Страница:
Конечно, Ваня намеривался преодолеть это расстояние по воздуху. Когда он, наскоро одетый, и наскоро же поевший, убедивший матушку, что наестся на дне рожденья - когда он стремительно и нетерпеливо выбежал на улицу; небо все заливалось пламенными и сильными цветами зари; воздух был свеж, прохладен; и, хотя сначала намеривался отойти за город, на широкое поле, теперь не выдержал и бросился в полет прямо на улице, чего никогда прежде не делал. Хотя улица казалась совершено пустынной, его, все-таки, заметили; пожилая, не верящая уж ни во что женщина, выгуливала пса, и стояла в это время в кустах. увидев, как взмыл Ваня, она громко вскрикнула - а потом он еще слышал ее стремительно отдаляющийся, словно бы бредящий, ничего не значащий голос:
- Ох, да вы посмотрите ведь только!.. Ох, жуть то... Ох, посмотрите...
Голос отлетел назад; вскоре остался позади и город. Ваня ведь старался поскорее оставить позади эти громадные бетонные клети - после дней, которые он выдержал в своем заточенье, даже и глядеть на них ему было тошно. Он старался подняться повыше, и последние крыши промелькнули метрах в двадцати под ним. Тогда распахнулись увенчанные лесами поля, которые с такой высоты представлялись выпуклыми, очень пышными караваями. Стягивая эти поля грохочущим асфальтным поясом вытягивалась дорога, а по ней, совсем маленькие, словно игрушечные, суетливо поспешали машины, автобусы... Ваня только представил, как же тесно все тем, неведомым, катящимся по этим дорогам, как ограничен их кругозор - и ему до слез стало их жалко. Но он понимал, что сейчас ничем не сможет им помочь, и поспешил направит свой полет прочь, в ту сторону, где виделось уже огромное маревое облако, переливающееся над просыпающейся Москвою... Пожалуй, никогда прежде не летал он так быстро, его словно корабль под широкими парусами, подгонял еще и попутный ветер, и он несколько раз с сияющей улыбкой перевернулся в воздухе, как переворачиваются некоторые, плавая над водой, но только значительно быстрее. Он вдыхал свежий ветер, он подставлял лицо благодатному и огромному, еще не слепящему светилу, которое для тех, кто ходил по земле только-только выглянуло из-за края деревьев, ну а для него, парящего, сияло уже во всю!.. Впрочем, я не стану описывать того, довольно долго продолжавшегося полета. Зачем, ежели словами, все равно, не передать его восторг - ведь любые построения слов, пусть даже и отточенные, подобно алмазу, будут лишь блеклой тенью, лишь словами, лишь образами, порожденными в ответ мозгом. Но что может дать мозг, какие образы породить, когда ты, уважаемый читатель, никогда, к сожалению, не летал. Быть может, прыжки с парашютом, то время свободного падения, пока этот парашют не раскроется могут дать некоторое, довольно блеклое представление о том, что испытывал Ваня. Хотя нет - совсем не то, прыжок-падение, власть притяжения, но для Вани не было притяжения, и он счастливо властвовал над воздухом.
Потом под ним поплыла Москва, и он вспоминал, как восторгались этим городом Пушкин, Лермонтов... да сколько прекрасных сынов и дочерей отечества дарили ей лучшие чувства, считали сердцем земли Русской "дочерью его" - Ваня не испытывал таких чувств - напротив, испытывал обратные. Эта, некогда святая, непорочная дочь представлялась ему грязной, измалеванной шлюхой, бесстыдно обнажившей свои порядком истрепанные "прелести"; чудно что-то ворчащей, грохочущей, стонущей, чадящей. Сердце было отравлено; текущий внизу людской муравейник пребывал, казалось, в растерянности, и не ведал он, многомиллионный, однообразный, куда и зачем так судорожно, в чаду движется; все протекало там бессознательно... Нет - не все, конечно, было там мрачно были там, все-таки, некоторые светлые искры, сияли, манили Ваню, как, например, Лена... Над городом он поднялся на ту предельную высоту, на которую и смел, обычно, подниматься - на три сотни метров. Там было холодно, дул ветер, и Ваню вновь стал сотрясать так уже измучивший за эти дни кашель, но, все-таки, движение в этом холоде было для него много приятнее, нежели движение по тем улицам - и он даже содрогнулся, представив, как было бы жутко, если бы он по ним шел... И, все-таки, через несколько минут, после того, как никем не замеченный, он опустился в парке, он стремительно шагал по одной из этих улиц, и это нисколько не смущался е-о, он даже и не понимал, что ступает теперь ногами так как все, что в нем было - это предчувствие скорой встречи с Леной. Он даже до такой необычайной смелости довел, до такого восторженного и презирающего весь мир состояния, что намеривался тут же, как только увидит ее, бросится на колени, признаться в любви да тут же и унести на небо.
Однако, его ждало-то, что ни молодежном жаргоне именуется "облом". Словно, конечно, не хорошее, грубое, совсем и не идущее к моему повествованию, но как раз грубостью своею и передающее , как были приземлены, разбиты небесные Ванины мечты. Ведь Дима говорил, что Лена будет ни одна, так оно и выдалось. Она стояла с сокурсником, и он обнимал ее сзади, и целовал в пышные его волосы. Ваня подбежал к ним, весь растрепанный от поднебесного ветра, с пылающим, безумным взглядом пышные его волосы. Ваня подбежал к ним, весь растрепанный от поднебесного ветра, с пылающим, безумным взглядом, подбежал как-то дико, затравлено и иступлено взгляд на Лену, которая так же взглянула на него с изумлением, потом вопросительно посмотрела на Диму, который не предупредил ее об Ванином присутствии - хотел сделать из этого какую-то шутку, розыгрыш. А Ваня все пристально, с болью глядел на Лену, и в голове его бился раскаленный пульс - он никак не мог смириться, вот струйка крови потекла из носа, и, одновременно, он закашлялся, резко отвернул свой напряженный, иступленный лик. Лена предложила Ване платок, тот судорожно его выхватил, пробормотал что-то неразборчивое, вытер нос рукою, а платок, как сокровище, как дар, уложил в карман. Так ничем эта сцена и не разрешилась, и Дима предложил, прежде чем идти праздновать к нему домой, пойти погулять в том парке, в котором незадолго до этого опустился Ваня. Никто ему не стал перечить, и вся компания (а было человек десять), направилась под древесные сени. С Ваней пытались завести разговор, но он был еще более угрюмым и замкнутым нежели обычно, и даже совершенно не понимал, что это такое они у него спрашивают. Теперь все гости с недоумением поглядывали на Диму: зачем он пригласил этого затворника, который угрюмой замкнутостью своею только портил общее беззаботное веселье (да еще, к тому же, никакого подарка не приготовил). Дима и сам пытался развеселить Ваню, однако, тут только пробурчал что-то невнятное, отступил на несколько шагов, и плелся, чувствуя свою чуждость и неприкаянность, позади, время от времени, бросая короткие, напряженные взгляды на Лену, которая шла с другом своим, и сияла веселой непринужденностью любви (в потоке, каких-то своих, только двоим влюбленным понятных слов) и вовсе позабыла про этого угрюмца...
Вот и пар, уже вовсю наполненный солнцем, дальними и ближними голосами отдыхающих, а кое-где - побросанных ими горами банок, бутылок и прочей цивилизованной дряни. Такие парки представлялись Ване оторванными от природы кусками, в которых, однако, каким-то образом еще сохранилась жизнь, но которые отвратительно и целыми годами гнили, наполняясь подобной вот дрянью, дурными воспоминаньями, да еще пронизанные городским шумом. Впрочем, теперь ничего этого Ваня не замечал, но все свои тоскливые, мучительные чувствия не мог оторвать от Лены, и никак не мог смирится с тем, что видел. Они расположились на вытянутой, плотно окруженной деревьями поляне. Солнце уже стояло в зените, травы блистали, но совсем не так, как блистали они на открытой природе, здесь все и стеснялось, и боялось расцвести в полную силу, все было как-то блекло, забито, слышался и гул машин... Однако, компания уже привыкши не замечать угрюмого Ване, вовсе не замечало всех этих недостатков, им было весело, они были дружны. И что, право, разе это не замечательная пора, юность, когда вся жизнь впереди, когда открывается столько дорог, и можешь ты стать и художником, и космонавтом, а рядом то любимая девушка, которая, конечно, самая прекрасная во всем мироздании, которая и останется таковой до скончания времен. Ах, юность, юность - счастливая, светлая, чистая пора! Что ж делает с тобой людское сообщество; почему же так немногие сохраняют этот свет до скончания дней своих? В чем же тут причина?..
Ваня понял, какой бы невыносимой мукой, какой бы ложью было сейчас присоединится к ним, слушать какие-то слова, ловить недоумевающие его присутствием взгляды - и зачем, зачем, право, когда все это для него ничего не значило, когда единственное, что он действительно нес в своем сердце, было подхватить Лену, да и унести прочь, через ветры холодные к раю. И когда они только выходили на поляну эту, он незаметно от них отстал, да и спрятался за стволом одного из деревьев. Некоторое время он простоял там, без всякого движенья, напряженно вслушиваясь в их многоглоточный, перемешивающийся говор - старался уловить среди всех этих невыразительных, незначимых звуков ее, Ленин голос. Она действительно ворковала что-то со своим любимым, но вот отдельных слов было не разобрать и Ваня, все в прежних мучениях пребывая, сделал несколько гребков руками, почувствовал привычную легкость во всем теле, и вот уж оказался парящим в нескольких метрах над землею, возле одной из древесных ветвей - из-за этой ветви он и выглянул осторожно, увидел полянку под собою, головы всех их. И тогда же он осознал, что, ежели он сейчас улетит и не станет уже возвращаться, то его, быть может, покличут немного, но с надеждой, что он не откликнется, а потом, решив, что он предался очередной странности - убежал, уединился как всегда. И тогда ему до слез стало жалко себя, и страстно захотелось так и сделать: удалиться, пострадать, полюбоваться еще своим мученичеством, но тут же взыграло в нем его обычно никак не выражающееся самолюбие: "Ну, уж нет чтобы я отказывался от своей любви, от счастья своего?!.. Да, ведь, Лена даже и не знает, что я за человек такой, не знает о моем даре; не знает, что, ежели только захочу, то вон до того облака могу с нею подняться..." - и он метнул взгляд на широкое, клубистое облако, которое в нижней части отливало темно-синим светом, ну а верхними, вздымающимися на многие-многие версты вверх отрогами, сияло ослепительно ярко, словно бы за теми величавыми склонами, на непреступно даже и для птиц высоте, жил, сладостным светом наполнялся райский город. И он зашептал тихо-тихо, но при этом веруя, что Лена его слышит: "Пожалуйста, будь со мною - мы будем парить через это бесконечное небо - всегда, всегда..." - и действительно, Лена каким-то образом услышало его, и резким движением вскинула голову, сразу же, среди ветвей увидела его лик.
- Ваня... - проговорила она удивленно, и тут же обратилась уже ко всем. Нет - вы только поглядите, куда уже наш Ваня забрался...
Все довольно принужденно, так как не хотели видеть его угрюмый лик, обернулись, однако Вани не увидели, так как он уже успел отпрянуть назад, вновь сокрыться за столом , и застыть там. Но на этот раз он не стал оставаться на месте, сделал еще несколько стремительных движений вверх, пребольно ударился плечом об одну из мелких веток, а крона продолжала качаться, выдавая его присутствие .
- Во дает! Во чудик! - воскликнул один из парней, и тут же громовым голосом выкрикнул. - Эй, Ванек, хватит уж дурить то - упадешь, кто за тебя отвечать будет?!
- Слезай! Слезай! - испуганным хором воскликнули девушки.
Однако, Ваня больше и не шевелился, он припал к широкой ветви, и в небольшой проем между листьями видел их маленькие, да почти, пожалуй, совсем не различимые лица. Все-таки, он узнал, и не малых сил стоило ему сдержать порыв, чтобы сразу не бросится к ней, не подхватить, не унести к тому, огромному облаку, что плыло по небу. Все-таки, он сдержался, и все лежал без движенья; наконец ребята стали сомневаться, что он взобрался так высоко, а расспросив Лену, они решили, что Ваня спрыгнул с той ветви на которой она его видела, и убежал куда-то, ну а крону потревожила некая птица.
И вновь они вернулись на поляну, и принялись за те немногочисленные закуски и напитки, которые принесли с собою. Сначала, из-за этой выходки, разговор у них не клеился, но потом все перешло на обычный, веселый, непринужденный лад; и среди прочего Ване удалось услышать и нелестный отзыв о себе...
То огромное облако, которое, казалось, таило райский град, лишь краем своим загородило Солнце, и только на несколько минут на поляне потемнело; стало как-то тревожно, неуютно, и даже молодые люди почувствовали это. И тогда Ваня отчетливо услышал Ленин звонкий голосок:
- Вот хорошо, что мы сегодня встретились - погода еще хорошая, но к нам идет буря. Такая сильная, что и сторожила не помнят. Вот видите эти дерева пока они еще стоят такие могучие, спокойный, но пройдет немного времени, и многие из них будут сломаны силой урагана, а кого-то испепелит молния....
Стало еще мрачнее, но тут друг Ленин сказал какую-то шутку - все засмеялись; он рассказал еще что-то, и теперь уж разразился такой дружный и задорный юношеский смех, что и Солнце не посмело больше прятаться, и вот уже вся поляна вновь засияла...
* * *
Какое-то время, Ваня страстно хотел их оставить, предаться своему отчаянью, но при этом он знал, что никогда не сможет смирится с потерей Лены, все время будет страдать, воздыхать, и ничего то боле; и он, решив, что, все-таки, должен предпринять что-то решительное - вернулся к ним. Он поджидал их возвращение возле Диминого подъезда, и, когда увидел их лица, то, по выражению их понял то, что и ожидал: они недовольно, даже и раздражены его возвращением: "Вот он - опять - опять он будет портить угрюмостью и дурацкими выходками наш праздник. Даже и Лена, которая ко всем бывала обычно нежна и радушна, взглянула на него с укоризной, спросила сухо:
- Ну, и где ж ты был?
Ван ничего не приготовил, да и не умел он лгать, потому пробурчал только: "был" - сильно побледнел и потупился. Молодежь переглянулась, но уж делать нечего - пригласили и такого гостя.
Родители Димины уехали на дачу, оставив квартиру в полном его распоряжении, наказав, впрочем, чтобы: "особо то не баловали". В квартире было три комнаты, и в большой уже поджидал гостей обильно наполненный праздничный стол, иные две комнаты, пока шло пиршество, пустовали. Впрочем, в одну из них вскоре, не выдержав этой муки - видеть перед собою Лену, обнимающуюся с иным человеком - и удалился Ваня. За столом он почти ничего не ел, не пил - а то, что по необходимости, все-таки принял, теперь угрюмо бурчало в его ввалившемся животе. На его выходки уже перестали обращать какое-либо внимание, и, когда он стремительно вышел в эту комнату, то никто даже головы не повернул, никто слова ему не сказал, словно бы и не было его уже вовсе.
А в комната, в которую шагнул Ваня была небольшой, уже погружающейся в вечернюю мглу комнаткой. Целую стену занимал книжный шкаф, и книг там было столько, что всякий любящийся их человек пришел бы в восторг, ну а Ваня отметил толстый и высокий том на торце которого серебрились буквы: "АСТРОНОМИЯ"; он, впрочем, тут же повернулся к двери, и крепко прижался к щели ухом, напряженно выслушивал, что происходит в соседней комнате - слова, звон стаканов, смех, возгласы - все это, сливаясь с музыкой, неслось беспрерывным потоком, и Ваня в напряжении в эти звуки вслушивался, представлял, что вот сейчас зазвенит ее голос, и действительно, как отзвук некой чудесной музыки, звучали время от времени, ее слова. А в голове его с жаром билось: "Вот я оставлю этот дом, кончится день рожденья, и гости разойдутся, и что же.... и зачем же ты так мучался, ежили ничего не предпримешь, ежели ничего не изменится в ее ко мне отношении".
И он, стоял так, прислонившись ухом к двери: гости уж были изрядно навеселе, и такая у них без Вани сложилась хорошая, веселая компания, что они позабыли не о его присутствии, но и о ходе времени - непринужденный разговор не смолкал ни на минут, а сколько уж было этих минут - то бог весь. Так незаметно, в одно мгновенье, пролетел этот день, и теперь Ваня стоял в темноте, и эта наполненная книгами комната, как ему временами казалось, неприязненно глядела ему в спину, и шептала: "Ну, и что же ты? Долго еще будешь стоять здесь и страдать?.." А Ваня ожидал, когда же наконец она вспомнит про него, ну хоть одним словом помянет - он верил, что вот ежели помянет, так это будет ему знаком, он распахнет дверь и... однако, Лена говорила о чем-то постороннем, не имеющим для него никакого смысла, и, чем дольше он стоял, тем более невыносимым становилось для него это, тем больше его мучила та комната, и он понимал, что уж не решится открыть дверь, так, по видимому, и простоит на этом месте до самого конца.
Но вот каким-то сердечным чутьем, он явственно услышал слова, которые шептал Лене, тот любимый ее человек:
- Давай отойдем... Скажу тебе кое-что... Хорошо? Вон в ту комнату... - и уже громче, обращаясь к Диме. - Мы отойдем ненадолго.
Тут же холодная испарина выступила на лбу у Вани, и он стремительно отпрянул от двери - в голове его жарким пульсом билось: "Вот сейчас войдут, а я тут стою дурак дураком. И куда же мне деться, и куда же забиться?.." на мгновенье пришла дикая мысль распахнуть окно, и улететь, однако, в это время на дворе разорвалась хохотом какая-то иная компания, и он тут же отказался от этой мысли. Отступал до тех пор, пока не уткнулся спиною в книжный шкаф, и, услышав как тот заскрипел, сам передернулся. Скрипнула дверь и... тогда Ваня понял, что они направились в другую пустовавшую комнату; сначала расслабленно вздохнул, но тут же заскрежетал зубами, и решительными, широкими шагами, пересек эту комнату , пересек большую комнату (где никто даже и не заметил его), и вот схватился за ручку, и дернул резко дверь в ту комнату, где теперь должна была быть Лена. Ее кавалер еще не успел закрыть дверь, еще держался за ручку, а поэтому был вытолкнут, и столкнулся нос носом с Ваней. Кавалер был разгорячен от выпитого, лицо его приобрело густо-пунцовый оттенок; Ваня же напротив был очень бледен, все черточки в нем были до предела напряженны, и выступили частые крупные капли пота - это был нездоровый, иступленный лик. Сначала кавалер даже и не узнал его, принял неведомо за кого, даже и вскрикнул слабо. Ваня тоже растерялся, но, когда на свет выступила вся бледная, и словно из света сотканная Лена, вся прежняя решимость в мгновенье вернулась к нему, и он проговорил, обращаясь к ней, и глядел неотрывно на нее своими широко распахнутыми, блещущими очами:
- Лена... ты так смотришь на меня... Я чувствую - я, наверное, как больной выгляжу... Ну и что же... Леночка, ты, пожалуйста, послушай меня. Видишь ли, я тебе должен сказать что-то, и это такое важное, что ты не можешь отказывать. Пожалуйста, пожалуйста, Лена...
Он тут бы и пал перед ней нею на колени, но кавалер перехватил его за плечо, и довольно сильно встряхнул; проговорил раздраженно:
- Да что же это... Да как ты себя ведешь? Совсем, что ли, взбеленился?..
Однако, Ваня не замечал этого вызывающего тона, со все той же пронзительностью глядел он на Лену, и едва удерживался, чтобы не подхватить ее, да прочь не унести. Однако, та положила руку на плечо своего кавалера, и проговорила:
- Хорошо - если он действительно имеет сказать что-то такое важное, так я отойду. Почему бы и нет? Что за предвзятый взгляд на человека. Ваня, между прочим, очень хороший, начитанный парень...
И тут она одобряюще, добро улыбнулась Ване, так как по природе своей была очень доброй девушкой, и, видя чужие страдания, всегда готова была их разделит. Кавалер пробурчал что-то недовольно, но, все-таки, отпустил плечо Вани, поцеловал Лену в губы, после чего прошел к столу, налил себе полный бокал...
А в это время наступило мгновенье настолько прекрасное, что Ваня даже и не мог поверить, что оно и на самом то деле наступило. Он остался один на один с Леной в той комнате, в которой столько мучительного времени простоял до этого. Лена тут же прошла к столу, и зажгла стоявшую там лампу, однако, свет ее был таким тусклым, что едва-едва только мог высветить книги; углы же оставались погруженными в мягкий, женственный полумрак.
- Уф-ф... - вздохнула Лена, и даже вздох этот прозвучал у нее как-то чарующее прекрасно. - ...Умаялась то... В большой комнате забыли форточку открыть, да и тут... - она открыла форточку, и тут же нахлынул в комнату шелест деревьев и отдаленный гул машин. Вот она повернулась, стояла на фоне этой открытой дверцы в ночь нескончаемую, и выжидающе глядела на Ваню, у юноши же слова захлебнулись где-то в горле, и он не мог вымолвить больше ни слова.
- Так ты хотел что-то сказать?
- Да... - прошептал Ваня, и дальше совсем уж скомкано и невнятно пробурчал. - Лена, я давно... уж четыре года... Я люблю тебя... Давай будем вместе... Я летать умею... Давай улетим сейчас... Вот...
Пробормотав эти слова, он замолчал и некоторое выжидающе глядел на время (бесконечно долгое, мучительное, как показалось ему). Лена была разочарована - слова о полетах она посчитала бредом; иное же она предвидела, и только надеялась, что, быть, все-таки, не разрешится все такой банальностью. Этот порыв показался ей и глупым, и беспочвенным, сущим ребячеством, да еще, к тому же, изрядной порцией эгоизма приправленной. Она, все-таки, видя его муки, постаралась говорить мягким, сдержанным голосом, и хорошо построенными предложениями изъяснила, что с со своей стороны она подобных чувств к Ване не испытывала.
- Да нет же, подожди, подожди... - остановил ее Ваня, а по щекам его катились слезы.
В это же время распахнулась дверь и на пороге предстал Ленин кавалер, который был еще более пьян нежели раньше, и даже заметно покачивался. Он с неприязнью взглянул на Ваню, и развязным голосом, чувствуя свою правоту, проговорил:
- Ну, и долго ли еще?.. Ведь можно и в другое время, в институте пообщаться.
- Да, да, все уже - договорились. - громко сказала Лена, и в обход Вани шагнула было к двери, но тут Ваня рухнул-таки перед нею на колени, и перехватив ее невесомую ручку, прошептал. - Пожалуйста, я молю тебя - побудь со мной еще немножко - я кое-что очень, очень важное должен тебе рассказать...
- Да что же еще? - удивленно вскинула очами Ленами, которой действительно стало интересно, что еще такое может ей рассказать Ваня - своему кавалеру, и сказала, чтобы он подождал еще немного. Тот пробормотал что-то неразборчивое, и хлопнул дверь - вновь они остались вдвоем.
- Я летать умею. - проговорил Ваня, поднимаясь с колен, и отчаянно глядя в глаза Лены.
- Да что ты... - она было усмехнулась, приняв это за неудачную, глупую шутку, но только взглянула на сияющее, торжественное лицо Вани, так и поняла, что в душе его свершается какой-то огромный по своей значимости переворот. Она не улыбалась более, но смотрела на него выжидающее - что-то такое небывалое предпримет теперь этот безумец.
- Я правда, правда умею летать. За все эти годы только моя бабушка знала эту тайну. И вот я тебе раскрываю то, что и родителям никогда не говорил; потому что ты самая, самая близкая мне душа; потому что люблю тебя. Потому что очень, очень Люблю тебя, Леночка. Ты меня пока любишь, но вот узнаешь получше и обязательно полюбишь, потому что мы такие близкие... Леночка, пожалуйста, веришь ли мне?...
- Ну, ты говоришь так, что я даже и не знаю... ты про стихи, да ведь!
- Ах, да и стихи я пишу; сколько стихов я написал тебе, Леночка... Да нет же, я правда летать умею. Ну, вот смотри, смотри...
И тут он нервно, судорожно взмахнул руками, в результате чего пребольно ударился о потолок, и счастье еще, что за люстру не задел, а то бы непременно была она разбитой. Несмотря на сильную боль в расшибленной спине, он улыбнулся Лене, и сделал несколько кругов под потолком, после чего опустился чуть ниже, и медленно, очень стараясь ни за что не задеть, сделал один круг вокруг них:
? Ну, и как тебе? Хорошо я летаю? Так прекрасно это чувство полета!
Теперь Ваня говорил много уверенней, так как он парил, и испытывал это необычное, сладостное, ни с чем несравненное чувство полета - он чувствовал себя как во сне, и теперь, чуть наловчившись, ему уже никакого труда ни стоило лететь плавно. Он неотрывно глядел на лик Лены, и все улыбался.
Какой же прекрасный был у нее лик! Прекрасный, хотя бы потому, что Ваня, при всем богатстве своего, никогда бы не смог представить вот именно такой, такими сильными, живыми чувствами наполненный лик. Лена вообще, по природе своей была очень сдержанной девушкой и никогда старалась не проявлять как-либо своих сильных чувств. Однако, здесь лицо ее сделалось каким-то несколько иным. Теперь, впервые за все это время, Ваня почувствовал, что она действительно прониклась к нему вниманием, даже позабывала обо всех иных, и даже о кавалере своем - этого то и желал Ваня, а потому был счастлив, и когда дверь вновь начала открываться, он усмехнулся и легким, стремительным движеньем перелетел к двери. Без всякого труда, одной рукой закрыл ее, а другой - приставил тяжелое дубовое кресло. С той стороны возмущенно застучали, и довольно пьяный голос потребовал:
- Эй, да что же это происходит, на самом то деле?!.. Видали негодяя?... Да что это, а ну открывай дверь!.. Эй, Лена, отзовись! Что там происходит?! Слышишь, Лена?!..
Однако, Лена хоть и не издавала каких-либо громких вскриков, на самом деле была настолько изумлена - она, девушка рассудительная, не верящая во всякие там чудеса, что попросту ничего не могла ответить, но опустилась в то дубовое кресло, которое стояло возле стола... С той стороны к двери подбежало еще несколько человек и барабанили - вот створка начала медленно отползать в сторону.
- Ох, да вы посмотрите ведь только!.. Ох, жуть то... Ох, посмотрите...
Голос отлетел назад; вскоре остался позади и город. Ваня ведь старался поскорее оставить позади эти громадные бетонные клети - после дней, которые он выдержал в своем заточенье, даже и глядеть на них ему было тошно. Он старался подняться повыше, и последние крыши промелькнули метрах в двадцати под ним. Тогда распахнулись увенчанные лесами поля, которые с такой высоты представлялись выпуклыми, очень пышными караваями. Стягивая эти поля грохочущим асфальтным поясом вытягивалась дорога, а по ней, совсем маленькие, словно игрушечные, суетливо поспешали машины, автобусы... Ваня только представил, как же тесно все тем, неведомым, катящимся по этим дорогам, как ограничен их кругозор - и ему до слез стало их жалко. Но он понимал, что сейчас ничем не сможет им помочь, и поспешил направит свой полет прочь, в ту сторону, где виделось уже огромное маревое облако, переливающееся над просыпающейся Москвою... Пожалуй, никогда прежде не летал он так быстро, его словно корабль под широкими парусами, подгонял еще и попутный ветер, и он несколько раз с сияющей улыбкой перевернулся в воздухе, как переворачиваются некоторые, плавая над водой, но только значительно быстрее. Он вдыхал свежий ветер, он подставлял лицо благодатному и огромному, еще не слепящему светилу, которое для тех, кто ходил по земле только-только выглянуло из-за края деревьев, ну а для него, парящего, сияло уже во всю!.. Впрочем, я не стану описывать того, довольно долго продолжавшегося полета. Зачем, ежели словами, все равно, не передать его восторг - ведь любые построения слов, пусть даже и отточенные, подобно алмазу, будут лишь блеклой тенью, лишь словами, лишь образами, порожденными в ответ мозгом. Но что может дать мозг, какие образы породить, когда ты, уважаемый читатель, никогда, к сожалению, не летал. Быть может, прыжки с парашютом, то время свободного падения, пока этот парашют не раскроется могут дать некоторое, довольно блеклое представление о том, что испытывал Ваня. Хотя нет - совсем не то, прыжок-падение, власть притяжения, но для Вани не было притяжения, и он счастливо властвовал над воздухом.
Потом под ним поплыла Москва, и он вспоминал, как восторгались этим городом Пушкин, Лермонтов... да сколько прекрасных сынов и дочерей отечества дарили ей лучшие чувства, считали сердцем земли Русской "дочерью его" - Ваня не испытывал таких чувств - напротив, испытывал обратные. Эта, некогда святая, непорочная дочь представлялась ему грязной, измалеванной шлюхой, бесстыдно обнажившей свои порядком истрепанные "прелести"; чудно что-то ворчащей, грохочущей, стонущей, чадящей. Сердце было отравлено; текущий внизу людской муравейник пребывал, казалось, в растерянности, и не ведал он, многомиллионный, однообразный, куда и зачем так судорожно, в чаду движется; все протекало там бессознательно... Нет - не все, конечно, было там мрачно были там, все-таки, некоторые светлые искры, сияли, манили Ваню, как, например, Лена... Над городом он поднялся на ту предельную высоту, на которую и смел, обычно, подниматься - на три сотни метров. Там было холодно, дул ветер, и Ваню вновь стал сотрясать так уже измучивший за эти дни кашель, но, все-таки, движение в этом холоде было для него много приятнее, нежели движение по тем улицам - и он даже содрогнулся, представив, как было бы жутко, если бы он по ним шел... И, все-таки, через несколько минут, после того, как никем не замеченный, он опустился в парке, он стремительно шагал по одной из этих улиц, и это нисколько не смущался е-о, он даже и не понимал, что ступает теперь ногами так как все, что в нем было - это предчувствие скорой встречи с Леной. Он даже до такой необычайной смелости довел, до такого восторженного и презирающего весь мир состояния, что намеривался тут же, как только увидит ее, бросится на колени, признаться в любви да тут же и унести на небо.
Однако, его ждало-то, что ни молодежном жаргоне именуется "облом". Словно, конечно, не хорошее, грубое, совсем и не идущее к моему повествованию, но как раз грубостью своею и передающее , как были приземлены, разбиты небесные Ванины мечты. Ведь Дима говорил, что Лена будет ни одна, так оно и выдалось. Она стояла с сокурсником, и он обнимал ее сзади, и целовал в пышные его волосы. Ваня подбежал к ним, весь растрепанный от поднебесного ветра, с пылающим, безумным взглядом пышные его волосы. Ваня подбежал к ним, весь растрепанный от поднебесного ветра, с пылающим, безумным взглядом, подбежал как-то дико, затравлено и иступлено взгляд на Лену, которая так же взглянула на него с изумлением, потом вопросительно посмотрела на Диму, который не предупредил ее об Ванином присутствии - хотел сделать из этого какую-то шутку, розыгрыш. А Ваня все пристально, с болью глядел на Лену, и в голове его бился раскаленный пульс - он никак не мог смириться, вот струйка крови потекла из носа, и, одновременно, он закашлялся, резко отвернул свой напряженный, иступленный лик. Лена предложила Ване платок, тот судорожно его выхватил, пробормотал что-то неразборчивое, вытер нос рукою, а платок, как сокровище, как дар, уложил в карман. Так ничем эта сцена и не разрешилась, и Дима предложил, прежде чем идти праздновать к нему домой, пойти погулять в том парке, в котором незадолго до этого опустился Ваня. Никто ему не стал перечить, и вся компания (а было человек десять), направилась под древесные сени. С Ваней пытались завести разговор, но он был еще более угрюмым и замкнутым нежели обычно, и даже совершенно не понимал, что это такое они у него спрашивают. Теперь все гости с недоумением поглядывали на Диму: зачем он пригласил этого затворника, который угрюмой замкнутостью своею только портил общее беззаботное веселье (да еще, к тому же, никакого подарка не приготовил). Дима и сам пытался развеселить Ваню, однако, тут только пробурчал что-то невнятное, отступил на несколько шагов, и плелся, чувствуя свою чуждость и неприкаянность, позади, время от времени, бросая короткие, напряженные взгляды на Лену, которая шла с другом своим, и сияла веселой непринужденностью любви (в потоке, каких-то своих, только двоим влюбленным понятных слов) и вовсе позабыла про этого угрюмца...
Вот и пар, уже вовсю наполненный солнцем, дальними и ближними голосами отдыхающих, а кое-где - побросанных ими горами банок, бутылок и прочей цивилизованной дряни. Такие парки представлялись Ване оторванными от природы кусками, в которых, однако, каким-то образом еще сохранилась жизнь, но которые отвратительно и целыми годами гнили, наполняясь подобной вот дрянью, дурными воспоминаньями, да еще пронизанные городским шумом. Впрочем, теперь ничего этого Ваня не замечал, но все свои тоскливые, мучительные чувствия не мог оторвать от Лены, и никак не мог смирится с тем, что видел. Они расположились на вытянутой, плотно окруженной деревьями поляне. Солнце уже стояло в зените, травы блистали, но совсем не так, как блистали они на открытой природе, здесь все и стеснялось, и боялось расцвести в полную силу, все было как-то блекло, забито, слышался и гул машин... Однако, компания уже привыкши не замечать угрюмого Ване, вовсе не замечало всех этих недостатков, им было весело, они были дружны. И что, право, разе это не замечательная пора, юность, когда вся жизнь впереди, когда открывается столько дорог, и можешь ты стать и художником, и космонавтом, а рядом то любимая девушка, которая, конечно, самая прекрасная во всем мироздании, которая и останется таковой до скончания времен. Ах, юность, юность - счастливая, светлая, чистая пора! Что ж делает с тобой людское сообщество; почему же так немногие сохраняют этот свет до скончания дней своих? В чем же тут причина?..
Ваня понял, какой бы невыносимой мукой, какой бы ложью было сейчас присоединится к ним, слушать какие-то слова, ловить недоумевающие его присутствием взгляды - и зачем, зачем, право, когда все это для него ничего не значило, когда единственное, что он действительно нес в своем сердце, было подхватить Лену, да и унести прочь, через ветры холодные к раю. И когда они только выходили на поляну эту, он незаметно от них отстал, да и спрятался за стволом одного из деревьев. Некоторое время он простоял там, без всякого движенья, напряженно вслушиваясь в их многоглоточный, перемешивающийся говор - старался уловить среди всех этих невыразительных, незначимых звуков ее, Ленин голос. Она действительно ворковала что-то со своим любимым, но вот отдельных слов было не разобрать и Ваня, все в прежних мучениях пребывая, сделал несколько гребков руками, почувствовал привычную легкость во всем теле, и вот уж оказался парящим в нескольких метрах над землею, возле одной из древесных ветвей - из-за этой ветви он и выглянул осторожно, увидел полянку под собою, головы всех их. И тогда же он осознал, что, ежели он сейчас улетит и не станет уже возвращаться, то его, быть может, покличут немного, но с надеждой, что он не откликнется, а потом, решив, что он предался очередной странности - убежал, уединился как всегда. И тогда ему до слез стало жалко себя, и страстно захотелось так и сделать: удалиться, пострадать, полюбоваться еще своим мученичеством, но тут же взыграло в нем его обычно никак не выражающееся самолюбие: "Ну, уж нет чтобы я отказывался от своей любви, от счастья своего?!.. Да, ведь, Лена даже и не знает, что я за человек такой, не знает о моем даре; не знает, что, ежели только захочу, то вон до того облака могу с нею подняться..." - и он метнул взгляд на широкое, клубистое облако, которое в нижней части отливало темно-синим светом, ну а верхними, вздымающимися на многие-многие версты вверх отрогами, сияло ослепительно ярко, словно бы за теми величавыми склонами, на непреступно даже и для птиц высоте, жил, сладостным светом наполнялся райский город. И он зашептал тихо-тихо, но при этом веруя, что Лена его слышит: "Пожалуйста, будь со мною - мы будем парить через это бесконечное небо - всегда, всегда..." - и действительно, Лена каким-то образом услышало его, и резким движением вскинула голову, сразу же, среди ветвей увидела его лик.
- Ваня... - проговорила она удивленно, и тут же обратилась уже ко всем. Нет - вы только поглядите, куда уже наш Ваня забрался...
Все довольно принужденно, так как не хотели видеть его угрюмый лик, обернулись, однако Вани не увидели, так как он уже успел отпрянуть назад, вновь сокрыться за столом , и застыть там. Но на этот раз он не стал оставаться на месте, сделал еще несколько стремительных движений вверх, пребольно ударился плечом об одну из мелких веток, а крона продолжала качаться, выдавая его присутствие .
- Во дает! Во чудик! - воскликнул один из парней, и тут же громовым голосом выкрикнул. - Эй, Ванек, хватит уж дурить то - упадешь, кто за тебя отвечать будет?!
- Слезай! Слезай! - испуганным хором воскликнули девушки.
Однако, Ваня больше и не шевелился, он припал к широкой ветви, и в небольшой проем между листьями видел их маленькие, да почти, пожалуй, совсем не различимые лица. Все-таки, он узнал, и не малых сил стоило ему сдержать порыв, чтобы сразу не бросится к ней, не подхватить, не унести к тому, огромному облаку, что плыло по небу. Все-таки, он сдержался, и все лежал без движенья; наконец ребята стали сомневаться, что он взобрался так высоко, а расспросив Лену, они решили, что Ваня спрыгнул с той ветви на которой она его видела, и убежал куда-то, ну а крону потревожила некая птица.
И вновь они вернулись на поляну, и принялись за те немногочисленные закуски и напитки, которые принесли с собою. Сначала, из-за этой выходки, разговор у них не клеился, но потом все перешло на обычный, веселый, непринужденный лад; и среди прочего Ване удалось услышать и нелестный отзыв о себе...
То огромное облако, которое, казалось, таило райский град, лишь краем своим загородило Солнце, и только на несколько минут на поляне потемнело; стало как-то тревожно, неуютно, и даже молодые люди почувствовали это. И тогда Ваня отчетливо услышал Ленин звонкий голосок:
- Вот хорошо, что мы сегодня встретились - погода еще хорошая, но к нам идет буря. Такая сильная, что и сторожила не помнят. Вот видите эти дерева пока они еще стоят такие могучие, спокойный, но пройдет немного времени, и многие из них будут сломаны силой урагана, а кого-то испепелит молния....
Стало еще мрачнее, но тут друг Ленин сказал какую-то шутку - все засмеялись; он рассказал еще что-то, и теперь уж разразился такой дружный и задорный юношеский смех, что и Солнце не посмело больше прятаться, и вот уже вся поляна вновь засияла...
* * *
Какое-то время, Ваня страстно хотел их оставить, предаться своему отчаянью, но при этом он знал, что никогда не сможет смирится с потерей Лены, все время будет страдать, воздыхать, и ничего то боле; и он, решив, что, все-таки, должен предпринять что-то решительное - вернулся к ним. Он поджидал их возвращение возле Диминого подъезда, и, когда увидел их лица, то, по выражению их понял то, что и ожидал: они недовольно, даже и раздражены его возвращением: "Вот он - опять - опять он будет портить угрюмостью и дурацкими выходками наш праздник. Даже и Лена, которая ко всем бывала обычно нежна и радушна, взглянула на него с укоризной, спросила сухо:
- Ну, и где ж ты был?
Ван ничего не приготовил, да и не умел он лгать, потому пробурчал только: "был" - сильно побледнел и потупился. Молодежь переглянулась, но уж делать нечего - пригласили и такого гостя.
Родители Димины уехали на дачу, оставив квартиру в полном его распоряжении, наказав, впрочем, чтобы: "особо то не баловали". В квартире было три комнаты, и в большой уже поджидал гостей обильно наполненный праздничный стол, иные две комнаты, пока шло пиршество, пустовали. Впрочем, в одну из них вскоре, не выдержав этой муки - видеть перед собою Лену, обнимающуюся с иным человеком - и удалился Ваня. За столом он почти ничего не ел, не пил - а то, что по необходимости, все-таки принял, теперь угрюмо бурчало в его ввалившемся животе. На его выходки уже перестали обращать какое-либо внимание, и, когда он стремительно вышел в эту комнату, то никто даже головы не повернул, никто слова ему не сказал, словно бы и не было его уже вовсе.
А в комната, в которую шагнул Ваня была небольшой, уже погружающейся в вечернюю мглу комнаткой. Целую стену занимал книжный шкаф, и книг там было столько, что всякий любящийся их человек пришел бы в восторг, ну а Ваня отметил толстый и высокий том на торце которого серебрились буквы: "АСТРОНОМИЯ"; он, впрочем, тут же повернулся к двери, и крепко прижался к щели ухом, напряженно выслушивал, что происходит в соседней комнате - слова, звон стаканов, смех, возгласы - все это, сливаясь с музыкой, неслось беспрерывным потоком, и Ваня в напряжении в эти звуки вслушивался, представлял, что вот сейчас зазвенит ее голос, и действительно, как отзвук некой чудесной музыки, звучали время от времени, ее слова. А в голове его с жаром билось: "Вот я оставлю этот дом, кончится день рожденья, и гости разойдутся, и что же.... и зачем же ты так мучался, ежили ничего не предпримешь, ежели ничего не изменится в ее ко мне отношении".
И он, стоял так, прислонившись ухом к двери: гости уж были изрядно навеселе, и такая у них без Вани сложилась хорошая, веселая компания, что они позабыли не о его присутствии, но и о ходе времени - непринужденный разговор не смолкал ни на минут, а сколько уж было этих минут - то бог весь. Так незаметно, в одно мгновенье, пролетел этот день, и теперь Ваня стоял в темноте, и эта наполненная книгами комната, как ему временами казалось, неприязненно глядела ему в спину, и шептала: "Ну, и что же ты? Долго еще будешь стоять здесь и страдать?.." А Ваня ожидал, когда же наконец она вспомнит про него, ну хоть одним словом помянет - он верил, что вот ежели помянет, так это будет ему знаком, он распахнет дверь и... однако, Лена говорила о чем-то постороннем, не имеющим для него никакого смысла, и, чем дольше он стоял, тем более невыносимым становилось для него это, тем больше его мучила та комната, и он понимал, что уж не решится открыть дверь, так, по видимому, и простоит на этом месте до самого конца.
Но вот каким-то сердечным чутьем, он явственно услышал слова, которые шептал Лене, тот любимый ее человек:
- Давай отойдем... Скажу тебе кое-что... Хорошо? Вон в ту комнату... - и уже громче, обращаясь к Диме. - Мы отойдем ненадолго.
Тут же холодная испарина выступила на лбу у Вани, и он стремительно отпрянул от двери - в голове его жарким пульсом билось: "Вот сейчас войдут, а я тут стою дурак дураком. И куда же мне деться, и куда же забиться?.." на мгновенье пришла дикая мысль распахнуть окно, и улететь, однако, в это время на дворе разорвалась хохотом какая-то иная компания, и он тут же отказался от этой мысли. Отступал до тех пор, пока не уткнулся спиною в книжный шкаф, и, услышав как тот заскрипел, сам передернулся. Скрипнула дверь и... тогда Ваня понял, что они направились в другую пустовавшую комнату; сначала расслабленно вздохнул, но тут же заскрежетал зубами, и решительными, широкими шагами, пересек эту комнату , пересек большую комнату (где никто даже и не заметил его), и вот схватился за ручку, и дернул резко дверь в ту комнату, где теперь должна была быть Лена. Ее кавалер еще не успел закрыть дверь, еще держался за ручку, а поэтому был вытолкнут, и столкнулся нос носом с Ваней. Кавалер был разгорячен от выпитого, лицо его приобрело густо-пунцовый оттенок; Ваня же напротив был очень бледен, все черточки в нем были до предела напряженны, и выступили частые крупные капли пота - это был нездоровый, иступленный лик. Сначала кавалер даже и не узнал его, принял неведомо за кого, даже и вскрикнул слабо. Ваня тоже растерялся, но, когда на свет выступила вся бледная, и словно из света сотканная Лена, вся прежняя решимость в мгновенье вернулась к нему, и он проговорил, обращаясь к ней, и глядел неотрывно на нее своими широко распахнутыми, блещущими очами:
- Лена... ты так смотришь на меня... Я чувствую - я, наверное, как больной выгляжу... Ну и что же... Леночка, ты, пожалуйста, послушай меня. Видишь ли, я тебе должен сказать что-то, и это такое важное, что ты не можешь отказывать. Пожалуйста, пожалуйста, Лена...
Он тут бы и пал перед ней нею на колени, но кавалер перехватил его за плечо, и довольно сильно встряхнул; проговорил раздраженно:
- Да что же это... Да как ты себя ведешь? Совсем, что ли, взбеленился?..
Однако, Ваня не замечал этого вызывающего тона, со все той же пронзительностью глядел он на Лену, и едва удерживался, чтобы не подхватить ее, да прочь не унести. Однако, та положила руку на плечо своего кавалера, и проговорила:
- Хорошо - если он действительно имеет сказать что-то такое важное, так я отойду. Почему бы и нет? Что за предвзятый взгляд на человека. Ваня, между прочим, очень хороший, начитанный парень...
И тут она одобряюще, добро улыбнулась Ване, так как по природе своей была очень доброй девушкой, и, видя чужие страдания, всегда готова была их разделит. Кавалер пробурчал что-то недовольно, но, все-таки, отпустил плечо Вани, поцеловал Лену в губы, после чего прошел к столу, налил себе полный бокал...
А в это время наступило мгновенье настолько прекрасное, что Ваня даже и не мог поверить, что оно и на самом то деле наступило. Он остался один на один с Леной в той комнате, в которой столько мучительного времени простоял до этого. Лена тут же прошла к столу, и зажгла стоявшую там лампу, однако, свет ее был таким тусклым, что едва-едва только мог высветить книги; углы же оставались погруженными в мягкий, женственный полумрак.
- Уф-ф... - вздохнула Лена, и даже вздох этот прозвучал у нее как-то чарующее прекрасно. - ...Умаялась то... В большой комнате забыли форточку открыть, да и тут... - она открыла форточку, и тут же нахлынул в комнату шелест деревьев и отдаленный гул машин. Вот она повернулась, стояла на фоне этой открытой дверцы в ночь нескончаемую, и выжидающе глядела на Ваню, у юноши же слова захлебнулись где-то в горле, и он не мог вымолвить больше ни слова.
- Так ты хотел что-то сказать?
- Да... - прошептал Ваня, и дальше совсем уж скомкано и невнятно пробурчал. - Лена, я давно... уж четыре года... Я люблю тебя... Давай будем вместе... Я летать умею... Давай улетим сейчас... Вот...
Пробормотав эти слова, он замолчал и некоторое выжидающе глядел на время (бесконечно долгое, мучительное, как показалось ему). Лена была разочарована - слова о полетах она посчитала бредом; иное же она предвидела, и только надеялась, что, быть, все-таки, не разрешится все такой банальностью. Этот порыв показался ей и глупым, и беспочвенным, сущим ребячеством, да еще, к тому же, изрядной порцией эгоизма приправленной. Она, все-таки, видя его муки, постаралась говорить мягким, сдержанным голосом, и хорошо построенными предложениями изъяснила, что с со своей стороны она подобных чувств к Ване не испытывала.
- Да нет же, подожди, подожди... - остановил ее Ваня, а по щекам его катились слезы.
В это же время распахнулась дверь и на пороге предстал Ленин кавалер, который был еще более пьян нежели раньше, и даже заметно покачивался. Он с неприязнью взглянул на Ваню, и развязным голосом, чувствуя свою правоту, проговорил:
- Ну, и долго ли еще?.. Ведь можно и в другое время, в институте пообщаться.
- Да, да, все уже - договорились. - громко сказала Лена, и в обход Вани шагнула было к двери, но тут Ваня рухнул-таки перед нею на колени, и перехватив ее невесомую ручку, прошептал. - Пожалуйста, я молю тебя - побудь со мной еще немножко - я кое-что очень, очень важное должен тебе рассказать...
- Да что же еще? - удивленно вскинула очами Ленами, которой действительно стало интересно, что еще такое может ей рассказать Ваня - своему кавалеру, и сказала, чтобы он подождал еще немного. Тот пробормотал что-то неразборчивое, и хлопнул дверь - вновь они остались вдвоем.
- Я летать умею. - проговорил Ваня, поднимаясь с колен, и отчаянно глядя в глаза Лены.
- Да что ты... - она было усмехнулась, приняв это за неудачную, глупую шутку, но только взглянула на сияющее, торжественное лицо Вани, так и поняла, что в душе его свершается какой-то огромный по своей значимости переворот. Она не улыбалась более, но смотрела на него выжидающее - что-то такое небывалое предпримет теперь этот безумец.
- Я правда, правда умею летать. За все эти годы только моя бабушка знала эту тайну. И вот я тебе раскрываю то, что и родителям никогда не говорил; потому что ты самая, самая близкая мне душа; потому что люблю тебя. Потому что очень, очень Люблю тебя, Леночка. Ты меня пока любишь, но вот узнаешь получше и обязательно полюбишь, потому что мы такие близкие... Леночка, пожалуйста, веришь ли мне?...
- Ну, ты говоришь так, что я даже и не знаю... ты про стихи, да ведь!
- Ах, да и стихи я пишу; сколько стихов я написал тебе, Леночка... Да нет же, я правда летать умею. Ну, вот смотри, смотри...
И тут он нервно, судорожно взмахнул руками, в результате чего пребольно ударился о потолок, и счастье еще, что за люстру не задел, а то бы непременно была она разбитой. Несмотря на сильную боль в расшибленной спине, он улыбнулся Лене, и сделал несколько кругов под потолком, после чего опустился чуть ниже, и медленно, очень стараясь ни за что не задеть, сделал один круг вокруг них:
? Ну, и как тебе? Хорошо я летаю? Так прекрасно это чувство полета!
Теперь Ваня говорил много уверенней, так как он парил, и испытывал это необычное, сладостное, ни с чем несравненное чувство полета - он чувствовал себя как во сне, и теперь, чуть наловчившись, ему уже никакого труда ни стоило лететь плавно. Он неотрывно глядел на лик Лены, и все улыбался.
Какой же прекрасный был у нее лик! Прекрасный, хотя бы потому, что Ваня, при всем богатстве своего, никогда бы не смог представить вот именно такой, такими сильными, живыми чувствами наполненный лик. Лена вообще, по природе своей была очень сдержанной девушкой и никогда старалась не проявлять как-либо своих сильных чувств. Однако, здесь лицо ее сделалось каким-то несколько иным. Теперь, впервые за все это время, Ваня почувствовал, что она действительно прониклась к нему вниманием, даже позабывала обо всех иных, и даже о кавалере своем - этого то и желал Ваня, а потому был счастлив, и когда дверь вновь начала открываться, он усмехнулся и легким, стремительным движеньем перелетел к двери. Без всякого труда, одной рукой закрыл ее, а другой - приставил тяжелое дубовое кресло. С той стороны возмущенно застучали, и довольно пьяный голос потребовал:
- Эй, да что же это происходит, на самом то деле?!.. Видали негодяя?... Да что это, а ну открывай дверь!.. Эй, Лена, отзовись! Что там происходит?! Слышишь, Лена?!..
Однако, Лена хоть и не издавала каких-либо громких вскриков, на самом деле была настолько изумлена - она, девушка рассудительная, не верящая во всякие там чудеса, что попросту ничего не могла ответить, но опустилась в то дубовое кресло, которое стояло возле стола... С той стороны к двери подбежало еще несколько человек и барабанили - вот створка начала медленно отползать в сторону.