Часто говорят, что на переломе эпох восприятие людей обостряется, особенно людей столь чутких, как художники. Мир рушится, но именно в такие времена увеличивается ценность того, что не подвержено изменениям. И сколько бы ни спорили между собой представители разных течений модернизма, главное, что волнует всех, – судьба будущего мира. Каким будет он, каким путем пойдет? Но они смотрели не со стороны. Они были убеждены в том, что главная роль в создании нового мира принадлежит художникам, людям творчества, поэтам. И, каждый со своей стороны, сами того не осознавая, строили его. Вслед за Владимиром Соловьевым творческие люди стали воспринимать художника как творца, как демиурга. В его силах создавать и преобразовывать действительность. И поэтому художник несет особую ответственность за то, что он делает. Его работа – не только способ самовыражения, а мощное оружие, воздействующее на других.
   Именно в это время, в конце XIX века, возникает массовое искусство: начинает развиваться самое массовое из искусств – кино, открывается общедоступная Третьяковская галерея, возникает Московский художественный театр, проводятся ежегодные выставки передвижников… Архитекторы выносят искусство в буквальном смысле слова на улицы – растительные мотивы домов Шехтеля и мозаики Врубеля чаруют взор прохожих.
 
 
 
   Растительные мотивы в особняке Рябушинского (арх. Шехтель)
 
Человек универсальный
   Им было чуждо понятие узкой специализации. Они стремились объять все, проникнуть во все сферы духа, создавать, исследовать, искать…
   Максимилиан Волошин был поэтом и одновременно художником и философом. Чюрленис – художником, поэтом, композитором. Бородин – композитором и врачом. Николай Рерих – художником, поэтом, археологом, путешественником, общественным деятелем… И это в сферах довольно далеких друг от друга, а что говорить о «смежных», близких областях! Практически каждый поэт писал прозу, был теоретиком литературы, философом, переводил… Эти люди не чувствовали и не терпели никаких преград на пути своего творчества, никаких границ, они были талантливы во всем, потому что не сомневались в этом.
   Не признавали они границ и между творчеством и жизнью, стремясь в свои произведения вносить свой опыт, переживания, а жизнь строить, как строят произведения искусства. Из своей жизни они стремились создать миф, символ; даже не будучи очень талантливы как художники, они творили в жизни.
   И еще одно знамение эпохи: все эти незаурядные, ищущие творческие личности стремились не только проявляться сами, но и объединяться с себе подобными. Может быть, именно этим объясняется столь быстрое развитие течений, направлений, тенденций на рубеже веков: что ни десятилетие, то новая эпоха. Они встречались, делились созданным, обсуждали, спорили, искали, и это как бы удваивало и утраивало их опыт, он становился общим, общеценным.
   Никогда – ни до, ни после – Россия не видела такого накала «творческих страстей». Литературные кафе, религиозно-философские собрания, диспуты, выступления, спектакли, книги и журналы… Тремя «столпами» над бушующим морем поэзии Серебряного века возвышались основные течения модернизма: символизм, акмеизм, футуризм. Символисты считали нашу реальность отражением иного, высшего мира и недосказанностью, утаенностью смысла уводили читателя далеко от земного. Акмеисты противопоставляли этой зыбкости и мистической туманности земной мир во всем его многообразии, звучности, красочности. Футуристы отрицали и первых, и вторых, а вместе с ними и всю предшествующую культуру, в попытках создать новое искусство и новый мир…
   Исследователи подсчитали, что в период с 1890 по 1917 год только литературных объединений было создано около 350. В их числе были и многие издательства, альманахи и журналы, сконцентрированные в тот период в основном в Москве и Санкт-Петербурге.
   В Кружке ищущих христианского просвещения читались лекции не только о христианстве, но и о буддизме. В Религиозно-философском обществе памяти Владимира Соловьева на публичные лекции собирались до 600 человек. В Философском кружке Н. Арсеньева читались «Бхагавадгита», Платон, Марк Аврелий, Плотин, Эпиктет…
Символ – окно в бесконечность
   Они мечтали о новом мире, пытаясь разглядеть его пока еще зыбкие очертания за пеленой иллюзорной «реальности». Они искали его небесный прообраз, искали его знаки в земном мире.
   Многие поэты этого времени были прежде всего философами, а уж потом литераторами. И предтечей их был философ, «рыцарь-монах», мистик Владимир Соловьев.
 
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
 
 
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
 
   Этот «отблеск», «отклик», эту связующую нить между миром земным и высшим миром, «знак иного мира в этом мире» (Бердяев) называют символом.
   Самое расхожее представление о символе заключается в том, что он понимается как иносказание, когда говорится одно, а понимается другое. Между тем символисты считали, что, если символ «расшифровывается» однозначно, это уже не символ, а скорее аллегория. «Символ только тогда истинный символ, – считал теоретик символизма Вяч. Иванов, – когда он неисчерпаем в своем значении». Он остается полнозначным образом привычной реальности, но при этом имеет еще множество значений, он многоплановый, многогранный. Но разворачивается он не сразу, а постепенно и раскрывает только ту часть, ту грань, которая важна для человека в данный момент, которая отвечает на вопрос, стоящий сейчас перед ним (поэтому настоящую поэзию можно читать много раз, и каждый раз перед нами будет новое произведение, важное именно сейчас).
 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне…
 
   Блоковская «Незнакомка» может быть прочитана как рассказ в стихах о встрече в ресторане с очаровательной женщиной – предметный план этого стихотворения ощутим и воспринимаем и помимо его символичности.
   Мы открываем один смысл, самый очевидный и простой, но за ним – новая загадка. Чтобы приблизиться к ее раскрытию, нам нужно пройти определенный путь, приобрести опыт, совершить внутреннюю работу. И вот новая ступенька достигнута, но впереди еще одна, и еще… Вот почему «Незнакомка» – это и размышления о настоящей красоте и о ее судьбе в мире земной пошлости, и мечта о мирах иных – и бесконечная цепь иных значений. «Чтобы увидеть, как символ «оживает», нужно «ожить» самому». Поэтому символисты видели в читателе своего со-автора, со-творца. Поэт-символист не стремился быть понятным, ибо понимание не основано на логике. Стихотворение должно не столько передать мысли и чувства автора, сколько пробудить в читателе его собственные, помочь ему в восхождении от «реального» к «реальнейшему», к «высшей реальности».
От «реального» к «реальнейшему»
   В истории человечества это случалось не раз. Какой-то народ, еще совсем недавно находившийся на взлете своих сил, еще недавно создававший «материальные и духовные ценности», вдруг забывал о духовных. Они исчезали, теряли значение, а их место занимали иные: в поздней Римской империи – необузданная роскошь и пресыщенность, в Средневековье – догматизм, в Новое время – материализм. И в такой момент должен прийти кто-то, кто, пусть даже ценой собственной жизни, разбудит, пробьет скорлупу и напомнит о том, о чем люди забыли. Это сделали неоплатоники первых веков нашей эры, титаны эпохи Возрождения, а в XIX веке – Е. П. Блаватская.
   В России это же делали писатели-философы – Вл. Соловьев, Ф. М. Достоевский, Лев Толстой. А уже их наследниками стало следующее поколение – поэты и писатели Серебряного века: невзирая на эпохи, формы и стили, Слово в русской культуре всегда было главным стимулом к духовному развитию. Поэты – люди, наделенные Божьим даром слышать и чувствовать, улавливать музыку и гармонию сфер и нести ее в мир. Преувеличением было бы сказать, что все они делали это осознанно, но все их непрекращающиеся попытки дотянуться до Неба и связать его с Землей – свидетельство настоящего таланта и настоящего искусства, поиск лекарства от бездуховности.
   И в этом стремлении они не знали границ. Человек-песчинка вновь стал частицей мироздания, и его дух стремился на свою небесную родину.
 
Над бездной ночи Дух, горя,
Миры водил Любви кормилом;
Мой дух, ширяясь и паря,
Летел во сретенье светилам.
 
Вяч. Иванов
   После «массированной атаки» реализма в искусство – и в жизнь – вновь вернулись темы и понятия, связанные с идеальным: Бог, Дух, София, Любовь, Прекрасная Дама, Путь… В поисках «высшей реальности» поэты Серебряного века обращались к самым разным сюжетам, к самым разным традициям, религиям, философиям и культурам.
   Они не только писали, но и много переводили и познакомили русского читателя с огромным корпусом сочинений древности и современности: от досократиков и упанишад до немецких мистиков, от Вергилия до Бодлера, от Шелли и Верлена до Гейне и Верхарна, от Петрарки до Новалиса. Их влекли к себе мистики и философы всех времен, от Платона до Ницше. Они не только обращались к ним в своем творчестве, но и исследовали, пытаясь создать что-то вроде целостной философии культуры (Брюсов, Белый). Вяч. Иванов, истинный ученый и знаток древности, кладет в основу своей поэтики традиции древних культур, пишет книгу о Дионисе, размышления о Данте и Гете. Блок внимательно изучает немецких романтиков и средневековых провансальских и бретонских поэтов, вдохновивших его на создание драмы «Роза и крест». Мандельштам ощущает себя «своим» в стихии античности и средневековой готики. Мережковский обращается к образам титанов – Юлиан Отступник, Леонардо да Винчи, Петр I. В путешествии в Египет Вл. Соловьев находит самое большое вдохновение своей жизни – встречу с Софией…
   Для них не существовало времени и пространства. Для них существовало лишь Вечное.
* * *
   Серебряный век оборвался трагически. Можно спорить о том, произошло ли это в 1917 году, после Октябрьского переворота, или в 1921-м – с гибелью Гумилева и Блока, или позже – это уже неважно. Кто-то уехал, кто-то пытался найти себя в новой России, кто-то был расстрелян или изгнан… Но отсвет той удивительной, неповторимой эпохи не гаснет, оставив свой след не только в русской, но и в мировой культуре. Русский балет, театр Чехова и Станиславского, образы живописи и музыки – все это с нами навсегда.
   Серебряному веку – сто лет. Однако его творцы и их творения порой кажутся более современными, чем мы сами. Забываются подробности их жизни, их ссоры и споры, трагедии и драмы, но остается самое главное: они заставили нас вновь взглянуть на звезды.
   Литература
   Б. Тух. Путеводитель по Серебряному веку. М., 2005.
   А. Пайман. История русского символизма. М., 2000.
   Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993.

Кисть легкая, как ветер. О китайской живописи

   Анна Сейфулина
 
Гляжу я на горы, и горы глядят на меня,
И долго глядим мы, друг другу не надоедая.
 
Ли Бо
   Развернутое полотно живописного свитка. Отсутствует привычная нам рама, делающая картину законченной, замкнутой. Нашему воображению предоставлена возможность, путешествуя по изображению, продолжить свой путь вверх и вниз, вправо и влево. Не остановиться, что свойственно европейской живописи, на столь притягательном центре, а найти его там, куда упал наш взгляд. Это путешествие, это движение может быть бесконечным. Свиток никогда не висел постоянно развернутым, дабы глаз не привык к изображенному. Его разворачивали время от времени, в особые минуты. И каждый раз можно было открыть что-то новое, посмотреть на изображение новыми глазами и словно увидеть впервые.
   Почти условное изображение, больше похожее на рисунок; локальное цветовое решение, чаще монохромное строение образа, своеобразие сюжета и, наконец, отличная от европейской живописи техника и материалы – все вместе делает китайскую живопись китайской.
   Искусство само по себе является прямым отражением духа народа, и у каждой культуры есть свои характерные признаки. Разумность и красота тела присутствуют в греческом искусстве. У индусов религиозный смысл перекликается с натуралистической пышностью форм. В искусстве Западной Европы преобладает акцент на человеческой индивидуальности и власти человека над материей. А в Китае?
 
 
 
   Китайцы смотрели на жизнь, предпочитая религии искусство жить в этом мире, рационализму – поэтическое мышление, дающее простор воображению. Китайская живопись никогда не была служанкой религии. Хотя объективно в Китае до последнего времени пейзажная живопись стояла гораздо ближе к иконописи – и потому, что в ней присутствует божественное, и потому, что она должна выполнять функции очищения и просветления.
   В пейзаже (дословный перевод китайского термина – «горы-и-потоки») отражен один из важных принципов мировосприятия китайцев – священное пространство. Нам это понятие знакомо, например, храм – это специально отведенное, ограниченное пространство, переступая порог которого, мы попадаем в другой мир, наполненный Божественным. Для китайца священное пространство – это весь мир. И человек в нем имеет свое маленькое, но очень конкретное место: через него осуществляется связь между Божественным и земным, между Небом и землей. В пейзаже всегда можно найти изображение человека, как правило очень маленькое. Или хотя бы его следы: маленькую лодочку у берега, или хижину, затерявшуюся в горах. Все, что окружает человека, является священным: священные горы, священные холмы, священные потоки… Искусство пейзажной живописи несло в себе и религию, и философию и, главным образом, отражало глубочайшие мысли и чувства человека, рассказывающие о тайне мироздания.
   Такой взгляд на дух и материю воплощался в понятии Дао – краеугольном в китайской живописи. «Когда постигаешь чудесное в мире, не знаешь, является ли искусство Дао, или Дао – искусством». Дао присутствует во всех вещах, Дао безгранично. Оно проявляется как вечный поток существования. Вместе с чередой времен года вещи рождаются и умирают. Чжуан-цзы утверждал:
   «Дао не может быть выражено ни словом, ни молчанием». И живопись может описывать Дао именно потому, что выражает «это состояние, в котором нет ни речи, ни молчания». Китайская живопись почиталась как лучшая форма выражения Дао. Живописные ипостаси Дао многообразны. Одно из качеств Дао (сюй или кун) – великая пустота, которая охватывает и пронизывает все. «Горы без тумана и облаков – все равно что весна без цветов и травы». Грандиозность природы передавалась не множеством предметов, а особым качеством пустоты – пустоты, которая была не просто воздушным пространством, а носителем духа ци, таинством, символом «несуществующего, в котором пребывает все сущее». Пустота должна быть живой.
   Частый мотив живописных свитков – дракон – тоже является одной из форм выражения Дао и, пожалуй, самой распространенной. В течение многих веков живопись драконов представляла собой самостоятельный жанр. Дракон, то появляющийся, то исчезающий в водной стихии или облачном тумане, был воплощением единства бытия и небытия, непрекращающихся изменений Вселенной. Воплощением Дао было не только изображение головы, хвоста или подвижного чешуйчатого тела дракона, но и белые, нетронутые части свитка, называемые «белый дракон» (байлун). Белое полотно без какого-либо рисунка почиталась как высшая форма воплощения образа дракона, образа Дао.
   То, что Дао являло себя на земле, не позволяло китайцам изображать уродливое, отвратительное, деформированное. В китайской живописи не встретишь ничего подобного тем, которые можно встретить, например, у Босха. В китайской живописи не встретишь пустынь, мрачных болот или мест, дышащих запустением. Изуродованные растения или сломанные деревья вовсе не годились для обозначения Дао на земле. Но более всего примечательно то, что китайцы в изображении картин природы смогли добиться того, чтобы мысли зрителя устремлялись к тайне, скрывающейся за реальностью окружающего нас естественного мира. Они избегали чрезмерной увлеченности живописанием природы, хотя, как ни парадоксально, в целом мире не найти художников, которые отдавали бы так много времени ее созерцанию. Художник растворялся в жизни растений, животных и насекомых в доверительном общении, порождающем в нем желание усвоить опыт других измерений бытия. То же относилось и к цветам. Художник сажал цветок, любовно растил, а рисовал его потом, после того, как тот увядал.
   Китайское изображение цветка потребует нашего соучастия в жизни цветка. Возможно, по этой причине в китайских картинах не нашлось места для чего-либо похожего на наши натюрморты. Цветы должны расти или казаться растущими; фрукты, плоды, будучи инертными, должны обладать внутренней жизнью. Невозможна и полная свобода в комбинации различных предметов, что встречается в европейском натюрморте. В свитках жанра «цветы и птицы» возможно сочетание лишь тех предметов, которые связаны между собой в естественных условиях. Растениям соответствовали определенные виды птиц (к примеру, просу – перепел), животные должны были иметь надлежащее окружение, существовали строгие правила группирования водяной живности (крабы, креветки и т. д.), всякая картина изображала определенное время года.
   Интересно, что стили живописи сешэн – буквально означающий «писать жизнь» и сеи – «писать идею» – возникли именно в жанре «цветы и птицы». Позже эти понятия переносятся на пейзажную живопись и на живопись в целом. В китайской живописи жанр «цветы и птицы» был очень популярен. Особый раздел в этом жанре – живопись «четырех благородных цветов»: орхидеи, дикой сливы мэйхуа, бамбука и хризантемы.
   Изображение каждого содержит глубокий, многогранный символ. Орхидея была воплощением простоты, чистоты и скрытого благородства, поскольку этот цветок можно отличить от простой травы лишь по сильному благоуханию. Самое сложное в живописи орхидеи – научиться писать листья: первое – выявить их движение даже от самого легкого дуновения ветерка, второе – уметь выразить образ целиком, не все прорисовывая кистью. Сердцевина цветка уподоблялась глазам прекрасной женщины.
   Чаньский монах, художник XIV века, Цзюэ-инь говорил: «Когда я радостен – пишу орхидеи, когда я печален – пишу бамбук». Бамбук – один из самых излюбленных объектов воплощения в живописи. Легендой окружено возникновение монохромной живописи бамбука тушью: одна придворная дама по имени Ли в лунную ночь увидела тень от бамбука на створке окна. Она была поражена тем, что тень выражала сущность бамбука в большей степени, чем живой, зеленый бамбук. Так появилось на свет это оригинальное искусство.
   Живопись бамбука не только воплощает высшую ступень мастерства живописца, но и становится показателем тонкости интеллекта художника, так как, подобно каллиграфии, выражает все движения его души.
   С популярностью бамбука может соперничать только причудливо изогнутая ветка, покрытая небольшими нежно-розовыми, белыми или желтыми цветами – ветка цветущей дикой сливы мэйхуа. Подобно бамбуку, мэйхуа символизирует благородную чистоту, стойкость, несгибаемость, так как живые соки сохраняются в деревьях и в лютый мороз. Цветы мэйхуа кажутся таящими улыбку. Ветви подобны изгибам молодого дракона, их легкие концы парят подобно фениксу. Изображение мэйхуа должно было сочетать в себе чистоту бамбука и стойкость сосны. Как и в живописи бамбука, многие элементы в рисунке мэйхуа уподоблены иероглифам. Но главное – это выразить живую идею дерева.
   Хризантема – прекрасна, скромна и целомудренна, «гордая в инее», воплощение торжества осени. «Созерцание хризантемы окрыляет человека, радует даосское сердце поэта, она – воплощение простоты, простоты Дао, кругла – сродни луне, она – символ ближайшего друга поэта, вдохновляющее творческое начало».
   «Прочтение» свитков живописи невозможно без знания их традиционной символики, и в этом тоже таится одна из особенностей, создающая неповторимый образ китайской живописи. В китайских представлениях о ступенях мастерства художников отображено их понимание живописи. Низший уровень совершенства соотносили с формальной красотой, а высший – с предельной глубиной постижения. Различались четыре уровня совершенства, которые в общих чертах соответствовали четырем уровням развития человека, а именно: техническое мастерство, образованность, мудрость и духовное прозрение. Простое перечисление этих уровней показывает, что китайцы видели в живописи плод всей жизни человека, и, следовательно, величие художника определяется его отношением к миру, его способностью силой воображения проникать в глубины человеческой души.
   «Живопись – дело рук человеческих, и у каждого человека есть свои врожденные свойства. Работа кисти может быть изящной, а тушь – утонченной, и никто не может знать, почему это так».
   «Возвышенно-древнее: лови его – не ухватишь, думай о нем – не уразумеешь; ищешь глазами, а постигаешь сердцем – то дается в руки, то ускользает…
   Целомудренно-чистое: седая луна над высокой башней, прозрачный свет струится потоком; дремлешь с лютней на коленях, душистый аромат наполняет складки халата…
   Непостижимо-далекое: высота гор – не в неприступных кручах, в глубине ущелий постигаешь их величие; красота дерев – не в пышной кроне, в мощи корней познаешь их совершенство…»

МАСТЕРА России

По следам Андрея Рублева

   Ольга Наумова
   О нем почти ничего не известно. Но это «почти» – все же больше, чем о любом другом мастере средневековья: в ту пору личность художника оставалась в тени, он был просто орудием, инструментом Единственного Творца.
   Четыре упоминания в летописях и житиях, несколько строк. И две достоверных сохранившихся работы – фрески в Успенском соборе Владимира и знаменитая икона «Троица». Пожалуй, еще три иконы Звенигородского чина. Остальное – «предположительно», «не сохранилось», «до нас не дошло»…
   Бесчисленные загадки, окружающие его имя и творчество, превращают его в миф. Уже к концу XV века Андрей Рублев стал для потомков образцом, идеалом иконописца. А в XX веке произошло новое его открытие – благодаря усилиям реставраторов мы смогли под вековыми наслоениями краски, лака, олифы увидеть его руку. И миф не развеялся, соприкоснувшись с жизнью, а ожил.
   Давайте же совершим путешествие по местам, где вопреки прошедшим векам все еще живет гений Андрея Рублева.
Кремль
   Предполагают, что Андрей Рублев родился примерно в 1360 или 1370 году. Так или иначе, он вырос во времена, когда русский народ начинал осознавать себя, начинал освобождаться от рабства – внешнего, но главное – внутреннего.
 
 
   Преподобный Андрей Рублев, иконописец.
   Икона из ризницы Троице-Сергиевой Лавры
 
   Первое упоминание в летописи о Рублеве связано с Москвой, с Кремлем. И это неслучайно: Москва к тому времени стала «точкой силы», признанным центром русских земель, центром единения во имя общей победы. Такой победы, примером которой в 1380 году стала Куликовская битва.
   Итак, московская Троицкая летопись повествует: в 1405 году Благовещенскую церковь, домовый княжеский храм, расписывают знаменитый византийский мастер Феофан Грек, старец Прохор с Городца и – чернец Андрей Рублев. Он упомянут последним – значит, еще уступает другим двум мастерам в опыте и мастерстве. Но все же упомянут, а значит, он уже самостоятельный художник, заслуживший честь выполнять столь ответственную работу.
   Роспись собора не сохранилась – храм простоял всего девять лет. На его месте поставили другой. В его иконостасе Рублеву приписывают семь икон. И здесь нас ждет одна из многих загадок, связанных с именем Рублева: прежний храм, для которого, как считается, и писались эти иконы, был значительно меньше нынешнего, и иконы эти туда просто не поместились бы…
Владимир
   На высоких берегах Клязьмы еще в XII веке выросли белокаменные храмы, украшенные диковинной резьбой: Успенский, Дмитровский, Покрова на Нерли. Успенский собор Владимира был сооружен в центре города на высоком берегу реки в 1158–1161 годах князем Андреем Боголюбским, нынешний вид приобрел в 1185–1189 годах при Всеволоде Большое гнездо.
   Величавый и торжественный Успенский собор образно утверждал идею главенства Владимиро-Суздальской земли, превращая ее в духовный и политический центр домонгольской Руси.
   Сегодня, если смотреть с центральной улицы, Успенский собор немного теряется в окружении архитектуры последних двух веков. Но из-за реки или с другой стороны оврага, очертившего древнейшую часть города, собор предстает таким, каким увидел его Андрей Рублев в 1408 году, когда вместе со своим сотоварищем Даниилом Черным пришел сюда расписывать, поновлять обветшавший домонгольский храм.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента