание тоже не закрыто для меня.
— Слушай, что я тебе скажу, Шептун, — строго сказал Теннисон. — Оставь Джилл в покое. Не смей её трогать. Понял?
— Понял. Не буду её трогать.
— Значит, ты хочешь смотреть кристаллы вместе со мной. Это все?
— Не все. Но это — самое главное.
— А теперь скажи зачем. Зачем тебе смотреть кристаллы?
— Чтобы отыскать свою родню.
— Кого-кого? — удивился Теннисон. — Какая такая родня?
— Давным-давно, так давно, что границы времени теряются и расплываются, когда начинаешь об этом думать, — я был маленькой частичкой, одной из многих частичек большого облака, состоящего из множества других пыльников, или других Шептунов, — как тебе больше нравится. Облако это состояло из множества мне подобных, и у него была судьба, и была цель. Эта цель — познание Вселенной.
— Ты мне зубы не заговаривай, — посоветовал Теннисон.
— Но это правда, чистая правда! Мне нет резона лгать тебе, — ведь ты можешь уличить меня во лжи, и тогда я потеряю всякую надежду на сотрудничество с тобой.
— Да, верно. Врать тебе смысла нет, это точно. Ну, и что стряслось с этим твоим облаком?
— Все ушли. Оставили меня одного, — ответил Шептун. — Почему, зачем я не знаю. Знаю только, что они ушли изучать Вселенную. Долгие, горькие часы я провёл, гадая, почему они покинули меня. Но даже оставшись один-одинёшенек, я должен исполнять своё предназначение. Я обязан изучать Вселенную.
— Должен — значит должен. Валяй изучай. Я не возражаю.
— Смеёшься? Не веришь мне?
— А с какой стати мне тебе верить? Ты рассказал мне, чего ты хочешь и как тебе нужна моя помощь. Но позволь спросить: мне-то что до этого? Что я с этого буду иметь, кроме твоего прекрасного общества?
— Ты тяжёлый человек, Теннисон.
— Но не глупый. И никому не позволю использовать меня. Мне кажется, что тут должно быть что-то вроде сделки.
— Сделка? — обрадовался Шептун. — Да, конечно, сделка.
— Нормально… — покачал головой Теннисон. — Сделка с дьяволом.
— Кто из нас дьявол? Если я правильно понимаю суть этого понятия, то я — вовсе не он. И ты, как мне кажется, тоже.
— О'кэй, значит, не с дьяволом.
— Я немного побродил в твоём сознании без разрешения. За что прошу простить меня.
— Ты прощён. Если действительно немного.
— Правда, правда, совсем недолго. Буквально несколько мгновений. В твоём сознании я успел заметить два мира. Осеннюю страну и математический мир. Который из них ты хотел бы посетить? Не просто увидеть, не просто посмотреть, а именно — посетить.
— Хочешь сказать, что можешь перенести меня туда? Что я могу попасть в эти миры?
— Да, со мной ты можешь попасть в эти миры. И лучше понять их, хотя в этом я не до конца уверен. Но ты обязательно сможешь увидеть их более ясно, лучше ощутить.
— Даже Рай?
— Но ты не видел такого кристалла!
— Да, не видел, — согласился Теннисон.
— Ну как?
— Ты предлагаешь мне посетить один из миров и вернуться обратно?
— Конечно, и вернуться. Обязательно. Ты же никогда не уходишь туда, откуда нельзя вернуться.
— Значит, ты перенесёшь меня…
— Нет. Мы пойдём вместе.
«Это невозможно, — подумал Теннисон. — Кошмар какой-то! Либо я снова сплю, либо этот пройдоха, жулик несчастный…»
— Это возможно, — возразил Шептун, — И я не жулик. Ты ведь думал о математическом мире? Ты его видел во сне. Он не даёт тебе покоя.
— Я там ничего как следует не разглядел. Многое было скрыто от меня. Почти все. Но я понимал, что там что-то есть. Понимал, но не видел.
— Ну так пойдём со мной — и увидишь.
— И… пойму?
— Нет, я не уверен, что мы поймём. Но одна голова — хорошо, а две лучше.
— Ты меня искушаешь, Шептун. Ох, искушаешь… Не рискую ли я с тобой, а?
— Никакого риска, уверяю тебя, друг! Можно я буду звать тебя другом?
— Другом? Пока рановато, Шептун. Зови лучше партнёром. У партнёров тоже должно быть доверие друг к другу. Но если ты обманешь меня…
— Если я обману?
— Об этом узнает Декер, и ты лишишься единственного друга.
— С твоей стороны непорядочно угрожать, партнёр.
— Возможно.
— Но ты стоишь на своём.
— Да, я стою на своём, — упрямо заявил Теннисон.
— Значит, ты не против того, чтобы отправиться вместе в математический мир?
— Да, но… нужно же посмотреть кристалл.
— Нет нужды. Все запечатлено у тебя в сознании.
— Да, но плохо, несовершенно. Я не видел всего. Многие детали отсутствуют.
— Ошибаешься, там все есть. Нужно только покопаться. Ты и я, вместе, сумеем сообща разглядеть все получше.
— «Сообща», — повторил Теннисон. — Выходит, мы сообщники. Не нравится мне такое слово.
— Ну, если хочешь, назови единством. Нас будет не двое, мы будем вместе одно целое. А теперь, подумай хорошенько о математическом мире. Вспомни его как можно лучше. Попробуем проникнуть туда.
Глава 33
Енох, кардинал Феодосий вошёл в библиотеку и опустился на табуретку рядом с Джилл, больше похожий на разодетое чучело, чем на кардинала.
— Надеюсь, — обратился он к Джилл, — вы не имеете ничего против визитов старого занудного робота, которому некуда девать время?
— Преосвященный, я очень рада, что вы заходите ко мне, — сказала Джилл. — Мне так нравится с вами беседовать.
— Странно… — покачал головой кардинал. Он поставил ноги на низенькую скамеечку и обхватил себя руками ниже груди, словно у него болел живот. — Разве не странно, что у таких разных существ, как вы и я, есть о чем побеседовать? Должно быть, у наших бесед интересные темы. Вы согласны со мной?
— Да, Преосвященный, согласна.
— Я проникся к вам большим уважением, — сказал кардинал. — Вы работаете упорно, с большим энтузиазмом. У вам острый, пытливый ум, вы ничему не позволяете ускользнуть от вашего внимания. Ваши ассистенты хорошо отзываются о вас.
— Хотите сказать, что ко мне приставлены шпионы, которые вам обо мне докладывают?
— О нет, — сказал кардинал, протестующе подняв руку. — Вы прекрасно понимаете, что я не хотел этого сказать. Но иногда, когда мне случается с ними беседовать, ваше имя упоминается. Вы им очень нравитесь, Джилл. Вы думаете, как робот, — так они мне сказали.
— Надеюсь, что это не так.
— Но что же дурного в мышлении робота, мисс Робертс?
— Ничего, наверное. Но для меня мышление робота не годится, вот и все. Я должна думать, как человек.
— Люди — странный народ, — задумчиво промолвил Феодосий. — К такому выводу я пришёл, наблюдая за ними много лет. Вы, может быть, не знаете, как роботы восхищаются людьми, как преклоняются перед ними. Люди — один из излюбленных предметов разговоров, мы проводим долгие часы в беседах о них. Я уверен, что прочные отношения между людьми и роботами вполне возможны. Существуют мифы, в которых описывается подобная близость. У меня лично ни с кем из людей таких отношений не было, и теперь я начинаю ощущать, как мне этого всю жизнь не хватало. Должен раскрыть вам маленькую тайну: мне стало казаться, что во время моих визитов к вам между нами стало возникать что-то напоминающее такие отношения. Надеюсь, вы не возражаете против таких мыслей?
— Ну что вы, конечно, нет. Для меня это большая честь.
— До сих пор, — продолжал кардинал, — у меня с людьми были только краткие, исключительно деловые контакты. Экайер — единственный из людей, с кем меня связывают более или менее продолжительные отношения.
— Пол Экайер — очень хороший человек, — сказала Джилл.
— Хороший. Да, пожалуй, хороший. Несколько упрямый, правда. Он целиком посвятил себя своим Слушателям.
— Но это его работа, — возразила Джилл, — и он её делает хорошо.
— Это верно, но порой он будто забывает, ради кого делает эту работу. Он берет на себя больше ответственности, чем на него возложено. Сам процесс работы становится для него главным. Но его Программа — это программа Ватикана. А он порой ведёт себя так, будто это его личное дело.
— Ваше Преосвященство, к чему вы клоните? Может быть, вас слишком беспокоит случай с Мэри?
Кардинал поднял голову, внимательно посмотрел на Джилл и улыбнулся.
— Мисс, я понимаю ваших ассистентов. Вы, пожалуй, слишком умны, больше, чем нужно.
— Да что вы, — махнула рукой Джилл. — Как раз наоборот, чаще я слишком глупа, когда пытаюсь быть умной.
— Меня беспокоит, — сказал робот, — этот случай со святой. Я не уверен, что нам необходима святая. Она может доставить нам больше хлопот, чем кажется. А что вы думаете об этом, мисс Робертс?
— Я никогда специально не думала об этом. Слышала какие-то разговоры, вот и все.
— Экайер не торопится передавать нам второй кристалл, где записано повторное посещение Рая Слушательницей Мэри. У меня такое ощущение, что добровольно он его не отдаст. Я не знаю, что произошло. И думаю, никто не знает. Ходят самые нелепые слухи.
— И, наверное, все они далеки от истины.
— Скорее всего. Обычно в слухах мало правды. Но почему Экайер не передал нам этот кристалл?
— Ну, может быть, он слишком занят? У него так много всяких дел. А что, он всегда немедленно передаёт кристаллы в Ватикан?
— Да нет, не всегда. Обычно он передаёт их, когда сам пожелает.
— Ну вот видите! Он, наверное, просто сам ещё не успел посмотреть.
— Ох, не знаю, — растерянно покачал головой кардинал. — Экайер близкий друг Теннисона, а Теннисон знаком с Декером.
— Ваше Преосвященство, вы говорите так, будто они втроём сговорились против вас. При чем тут Теннисон и Декер? Вот уж кого вам совершенно нечего бояться. Экайер и Теннисон работают на Ватикан. А уж Декер вообще ни при чем.
— Вы могли бы помочь мне.
— Не уверена. А почему вы так думаете?
— Вам все должно быть известно. Вы спите с Теннисоном.
— Стыдно, Ваше Преосвященство, — возмущённо проговорила Джилл. — Я не знала, что роботы обращают внимание на такие вещи!
— О, в том смысле, в котором вы подумали, нас это нисколько не волнует. Просто Теннисон мог сказать вам об этом.
— А ведь вас, Преосвященный, волнует не то, что Мэри могут объявить святой, не так ли? — поинтересовалась Джилл. — Дело в Рае, верно? Но если вас это так беспокоит, почему бы вам не отправить туда своих сотрудников — пусть бы они выяснили, что там такое.
— У нас нет координат, и мы не знаем, где его искать.
— А я думаю, что вы боитесь, — уверенно сказала Джилл. — Ваше Преосвященство, признайтесь, что боитесь. Даже если бы у вас имелись точные координаты, вы бы побоялись туда отправиться. Вы боитесь того, что можете найти там.
— Дело не в этом, — покачал головой кардинал. — Да, я действительно боюсь, но у страха моего другая причина, гораздо более серьёзная. Меня пугает нынешняя ситуация в Ватикане. Столько столетий дела у нас шли хорошо! Были и успехи, и неудачи, были расхождения во мнениях, но никогда до сих пор я ни на йоту не сомневался, что наше учреждение выстоит. Оно казалось мне таким же прочным, как та могучая скала, на которой оно покоится. Но теперь я чувствую, что в недрах несокрушимой твердыни зародились какие-то сдвиги, будто почва стала колебаться под ногами — не знаю, хорошо ли я передаю свои ощущения, но ясно чувствую предвестье смуты, которая может сокрушить все устройство и принципы, на которых оно основано. Откуда ветер дует, я не знаю, но уверен, что где-то скрывается некий энтузиаст, активный разрушитель устоев, который все время подогревает эту таящуюся, тлеющую смуту, подбрасывает поленья в огонь. Я уже давно понял, что кто-то — тот же смутьян или кто-то другой — потихоньку крадёт из сокровищницы наших знаний. Не слишком нагло, не чересчур открыто, — а как крошечная мышка, откусывающая потихоньку от головки сыра весом в целую тонну. Не знаю, одно и то же ли это лицо, а если нет, то связаны ли они между собой — не могу даже догадываться. Знаю одно: Ватикан должен устоять, с нами ничто не должно случиться и никому не должно быть позволено мешать нам. Слишком многое поставлено на карту.
— Ваше Преосвященство, — попыталась успокоить его Джилл, — мне кажется, вы напрасно так волнуетесь. У вас все так хорошо организовано и продумано, Ватикан слишком силён, чтобы кто-то или что-то могло его разрушить.
— Не его, мисс Робертс, не сам Ватикан, — но цель, которой он посвятил себя. Давным-давно — вы, вероятно, уже знаете об этом, постольку уже довольно глубоко изучили нашу историю — мы прибыли сюда в поисках истинной веры. Сейчас среди нашей братии можно отыскать таких, кто уверен, что мы от этой цели отказались, что мы предали её ради технических и философских знаний, не имеющих с верой ничего общего. Я уверен, что те, кто так думает, глубоко заблуждаются. Моё искреннее убеждение состоит в том, что вера, безусловно, связана со знанием — не со всяким знанием, конечно, а с особенным, очень специфичным. Но для того чтобы достичь такого знания и прийти к единственно верному ответу, нам нужно для начала ответить на множество вопросов. Может быть, порой мы идём по ложному следу, но мы не имеем права пренебрегать и ложными следами — это даёт возможность убедиться, что они ведут в тупик, где нет ничего, — то есть нет ответа.
— Выходят, ваш взгляд на вещи изменился, — отметила Джилл. — Насколько я смогла понять из изучаемых мной материалов, раньше вера ставилась выше знания.
— Да, в каком-то смысле, в первом приближении, так сказать, — вы правы. Просто мы сами поначалу не понимали, что вера должна быть основана на знании, она не может быть слепой, нельзя без конца повторять неправду в надежде, что от многократного повторения она станет правдой. Нам не нужна ложь. Нам нужны знания.
Кардинал умолк и, глядя на Джилл прямым, немигающим взглядом робота, поднял руку и торжественно очертил в воздухе круг. Джилл догадалась, что этим жестом он изобразил Вселенную, всё во времени и пространстве за пределами этой комнаты, где они сидели.
— Где-то там, — сказал он, — есть кто-то или что-то, кто знает ответы на все вопросы. И среди множества ответов есть тот, который мы ищем. Именно его мы обязаны узнать. А может быть, нам нужно узнать все ответы, каждый из них, и они укажут путь к единственно верному. Как бы то ни было, задача наша — поиск ответа. И мы не имеем права отступить, поддаться слабости, соблазниться славой и могуществом. Неважно, сколько на это уйдёт времени, но наша задача должна быть выполнена.
— Но Рай может стать основой самообмана, которого вы так опасаетесь.
— Мы не имеем права рисковать.
— Но вы должны понимать, что это не Рай. Не тот старый христианский Рай с парящими ангелами, звучащими трубами и золотыми мостовыми!
— Умом понимаю, мисс Робертс, что этого не может быть, — а что если так оно и есть?
— Значит, вот вам и ответ.
— Нет. Нам не такой ответ нужен. Нам нужен не просто ответ, а ответ ответов. Если мы удовлетворимся таким ответом, то перестанем искать главный ответ.
— Ну что я могу вам посоветовать? — пожала плечами Джилл. — Тогда отправляйтесь туда и докажите, что это не Рай. А потом возвращайтесь и продолжайте работу.
— Мы не можем рисковать, — повторил кардинал.
— В каком смысле? Вы боитесь, что там действительно Рай?
— Не только. Ватикан в любом случае не выиграет. Это будет то, что вы, люди, зовёте ничьей. Если это не Рай, мы столкнёмся с тем, что многие из наших сотрудников разочаруются в Слушателях, перестанут им доверять. Как вы не понимаете? Если будет доказано, что Мэри ошиблась, поднимется страшный вой — все станут орать: «Долой Слушателей! Их работа ни гроша не стоит!» А ведь Поисковая Программа Экайера — наш единственный, самый мощный инструмент. Он должен быть вне сомнений, слухов и какой бы то ни было критики. Если Программа не выстоит, пройдут столетия, прежде чем мы восстановим утраченное, если вообще можно будет что-то восстановить.
Джилл испугалась.
— Ваше Преосвященство, вы не должны позволить этому случиться! — воскликнула она.
— Бог не допустит этого, — проговорил кардинал.
— Надеюсь, — обратился он к Джилл, — вы не имеете ничего против визитов старого занудного робота, которому некуда девать время?
— Преосвященный, я очень рада, что вы заходите ко мне, — сказала Джилл. — Мне так нравится с вами беседовать.
— Странно… — покачал головой кардинал. Он поставил ноги на низенькую скамеечку и обхватил себя руками ниже груди, словно у него болел живот. — Разве не странно, что у таких разных существ, как вы и я, есть о чем побеседовать? Должно быть, у наших бесед интересные темы. Вы согласны со мной?
— Да, Преосвященный, согласна.
— Я проникся к вам большим уважением, — сказал кардинал. — Вы работаете упорно, с большим энтузиазмом. У вам острый, пытливый ум, вы ничему не позволяете ускользнуть от вашего внимания. Ваши ассистенты хорошо отзываются о вас.
— Хотите сказать, что ко мне приставлены шпионы, которые вам обо мне докладывают?
— О нет, — сказал кардинал, протестующе подняв руку. — Вы прекрасно понимаете, что я не хотел этого сказать. Но иногда, когда мне случается с ними беседовать, ваше имя упоминается. Вы им очень нравитесь, Джилл. Вы думаете, как робот, — так они мне сказали.
— Надеюсь, что это не так.
— Но что же дурного в мышлении робота, мисс Робертс?
— Ничего, наверное. Но для меня мышление робота не годится, вот и все. Я должна думать, как человек.
— Люди — странный народ, — задумчиво промолвил Феодосий. — К такому выводу я пришёл, наблюдая за ними много лет. Вы, может быть, не знаете, как роботы восхищаются людьми, как преклоняются перед ними. Люди — один из излюбленных предметов разговоров, мы проводим долгие часы в беседах о них. Я уверен, что прочные отношения между людьми и роботами вполне возможны. Существуют мифы, в которых описывается подобная близость. У меня лично ни с кем из людей таких отношений не было, и теперь я начинаю ощущать, как мне этого всю жизнь не хватало. Должен раскрыть вам маленькую тайну: мне стало казаться, что во время моих визитов к вам между нами стало возникать что-то напоминающее такие отношения. Надеюсь, вы не возражаете против таких мыслей?
— Ну что вы, конечно, нет. Для меня это большая честь.
— До сих пор, — продолжал кардинал, — у меня с людьми были только краткие, исключительно деловые контакты. Экайер — единственный из людей, с кем меня связывают более или менее продолжительные отношения.
— Пол Экайер — очень хороший человек, — сказала Джилл.
— Хороший. Да, пожалуй, хороший. Несколько упрямый, правда. Он целиком посвятил себя своим Слушателям.
— Но это его работа, — возразила Джилл, — и он её делает хорошо.
— Это верно, но порой он будто забывает, ради кого делает эту работу. Он берет на себя больше ответственности, чем на него возложено. Сам процесс работы становится для него главным. Но его Программа — это программа Ватикана. А он порой ведёт себя так, будто это его личное дело.
— Ваше Преосвященство, к чему вы клоните? Может быть, вас слишком беспокоит случай с Мэри?
Кардинал поднял голову, внимательно посмотрел на Джилл и улыбнулся.
— Мисс, я понимаю ваших ассистентов. Вы, пожалуй, слишком умны, больше, чем нужно.
— Да что вы, — махнула рукой Джилл. — Как раз наоборот, чаще я слишком глупа, когда пытаюсь быть умной.
— Меня беспокоит, — сказал робот, — этот случай со святой. Я не уверен, что нам необходима святая. Она может доставить нам больше хлопот, чем кажется. А что вы думаете об этом, мисс Робертс?
— Я никогда специально не думала об этом. Слышала какие-то разговоры, вот и все.
— Экайер не торопится передавать нам второй кристалл, где записано повторное посещение Рая Слушательницей Мэри. У меня такое ощущение, что добровольно он его не отдаст. Я не знаю, что произошло. И думаю, никто не знает. Ходят самые нелепые слухи.
— И, наверное, все они далеки от истины.
— Скорее всего. Обычно в слухах мало правды. Но почему Экайер не передал нам этот кристалл?
— Ну, может быть, он слишком занят? У него так много всяких дел. А что, он всегда немедленно передаёт кристаллы в Ватикан?
— Да нет, не всегда. Обычно он передаёт их, когда сам пожелает.
— Ну вот видите! Он, наверное, просто сам ещё не успел посмотреть.
— Ох, не знаю, — растерянно покачал головой кардинал. — Экайер близкий друг Теннисона, а Теннисон знаком с Декером.
— Ваше Преосвященство, вы говорите так, будто они втроём сговорились против вас. При чем тут Теннисон и Декер? Вот уж кого вам совершенно нечего бояться. Экайер и Теннисон работают на Ватикан. А уж Декер вообще ни при чем.
— Вы могли бы помочь мне.
— Не уверена. А почему вы так думаете?
— Вам все должно быть известно. Вы спите с Теннисоном.
— Стыдно, Ваше Преосвященство, — возмущённо проговорила Джилл. — Я не знала, что роботы обращают внимание на такие вещи!
— О, в том смысле, в котором вы подумали, нас это нисколько не волнует. Просто Теннисон мог сказать вам об этом.
— А ведь вас, Преосвященный, волнует не то, что Мэри могут объявить святой, не так ли? — поинтересовалась Джилл. — Дело в Рае, верно? Но если вас это так беспокоит, почему бы вам не отправить туда своих сотрудников — пусть бы они выяснили, что там такое.
— У нас нет координат, и мы не знаем, где его искать.
— А я думаю, что вы боитесь, — уверенно сказала Джилл. — Ваше Преосвященство, признайтесь, что боитесь. Даже если бы у вас имелись точные координаты, вы бы побоялись туда отправиться. Вы боитесь того, что можете найти там.
— Дело не в этом, — покачал головой кардинал. — Да, я действительно боюсь, но у страха моего другая причина, гораздо более серьёзная. Меня пугает нынешняя ситуация в Ватикане. Столько столетий дела у нас шли хорошо! Были и успехи, и неудачи, были расхождения во мнениях, но никогда до сих пор я ни на йоту не сомневался, что наше учреждение выстоит. Оно казалось мне таким же прочным, как та могучая скала, на которой оно покоится. Но теперь я чувствую, что в недрах несокрушимой твердыни зародились какие-то сдвиги, будто почва стала колебаться под ногами — не знаю, хорошо ли я передаю свои ощущения, но ясно чувствую предвестье смуты, которая может сокрушить все устройство и принципы, на которых оно основано. Откуда ветер дует, я не знаю, но уверен, что где-то скрывается некий энтузиаст, активный разрушитель устоев, который все время подогревает эту таящуюся, тлеющую смуту, подбрасывает поленья в огонь. Я уже давно понял, что кто-то — тот же смутьян или кто-то другой — потихоньку крадёт из сокровищницы наших знаний. Не слишком нагло, не чересчур открыто, — а как крошечная мышка, откусывающая потихоньку от головки сыра весом в целую тонну. Не знаю, одно и то же ли это лицо, а если нет, то связаны ли они между собой — не могу даже догадываться. Знаю одно: Ватикан должен устоять, с нами ничто не должно случиться и никому не должно быть позволено мешать нам. Слишком многое поставлено на карту.
— Ваше Преосвященство, — попыталась успокоить его Джилл, — мне кажется, вы напрасно так волнуетесь. У вас все так хорошо организовано и продумано, Ватикан слишком силён, чтобы кто-то или что-то могло его разрушить.
— Не его, мисс Робертс, не сам Ватикан, — но цель, которой он посвятил себя. Давным-давно — вы, вероятно, уже знаете об этом, постольку уже довольно глубоко изучили нашу историю — мы прибыли сюда в поисках истинной веры. Сейчас среди нашей братии можно отыскать таких, кто уверен, что мы от этой цели отказались, что мы предали её ради технических и философских знаний, не имеющих с верой ничего общего. Я уверен, что те, кто так думает, глубоко заблуждаются. Моё искреннее убеждение состоит в том, что вера, безусловно, связана со знанием — не со всяким знанием, конечно, а с особенным, очень специфичным. Но для того чтобы достичь такого знания и прийти к единственно верному ответу, нам нужно для начала ответить на множество вопросов. Может быть, порой мы идём по ложному следу, но мы не имеем права пренебрегать и ложными следами — это даёт возможность убедиться, что они ведут в тупик, где нет ничего, — то есть нет ответа.
— Выходят, ваш взгляд на вещи изменился, — отметила Джилл. — Насколько я смогла понять из изучаемых мной материалов, раньше вера ставилась выше знания.
— Да, в каком-то смысле, в первом приближении, так сказать, — вы правы. Просто мы сами поначалу не понимали, что вера должна быть основана на знании, она не может быть слепой, нельзя без конца повторять неправду в надежде, что от многократного повторения она станет правдой. Нам не нужна ложь. Нам нужны знания.
Кардинал умолк и, глядя на Джилл прямым, немигающим взглядом робота, поднял руку и торжественно очертил в воздухе круг. Джилл догадалась, что этим жестом он изобразил Вселенную, всё во времени и пространстве за пределами этой комнаты, где они сидели.
— Где-то там, — сказал он, — есть кто-то или что-то, кто знает ответы на все вопросы. И среди множества ответов есть тот, который мы ищем. Именно его мы обязаны узнать. А может быть, нам нужно узнать все ответы, каждый из них, и они укажут путь к единственно верному. Как бы то ни было, задача наша — поиск ответа. И мы не имеем права отступить, поддаться слабости, соблазниться славой и могуществом. Неважно, сколько на это уйдёт времени, но наша задача должна быть выполнена.
— Но Рай может стать основой самообмана, которого вы так опасаетесь.
— Мы не имеем права рисковать.
— Но вы должны понимать, что это не Рай. Не тот старый христианский Рай с парящими ангелами, звучащими трубами и золотыми мостовыми!
— Умом понимаю, мисс Робертс, что этого не может быть, — а что если так оно и есть?
— Значит, вот вам и ответ.
— Нет. Нам не такой ответ нужен. Нам нужен не просто ответ, а ответ ответов. Если мы удовлетворимся таким ответом, то перестанем искать главный ответ.
— Ну что я могу вам посоветовать? — пожала плечами Джилл. — Тогда отправляйтесь туда и докажите, что это не Рай. А потом возвращайтесь и продолжайте работу.
— Мы не можем рисковать, — повторил кардинал.
— В каком смысле? Вы боитесь, что там действительно Рай?
— Не только. Ватикан в любом случае не выиграет. Это будет то, что вы, люди, зовёте ничьей. Если это не Рай, мы столкнёмся с тем, что многие из наших сотрудников разочаруются в Слушателях, перестанут им доверять. Как вы не понимаете? Если будет доказано, что Мэри ошиблась, поднимется страшный вой — все станут орать: «Долой Слушателей! Их работа ни гроша не стоит!» А ведь Поисковая Программа Экайера — наш единственный, самый мощный инструмент. Он должен быть вне сомнений, слухов и какой бы то ни было критики. Если Программа не выстоит, пройдут столетия, прежде чем мы восстановим утраченное, если вообще можно будет что-то восстановить.
Джилл испугалась.
— Ваше Преосвященство, вы не должны позволить этому случиться! — воскликнула она.
— Бог не допустит этого, — проговорил кардинал.
Глава 34
Раньше мир уравнений виделся Теннисону сквозь дымку, его очертания были искажены колеблющимся, плывущим маревом — так в жаркий солнечный день виден другой берег озера, поверхность которого сияет радужными бликами, отражая палящие лучи. Теперь же все было видно чётко и ясно. Он стоял на твёрдой почве, а перед ним ровными рядами, насколько хватало глаз, выстроившись разноцветные кубоиды, испещрённые значками и графиками. Вдали угадывалась линия горизонта, она поднималась кверху наподобие края огромной чаши, и там, далеко-далеко, край её соприкасался с опрокинутой чашей небес. Поверхность планеты — если это была планета — была покрыта горохово-зелёным ковром, но это не была трава. Что именно — Теннисон пока понять на мог.
— Шептун! — позвал Теннисон.
Ответа не последовало. Шептуна не было. Он был один. Или нет, не один. Шептун тоже был здесь, но не как нечто отдельное. Здесь, в незнакомом, чужом мире, Теннисон находился не сам по себе — тут были он и Шептун, соединённые в одно целое.
Он застыл, поражённый внезапной догадкой, не понимая, откуда это стало ему известно. Шли мгновения, и он догадался, что додумался до этого не он, Теннисон, а Шептун, который сейчас был его неотъемлемой частью. Но кроме этого Шептун никак не обнаруживал своего присутствия. «Интересно, — подумал Теннисон, — а как себя чувствует Шептун? Кажется ли ему, что он сам по себе, или он тоже осознает себя частью единого целого? Чувствует ли он моё присутствие?» Но ответа на его безмолвный вопрос не последовало. Шептун не давал знать, так ли оно на самом деле.
Самое удивительное, что Теннисон ощущал реальность своего присутствия в математическом мире: не смотрел на него со стороны, а лично там находился. Он чувствовал твёрдую поверхность под ногами и дышал легко и свободно, словно на планете земного типа. Он попробовал оценить параметры окружающей среды — состав атмосферы, её плотность, давление, силу притяжения, температуру воздуха. Производя в уме вычисления, он поразился. Подсчёты были весьма приблизительны, но он понимал, что все параметры намного лучше — условия были не просто подходящими для жизни, а идеально подходящими.
Кубоиды оказались расцвечены разнообразнее и ярче, чем тогда, когда он смотрел кристалл и видел их во сне. Уравнений и графиков на их поверхности было намного больше. Приглядевшись к ближайшей группе кубоидов, он заметил, что все они — разного цвета, а уравнения и графики на их поверхности совершенно разные. Каждый из них нёс в себе нечто индивидуальное.
Он до сих пор не сдвинулся с места, и та часть, которую мучили сомнения относительно его присутствия здесь — наверное, собственно Теннисон, — не давала ему сделать ни единого движения. Наконец он сумел преодолеть оцепенение и сделал первый осторожный шаг, чтобы удостовериться в том, что может двигаться. Уравнения-кубоиды стояли неподвижно, и Теннисон решил предпринять попытку контакта и начать двигаться. «Неужели, — подумал он, — я буду стоять тут и глазеть, а потом уберусь восвояси? Тогда между теперешним посещением этого мира и предыдущими не будет никакой разницы».
Он медленно, шаг за шагом приближался к кубоидам. Подойдя к одному из них довольно близко, Теннисон прикинул его «рост», то есть — высоту.
«Рост» кубоид имел приличный — что-то около восьми футов, и Теннисон смотрел на его верхнюю часть, запрокинув голову. В длину кубоид был раза в два больше. Теннисон не мог определить ширину кубоида, оттуда, где стоял, но он вышел из положения и взглянул на другой кубоид, который был развернут к нему боком, и понял, что ширина кубоида составляет около девяти футов. «Наверное, — подумал Теннисон, — размеры у них могут быть разные». Но те, что стояли к нему поближе, казались совершенно одинаковыми.
Передняя поверхность кубоида, к которому он подошёл поближе, была бордового цвета, на ней были изображаемы уравнения преимущественно оранжевые, но кое-где вкраплялись красный, жёлтый, зелёный цвета. Он попытался решить в уме самое длинное уравнение, но оказалось, что значки, которыми оно было написано, Теннисону незнакомы.
Тот кубоид, по которому Теннисон определил ширину, был ярко-розовым, уравнения на нем — зеленые, а сзади него стоял ещё один, пепельно-серый в рыжих крапинках. Уравнения на нем были лимонно-жёлтые, а графики — сиреневые. Этот кубоид выглядел забавно, казался «веселее» остальных.
Пока Теннисон приближался к кубоидам, с их стороны никакой реакции не последовало, они оставались неподвижными.
Только сейчас Теннисон обнаружил, что в этом мире совершенно нет звуков. Это был мир безмолвия. «Так вот почему я здесь не в своей тарелке, — понял Теннисон. — Ведь я так привык к тому, что меня всю жизнь сопровождают звуки — хоть какие-нибудь. Даже когда лежишь в блаженной тишине, нет-нет да и раздастся какой-нибудь звук — то скрипнет рассохшаяся половица, то лёгкий ветерок пошевелит листву за окном, то муха зажужжит от обиды, ударившись в оконное стекло…» Здесь же не было ничего, полное беззвучие.
— Шептун! — позвал Теннисон.
Ответа не последовало. Шептуна не было. Он был один. Или нет, не один. Шептун тоже был здесь, но не как нечто отдельное. Здесь, в незнакомом, чужом мире, Теннисон находился не сам по себе — тут были он и Шептун, соединённые в одно целое.
Он застыл, поражённый внезапной догадкой, не понимая, откуда это стало ему известно. Шли мгновения, и он догадался, что додумался до этого не он, Теннисон, а Шептун, который сейчас был его неотъемлемой частью. Но кроме этого Шептун никак не обнаруживал своего присутствия. «Интересно, — подумал Теннисон, — а как себя чувствует Шептун? Кажется ли ему, что он сам по себе, или он тоже осознает себя частью единого целого? Чувствует ли он моё присутствие?» Но ответа на его безмолвный вопрос не последовало. Шептун не давал знать, так ли оно на самом деле.
Самое удивительное, что Теннисон ощущал реальность своего присутствия в математическом мире: не смотрел на него со стороны, а лично там находился. Он чувствовал твёрдую поверхность под ногами и дышал легко и свободно, словно на планете земного типа. Он попробовал оценить параметры окружающей среды — состав атмосферы, её плотность, давление, силу притяжения, температуру воздуха. Производя в уме вычисления, он поразился. Подсчёты были весьма приблизительны, но он понимал, что все параметры намного лучше — условия были не просто подходящими для жизни, а идеально подходящими.
Кубоиды оказались расцвечены разнообразнее и ярче, чем тогда, когда он смотрел кристалл и видел их во сне. Уравнений и графиков на их поверхности было намного больше. Приглядевшись к ближайшей группе кубоидов, он заметил, что все они — разного цвета, а уравнения и графики на их поверхности совершенно разные. Каждый из них нёс в себе нечто индивидуальное.
Он до сих пор не сдвинулся с места, и та часть, которую мучили сомнения относительно его присутствия здесь — наверное, собственно Теннисон, — не давала ему сделать ни единого движения. Наконец он сумел преодолеть оцепенение и сделал первый осторожный шаг, чтобы удостовериться в том, что может двигаться. Уравнения-кубоиды стояли неподвижно, и Теннисон решил предпринять попытку контакта и начать двигаться. «Неужели, — подумал он, — я буду стоять тут и глазеть, а потом уберусь восвояси? Тогда между теперешним посещением этого мира и предыдущими не будет никакой разницы».
Он медленно, шаг за шагом приближался к кубоидам. Подойдя к одному из них довольно близко, Теннисон прикинул его «рост», то есть — высоту.
«Рост» кубоид имел приличный — что-то около восьми футов, и Теннисон смотрел на его верхнюю часть, запрокинув голову. В длину кубоид был раза в два больше. Теннисон не мог определить ширину кубоида, оттуда, где стоял, но он вышел из положения и взглянул на другой кубоид, который был развернут к нему боком, и понял, что ширина кубоида составляет около девяти футов. «Наверное, — подумал Теннисон, — размеры у них могут быть разные». Но те, что стояли к нему поближе, казались совершенно одинаковыми.
Передняя поверхность кубоида, к которому он подошёл поближе, была бордового цвета, на ней были изображаемы уравнения преимущественно оранжевые, но кое-где вкраплялись красный, жёлтый, зелёный цвета. Он попытался решить в уме самое длинное уравнение, но оказалось, что значки, которыми оно было написано, Теннисону незнакомы.
Тот кубоид, по которому Теннисон определил ширину, был ярко-розовым, уравнения на нем — зеленые, а сзади него стоял ещё один, пепельно-серый в рыжих крапинках. Уравнения на нем были лимонно-жёлтые, а графики — сиреневые. Этот кубоид выглядел забавно, казался «веселее» остальных.
Пока Теннисон приближался к кубоидам, с их стороны никакой реакции не последовало, они оставались неподвижными.
Только сейчас Теннисон обнаружил, что в этом мире совершенно нет звуков. Это был мир безмолвия. «Так вот почему я здесь не в своей тарелке, — понял Теннисон. — Ведь я так привык к тому, что меня всю жизнь сопровождают звуки — хоть какие-нибудь. Даже когда лежишь в блаженной тишине, нет-нет да и раздастся какой-нибудь звук — то скрипнет рассохшаяся половица, то лёгкий ветерок пошевелит листву за окном, то муха зажужжит от обиды, ударившись в оконное стекло…» Здесь же не было ничего, полное беззвучие.