Щербинин Дмитрий. Ковер

   - Вверх! Неси скорее! - что было сил прокричал тогда Михаил.
   Ковер послушался - тут же набрал прежнюю высоту, и помчался еще быстрее. Теперь мир отлетал назад, как второстепенная декорация - слишком стремительно было движение, чтобы разглядеть хоть что-то, зато Брунир не отставал. Теперь, когда добыча оказалась так близко, и ушла из под самого носа, он пришел в неистовство. Он ревел беспрерывно, он совершал все более длинные прыжки, и самое главное - при этих прыжках он еще и разрастался. Из темного неба вытягивались к нему отростки вихрей, поглощались в его плоть, и он был подобен уже живой горе, из глубин вырывались отсветы молнии - вот он совершил исполинский прыжок - распахнулась многометровая пасть, заполонило все небо.
   - Вверх! - за мгновенье до того как этот ужас должен был поглотить его скомандовал Михаил, и ковер, прорезая толщу туч, устремился ввысь.
   Прошло несколько мгновений этого стремительно движения вверх. Несколько, показавшихся ему нескончаемых мгновений. Ведь ничего-ничего не было видно, и уж думалось ему, что мрак поглотил его, даже душно словно в клети, в темнице стало. Но в самое страшное мгновение, когда вопль ужаса уже готов был вырваться из него, он вновь почувствовал теплое весеннее дыхание, и, кажется нежные губы коснулись его щеки, что-то шепнули не в ухо - нет - в самое сердце. Только вот ни одного слова не мог он разобрать в этом шепоте - это было как пение древесной кроны. А страшная пелена вдруг разорвалась, и распахнулось бесконечное звездное небо.
   Никогда, никогда не думал Михаил, что на небе может быть столько звезд таких ярких, таких прекрасных. А ведь в прошлой своей жизни он очень часто любовался звездным небом. Иногда летом в деревне, оставлял дом, и уходил в дальние поля, где лежал на стоге под этой красотою, и выдавались, между прочим, ночи очень многозвездные - но такого неба он никогда не видел! Казалось, стоит только протянуть руку и можно дотронуться до любой из них. Вот красочным полотном, переливаясь развесилось северное сияние - какие необычно нежные, трепетные краски, какое плавное созвучие - казалось, всю жизнь можно было бы любоваться этой красотою, и во всю жизнь не налюбоваться. Михаилу захотелось складывать стихи, но он не был поэтом только чувствовать мог поэтически, но вот выражать эти чувства в словесной форме - нет - к сожалению у него не было такого дара, и от этого сожаления у него даже защемило в сердце.
   Нет - не возможно было удержать в себе это, разрывающее грудь чувство, и он закричал из всех сил:
   - Люблю тебя, Таня!!! Люблю!!! Я вернусь к тебе!!! Обязательно вернусь ты только жди!!!
   Но тут та окрашенная серебристым светом звезд, и переливчатыми отблесками северного сияния толща облаков, которая подобно волшебной горной стране проплывала под ним - вздулась, разорвалась в одном месте, и из этого разрыва показалась ужасающая, заходящаяся в яростном вопле морда Брунира. Это был уже исполин много больший кого-либо когда-либо жившего на земле - он уже разросся на несколько верст, это была стихия, которой ничего не стоило раздробить целый горный хребет или море своей яростью в пар обратить.
   Михаил вновь почувствовал, что он совершенно против этого бессилен, что сейчас это громада допрыгнет до него, но тут Брунир бешено взвыл, вдруг сжался и исчез - словно водоворот над затонувшим судном сомкнулись над местом его падения облака. И тогда Михаил почувствовал облегчение, почувствовал радость, он понял, что это сияние небес лишило сил адского пса. Он должен был бы рассмеяться, но дело в том, что в глубине сердца чувствовал, что - это еще далеко не окончание его злоключений, что самое страшное еще впереди.
   И вот ковер стремительно стал снижаться.
   - Нет. Неси меня домой. - говорил ему Михаил, но ковер никак не реагировал - продолжал снижаться.
   Тогда Михаил обернулся и обнаружил, что из ковра один за другим вылетают листья. Остаются позади, на этой высоте, на которую никакие листья залететь не могут, медленно кружат в серебристом сиянии звезд. И вспомнились ему слова Тани о том, что ковер не вечен, что через какое-то время он потеряет свою волшебную силу.
   Только он вспомнил это, как ковер погрузился в облачную пелену, и дальнейший спуск продолжался уже в совершенном мраке. Михаил почувствовал усталость, и заснул.
   * * *
   Очнулся Миша в престранном месте. Это был широкий, покрытый гладкими каменными плитами двор, с одной стороны открывалось широкое поле, окончания которого не было видно, так как там поднималась холмовая гряда. Над этим полем сияло яркое голубое небо, но все травы были пожухшими, осенними, такими хрупкими, что, казалось подуй посильнее ветер, и они все рассыплются в прах. С другой стороны поднималось несколько гладких желтых стен, с маленькими окошечками; некоторые из которых были темными, а в некоторых мерцали живые, трепетные свечи. Это были не высокие стены, но их прорезали пустынные узкие улицы, которые уводили к высоким домам. Над теми же высокими домами высились уже настоящие исполины, этажей в сто, а то и больше - однако это не были небоскребы в привычном Михаилу дизайне двадцатого века. Это исполинские сооружения напоминали скорее средневековые постройки, и было в них что-то грозное, пугающее - казалось, стоило войти туда и можно было бы блуждать хоть всю жизнь, и если над полем небо было ясное, то над городом этим нависала пелена непроницаемо черных туч - от нее весь город казался размытым, наполненный глубокими, загадочными тенями, которые таили нечто гораздо большее, чем можно было приметить с первого взгляда.
   Михаил поднялся и обнаружил, что лежит на остатках Таниного ковра. В нем не было уже никаких сил - почти все листья распались, а когда Михаил поднялся, то налетевших ветер подхватил большую часть их, и, закручивая в темном, тревожно шелестящем вихре понес по улице.
   Михаил глядел вслед им и тут почудилось ему на улице некое призрачное движение. Стало не по себе, захотелось поскорее покинуть этот чуждый город, бросится на пожухшее осеннее поле, он уже сделал несколько шагов туда, на простор, как услышал детский плач. Обернулся, увидел, что у желтой стены, под темным окном сидит маленький мальчик, и горько плачет. Михаил подошел к нему, присел на колени, стал вглядываться в лицо. Лицо было ничем не примечательно, разве что через чур бледное - видно было что ребенок очень напугал; судя по покрасневшим глазам, плакал уже давно.
   - Пойдем отсюда. Здесь нельзя оставаться ребенку. - прошептал Михаил.
   - Куда пойдем? - с надеждой потянулся к нему мальчик.
   - В поле пойдем.
   Мальчик сразу же поник, и новые слезы по его щекам покатились.
   - Я думал, вы знаете выход. Но в поле идти нельзя...
   - Почему же нельзя? Там по крайней мере лучше, чем в этом жутком городе. Я знаю, почему ты плачешь...
   - Ничего вы не знаете! - с горечью выкрикнул мальчик, и кулачком вытер слезы. - Вы же пришлый! Время от времени здесь появляются такие, и приходится им все разъяснять. В поле нельзя - там ветер суховей, он высушит нас насквозь.
   - Но можно же пробежать!
   - Никто не знает, как далеко тянется поле - никто не видел его окончания - смерть там страшна и мучительна. Но я плачу потому, что вчера в наш город прилетела ведьма Брохаура. Злая прилетела, потому что кто-то обманул и покалечил ее пса Брунира. Она остановилась в одном из зданий, и теперь требует, чтобы на каждый завтрак, обед и ужин ей готовили по тринадцать мальчиков и тринадцать девочек. Наш правитель, Атук жестокий конечно слушается ее. Говорят, что он и сам не прочь поучаствовать в этих трапезах.
   - Так ты боишься, что тебя...
   - Я боюсь, и уже точно знаю, что меня. Ведь был брошен жребий, и выпало на меня... Вот теперь вы знаете! И ничем мне все равно помочь не можете.
   - Могу!
   Мальчик с удивлением уставился на Михаила, и даже слезы прекратились:
   - Как же?
   Он пожал плечами и тут же торопливо добавил:
   - Но ты послушай: я ведь знаю эту ведьму. Как ты сказал - Брохауру?.. Понимаешь ли - мне до нее так или иначе надо добраться. Метлу ее похитить...
   - Метлу похитить... - вторя ему, прошептал мальчик.
   - Да-да - именно так. Хорошо, что ты мне попался. Я же в этом городе совсем ничего не знаю. Так вот - ты мне должен указать мне дорогу.
   - К ведьме провести? - и тут по щекам мальчика вновь покатились слезы. ...Меня ведь и так и так поймают, к ней отведут. Я то думал, вы... Я то думал, хоть немного погуляю напоследок, а вы меня и этого лишаете - сразу к ней ведете!
   - Подожди, подожди - не горячись. Ты мне только дорогу укажи, ну а там уж я сам что-нибудь придумаю. Непременно что-нибудь придумаю. Должен что-нибудь придумать.
   Мальчик тяжело, совсем не по детски вздохнул и закрыл свое личико ладошками. Некоторое время просидел так, затем же поднялся, и внимательно взглянул на Виталия - молвил раздумчиво:
   - Вы великий герой, или полный безумец - никто еще кроме Атука жестокого и его слуг не ходил по доброй воле к Брохауре - не родилось еще такого богатыря или волшебника, который мог бы с нею совладать. Ну, пойдемте-пойдемте...
   Мальчик пошел по пустынной улице над которой возвышались мрачные, пугающие громады средневековых небоскребов, шел он так быстро, что Михаилу приходилось прикладывать весьма не малые усилия, чтобы не отставать от него. И он испытывал некоторое облегчение, что вот с ним рядом идет этот мальчик он чувствовал, что если бы шел один, то ему было бы намного более страшно, все было бы таинственное, зловещее - так же он мог спросить обо всем у жителя этого престранного города.
   Так и не попалась им навстречу ни одного человека. Ветер налетал порывами, начинал протяжно завывать по сторонам и над головою. В каждом порыве ветра неслись потемневшие, иссохшие листья - иногда они рассыпались в прах, и прах этот продолжал кружить; порою складывался в некие неясные образы. Несколько раз Михаил вздрагивал, один раз едва сдержал крик ужаса он услышал что-то за спиною, обернулся и показалось ему, будто сам пес Брунир несется за ним - вот распахнулась черная пасть, вот раздался яростный вопль, и... на него налетел, на несколько мгновений ослепил особо сильный вихрь; дыхнул иссушенным жарким дыханием, пронесся мириадами мертвых крапинок - жалобно стеная, дальше по улице унесся. И еще некоторое время Михаил не мог унять дрожь. Стоял на месте, глядел вслед унесшемуся. Потом спросил:
   - Что же с этим ведьминым псом?.. - сначала он хотел спросить не "псом", а "Бруниром", но так и не решился; показалось ему, что если он так спросит, так непременно жуткое это создание окажется рядом.
   Мальчик же отвечал:
   - Обжегся он о свет звездный, многие силы потерял...
   - Так значит не погиб?
   - Да нет - что вы. Если бы все так легко было... - мальчик вздохнул. Повалился он где-то за полями, в лесах темных. Это нам поля никогда не пройти, а ему ничего не стоит. В лесах темных он быстро оклемается - попьет из тех источников, что бьют из под корней кровавых елей, да и заявится к своей хозяйке. Она потому у нас и остановилась, чтобы подождать своего любимчика. Ну, и нами детьми подкрепиться...
   - И когда же этот... пес может сюда нагрянуть?
   - Да кто его знает. В любую минуту может. Вот бы хорошо было, если бы он сейчас же прибежал - так бы, глядишь, ведьма и улетела бы, никого не съем...
   - Н-да, н-да... - пробормотал Михаил, оглядываясь назад на темную улицу.
   Там, позади, вновь несся лиственный вихрь - вот уже пролетел, обдав тоскливым шелестом. Тогда Михаилу стало жутко - он осознавал, что очень уж много боится в последнее время, что это очень плохо, постыдно, но ничего не мог с собою поделать. Ужас его был так велик, что некоторое время он даже и пошевелиться не мог, но все то смотрел на пустынную эту улицу, на видящийся еще кусочек пожухшего поля, и все-то казалось ему, что сейчас вот покажется там Брунир, в несколько многометровых, стремительных прыжков настигнет его и поглотит. И вот он, жаждя удостовериться не слышно ли топота, припал ухом к мостовой.
   И он действительно услышал топот, и застонал, и заскрежетал зубами. И лишь прислушиваясь дальше понял, что это не топот, что это пульс, словно бы под этими камнями билось сердце, словно бы в этой тверди, по которой он ступал ногами вытягивались жилы - он даже почувствовал тепло от них исходящее. Он медленно повернулся к мальчику, лицо которого стало еще более бледным, прямо-таки уже восковым и который снова плакал. Михаил спросил у него:
   - Так что же - ваш город живой?
   Мальчик настолько удивлен был этому вопросу, что даже и плакать перестал:
   - Конечно! А разве же бывают какие-то иные города?
   - Ну, бывают заброшенные, мертвые города. Ваш как раз на заброшенный похож, потому что ни одного жителя, кроме тебя я еще не видел. Но я не про то. Я хотел спросить - в этих мостовых, стенах есть сердце, вены, глаза, все органы... чувства наконец.
   - Сразу видно, что вы прибыли откуда-то очень-очень из далека. Разве же может быть хоть один город без всего этого! Сказать так - это тоже самое что сказать - вот воздух без воздуха, или вот солнце без солнца. Вы, быть может, в пещере жили?..
   - Ну, в какой-то мере - да. В эдакой бетонной пещере. Вокруг меня было множество таких пещер, в них тоже жили люди, но почти никто друг друга не знал. Большая часть этих людей целый день делали что-то неинтересное для них, а потом возвращались в эти пещеры, и смотрели всякие глупые истории придуманные другими людьми.
   - Какое это должно быть странное, страшное место!
   - Да, теперь мне тоже так кажется... А отсюда можно увидеть, где находится ведьма?..
   Он задал этот последний вопрос, потому только, что в ужасном своем положении, почувствовал еще больший приток ужаса; почувствовал, будто ведь сейчас следит за ним - словно что-то черное, изжигающее ворвалось в его плоть - он задал вопрос, потому что должен был узнать ответ в то же мгновение, и, если бы мальчик не ответил ему, так попросту бы и не выдержал - закричал бы, бежать бросился. А мальчик не ответил - он просто подозвал его жестом, и когда Михаил опустился перед ним на колени, то протянул руку, и указал на одно из этих громадных сооружений, что возвышались над ними.
   Конечно же! И как только раньше Михаил этого не заметил! Там, среди бессчетного множества выступающих мрачных башен, выпирающих лесенок и переходов, выделялось одно, особо жуткое место - там беспросветное черное пятно, словно исполинский паук или пиявка прицепилась к стене. Михаил сразу почувствовал, что именно там и остановилась ведьма, и еще он почувствовал, что, несмотря на то, что их разделяло довольно большое пространство, она, если бы только захотела, могла бы в одно мгновение перенестись к нему. И он поспешил отойти под защиту ближайшей стены, хотя и понимал, что если ведьма его заметила, то это уже совершенно бесполезно...
   И тут издали раздались тяжелые шаги, и тут же стонущий голос стал звать:
   - Унти! У-унти! У-у-унти! - казалось, что - это ветер завывал, но было в этом зове и еще что-то такое жуткое, от чего Михаилу тут же захотелось повернуться и бежать.
   А мальчик вдруг с силой обхватил его за руку, прижался к ней своим похолодевшим как у мертвого личиком, по которому катились жаркие слезы. И он зашептал Михаилу:
   - Это меня зовут Унти. Это, как будто мама меня зовет. Как бы я хотел, чтобы это была мама; только вот не мама это... Вовсе даже и не мама... Не мама... Это - это то что приходит по ночам... Оно забирает детей в страшные сны, и не из них выхода - всю вечность летать там, среди страшных видений...
   И такая боль, такой ужас был в словах маленького Унти, что Михаил и позабыл про собственное несчастье - склонился к нему, обнял за плечи, хотел утешить какими-то словами, но не находил как тут можно утешить. И ему было очень жалко мальчика - жалко, что он родился и жил в таком жутком месте. И он не хотел расспрашивать, что это за "Оно" - хотелось бы только поскорее выполнить то, что он должен был, и унести с собою этого несчастного.
   Но "Оно" уже было перед ним...
   Мальчик уткнулся в его плечо - уже не рыдал, но тоже почувствовал, что там, за его спиною, и намертво вцепился в Михаила. А Михаил поднял голову, и увидел, что всю улицу перед ним занимает темный вихрь, он стремительно вращался на одном месте, в нем чувствовалась мощь; бессчетные же составляющие его частицы складывались в образы слишком жуткие, слишком чуждые человеческому сознанию чтобы их можно было воспринимать. Но среди этих жутких образов проступали и обычные человеческие лица. Кажется, чаще другим проступало одно женское лицо - несмотря на восковую бледность, несмотря на жуткое окружение, это лицо все-таки показалось Михаилу необычайно привлекательным. Это была одна из самых чудесных красавиц, каких ему только доводилось когда-либо видеть, если, конечно, не считать Тани. И эта красавица открывала нежные свои уста и вновь и вновь звала своего сына маленького Унти. Удивительно было очарование этого голоса - даже и Михаилу казалось, что это мать мальчика. Да и не могло быть как-то иначе! Так и хотелось сказать ему: "Что же ты плачешь? Вот твоя мама пришла, и все твои беды кончились!" - он едва так и не сказал, но тут сам маленький Унти застонал ему на ухо.
   - Пожалуйста, пожалуйста не дайте мне повернуться, не дайте взглянуть в ее глаза! От этого голоса мне так хочется повернуться - так сложно сопротивляться! Пожалуйста, держите мою голову! Пожалуйста!.. Вы ведь видите прах, который там вращается - это все что осталось от тел детей, которые поддались, которые взглянули. Ну а души их там, в темно бездне!.. Пожалуйста, пожалуйста - держите меня покрепче! Уж лучше попасть в желудок Брохауре-ведьме, чем кружится с ними...
   - ..У-у-у-у-нти!.. У- у-у-у-у-унти!!! - все более протяжно, завораживающе завывал вихрь - и какая же в этом вое действительно была нежность, какая материнская ласка, какое обожание.
   - Пожалуйста!.. Держите!.. Не могу я больше! - взмолился ребенок.
   И Михаилу пришлось перебороть себя (а это было очень нелегко, и даже кровь носом пошла) - перебороть, чтобы не поворачивать мальчика самому, но напротив, удерживать его. Сначала это, по крайней мере не требовало больших физических усилий, но вихрь все завывал и завывал - все звал его по имени, и вот уже Унти кричит безумным голосом, чтобы Михаил отпустил его, чтобы не лишал счастья быть рядом с матерью. Михаил удерживал его, хотя чувствовал, что если так будет продолжаться и дальше, то он попросту не выдержит, с ума сойдет.
   - Выпустите же меня! Выпустите, я требую! - кричал все громче Унти. ...Вы мерзавец! Как вы смеете?!.. Мамочка, мамочка - помоги мне!..
   - Отпустите, пожалуйста, моего сына. - прошептал, казалось над самым ухом Михаила мелодичный женский голос.
   Он даже почувствовал нежное дуновение ее губ; взглянул на этот прекрасный, среди ужасающих образов лик, и зашептал часто-часто: "Нет, нет... я не позволю!" - он заскрежетал зубами, потом прикусил губу до крови.
   - У-у-у-у-у-нти!!!.. Что же вы держите моего сыночка? Отпустите его, пожалуйста. Со мной ему будет хорошо, я уберегу его от всех бед...
   Вихрь стал разрастаться, был уже совсем близко от Михаила, и тут он закричал от ужаса. Он увидел, что среди мельчайших частичек есть частички и более крупные - и эти частички есть осколки лиц маленьких детей. Словно мраморные чаши были разбиты они, и с другой стороны даже виделась белизна и все-таки он твердо знал, что это были когда-то именно лица живых детей.
   А Унти вцепился ему зубами в ладонь, которой он пытался удержать его отчаянно разворачивающуюся голову. Михаил почувствовал, что кончено, почувствовал, что погибнет вместе с этим мальчиком, и тут что-то заскрипело за его спиной, что-то схватило мертвой, каменной хваткой за плечи, легко, как пушинку подняло в воздух, дернуло к себе...
   * * *
   Декорации сменились столь стремительно, что Михаил и опомниться не успел. Только мгновение назад была заполненная колдовских вихрем улица, только этот голос завывал "У-у-у-унти!!!" - и вот уже наступила звенящая, совершенная тишина. Было темно, но не настолько, чтобы ничего не видеть. Это была маленькая, мрачных тонов комнатка, почти без всякой обстановки, зато с лестницей которая поднималась к узкому люку в потолке - за люком был непроглядный мрак, а сама лестница выглядела настолько ветхой, что, казалось, стоит на нее ступить, и она рассыплется в прах. Так же у противоположной стены виднелась дверь, но она была настолько маленькой, что в нее мог пройти разве что карлик, да еще - протиснуться такой ребенок, как Унти. А перед ними действительно стоял карлик, при этом сумрачном освещении не представлялось возможным подробно разглядеть его фигуру, и хорошо видно было только то, что у него огромный, горбатый нос, и что под небрежной его одежкой наливаются могучие мускулы - именно благодаря этим мускулам он и смог перенести Михаила и Унти к себе через порог. Также у карлика была борода, и такая густая и жесткая, что походила скорее на костяной нарост.
   И тут Михаил с Унти вздрогнули - мальчик вновь заплакал, уткнулся в его плечо. Дело было в том, что прямо за ними раздался скрежет - казалось, будто тысячи маленьких пальчиков вцеплялись в дверь, прислонившись спиной к которой сидел все это время Михаил - некая злая сила заставляла пальчики все царапать и царапать - пальчики ломались, но тут же на их место приходили новые. И тогда оттуда, с улицы, слабо-слабо, словно из другого мира раздался завывающий, тоскующий голос: "У-у-у-у-у-у-у-унти!!!!!" - он все тянулся и тянулся, и, хотя был очень слабым, все таки нес в себе такую силу, что Михаилу стало казаться, будто и стены и потолок начинают дрожать, он даже уверился, что сейчас ветхое это здание рухнет...
   Но тут его взял за руку карлик, и повел за собою. Михаил думал, что он предложит ему подняться вверх по лестнице, или же протиснуться в дверцу у противоположной стены, однако - он подошел к незримому до этого люку в полу, распахнул его. Открылись ведущие вниз ступеньки - с них прыгнули в стороны черные крысы большие чем карлик. Ступени были освещены тревожным кровавым светом - свет трепетал, и двигался, так что Михаил ожидал увидеть, что стены там окажутся обвитыми потоками живой, пылающей крови. Но нет - крови там не было, просто в стены были вделаны стеклянные шары, в которых бились этакие красные светлячки. Стены были выложены широкими каменными плитами, некоторые из которых потрескались; из некоторых же выбивался мох - чувствовал великая древность этого места.
   Они спустились на устланный соломой пол. Прямо перед ними сидела на маленькой лавочке девушка дивной красоты с золотистыми волосами, не менее прекрасными чем спокойные лучи заходящего солнца. Одеяния ее были настолько дорогими, столь много было в них вплетено всяких драгоценностей, что оставалось только изумляться, как эта девушка могла оказаться в этом мрачном месте, тогда как ей полагалось бы прохаживаться в дворцовых покоях и ловить восторженные взоры своих подданных. Но эта прелестная девушка была заплакана, и настолько бледна, что ясным было, что кожа ее уже давным-давно не ведала прикосновения солнечных лучей. Да, впрочем, в этом городе Михаил еще никого не видел хоть кого со здоровым цветом кожи - вспомнились те ядовито-черные, недвижимые, которые бросали тень на все постройки, и подумалось, что уже долгое время город по какой-то напасти был сокрыт от благотворного сияния.
   Вокруг девушки на соломе был очерчен золотистый круг, который как раз и можно было сравнить с недостающим солнечным светом. Круг был сложен из ее чудесных волос, и сначала Михаилу подумалось, что эти волосы острижены, однако, приглядевшись он понял, что это все ее коса - коса небывалой длинны - по крайней мере пять метров было в ней. Но Михаил не удивлялся - он уже научился ничему не удивляться. И еще он очень захотел, чтобы поскорее все это заканчивалось, чтобы смог вырваться домой, точнее - в парк, к Тане.
   Девушка не обратила ни на Михаила, ни на Унти совершенно никакого внимания - как только появился карлик, она заговорила ему:
   - Твои крысы совсем озверели с голода. Подкорми их хоть чем-нибудь... Они бы давно съели меня, если бы не круг из волос, но и так они грызутся - едят друг друга - я стараюсь не обращать внимания, но скрежет их клыков, верещание, визг, потом треск раздираемой плоти... Все это так страшно - я не могу этого терпеть. Накорми их, Сроби, иначе я так и не закончу своей работы...
   И тут только Михаил, который поглощен был созерцанием ее дивного лика, увидел, что на коленях у нее лежит пряжа - кажется, огромное полотно, но видна была только малая часть его, так как большая часть, сложенная аккуратной горочкой лежала возле ее ног. И у Михаила, как только он на это полотно взглянул, даже голова закружилась - дело в том, что там была изображена часть звездного неба, и звезды казались настолько живыми, что было это словно оконце - оконце к нему может быть только у потолка, он же смотрел на него сверху вниз - вот и покачнулся, представилось ему, будто вниз головой висит.
   Карлик ничего не ответил - он вообще за все время не произнес ни одного слова и даже звука ни одного не издал. В этом кровавом свете, кстати, Михаил смог разглядеть и его лицо. Он был темным - не черным, а именно темным, словно бы изнутри изгнил - ни одна черточка не шевелилась на его лице, это было каменное лицо, и не понятным было, как этот истукан вообще может ходить.
   Вот он махнул своей маленькой, кукольной рукой (а плечо Михаила до сих пор стенало от его каменной хватки) - и, послушно этому взмаху, темневшие по углам крысы, встали вдруг на задние лапы, и, чеканя шаг, убрались в свои норы. Однако, прошло не более минуты (все это время, зачарованный Михаил рассматривал кусочек полотна) - как крысы появились вновь. Однако - о чудо! - теперь все они облачены были в белые, поварские халаты, да еще с колпачками на головах. В лапках же они сжимали все те предметы, которые могли бы понадобиться в работе поварам. По прежнему чеканя шаг, они прошли к некому большому черному кубу, который почти полностью загораживал одну из стен - они нажимали на его кажущиеся совершенно гладкими стены и в них раскрывались дверки, из которых выливалось синеватое сияние. Крысы заходили в дверки, и возвращались уже груженные разными продуктами, среди которых были как и знакомые (как например сыр или петрушка), так и совсем невиданные - какие-то сиреневые шары, какие-то ярко-зеленые, словно змеи шипящие напитки. Однако, ничего этого крысы не ели - они аккуратно разложили все это (а там было очень-очень много разных вещей, и из того же черного куба достали большой ржавый котел, в котором уже что-то булькали. Вот разом взмахнули своими длинными хвостами и вспыхнуло ярко-синее пламя, жар от которого почувствовал и Михаил. Жидкость, которая была в котле тут же закипела, взвилась к потолку зеленоватым дымком, а крысы-повара уже суетились вокруг, подбрасывали в котел приправы, заливали жидкости. А две запрыгнули на самый край и усердно перемешивали варево половниками. Михаил глядел на это действо и не в силах был оторваться - что-то зачаровывающее, колдовское было в движении крыс. Очнулся он только когда все уже было приготовлено - пламень больше не горел, а над разгоряченным котлом повисло темно-зеленое, густое и совсем недвижимое облако. В воздухе сильно пахло какой-то острой травяной снедью. Что касается крыс, то они по-прежнему стояли в своих поварских одеяниях на задних лапах, но так истомились, что бока их так и ходили ходуном. А бока то были впалые - да и вообще - видно было, что они с ума от голода сходят. Вдруг все они обернулись к карлику, вытянули к нему свои лапки и жалобно и зло заверещали - очень они в эти мгновения были похожи на маленьких, уродливых человечков.