Страница:
IV. 3
…подземных демонов чти по закону…
Человеческие души, украшенные правдивостью и добродетелью, называются демонами, ибо они сведущие и знающие. В отличие от демонов по природе, составляющих средний род, их называют подземными, как способных жить среди людей на земле, вселяться в земные тела и обитать под землей. Демонами их называют для того, чтобы отличать их от дурных и невежественных людей, которые несведущи и не являются демонами, и подземными – чтобы отличать их от вечно сведущих и вечно обладающих знанием существ, которые по своей природе не могут жить среди людей на земле или вселяться в земные тела. Наименование «подземный демон» относится к тому, кто, будучи по природе человеком, стал по характеру демоном, поскольку третий род собственно называется земным, как последний среди мысленных сущностей и обращенный к земной жизни. Первый род был небесным, второй – эфирным. И поскольку все люди в этом отношении являются подземными и разумными, но не все – демонами или мудрецами, стихи, справедливо добавив, назвали мудрых людей подземными демонами. Не все люди мудры, и не все мудрецы – люди, но и славные герои, и бессмертные боги, превосходя людей своей природой, являются и мудрыми, и благими. Таким образом, стихи советуют почитать людей, стоящих рядом с божествами разных родов: людей, равных демонам и равных ангелам, и людей, подобных славным героям. Не следует думать, будто стихи советуют почитать некий злой род демонов, как может показаться из обычного употребления этого слова. Вообще человеку, поклоняющемуся богу и сознающему свое достоинство, не пристало почитать то, что ниже человеческой сущности. Самого же человека мы не будем почитать после высших существ, если он не подобен им и не включен в сонм богов. Какой же почет подобает также и подземным демонам? Сочинение говорит: законные деяния. Это значит следовать наставлениям, которые они оставили нам, соблюдать их заповеди, как законы, идти по тому пути в жизни, который прошли они сами, решили указать нам и постарались сохранить для следующих поколений, как непреходящее отеческое достояние, записав ради общей пользы в книгах основания добродетелей и устои истины. Следовать и подчиняться им в жизни – значит оказывать им более истинный почет, чем щедрое возлияние или богатая жертва. Таков почет, подобающий высшим существам от демиурга, средней области небес и эфирных родов и до добродетельных людей. Поскольку нужно учитывать также и отношения в жизни, например, с родителями и родными (они не являются всецело благими, но всецело заслуживают почтения ради ценности родственной связи), то стихи добавили:
V. 4
Мать и отца уважай, проявляй внимание к ближним…
Стихи рекомендовали поклоняться совершенным людям, как высшим и божественным, и советуют почитать родителей и всех близких родственников за одно только родство. Чем для нас в вечном сообществе являются высшие существа – небесные боги, занимающие место родителей, и герои вместо почтенных родных – тем в земной жизни для нас служат родители и родные, как самые близкие родителям и потому почитаемые после них. Как нам почитать также и их? Не построить ли свою жизнь в соответствии с их образом мыслей, так, чтобы думать и делать все, что бы они ни пожелали? Но так воспитание добродетели может превратиться в стремление к пороку, если родители оказались бы дурными людьми. Будем ли мы во всем презирать их, осуждая порочность? Так как же нам следовать этому закону? Можем ли мы, не почитая божественный лик родителей или полубожественный лик близких, не быть нечестивыми по отношению к тем, чьим подобием мы их считаем? Таким образом, добродетель, которую, как нам представляется, мы проявляем в неповиновении родителям, превращается в худший порок – нечестивость. Но слушаясь родителей, как нам вновь не отступиться от благочестия и других добродетелей, если окажется, что из-за нравственной испорченности они наставляют нас не в истинном благородстве? Ведь если то, к чему нас побуждали родители, было в полной мере истинно и благородно, то почитание родителей было бы равноценно почитанию богов. Если же случается, что наклонности родителей далеки от божественных законов, должны ли мы при таком противоречии делать что-либо другое, отличное от того, что следует соблюдать в отношении других обязанностей, которые оказываются противоположными друг другу? Когда мы можем выбирать между большим и меньшим благом, следует предпочитать большее, если невозможно сохранить оба. Слушать родителей – такая же добродетель, как и следовать богу. Если то и другое ведет к одной цели, такое совпадение было бы удачным и убедительным. Если же божественный закон ведет нас к одному, а родители к другому, и выбор спорен, должно следовать лучшему, лишь в той мере не повинуясь родителям, в какой они отступают от божественных законов. Невозможно желающему блюсти добродетель быть в согласии с теми, кто ее нарушает. В остальном мы будем почитать родителей, обеспечивая им уход за телом и как можно более усердно предоставляя деньги для всего, что им нужно. Они вправе ждать этого от тех, кого они родили и вырастили. То же, что не обусловлено связью с родителями, закон признает свободным от их власти и призывает искать истинного отца, держаться его и всеми силами стремиться уподобиться ему. Так оказывается возможным сохранить и божественное, и человеческое благо. Мы не будем пренебрегать заботой о родителях из-за ложного представления о добродетели и не допустим, бездумно уступая им, худшего из зол – нечестия. Если же непослушным будут угрожать смертью или лишением имущества, то им нужно не бояться, но хорошо уяснить, что значит послушаться этого, и понять, что родители угрожают лишь тому, что породили; а недоступное для них следует сохранять свободным и послушным одному богу. Таким образом, истинное почитание родителей, предполагаемое целью добродетели – это не щадя ни себя, ни имущества с готовностью подчиняться им во всех делах такого рода. Следует не отказываться от ухода за родителями, но тем более следовать в этом обычаю, чем более это было бы тяжело и обременительно, и не жалеть для них своего имущества, но с готовностью предоставлять все, что им нужно, радуясь испытываемым ради них тяготам и расходам. Охотно делать это – значит соблюдать закон добродетели и отдавать долг природе. Вот что такое почитание родителей. Почет же, подобающий близким, следующий по важности за почитанием родителей, – это уважение к ним соответственно степени родства, причем каждому родственнику уделяется такой почет после родителей, какой укажет родство с ними, и ясно, что при всем этом добродетель не страдает.
VI. 5
С теми, кто доблестью всех превосходит, поддерживай дружбу.
После первой почести, воздаваемой высшим сородичам, и следующей за ней почести, относящейся к родителям и близким, по порядку излагается закон дружбы, который гласит, что следует выбирать своим другом самого достойного вне своей семьи и общаться с ним ради общего совершенства, чтобы дружить с благородным человеком из благородных побуждений и не привлекать его к себе с другой целью, так что этот призыв напоминает изречение о знаменитых мужах, уже завершивших свою жизнь. И как там заповедь гласит, что следует почитать только людей, обладающих истинным знанием, так и здесь сочинение призывает считать друзьями лишь честных людей, предоставляя выбор в отношении друзей и полагаясь на родственные узы в отношении родителей и родных. Сама по себе личность отца или брата вызывает равное почтение, для остальных уважение определяется добродетелью, так же как и для ушедших из жизни. То, что выше их, по самой природе заслуживает почтения; там это боги и герои, здесь – родители и родные, являющие нам в смертной природе образ бессмертных сородичей. Так следует искать и приобретать друга. Как сохранить друга для общего блага и как расстаться с ним, если бы оказалось, что он обратился к пороку и не следует советам, направляющим к благу, говорится дальше.
VII. 6–8
Делать старайся полезное людям и следуй советам.
Не обижайся, сколь можешь, на друга за мелкий проступок:
Где, как известно, необходимость, там и возможность.
Здесь речь идет о том, как следует вести себя с друзьями: прежде всего с готовностью слушать их, когда они дают хорошие советы и желают нам добра. Закон дружбы соединяет ради этого общего блага, чтобы и друзья помогали нам ради общей добродетели, и мы помогали друзьям. Тем, кто как бы вступил на общий путь совершенной жизни, следует обращать к общей пользе то, что один предвидел лучше, чем другой, спокойно слушаясь друзей, наставляющих в добродетели, и ненавязчиво предлагая им соучастие в благих делах, при этом никогда не ссорясь с ними из-за денег, славы или других подобных бренных вещей. Это означало бы из-за незначительного проступка возненавидеть тех, кто в своих главных достоинствах является для нас другом. Итак, будем во всем поддерживать друзей, побуждаемые важнейшей связью дружеских отношений, кроме одного случая. Мы не уступим друзьям, поддавшимся пороку, и если от усердия в философии они обратятся к другому начинанию в жизни, мы не последуем за ними, но будем стараться всеми способами вернуть друга на правильный путь; если же нам не удастся уговорить его, оставим его и не станем врагом, помня о прежней дружбе, но и не будем более считать другом из-за обращения к пороку. Так что по этой причине мы, наконец, отвергнем друга, как не способного более быть нашим спутником в добродетели, ради которой мы с самого начала подружились с ним. Лишь бы только этот разрыв не перешел во вражду. И хотя он сам прекратил дружбу, нам по крайней мере следует приложить все усилия, чтобы опять призвать его к должному, не злорадствуя из-за отступничества друга и не проявляя презрения к несовершенству его образа мыслей, но в скорби и плаче сокрушаясь о нем и молясь за него и стремясь сделать все, чтобы направить его от отступничества к спасению. Это значит не соперничать с ним в богатстве или славе, не лишать его из-за обиды своего общества и не считать его несчастье основанием для своего превосходства. И поскольку наша терпимость, нежелание спорить с друзьями по мелочам или придираться к ним и стремление проявлять снисхождение более всего способствует тому, чтобы сохранить друзей или расстаться с ними по серьезным причинам и вернуть их через раскаяние, стихи добавили: «сколь можешь». Чтобы судить об этой способности не на основании нашей свободы воли, но по тому терпению характера, которое открывает возникшая близость, стихи добавили:
Ведь каждого можно изобличить в том, что ради отношений он способен на большее, чем думал сам. Итак, следует стремиться настолько быть терпеливым к друзьям, насколько, как показывает дружба, мы на это способны, и показавшееся сперва нестерпимым делать сносным отношениями дружбы. Неправильно думать, будто нужно стойко переносить только навязанное силой – то, что способствует сохранению и возобновлению дружбы, должно считаться достойным еще большего терпения, как веление божественного родства. Для разумных людей родство, диктуемое разумом, более значимо, чем внешняя сила. Если ты рассмотришь вынужденную близость и добровольную близость, определяемую научными понятиями и происходящую из божественных законов, ты найдешь в самом себе меру возможности, и эта мера, как сказано здесь в стихах, должна соблюдаться друзьями – место, где стихи запрещают внезапно поддаваться ненависти к друзьям из-за мелкого проступка. Все внешнее душе стихи признают ничтожным и требуют, чтобы мы, избегая этого, не делали друга врагом, но своим безразличием к таким вещам вернули отвернувшегося друга и всегда сознавали, что мы, насколько могли, сохранили истинных друзей, вернули увлеченных пороком, не подали повода для вражды и не ответили враждой на вражду. Вот что диктует закон дружбы, которая есть наивысшая и наиболее совершенная добродетель. Ибо высшая степень добродетели – дружба, а основа добродетели – благочестие. И принцип благочестия для нас – семя всех благ, а достояние дружбы – самый совершенный плод добродетели. И так справедливо следует поступать и с теми, кто справедлив по отношению к нам, и с теми, кто пытается вести себя бесчестно, чтобы не уподобиться этим людям беззаконием, отвечая обидой на обиду, и точно так же следует сохранять дружбу, то есть человеколюбие, по отношению ко всем, кто принадлежит вместе с нами к одному роду. Мы оценим дружбу истинной мерой, если будем благоволить к честным людям за их характер и разум, ибо они сохраняют человеческое совершенство, и если будем любить дурных людей, которые никак не побуждают нас искать их дружбы, только за то, что у нас с ними одна природа. Поэтому верно говорится, что у хорошего человека нет врагов и для честного является другом только честный человек. Поскольку такой человек любит людей вообще, он не считает злодея врагом и, стремясь общаться с теми, кого украшает добродетель, выбирает из всех людей только достойных, подражая в обычаях дружбы богу, который ни к кому не питает ненависти, но больше благоволит к честным. Даруя человеческому роду благо человеколюбия, он удостаивает каждого подобающим ему жребием, достойных возвышая, тех же, кто бежал от добродетели, возвращая к должному справедливыми законами. Это присуще обоим и полезно для обоих. Так и нам следует сохранять дружбу со всеми, воздавая каждому по заслугам. Итак, будем относиться благоразумно и справедливо ко всем, не только к благоразумным и справедливым, и не будем честными с честными и злыми со злыми. Так легко изменяя свое поведение в зависимости от обстоятельств, мы не сохраним никакого присущего нам блага, которое бы мы проявляли всегда и по отношению ко всем. Если же качество добродетели нам свойственно, никто не в силах заставить нас отказаться от нее, мы не изменим свой образ мыслей в зависимости от обстоятельств, когда мы имеем счастье быть твердыми в добродетели. Таким образом, в дружбе следует соблюдать то же, что и в прочих добродетелях, – в дружбе, которая, как мы сказали, есть величайшая добродетель, человеколюбие, проявляемое в целом ко всем и в особенности к достойным, и потому название человеколюбия подходит ей более всего. Вот и все об этом, перейдем к следующему.
Где, как известно, необходимость, там и возможность.[7]
VIII. 9–10
Все это следует пресекать и упорядочивать, чтобы это не беспокоило рассудок. Так давайте разумными наставлениями обуздаем все неразумие, ибо его составные части служат друг для друга источником порочности. Так, переполненный желудок приводит к долгому сну, и вместе они вызывают обилие семени, которое неумеренно влечет к наслаждениям и побуждает вожделеющее начало души к невоздержности. Впечатлительное начало, выходя из себя под его воздействием, бывает ввергнуто в любые беспорядки, то жадно требует для себя еду и питье, то устраивает драку из-за гетеры, то домогается других удовольствий. Приучи себя сдерживать эти побуждения начиная с чревоугодия, чтобы качества души, чуждые разума, подчинились разуму и чтобы ты мог неизменно сохранять уважение к самому себе, почтение к родителям и все, к чему чуть выше призывают стихи. От этого зависит возможность соблюдения первых наставлений. И все это может быть нарушено, если чувствительные способности души не будут следовать разуму. Либо гнев возмущает нас против родных, либо влечение вооружает для неповиновения им. Или вновь гнев побуждает нас к злословию, а корыстолюбие – к клятвопреступлению. Все пороки бывают вызваны этими силами, если разумная душа не направит их к должному. Отсюда святотатство, междоусобица, предательство и все злодеяния, когда приходится восклицать:
Все это так и запомни. И не предавайся обжорству,
Сон ограничь, научись обуздывать гнев и желанья.
Или, к примеру:
Я знаю, сколь большое зло задумала,
Но гнев во мне сейчас сильнее разума.[8]
А также: «Похоже, ты действительно прав. Но, как это бывает со многими, не очень-то я тебе верю»[9].
Да, знаю, сколь большое зло задумала,
Но вожделенье помрачило разум мне.
Разумные люди, обращенные своей благой природой к восприятию добра, помнят о нем и послушны наставлению истинного разума, если, влекомые страстями, как свинцовыми гирями, они не скатываются к пороку. Итак, нам следует знать свой долг, и неразумные силы должны сами привычно повиноваться нашему разуму. Если усмирить страсти, разума бы хватило, чтобы, ни на что не отвлекаясь, соблюдать первые наставления, о которых сказано: «Все это так и запомни». О следующих сказано: «Научись управлять». Это означает, что разумное начало упорядочивает учение и знание, а неразумное начало – обычаи и определенные физические упражнения; точно так же и люди приручают неразумных животных одной привычкой. Ведь желудок, привыкший к умеренности, делает другие телесные влечения скромнее и гнев сдержаннее, чтобы мы спокойно размышляли о нашем долге, не раздираемые обуревающими нас страстями, и так мы учимся познавать свою истинную сущность и совеститься ее. Из этого знания и сопутствующей ему совести проистекает избегание постыдных поступков. Дурные поступки считаются постыдными, как неприличные и недостойные разумной сущности, и об этом говорится дальше.
IX. 11–12
Не совершай ни сам, ни с другими постыдных деяний,
Пусть – что важнее всего – твоим главным судьей
станет совесть.
Либо мы сами совершаем постыдные поступки, считая безразличным то, что вместе с другим человеком никогда бы не сделали, стыдясь соучастника деяния; либо, напротив, уступая другим и побуждаемые к дерзкому поступку компанией сообщников, мы совершаем то, чего никогда бы сами не сделали. По этой причине стихи осудили оба пути уклонения к постыдному и дурному. Если постыдного действительно можно избежать, то оно не может оказаться предпочтительным в силу обстоятельств. Поэтому стихи прибавляют: «ни сам, ни с другими», чтобы отсутствие свидетелей не побудило тебя к позорным деяниям и чтобы чье-то соучастие не оправдало твой поступок. Затем стихи указывают на единственную причину, которая отвращает от пороков: «Пусть – что важнее всего – твоим главным судьей станет совесть». Если ты приучишься следовать своей совести, у тебя будет собственный почитаемый тобой и неизменный страж. Потому что многие одни, без друзей и домашних, совершили то, что раньше в их присутствии сделать бы постеснялись. Неужели у них не было никаких свидетелей? Я не говорю о боге, ибо совесть дурных людей далека от него, но разве у них не было их самих и их критерия сознания? Разумеется, были, но они не понимали этого, возбужденные страстями. Такие люди презирают собственный разум и считают его хуже раба. Итак, будь своим внутренним управляющим и, обратившись к этому, начни удаляться от пороков. Ибо совесть неизбежно приводит каждого к бегству от постыдного и недостойного разумной сущности. Каким образом тот, кто презирает порок, усваивает добродетель, стихи продолжают:
X. 13–16
Быть всегда в словах и поступках стремись справедливым
И никогда старайся себя не вести безрассудно,
Но запомни, что неотвратима для смертных кончина
И что богатство то прибывает, то убывает.
Обладающий совестью сам ограждает себя от порока. Есть много пороков. Для разумного начала это неразумие, для впечатлительного начала – трусость, для вожделеющего начала – жадность к удовольствиям и деньгам и для всех начал – несправедливость. Следовательно, нам нужны четыре добродетели, чтобы удержаться от этих пороков: благоразумие для разумного начала, мужество для впечатлительного начала, воздержность для вожделеющего начала и для всех способностей – справедливость, самая совершенная добродетель, содержащая в себе остальные добродетели. Поэтому стихи упомянули ее первой, затем благоразумие и потом достойные занятия, имеющие источником благоразумие и ведущие к совершенной справедливости. Ибо кто мыслит правильно, в несчастьях берет себе в союзники мужество, в удовольствиях – воздержность и всегда – справедливость. И таким образом началом добродетелей оказывается благоразумие, вершиной – справедливость и серединой – мужество и воздержность. Способность все подвергать размышлению, которая в каждом деле стремится к общей пользе, чтобы все было устроено разумно, – это свойство благоразумия, лучшее состояние нашей разумной сущности, из которой при помощи других способностей возникает порядок, так что сердце приобретает мужество, вожделение превращается в воздержность, а справедливость держится соразмерности, и таким образом наш смертный человек приобретает сдержанность от избытка добродетели, присущей бессмертному человеку. В самом деле, добродетели сияют в разумной душе прежде всего благодаря уму, и они есть ее собственный образ, совершенство и блаженство. Причастность добродетели переходит на чуждое разуму начало и на смертное тело, чтобы соответствующая разумной сущности неразумная сущность также исполнилась благонравия и умеренности. Это благоразумие, которое держит первенство среди божественных добродетелей, справедливо расположенное в разумной душе, позволяет верно судить обо всем, мужественно встречать смерть, кротко и сдержанно переносить потерю богатства. Действительно, благоразумие способно разумно и без страха переносить любые превратности смертной природы и соответствующую ей судьбу, ибо оно проникло в природу вещей и знает, что состоящее из земли и воды неизбежно разлагается на эти же начала, но не питает злобы на эту судьбу и не считает непричастным провидению присущий людям порядок, когда подвластное смерти умирает. Ибо оно сознает, что «неотвратима для смертных кончина» и что время существования наших бренных тел ограничено, и когда приходит срок, нужно не злобствовать, но добровольно подчиниться ему, как божественному закону. Судьба означает здесь, что наша смертная жизнь ограничена неизбежными рамками, а благоразумию свойственно следовать высшим решениям, ибо оно стремится не избегать смерти, но умереть достойно. Благоразумие также не остается в неведении относительно природы богатства, которое то приходит, то уходит по определенным причинам, и сопротивляться им глупо. Ведь мы не властны над тем, что от нас не зависит.