— Ну и как там?
— Тут что-то дикое, — честно сказал Оборвыш. Он с трепетом смотрел вокруг. От увиденного холодело в груди, и он запоздало благодарил Небо за то, что остался жив. Разрушения были неописуемы. Он добавил:
— Пузырь, мы чудом спаслись. Нам просто повезло.
— Это ты спасся! — немедленно проорал Пузырь. — Я-то пока ещё в яме гнию!
— Не волнуйся, я тебя не брошу, — попытался Оборвыш успокоить бывшего друга. — Может снова попробуешь вылезть? Вслед за мной.
— Уже пробую, — тоскливо отозвался Пузырь. — Безнадёжно. Плечи проходят, а дальше никак…
Надо поджечь завал, подумал Оборвыш.
Нет, нельзя! Пузырь задохнётся в дыму ещё до того, как сам сгорит.
Прокопать под завалом канаву, чтобы Пузырь через неё выполз наружу?
Бред! Для этого года не хватит.
И растащить проклятые брёвна невозможно — слишком много их, слишком тяжелы они!
Что же делать?
— Ты чего молчишь? — испуганно спросили снизу. — Эй, ты здесь?
— Нужен топор, — сказал Оборвыш. — Прорубить к тебе лаз.
Пузырь воспрял духом.
— Поищи где-нибудь поблизости, — посоветовал он возбуждённо. — У меня на повозке было три топора.
— Сейчас, — сказал Оборвыш. — Трудновато будет найти, но попытаюсь. Тут такое творится!
— А если не найдёшь?
— Схожу к дороге, у людей попрошу.
— Дадут тебе, как же! — горько заметил Пузырь. — Людей не знаешь, что ли? — и принялся с безумным остервенением рассуждать о жадности, о подлости, о низости этих заполненных гнилью кожанок, именующих себя людьми, и ещё о чём-то чёрном, недобром, но Оборвыш быстро перестал его слушать, потому что нужно было спешить. Обдумывая план поисков, он начал осторожно спускаться с ненавистной груды деревьев. А когда почти уже добрался до нормального уцелевшего леса, Пузырь сзади вдруг страшно завопил. И Оборвыш торопливо вскарабкался обратно.
— Что случилось? — спросил он взволнованно.
— Присоска! Я раздавил присоску!
Оборвыш содрогнулся.
— Ерунда! — сказал он, мгновение помедлив. — Это случайность. Она, наверное, из-за вертня перепутала день с ночью.
— У тебя там уже темнеет, да? — с беспредельным ужасом предположил Пузырь.
Оборвыш посмотрел на небесную твердь. Пока ещё было светло, однако жить Пузырю оставалось не так уж много времени. Кровожадные властелины ночи в нетерпении ждут своего часа. Свирепые, вечно голодные, скоро выползут они тысячами из нор, набросятся на пойманную в яме, забавно трепыхающуюся добычу, и останется от Пузыря лишь белесая сморщенная оболочка.
— Не бойся, время ещё есть! — бодро воскликнул Оборвыш.
— Отходился я, — севшим голосом сообщил Пузырь. — Отменялся. И зачем только в лес пошёл? Заплечник твой мне покоя не давал. Так вот он, заплечник, в руках у меня…
— Всё, хватит болтать! — резко прервал Оборвыш это болезненное бормотание.
— Пойду людей позову на помощь.
Пузырь жалко всхлипнул.
— Какой дурак сунется на ночь глядя в лес? — голос у него стал совсем мёртвым. — К тому же задаром?
— Я им уплачу, — зло сказал Оборвыш. — Ты понял?
И Пузырь замолчал.
Пятая
Шестая
— Тут что-то дикое, — честно сказал Оборвыш. Он с трепетом смотрел вокруг. От увиденного холодело в груди, и он запоздало благодарил Небо за то, что остался жив. Разрушения были неописуемы. Он добавил:
— Пузырь, мы чудом спаслись. Нам просто повезло.
— Это ты спасся! — немедленно проорал Пузырь. — Я-то пока ещё в яме гнию!
— Не волнуйся, я тебя не брошу, — попытался Оборвыш успокоить бывшего друга. — Может снова попробуешь вылезть? Вслед за мной.
— Уже пробую, — тоскливо отозвался Пузырь. — Безнадёжно. Плечи проходят, а дальше никак…
Надо поджечь завал, подумал Оборвыш.
Нет, нельзя! Пузырь задохнётся в дыму ещё до того, как сам сгорит.
Прокопать под завалом канаву, чтобы Пузырь через неё выполз наружу?
Бред! Для этого года не хватит.
И растащить проклятые брёвна невозможно — слишком много их, слишком тяжелы они!
Что же делать?
— Ты чего молчишь? — испуганно спросили снизу. — Эй, ты здесь?
— Нужен топор, — сказал Оборвыш. — Прорубить к тебе лаз.
Пузырь воспрял духом.
— Поищи где-нибудь поблизости, — посоветовал он возбуждённо. — У меня на повозке было три топора.
— Сейчас, — сказал Оборвыш. — Трудновато будет найти, но попытаюсь. Тут такое творится!
— А если не найдёшь?
— Схожу к дороге, у людей попрошу.
— Дадут тебе, как же! — горько заметил Пузырь. — Людей не знаешь, что ли? — и принялся с безумным остервенением рассуждать о жадности, о подлости, о низости этих заполненных гнилью кожанок, именующих себя людьми, и ещё о чём-то чёрном, недобром, но Оборвыш быстро перестал его слушать, потому что нужно было спешить. Обдумывая план поисков, он начал осторожно спускаться с ненавистной груды деревьев. А когда почти уже добрался до нормального уцелевшего леса, Пузырь сзади вдруг страшно завопил. И Оборвыш торопливо вскарабкался обратно.
— Что случилось? — спросил он взволнованно.
— Присоска! Я раздавил присоску!
Оборвыш содрогнулся.
— Ерунда! — сказал он, мгновение помедлив. — Это случайность. Она, наверное, из-за вертня перепутала день с ночью.
— У тебя там уже темнеет, да? — с беспредельным ужасом предположил Пузырь.
Оборвыш посмотрел на небесную твердь. Пока ещё было светло, однако жить Пузырю оставалось не так уж много времени. Кровожадные властелины ночи в нетерпении ждут своего часа. Свирепые, вечно голодные, скоро выползут они тысячами из нор, набросятся на пойманную в яме, забавно трепыхающуюся добычу, и останется от Пузыря лишь белесая сморщенная оболочка.
— Не бойся, время ещё есть! — бодро воскликнул Оборвыш.
— Отходился я, — севшим голосом сообщил Пузырь. — Отменялся. И зачем только в лес пошёл? Заплечник твой мне покоя не давал. Так вот он, заплечник, в руках у меня…
— Всё, хватит болтать! — резко прервал Оборвыш это болезненное бормотание.
— Пойду людей позову на помощь.
Пузырь жалко всхлипнул.
— Какой дурак сунется на ночь глядя в лес? — голос у него стал совсем мёртвым. — К тому же задаром?
— Я им уплачу, — зло сказал Оборвыш. — Ты понял?
И Пузырь замолчал.
Пятая
Когда изнурённые ноги уже не слушались, когда бешено работающее сердце готово было пробить рёбра, когда разодранная одежда насквозь пропиталась потом, он выскочил из леса.
Деловито брели путники. Противно скрежетали повозки, мерно вышагивали неутомимые топтуны. Дорога жила своей собственной жизнью, в заботах и хлопотах — бессмысленно шумела, разговаривала, плевалась лепёшечной шелухой, фыркала, пачкала пеной вековые камни. К кому здесь обращаться? Кого просить? К кому взывать? Он принялся лихорадочно озираться. Во рту была какая-то глупая каша из отчаянных умоляющих фраз — мешала кричать. Он прислонился к лиственнику, стараясь успокоиться.
— Смотрите, вот он! — раздался восторженный возглас. — Я его нашёл! Я его первый увидел!
Оборвыш вскинул голову. Несколько человек бодро шагали вдоль леса, уверенно, целеустремлённо — прямо к нему! Знакомый до боли голос крикнул:
— Эй, не вздумай снова убегать! Плохо будет!
Тягостный озноб пробрал вдруг Оборвыша: он узнал этих людей. Сборщики солдат. Те самые, вчерашние. Пытаться бежать было бесполезно. Совершенно бесполезно.
Предвкушая хорошее развлечение, стражники окружили лиственник. Крупные, мускулистые, накормленные, они не сомневались в своём предназначении, они хозяйски ухмылялись и сладко рыгали вчерашним огненным дурманом. Господин младший воевода с удовольствием сказал:
— Парень, мы так давно тебя искали. Ноги все сбили. И где это ты пропадал?
— В лесу, — кротко ответил Оборвыш.
Стражник мягко покивал.
— Я так и думал. Сначала-то мы тебя по дороге ловили, — он ткнул пальцем в сторону города, — но потом поняли, что там тебя нет. Решили вернуться. Мы обязательно должны были тебя найти, очень уж ты нас обидел, — голос его сделался пугающе радостным. — Сожги меня сияние! И мы тебя нашли.
Оборвыш молча стоял, прижимаясь спиной к тёплой податливой коре. Выхода не было — он отчётливо сознавал эту раздирающую душу истину. Теперь выхода не было точно. Рыдай, падай на колени, целуй врагам ноги, умой лицо грязью… Ну же, Оборвыш!
А Пузырь ждёт. Мечется, надеется, сходит с ума. Изнемогает от ожидания. Бывший друг, толстый безвредный человечек.
Это сон, подумал Оборвыш. Это бред… Огни занебесные, помогите!
Господин младший воевода с наслаждением говорил. Его тени стояли полукругом, их ненавистные рожи сливались в сплошную полоску, отгородившую лиственник от остального мира. Оборвыш пусто смотрел на окружившие его самодовольные розовые пятна и старательно слушал. Выхода не было.
Кошмарный беспросветный мир.
Выход существовал. Напрашивался сам собой, был очевиден и прост. И Оборвыш ни мгновения не колебался, приняв его за единственно возможный. Он, скорее всего, до конца ещё не понимал, что означает этот выход для его жизни. Он решился сразу. Когда господин младший воевода закатил ему властную оплеуху, а затем пригласил проследовать в стоящий где-то поблизости загон с двуногим скотом, когда стоящие без дела ребята получили долгожданный приказ помочь этому тощему выродку дойти до места, он задал вопрос:
— Вам нужна бумага?
— Чего-чего? — переспросил воевода.
— Бумага, — повторил Оборвыш, потирая горящую щёку. — Нужна?
Ответом ему явился хриплый хохот.
— Малыш спятил! — объявил господин младший воевода. — И сколько у тебя бумаги?
— Много. Вам для закруток надолго хватит.
Стражник стал серьёзным. Недоверчиво оглядел рваную рубаху Оборвыша, измазанное лицо его и с сомнением предположил:
— Ты врёшь, мерзавец!
— Нет.
— И где же она у тебя? — поинтересовался тогда стражник.
— Вам нужна бумага? — уточнил Оборвыш. — Мы сможем договориться?
— Ну что же ты, — укоризненно заметил господин младший воевода. — Сильно не хочешь быть солдатом?
— Я хочу отдать вам бумагу.
— Это хорошо, — похвалил стражник. — Считай, что договорились. Так где она у тебя?
Оборвыш коротко объяснил ситуацию. Затем посмотрел на небо. Вот-вот должно было начать темнеть. Господин воевода тоже внимательно посмотрел на небо.
— Там придётся здорово поработать, — задумчиво произнёс он. — Да-а… Идти в лес на ночь глядя…
— В яме лежит целый заплечник бумаги, — напомнил Оборвыш.
— Да-да, я понял… Знаешь что? — высокопоставленный человечек, усмирив брезгливость, вплотную приблизился к Оборвышу, дружески возложил ладонь на плечо его. — Плюнь ты на этого потного толстяка! Он ведь теперь нищий. Давай мы завтра спокойно пойдём и достанем твою бумагу. Согласен?
— Надо идти сейчас, — нетерпеливо сказал Оборвыш. — Как можно скорее.
— Мы пойдём завтра, — сообщил воевода своё решение.
— Завтра я вам не покажу место. А сами вы не найдёте.
— Тьфу! — разозлился стражник. — Я было подумал, что ты умный парень, — он помолчал и уверенно добавил. — Завтра ты покажешь нам всё, что попросим.
— Нет.
— Покажешь, — улыбнулся сборщик солдат. — Ты ведь не знаешь, как хорошо мы умеем просить.
— Не покажу, — равнодушно сказал Оборвыш.
Стражник поверил.
— Вонючка… — проговорил он. — Ладно, всё равно работать не нам, — повернулся и жёстко приказал ожидающим сзади теням. — Гоните за нами тот сброд из загона. Только внимательно, чтобы не разбежались, понятно?
И они двинулись в путь.
Что же я наделал! — ужаснулся Оборвыш. — О-о, святая твердь!
Спасатели действовали энергично, расторопно, умело. Вскоре вышли к завалу, тут же в руках у стражников появились топоры, будущие солдаты были временно освобождены от стягивающих их верёвок, и работа началась.
— Показывай, — сказал воевода.
Оборвыш безропотно повёл стражников к ловушке, из которой недавно выбрался. Были ясно слышны какие-то странные звуки, и, приблизившись, он догадался: это выл прощавшийся с жизнью Пузырь.
— Я привёл людей! — Оборвыш заставил себя крикнуть. Пузырь проорал в ответ что-то нечленораздельное.
— Заткнитесь вы! — рыкнул воевода раздражённо.
Дальше всё происходило очень быстро. Оставалось только наблюдать, стараясь забыть о неизбежном. Сборщики солдат разрубали сваленные деревья, осыпая мир оглушительными проклятиями, полуголый «сброд» растаскивал в стороны тяжеленные брёвна. Господин младший воевода тревожно посматривал на небо и часто поторапливал подчинённых, бессловесных же рабов изредка стегал плёткой — просто так, на всякий случай. Он тоже ругался, разнообразно и отвратительно. В итоге дело спорилось, и когда твердь небесная окончательно утратила дневную силу, работа была закончена.
Пузырь выскочил наружу через прорубленный колодец, совершенно обезумев. Он размахивал руками, гадливо сбрасывая с себя что-то невидимое, яростно бил во все стороны ногами — очевидно, продолжал войну с присосками. На коже его виднелись следы многочисленных укусов, руки были вымазаны кровью. Да, жутковатое сражение развернулось в яме. На Пузыря никто не обратил внимания. Он побежал куда-то, споткнулся, грохнулся между брёвен и остался лежать, наконец-то успокоившись. Оборвыш подобрался к нему и сел рядом.
— Достать мешок! — нетерпеливо скомандовал господин младший воевода. Сказанное моментально было исполнено. Стражник принял заплечник, вспорол его коротким движением и удовлетворённо изрёк. — Не обманул, мерзавец.
Он с жадностью насовал бумагу себе за пазуху, безжалостно сминая листы, после чего милостиво разрешил:
— Разбирайте, ребята.
И заплечник в мгновение ока был растерзан.
— Отдохнём, — сказал тогда господин младший воевода. Потные пальцы зашелестели трудно добытой драгоценностью, делая невиданные доселе закрутки. Очень кстати оказался здесь подаренный Пузырём курительный порошок. И вскоре стали подниматься к небу тонкие струйки дыма, быстро растворяясь в вечернем воздухе.
— Прямо как Верховный, — блаженно подметил он. Стражники вокруг согласно закивали головами.
Оборвыш смотрел, как корчатся в огне исписанные им листы бумаги, как превращаются в пепел его небылицы, как сгорают его мечты, и думал, о том, что надо встать, сделать всего несколько шагов и убить палача. Он почти уже собрался осуществить это, но внезапно понял, что сначала нужно убить себя. И радостно изумился простоте этой мысли. А глаза его продолжали ясно видеть непоправимое, и, не в силах выносить пытку, он отвернулся.
Свершалось преступление. Свершалось святотатство. Вообще — свершалось что-то невозможно, невообразимо страшное. До последнего момента Оборвыш не верил. Не мог верить. А теперь… Что же он наделал?
— Всё, ребята, пора, — сказал господин младший воевода. — Бежим к дороге.
Настроение у него было на редкость хорошим. Он приятельски улыбнулся Оборвышу:
— Тебя мы, пожалуй, оставим. Не годишься ты в солдаты, слишком добрый.
Когда сборщики солдат скрылись среди деревьев — растворились в сумерках, будто и не было их — Пузырь приподнялся. Спросил:
— Они всё забрали?
Оборвыш не ответил. Пузырь продолжал:
— Не расстраивайся, ты ещё лучше сочинишь.
Оборвыш молчал.
— Я тебе достану бумагу, — пообещал Пузырь. — Завалю тебя бумагой. Расшибусь, но достану!
Оборвыш сидел тихо, беспомощно опустив глаза. Чтобы расшевелить бывшего друга, Пузырь начал увлечённо рассказывать, как он благодарен, как он рад тому, что его не бросили, но тот не отзывался, будто бы даже не слушал, и голос у Пузыря почему-то становился всё жалобнее. Только когда с уст взволнованного перекупщика сорвался давно зревший вопрос, Оборвыш сумел очнуться.
Пузыря интересовало, зачем его спаситель шёл в город.
И, складывая фразы из сухих непослушных звуков, мучительно пробивавшихся сквозь онемевшее горло, Оборвыш открыл бывшему другу свою мечту.
Умирая, отец поведал ему, что есть в городском храме группа жрецов, которые втайне от всех занимаются нужным для людей делом. Они подробно описывают происходящее под этой твердью и надёжно прячут бесценные записи, чтобы сохранить их на долгие года. Сейчас, увы, никто не поймёт важности этой святой миссии, но придут когда-нибудь другие люди — те, что родятся неизмеримо позже, — и будут они счастливы узнать о жизни предков, чтобы никогда не повторять их слепых ошибок. Так сказал Оборвышу отец, и далее признался, что сам он не век жил в деревне, а был по молодости учеником жреца, да вот беда — изгнали его за глупую провинность. И покинул он город, унося с собой бумагу, которую ухитрился накопить за время пребывания в храме. Поселился в глухой деревне, дабы продолжать самостоятельно тайное дело, твёрдо решив посвятить этому жизнь. Но судьба подарила ему сына, и всё резко переменилось, потому что мальчик оказался очень странным ребёнком. Сын сочинял истории, причём самое удивительное — истории эти рассказывали о совершенно неправдоподобных, несуществующих, попросту невозможных вещах и событиях. О таких умельцах отец никогда не слыхал, и понял он однажды, что рождение его сына — великое чудо. Прошло время, и отец понял новую истину: для тех, кто придёт неизмеримо позже, очень важным окажется знать не только то, что БЫЛО с их предками, но и как предки видели то, чего с ними НЕ БЫЛО И НЕ МОГЛО БЫТЬ. Тогда отец обучил Оборвыша письму, заставил записывать свои истории, а перед смертью наказал идти в город и отдать рукописи его бывшим товарищам, подробно объяснив, как их там найти. И мечтой Оборвыша, смыслом его жизни стало отцовское напутствие — добиться того, чтобы небылицы пережили сложные времена, чтобы в целости попали к тем, кто придёт позже. Вполне ведь может случиться так, что кроме Оборвыша в мире не отыщется больше подобных странных умельцев.
Пузырь выслушал эти никчёмные запоздалые откровения. Затем медленно встал. Призрачно белело его неподвижное лицо.
— Ты извини меня, — сказал Пузырь глухо. — Я не знал.
И побрёл прочь, шатаясь, оскальзываясь, беспрерывно бормоча, будто безумный: «Отец… Всемогущее небо… Отец…» Куда — неясно, ничего не объяснил, просто ушёл, а впрочем Оборвыш и не заметил, что бывший друг оставил его в одиночестве.
Ночь надвигалась неотвратимо. Сейчас приползут присоски, безразлично подумал Оборвыш. Скорее бы! Он сидел на влажном стволе дерева и в муках осознавал, что всё потеряно. Безвозвратно. Дикое слово. Руки и ноги не слушались: были холодны, как ночные страхи. Небылиц больше не существует, — думал он, — и восстановить их будет невозможно. Беда в том, что сочинял он не только сами небылицы, но и фразы, из которых они сложены. Поэтому если и возьмётся Оборвыш их восстанавливать, то придётся ему начинать сначала, и получатся у него совершенно новые истории… О-о, твердь-спасительница, как страдал он над каждым листиком! Как тщательно отбирал слова, как трудился, ни о чём не жалея, целиком отдавшись лихорадочному желанию сказать ещё лучше, ещё красивее, ещё точнее… Всё потеряно. Я себя потерял, понял Оборвыш. Меня больше нет, и это даже хуже, чем умер. Это просто не с чем сравнить.
Присоски так и не приползли: слишком высоко он сидел, на самом верху завала. Проклятым кровопийцам не удалось взобраться туда. Он не спал. Да и как мог он спать, если к нему пришёл отец? Отец бесшумно выплыл из темноты, присел рядом и заговорил. Оборвыш задрожавшим голосом ответил, почему-то разволновавшись, и они провели несколько чудесных минут, беседуя.
— Не плачь, малыш. Откуда в тебе отчаяние и горечь? Ты же достойно встретил испытание!
— Какое испытание, отец?
— Разве ты не понял? Испытание на правду написанных тобой слов.
— Но ведь теперь всё пропало!
— Что ты, мальчик мой! Конечно, нет. Всё только начинается, потому что ты стал совсем взрослым.
— Неужели я работал зря! Мой труд… Мне так холодно, отец, так худо! Неужели зря?
— Тебе виднее, сын. Однако сегодня ты спас человека, и я горжусь тобой.
— А как же твоя мечта? Разве тебе самому не обидно?
— Немного обидно. Но не больше того. Я радуюсь.
— Огни занебесные! Чему ты радуешься?
— Тому, что ты сделал выбор. Тому, что ты повзрослел. Теперь ты подготовлен, Оборвыш, сын изгоя.
— К чему?
— К дороге.
— Отец, а сияние? Опалило оно меня лихо. Я уже чувствую, как что-то нехорошее одолевает моё тело. Боюсь, дорога будет недолгой.
— Людей, которые живут вечно, стихия победить не может. Так что постарайся жить вечно. Постарайся. И не плачь, ладно?
(ТЕХРЕДУ: ОТДЕЛИТЬ ПУСТОЙ СТРОКОЙ)
Примерно такой был разговор. Отец высказал удивительные, непонятные мысли, их предстояло хорошенько обдумать, и Оборвыш занялся этим немедленно. Он слегка увлёкся, поэтому, к сожалению, упустил тот момент, когда отец ушёл. Однако, он не очень огорчился. Ему сделалось как-то легче, спокойнее, проще. Оборвыш вдруг начал с наслаждением вспоминать детство, но вокруг клубилась темнота — была повсюду, назойливо ласкала лицо, и ничего больше не оставалось, как раствориться в ней, забыв обо всём начисто.
Деловито брели путники. Противно скрежетали повозки, мерно вышагивали неутомимые топтуны. Дорога жила своей собственной жизнью, в заботах и хлопотах — бессмысленно шумела, разговаривала, плевалась лепёшечной шелухой, фыркала, пачкала пеной вековые камни. К кому здесь обращаться? Кого просить? К кому взывать? Он принялся лихорадочно озираться. Во рту была какая-то глупая каша из отчаянных умоляющих фраз — мешала кричать. Он прислонился к лиственнику, стараясь успокоиться.
— Смотрите, вот он! — раздался восторженный возглас. — Я его нашёл! Я его первый увидел!
Оборвыш вскинул голову. Несколько человек бодро шагали вдоль леса, уверенно, целеустремлённо — прямо к нему! Знакомый до боли голос крикнул:
— Эй, не вздумай снова убегать! Плохо будет!
Тягостный озноб пробрал вдруг Оборвыша: он узнал этих людей. Сборщики солдат. Те самые, вчерашние. Пытаться бежать было бесполезно. Совершенно бесполезно.
Предвкушая хорошее развлечение, стражники окружили лиственник. Крупные, мускулистые, накормленные, они не сомневались в своём предназначении, они хозяйски ухмылялись и сладко рыгали вчерашним огненным дурманом. Господин младший воевода с удовольствием сказал:
— Парень, мы так давно тебя искали. Ноги все сбили. И где это ты пропадал?
— В лесу, — кротко ответил Оборвыш.
Стражник мягко покивал.
— Я так и думал. Сначала-то мы тебя по дороге ловили, — он ткнул пальцем в сторону города, — но потом поняли, что там тебя нет. Решили вернуться. Мы обязательно должны были тебя найти, очень уж ты нас обидел, — голос его сделался пугающе радостным. — Сожги меня сияние! И мы тебя нашли.
Оборвыш молча стоял, прижимаясь спиной к тёплой податливой коре. Выхода не было — он отчётливо сознавал эту раздирающую душу истину. Теперь выхода не было точно. Рыдай, падай на колени, целуй врагам ноги, умой лицо грязью… Ну же, Оборвыш!
А Пузырь ждёт. Мечется, надеется, сходит с ума. Изнемогает от ожидания. Бывший друг, толстый безвредный человечек.
Это сон, подумал Оборвыш. Это бред… Огни занебесные, помогите!
Господин младший воевода с наслаждением говорил. Его тени стояли полукругом, их ненавистные рожи сливались в сплошную полоску, отгородившую лиственник от остального мира. Оборвыш пусто смотрел на окружившие его самодовольные розовые пятна и старательно слушал. Выхода не было.
Кошмарный беспросветный мир.
Выход существовал. Напрашивался сам собой, был очевиден и прост. И Оборвыш ни мгновения не колебался, приняв его за единственно возможный. Он, скорее всего, до конца ещё не понимал, что означает этот выход для его жизни. Он решился сразу. Когда господин младший воевода закатил ему властную оплеуху, а затем пригласил проследовать в стоящий где-то поблизости загон с двуногим скотом, когда стоящие без дела ребята получили долгожданный приказ помочь этому тощему выродку дойти до места, он задал вопрос:
— Вам нужна бумага?
— Чего-чего? — переспросил воевода.
— Бумага, — повторил Оборвыш, потирая горящую щёку. — Нужна?
Ответом ему явился хриплый хохот.
— Малыш спятил! — объявил господин младший воевода. — И сколько у тебя бумаги?
— Много. Вам для закруток надолго хватит.
Стражник стал серьёзным. Недоверчиво оглядел рваную рубаху Оборвыша, измазанное лицо его и с сомнением предположил:
— Ты врёшь, мерзавец!
— Нет.
— И где же она у тебя? — поинтересовался тогда стражник.
— Вам нужна бумага? — уточнил Оборвыш. — Мы сможем договориться?
— Ну что же ты, — укоризненно заметил господин младший воевода. — Сильно не хочешь быть солдатом?
— Я хочу отдать вам бумагу.
— Это хорошо, — похвалил стражник. — Считай, что договорились. Так где она у тебя?
Оборвыш коротко объяснил ситуацию. Затем посмотрел на небо. Вот-вот должно было начать темнеть. Господин воевода тоже внимательно посмотрел на небо.
— Там придётся здорово поработать, — задумчиво произнёс он. — Да-а… Идти в лес на ночь глядя…
— В яме лежит целый заплечник бумаги, — напомнил Оборвыш.
— Да-да, я понял… Знаешь что? — высокопоставленный человечек, усмирив брезгливость, вплотную приблизился к Оборвышу, дружески возложил ладонь на плечо его. — Плюнь ты на этого потного толстяка! Он ведь теперь нищий. Давай мы завтра спокойно пойдём и достанем твою бумагу. Согласен?
— Надо идти сейчас, — нетерпеливо сказал Оборвыш. — Как можно скорее.
— Мы пойдём завтра, — сообщил воевода своё решение.
— Завтра я вам не покажу место. А сами вы не найдёте.
— Тьфу! — разозлился стражник. — Я было подумал, что ты умный парень, — он помолчал и уверенно добавил. — Завтра ты покажешь нам всё, что попросим.
— Нет.
— Покажешь, — улыбнулся сборщик солдат. — Ты ведь не знаешь, как хорошо мы умеем просить.
— Не покажу, — равнодушно сказал Оборвыш.
Стражник поверил.
— Вонючка… — проговорил он. — Ладно, всё равно работать не нам, — повернулся и жёстко приказал ожидающим сзади теням. — Гоните за нами тот сброд из загона. Только внимательно, чтобы не разбежались, понятно?
И они двинулись в путь.
Что же я наделал! — ужаснулся Оборвыш. — О-о, святая твердь!
Спасатели действовали энергично, расторопно, умело. Вскоре вышли к завалу, тут же в руках у стражников появились топоры, будущие солдаты были временно освобождены от стягивающих их верёвок, и работа началась.
— Показывай, — сказал воевода.
Оборвыш безропотно повёл стражников к ловушке, из которой недавно выбрался. Были ясно слышны какие-то странные звуки, и, приблизившись, он догадался: это выл прощавшийся с жизнью Пузырь.
— Я привёл людей! — Оборвыш заставил себя крикнуть. Пузырь проорал в ответ что-то нечленораздельное.
— Заткнитесь вы! — рыкнул воевода раздражённо.
Дальше всё происходило очень быстро. Оставалось только наблюдать, стараясь забыть о неизбежном. Сборщики солдат разрубали сваленные деревья, осыпая мир оглушительными проклятиями, полуголый «сброд» растаскивал в стороны тяжеленные брёвна. Господин младший воевода тревожно посматривал на небо и часто поторапливал подчинённых, бессловесных же рабов изредка стегал плёткой — просто так, на всякий случай. Он тоже ругался, разнообразно и отвратительно. В итоге дело спорилось, и когда твердь небесная окончательно утратила дневную силу, работа была закончена.
Пузырь выскочил наружу через прорубленный колодец, совершенно обезумев. Он размахивал руками, гадливо сбрасывая с себя что-то невидимое, яростно бил во все стороны ногами — очевидно, продолжал войну с присосками. На коже его виднелись следы многочисленных укусов, руки были вымазаны кровью. Да, жутковатое сражение развернулось в яме. На Пузыря никто не обратил внимания. Он побежал куда-то, споткнулся, грохнулся между брёвен и остался лежать, наконец-то успокоившись. Оборвыш подобрался к нему и сел рядом.
— Достать мешок! — нетерпеливо скомандовал господин младший воевода. Сказанное моментально было исполнено. Стражник принял заплечник, вспорол его коротким движением и удовлетворённо изрёк. — Не обманул, мерзавец.
Он с жадностью насовал бумагу себе за пазуху, безжалостно сминая листы, после чего милостиво разрешил:
— Разбирайте, ребята.
И заплечник в мгновение ока был растерзан.
— Отдохнём, — сказал тогда господин младший воевода. Потные пальцы зашелестели трудно добытой драгоценностью, делая невиданные доселе закрутки. Очень кстати оказался здесь подаренный Пузырём курительный порошок. И вскоре стали подниматься к небу тонкие струйки дыма, быстро растворяясь в вечернем воздухе.
— Прямо как Верховный, — блаженно подметил он. Стражники вокруг согласно закивали головами.
Оборвыш смотрел, как корчатся в огне исписанные им листы бумаги, как превращаются в пепел его небылицы, как сгорают его мечты, и думал, о том, что надо встать, сделать всего несколько шагов и убить палача. Он почти уже собрался осуществить это, но внезапно понял, что сначала нужно убить себя. И радостно изумился простоте этой мысли. А глаза его продолжали ясно видеть непоправимое, и, не в силах выносить пытку, он отвернулся.
Свершалось преступление. Свершалось святотатство. Вообще — свершалось что-то невозможно, невообразимо страшное. До последнего момента Оборвыш не верил. Не мог верить. А теперь… Что же он наделал?
— Всё, ребята, пора, — сказал господин младший воевода. — Бежим к дороге.
Настроение у него было на редкость хорошим. Он приятельски улыбнулся Оборвышу:
— Тебя мы, пожалуй, оставим. Не годишься ты в солдаты, слишком добрый.
Когда сборщики солдат скрылись среди деревьев — растворились в сумерках, будто и не было их — Пузырь приподнялся. Спросил:
— Они всё забрали?
Оборвыш не ответил. Пузырь продолжал:
— Не расстраивайся, ты ещё лучше сочинишь.
Оборвыш молчал.
— Я тебе достану бумагу, — пообещал Пузырь. — Завалю тебя бумагой. Расшибусь, но достану!
Оборвыш сидел тихо, беспомощно опустив глаза. Чтобы расшевелить бывшего друга, Пузырь начал увлечённо рассказывать, как он благодарен, как он рад тому, что его не бросили, но тот не отзывался, будто бы даже не слушал, и голос у Пузыря почему-то становился всё жалобнее. Только когда с уст взволнованного перекупщика сорвался давно зревший вопрос, Оборвыш сумел очнуться.
Пузыря интересовало, зачем его спаситель шёл в город.
И, складывая фразы из сухих непослушных звуков, мучительно пробивавшихся сквозь онемевшее горло, Оборвыш открыл бывшему другу свою мечту.
Умирая, отец поведал ему, что есть в городском храме группа жрецов, которые втайне от всех занимаются нужным для людей делом. Они подробно описывают происходящее под этой твердью и надёжно прячут бесценные записи, чтобы сохранить их на долгие года. Сейчас, увы, никто не поймёт важности этой святой миссии, но придут когда-нибудь другие люди — те, что родятся неизмеримо позже, — и будут они счастливы узнать о жизни предков, чтобы никогда не повторять их слепых ошибок. Так сказал Оборвышу отец, и далее признался, что сам он не век жил в деревне, а был по молодости учеником жреца, да вот беда — изгнали его за глупую провинность. И покинул он город, унося с собой бумагу, которую ухитрился накопить за время пребывания в храме. Поселился в глухой деревне, дабы продолжать самостоятельно тайное дело, твёрдо решив посвятить этому жизнь. Но судьба подарила ему сына, и всё резко переменилось, потому что мальчик оказался очень странным ребёнком. Сын сочинял истории, причём самое удивительное — истории эти рассказывали о совершенно неправдоподобных, несуществующих, попросту невозможных вещах и событиях. О таких умельцах отец никогда не слыхал, и понял он однажды, что рождение его сына — великое чудо. Прошло время, и отец понял новую истину: для тех, кто придёт неизмеримо позже, очень важным окажется знать не только то, что БЫЛО с их предками, но и как предки видели то, чего с ними НЕ БЫЛО И НЕ МОГЛО БЫТЬ. Тогда отец обучил Оборвыша письму, заставил записывать свои истории, а перед смертью наказал идти в город и отдать рукописи его бывшим товарищам, подробно объяснив, как их там найти. И мечтой Оборвыша, смыслом его жизни стало отцовское напутствие — добиться того, чтобы небылицы пережили сложные времена, чтобы в целости попали к тем, кто придёт позже. Вполне ведь может случиться так, что кроме Оборвыша в мире не отыщется больше подобных странных умельцев.
Пузырь выслушал эти никчёмные запоздалые откровения. Затем медленно встал. Призрачно белело его неподвижное лицо.
— Ты извини меня, — сказал Пузырь глухо. — Я не знал.
И побрёл прочь, шатаясь, оскальзываясь, беспрерывно бормоча, будто безумный: «Отец… Всемогущее небо… Отец…» Куда — неясно, ничего не объяснил, просто ушёл, а впрочем Оборвыш и не заметил, что бывший друг оставил его в одиночестве.
Ночь надвигалась неотвратимо. Сейчас приползут присоски, безразлично подумал Оборвыш. Скорее бы! Он сидел на влажном стволе дерева и в муках осознавал, что всё потеряно. Безвозвратно. Дикое слово. Руки и ноги не слушались: были холодны, как ночные страхи. Небылиц больше не существует, — думал он, — и восстановить их будет невозможно. Беда в том, что сочинял он не только сами небылицы, но и фразы, из которых они сложены. Поэтому если и возьмётся Оборвыш их восстанавливать, то придётся ему начинать сначала, и получатся у него совершенно новые истории… О-о, твердь-спасительница, как страдал он над каждым листиком! Как тщательно отбирал слова, как трудился, ни о чём не жалея, целиком отдавшись лихорадочному желанию сказать ещё лучше, ещё красивее, ещё точнее… Всё потеряно. Я себя потерял, понял Оборвыш. Меня больше нет, и это даже хуже, чем умер. Это просто не с чем сравнить.
Присоски так и не приползли: слишком высоко он сидел, на самом верху завала. Проклятым кровопийцам не удалось взобраться туда. Он не спал. Да и как мог он спать, если к нему пришёл отец? Отец бесшумно выплыл из темноты, присел рядом и заговорил. Оборвыш задрожавшим голосом ответил, почему-то разволновавшись, и они провели несколько чудесных минут, беседуя.
— Не плачь, малыш. Откуда в тебе отчаяние и горечь? Ты же достойно встретил испытание!
— Какое испытание, отец?
— Разве ты не понял? Испытание на правду написанных тобой слов.
— Но ведь теперь всё пропало!
— Что ты, мальчик мой! Конечно, нет. Всё только начинается, потому что ты стал совсем взрослым.
— Неужели я работал зря! Мой труд… Мне так холодно, отец, так худо! Неужели зря?
— Тебе виднее, сын. Однако сегодня ты спас человека, и я горжусь тобой.
— А как же твоя мечта? Разве тебе самому не обидно?
— Немного обидно. Но не больше того. Я радуюсь.
— Огни занебесные! Чему ты радуешься?
— Тому, что ты сделал выбор. Тому, что ты повзрослел. Теперь ты подготовлен, Оборвыш, сын изгоя.
— К чему?
— К дороге.
— Отец, а сияние? Опалило оно меня лихо. Я уже чувствую, как что-то нехорошее одолевает моё тело. Боюсь, дорога будет недолгой.
— Людей, которые живут вечно, стихия победить не может. Так что постарайся жить вечно. Постарайся. И не плачь, ладно?
(ТЕХРЕДУ: ОТДЕЛИТЬ ПУСТОЙ СТРОКОЙ)
Примерно такой был разговор. Отец высказал удивительные, непонятные мысли, их предстояло хорошенько обдумать, и Оборвыш занялся этим немедленно. Он слегка увлёкся, поэтому, к сожалению, упустил тот момент, когда отец ушёл. Однако, он не очень огорчился. Ему сделалось как-то легче, спокойнее, проще. Оборвыш вдруг начал с наслаждением вспоминать детство, но вокруг клубилась темнота — была повсюду, назойливо ласкала лицо, и ничего больше не оставалось, как раствориться в ней, забыв обо всём начисто.
Шестая
Когда стало окончательно ясно, что наступило новое утро, когда в потеплевшем воздухе растаял вчерашний бред, когда нестерпимо захотелось что-нибудь сделать с этой звенящей пустотой, заполнившей лес до краев, Оборвыш решил отправиться к дороге.
Зачем — пока не знал. А впрочем, не успел бы осуществить внезапно возникшее желание. Шумно отдуваясь, к нему карабкался Пузырь, как всегда тяжёлый, как всегда бесформенный. Двигался Пузырь быстро, уверенно, неудержимо, и вскоре оказался рядом.
— Хорошо, что ты ещё здесь, — торопливо произнёс он. — Хорошо, что ты ещё не ушёл.
По правде говоря, бывший друг на сей раз не очень-то походил на себя. Глаза его лихорадочно блестели, пальцы сплелись в напряжённый клубок, губы нервно подрагивали, вообще, весь он был каким-то осунувшимся и болезненно возбуждённым. Но самое странное, непривычное, даже пугающее заключалось в том, что Пузырь заметно похудел.
— Что с тобой? — спросил Оборвыш, ощущая беспокойство. — Ты нездоров?
— Я не спал всю ночь, — волнуясь, ответил Пузырь.
— Присоски тебя вчера сильно покусали?
— Да ну, ерунда! Я вот для чего к тебе пришёл…
— Спасибо, что пришёл, — перебил Оборвыш. — Вдвоём легче. Ты ведь товар весь потерял?
— Потерял, — вздохнул Пузырь. — Ничего, переживу… Я хочу отдать тебе бумагу.
— Бумагу? — вскинулся Оборвыш.
— Я немного припрятал из твоего заплечника, пока сидел в яме. На всякий случай, — и он бережно вытащил из-за пазухи смятую пачку.
Руки с трепетом приняли подарок. О-о, Небо! — беспорядочно запрыгало в голове. Неужели что-то сохранилось? Безумная надежда одурманила разум. Его труд, его смысл, его жизнь… Неужели?!
Там были только чистые листы.
— В темноте я ничего не видел, — объяснил Пузырь. — Вытащил, что попалось под руку. А потом забыл тебе отдать. Такая кутерьма была! Ты уж извини.
— Спасибо, — пробормотал Оборвыш, совладав со своим голосом. Разочарование едва не сломило его.
— Это тебе спасибо, — тихо сказал Пузырь. — А мне не надо. Я знаю, что я тварь земляная. Хуже последнего иноверца.
Оборвыш устало улыбнулся:
— Не говори глупости, ты добрый человек.
— Я теперь всё знаю. И про тебя, и про себя, — Пузырь посмотрел наверх, внимательно огляделся по сторонам, привычно почесал живот сквозь грязную рубаху. Смотреть в глаза Оборвышу он избегал. Было видно, как жестоко Пузырь волнуется. Он явно собирался сказать нечто важное. Нечто совершенно необычайное. Поэтому тянул время, не мог решиться.
— Так вот, я не спал всю ночь. Знаешь… кое-что понял. Я понял, что сдохну! Улечу в занебесье, и ничегошеньки от меня не останется, кроме нечистот в придорожном лесу, — он помолчал, собираясь с духом. — Короче, я хотел тебя попросить, Оборвыш. Научи меня грамоте, а?
Творилось что-то неописуемое. Обрушивалась небесная твердь, сияние слепило глаза, вертень крутился в голове. Я всё ещё брежу, догадался Оборвыш. Сейчас ночь, а израненный рассудок не желает с этим примириться.
— Пожалуйста, научи, — говорил Пузырь. — Я понимаю, что бумаги для этого жалко, но можно и палочкой на земле. Я тебе заплачу, отблагодарю! Сейчас, правда, ничего нет, но я найду, где заработать. Я тебя очень прошу…
Оборвыш взял себя в руки. Взглянул в побледневшее лицо бывшего друга и поискал подходящие случаю звуки. Достойных, к сожалению, не нашлось.
— Зачем? — произнёс он хрипло.
— Как это? Вдруг пригодится! Мало ли что бывает… — Пузырь взмок от напряжения. Раздражённо одёрнул прилипшую к телу рубаху. — Не знаю я, зачем!
Отец, закричал Оборвыш. Я не один! Отныне я не один под этой твердью! Не один!
Услышал ли его хоть кто-нибудь?
— Сейчас, — сказал он.
— Чего? — напряжённо спросил Пузырь.
— Сейчас будем записывать небылицу. Посмотришь.
Пузырь вытер лицо.
— По-моему, ты ошибаешься — небылиц не бывает. Так мне кажется.
— Дружище, — нежно ответил Оборвыш, — мы обо всём поговорим. Попозже, ладно?
Он встал и принёс останки заплечника, брошенные стражниками. Оттуда достал чернила и перо. Затем аккуратно расправил спасённую бумагу, поудобнее уселся на стволе дерева, посмотрел на чистый лист, сверкающий безжалостной пустотой.
И неожиданно заплакал.
Не плачь, — просил его отец. — Не плачь, мальчик мой… Но ему не удалось сдержаться. Оставалась ещё в нём нехорошая горечь. Всё-таки оставалась. Никуда она не делась. Никуда.
(ТЕХРЕДУ: ОТДЕЛИТЬ ПУСТОЙ СТРОКОЙ)
Это была первая его небылица — САМАЯ ПЕРВАЯ. Именно с неё в те туманные полузабытые годы началась жизнь. Поэтому записать её казалось совершенно необходимым, тем более, что теперь точно так же предстояло начинать жизнь заново. Оборвыш детально помнил сочинённую в далёком детстве историю. Рассказывалось в ней о человеке, который придумывал слова. В мире, где жил человек, слов существовало до обидного мало, и вот он взял себе за труд увеличивать их количество. Был он таким тощим, что люди потешались над ним беспощадно, но он, не обращая ни на кого внимания, делал своё дело, и при этом с каждым новым словом всё более и более худел. Объяснение простое — человек оставлял в придуманных им словах часть себя. Увы, он не умел по другому.
Такова основная мысль небылицы.
1986г.
Зачем — пока не знал. А впрочем, не успел бы осуществить внезапно возникшее желание. Шумно отдуваясь, к нему карабкался Пузырь, как всегда тяжёлый, как всегда бесформенный. Двигался Пузырь быстро, уверенно, неудержимо, и вскоре оказался рядом.
— Хорошо, что ты ещё здесь, — торопливо произнёс он. — Хорошо, что ты ещё не ушёл.
По правде говоря, бывший друг на сей раз не очень-то походил на себя. Глаза его лихорадочно блестели, пальцы сплелись в напряжённый клубок, губы нервно подрагивали, вообще, весь он был каким-то осунувшимся и болезненно возбуждённым. Но самое странное, непривычное, даже пугающее заключалось в том, что Пузырь заметно похудел.
— Что с тобой? — спросил Оборвыш, ощущая беспокойство. — Ты нездоров?
— Я не спал всю ночь, — волнуясь, ответил Пузырь.
— Присоски тебя вчера сильно покусали?
— Да ну, ерунда! Я вот для чего к тебе пришёл…
— Спасибо, что пришёл, — перебил Оборвыш. — Вдвоём легче. Ты ведь товар весь потерял?
— Потерял, — вздохнул Пузырь. — Ничего, переживу… Я хочу отдать тебе бумагу.
— Бумагу? — вскинулся Оборвыш.
— Я немного припрятал из твоего заплечника, пока сидел в яме. На всякий случай, — и он бережно вытащил из-за пазухи смятую пачку.
Руки с трепетом приняли подарок. О-о, Небо! — беспорядочно запрыгало в голове. Неужели что-то сохранилось? Безумная надежда одурманила разум. Его труд, его смысл, его жизнь… Неужели?!
Там были только чистые листы.
— В темноте я ничего не видел, — объяснил Пузырь. — Вытащил, что попалось под руку. А потом забыл тебе отдать. Такая кутерьма была! Ты уж извини.
— Спасибо, — пробормотал Оборвыш, совладав со своим голосом. Разочарование едва не сломило его.
— Это тебе спасибо, — тихо сказал Пузырь. — А мне не надо. Я знаю, что я тварь земляная. Хуже последнего иноверца.
Оборвыш устало улыбнулся:
— Не говори глупости, ты добрый человек.
— Я теперь всё знаю. И про тебя, и про себя, — Пузырь посмотрел наверх, внимательно огляделся по сторонам, привычно почесал живот сквозь грязную рубаху. Смотреть в глаза Оборвышу он избегал. Было видно, как жестоко Пузырь волнуется. Он явно собирался сказать нечто важное. Нечто совершенно необычайное. Поэтому тянул время, не мог решиться.
— Так вот, я не спал всю ночь. Знаешь… кое-что понял. Я понял, что сдохну! Улечу в занебесье, и ничегошеньки от меня не останется, кроме нечистот в придорожном лесу, — он помолчал, собираясь с духом. — Короче, я хотел тебя попросить, Оборвыш. Научи меня грамоте, а?
Творилось что-то неописуемое. Обрушивалась небесная твердь, сияние слепило глаза, вертень крутился в голове. Я всё ещё брежу, догадался Оборвыш. Сейчас ночь, а израненный рассудок не желает с этим примириться.
— Пожалуйста, научи, — говорил Пузырь. — Я понимаю, что бумаги для этого жалко, но можно и палочкой на земле. Я тебе заплачу, отблагодарю! Сейчас, правда, ничего нет, но я найду, где заработать. Я тебя очень прошу…
Оборвыш взял себя в руки. Взглянул в побледневшее лицо бывшего друга и поискал подходящие случаю звуки. Достойных, к сожалению, не нашлось.
— Зачем? — произнёс он хрипло.
— Как это? Вдруг пригодится! Мало ли что бывает… — Пузырь взмок от напряжения. Раздражённо одёрнул прилипшую к телу рубаху. — Не знаю я, зачем!
Отец, закричал Оборвыш. Я не один! Отныне я не один под этой твердью! Не один!
Услышал ли его хоть кто-нибудь?
— Сейчас, — сказал он.
— Чего? — напряжённо спросил Пузырь.
— Сейчас будем записывать небылицу. Посмотришь.
Пузырь вытер лицо.
— По-моему, ты ошибаешься — небылиц не бывает. Так мне кажется.
— Дружище, — нежно ответил Оборвыш, — мы обо всём поговорим. Попозже, ладно?
Он встал и принёс останки заплечника, брошенные стражниками. Оттуда достал чернила и перо. Затем аккуратно расправил спасённую бумагу, поудобнее уселся на стволе дерева, посмотрел на чистый лист, сверкающий безжалостной пустотой.
И неожиданно заплакал.
Не плачь, — просил его отец. — Не плачь, мальчик мой… Но ему не удалось сдержаться. Оставалась ещё в нём нехорошая горечь. Всё-таки оставалась. Никуда она не делась. Никуда.
(ТЕХРЕДУ: ОТДЕЛИТЬ ПУСТОЙ СТРОКОЙ)
Это была первая его небылица — САМАЯ ПЕРВАЯ. Именно с неё в те туманные полузабытые годы началась жизнь. Поэтому записать её казалось совершенно необходимым, тем более, что теперь точно так же предстояло начинать жизнь заново. Оборвыш детально помнил сочинённую в далёком детстве историю. Рассказывалось в ней о человеке, который придумывал слова. В мире, где жил человек, слов существовало до обидного мало, и вот он взял себе за труд увеличивать их количество. Был он таким тощим, что люди потешались над ним беспощадно, но он, не обращая ни на кого внимания, делал своё дело, и при этом с каждым новым словом всё более и более худел. Объяснение простое — человек оставлял в придуманных им словах часть себя. Увы, он не умел по другому.
Такова основная мысль небылицы.
1986г.