Bалерий Сегаль
Десять лет спустя
Посвящается ВЛАДИМИРУ ЕПИШИНУ, отличному гроссмейстеру и хорошему другу
8 ноября 1905 года
Ранним утром, когда женевский экспресс уже приближался к окраинам Санкт-Петербурга, в полупустом вагоне-ресторане сидели два респектабельных молодых человека и пили водку, закусывая ее осетриной.
— Осень… Поздняя осень, даже листопад уже прошел… Унылая пора, да и места здесь тоскливые, — на ломаном русском языке произнес один из путешественников, задумчиво глядя в окно.
Это был юноша двадцати двух лет, высокий, большеголовый, статный, даже немного грузный. Его собеседник — невысокий, атлетически сложенный мужчина в расцвете лет, в отличном костюме, с полностью оформившейся лысиной и короткой рыжеватой бородкой — был настроен куда более оптимистично.
— Не сомневаюсь, Бени, что ты полюбишь русскую столицу! — отвечал он. — Хотя солнце здесь светит гораздо реже, чем в твоей родной Италии, Петербург все же остается самым прекрасным городом на свете. Можешь поверить бывалому путешественнику.
— Быть может вы и правы, г-н Ульянов, но в таком случае мы еще не доехали до Санкт-Петербурга…
— Разумеется, мы еще только подъезжаем к Петербургу, но да будет тебе известно, что некоторые пригороды русской столицы по совершенству архитектурных ансамблей не уступают первым городам мира.
— Пригороды? — удивился Бени.
— Да-да, пригороды! — подтвердил Ульянов. — Гатчина, Царское Село, Павловск и, конечно, Петергоф… Ведь это о них:
Летят алмазные фонтаны С веселым шумом к облакам:
Под ними плещут истуканы И, мнится, живы; Фидий сам, Питомец Феба и Паллады, Любуясь ими, наконец, Свой очарованный резец Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды, Жемчужной, огненной дугой Валятся, плещут водопады; И ручейки в тени лесной Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады, Сквозь вечну зелень здесь и там Мелькают светлые беседки…
— Это вы сочинили? — наивно спросил Бени, недостаточно чувствовавший русский язык, чтобы сразу узнавать уверенную поступь классика.
— Ну что ты?! — усмехнулся Ульянов. — Каюсь: грешил в юности, но до таких высот не поднимался. Это Пушкин… Я очень люблю Пушкина, Бени, и часто его вспоминаю, особенно осенью. Отчасти ты прав: теперь уже слишком поздно. Посмотрел бы ты на эти леса месяц назад! Ты только вслушайся в эти строки:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса…
— Как просто сказано, как спокойно, — и навсегда!.. Теперь уже так не говорят.
— А вам не кажется, г-н Ульянов, что в вас сейчас говорит свойственная людям тоска по прошлому?
— Нет, не кажется! — уверенно сказал Ульянов. — Здесь другое. Просто любая эпоха рождает своих гениев, но не в каждой области. Наша эпоха не породила гениев слова, равных Пушкину.
— Быть может наша эпоха взяла свое в социально-политической сфере? — предположил Бени.
— О, здесь трудно выдержать испытание временем! — усмехнулся Ульянов. — Одних потомки развенчивают, других — просто постепенно забывают, и это как нельзя лучше подтверждает постулат Маркса о том, что человеческое общество развивается поступательно.
— Так выпьем за Маркса, который никогда не ошибался?
— предложил юноша.
— Давай, Бени, лучше выпьем за русскую столицу… Если б ты знал, за какой прекрасной девушкой я ухаживал в Санкт-Петербурге десять лет назад…
— И к чему это привело? — спросил прямолинейный итальянец.
Ульянов задумался. Воспоминания охватили его.
— Она держала маленькую рюмочную на Мещанской улице… Наверно, я непростительно редко туда заходил… Все чего-то стеснялся… Порой мне кажется, что сейчас я сделал бы все гораздо лучше… Что все было совсем несложно, просто я был дурак… Но может мне это только так кажется… Когда-нибудь я расскажу тебе эту историю, а сейчас давай выпьем!
Пока Ульянов предавался воспоминаниям о своей юношеской страсти, в вагон-ресторан вошла женщина, которую он не любил никогда, но которой суждено было стать спутницей его жизни. Она приближалась к сотрапезникам неуклюжей походкой, свойственной немолодым и неловким особам при перемещении в мчащемся экспрессе.
— Володя! Бени! — еще издали заголосила Крупская. — Мы уже подъезжаем, а вы все еще здесь сидите.
— Не переживай, бабуля, — успокоил супругу Ульянов.
— Мы уже заканчиваем. Пойди, пока, уложи вещи, а мы через пять минут будем… Да, Бени, ты сам видишь: к чему это привело… Кстати, бабуля, ты не хочешь немного выпить?
— Ты же знаешь, что я не пью, Володя, — ответила Крупская тоном смиренной монашки.
— Да знаю я, что все человеческое тебе чуждо, — усмехнулся Ульянов. — Но по случаю возвращения в Санкт-Петербург могла бы и изменить своим принципам. В Швейцарии я и сам почти не пил. Там, собственно, и пить-то было не с кем. Но сейчас, чувствую, наверстаем!.. Ну, ладно, иди, бабуля. Мы скоро придем.
Полчаса спустя это странное трио вошло в пассажирский зал Варшавского вокзала. Ульянов свободно вздохнул, оглядывая высоченные потолки этого сооружения. Таких ему не доводилось видеть ни в Берлине, ни в Женеве, ни в Вене. Бойкие мужички торговали здесь водкой и солеными огурцами, пивом и селедкой, чаем и пирожками. Кругом было грязновато, но как-то отлично. Проходя мимо маленького кафе с тремя столиками и пивным краном на стойке, Ульянов заколебался — стоит ли пить пиво после водки.
— Владимир Ильич! — внезапно послышался у него за спиной знакомый голос.
Ульянов обернулся и сразу узнал Ника Буренина. Большой, румяный, всегда приятно пахнущий пивом — Ник был душой общества петербургских марксистов. Ульянов познакомился с ним пять лет назад, 20 мая 1900 года, во время своего последнего (нелегального) посещения Санкт-Петербурга.
— Здравствуйте, Ник! — обрадовался Ульянов. — Очень рад вас видеть.
— Взаимно, Владимир Ильич! Здравствуйте, Надежда Константиновна!
— Это Бени, — представил юношу Ульянов. — Наш итальянский товарищ.
— Очень приятно… Николай… Я чувствовал, Владимир Ильич, что вы приедете этим поездом. Вчера я навел справки: в меблированных комнатах «Сан-Ремо» есть свободные номера. Если вы не возражаете…
— «Сан-Ремо»? — переспросил Ульянов. — М-м, ну что ж, пожалуй.
Буренин предложил «закинуть» Крупскую с вещами в «Сан-Ремо» («Пусть Надежда Константиновна отдохнет с дороги!»), а затем отправиться на Преображенское кладбище — посетить могилы рабочих, расстрелянных в «кровавое воскресенье». При этом Ник заговорщически подмигнул Ульянову, и тот поспешил согласиться.
Час спустя, оставив Крупскую в меблированных комнатах, Ульянов, Буренин и Бени вышли на Невский проспект. Бени восторженно озирался по сторонам, а Ник посвящал Ульянова в свои планы.
— Вы, кажется, знаете Александру Коллонтай, Владимир Ильич?
— Конечно знаю, — ответил Ульянов. — Отличная баба!
— Так вот сегодня у нее собирается хорошая компания, и сейчас мы туда направляемся.
— А они что, начинают прямо с утра? — удивился Ульянов.
— Разумеется! — ответил Ник. — Мы собираемся специально по случаю вашего приезда.
Александра Коллонтай проживала на Николаевской улице. Ульянов познакомился с ней в тот же самый памятный день 20 мая 1900 года. Тогда на квартире В. Ф. Кожевниковой Ульянов встретился с петербургскими социал-демократами. Компания подобралась веселая: Горький, Пятницкий, Воровский, Красин, Кржижановский и многие другие, в том числе Коллонтай. Там случилась история, о которой следует рассказать особо, так как она заметно подняла авторитет Ульянова в среде питерских марксистов.
Выпив и закусив, молодые люди, как водится, заговорили о политике. После того как были обсуждены национальные проблемы в австрийской империи и бурное экономическое развитие Соединенных Штатов, разговор стал принимать более опасный характер. Уже коснулись гиблого еврейского вопроса, уже готов был прозвучать вечный тост «за свержение режима», но тут положение спас Максим Горький. Он вспомнил, как в детстве видел одного бурлака, который в пьяном виде клялся, что может выпить бутылку водки без помощи рук.
— Правда, — заметил в заключение Горький, — бурлак при мне не демонстрировал своего искусства.
— А что! — воскликнул Глеб Кржижановский. — Не перевелись ведь еще на Руси богатыри!
Вслед за этими словами он схватил зубами за горлышко стоявшую перед ним поллитровку, положил ее на край стола и даже успел сделать несколько глотков, прежде чем бутылка упала на пол. Затем последовали другие попытки (благо, поллитровок на столе было вдоволь!), но ни Воровскому, ни Красину, ни даже самому Льву Давидовичу Бронштейну не удалось достичь сколько-нибудь заметного успеха.
Последним за дело взялся Ульянов. Он спокойно открыл очередную поллитровку, затем заложил руки за спину и зубами оторвал бутылку от стола. Резким движением откинув голову назад, Ульянов придал бутылке вертикальное положение. Когда вся водка перелилась ему в глотку, Ульянов спокойно поставил пустую бутылку на стол и сдавленным голосом произнес:
— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.
Все (особенно Коллонтай) застыли в немом восторге. Остаток вечера Александра усиленно строила Ульянову глазки, но присутствие Крупской мешало нашему герою «разорвать дистанцию» с этой молодой и очень недурной особой.
С тех пор прошло пять лет. За эти годы Ульянов и Коллонтай несколько раз виделись в Женеве, и преданная революции Александра даже выполняла отдельные поручения нашего героя.
Дочь царского генерала и крестница киевского генерал-губернатора Драгомирова, получившая прекрасное воспитание, Александра Михайловна Коллонтай часто и подолгу жила за границей, в совершенстве владела французским и английским языками, свободно объяснялась по немецки. Ее первым мужем был офицер-дворянин, с которым она разошлась по принципиальным (возможно, по политическим) соображениям. Освободившись от тяготивших ее семейных уз, эта бесспорно незаурядная женщина с головой ушла в революцию.
Ульянов знал, что в конце 1904 года Александра Коллонтай возвратилась в Санкт-Петербург. И вот именно сегодня, по случаю приезда Ульянова, она устраивает у себя собантуй. Мужское самолюбие нашептывало нашему герою, что это не случайность.
— Очень красиво, — расхваливал между тем Бени Невский проспект.
— Я же тебе говорил, — отозвался Ульянов. — Это еще не самые красивые места, да и время года сейчас не лучшее. Когда-нибудь мы погуляем с тобой по Питеру в белую ночь!
— И сейчас очень красиво!.. А куда мы идем? — внезапно спохватился Бени.
— Бухать, — коротко ответил Ульянов.
— Бу-хать?.. А это как?
— «Бухать» — это синоним глагола «выпивать»… Не совсем, правда, литературный.
— Бу-хать?
— Да, бухать. Не исключено, что этот глагол образован от имени древнеримского бога Бахуса — покровителя виноделия.
— А-а… А куда мы идем бухать?
— К одной нашей знакомой. Вероятно мы встретим там немало друзей и единомышленников.
— В России ходят в гости и бухают по утрам? — спросил Бени, посмотрев на часы.
— В России иной раз всю ночь стоят на ушах, — ответил Ульянов.
— Разве русские могут стоять на ушах? — удивился Бени.
— Это просто выражение такое — «стоять на ушах», — терпеливо объяснил Ульянов. — Оно означает «весело проводить время, круто бухая».
— Я не понимаю, — признался Бени.
— А помнишь, мы с тобой в Вене шли по Мариенхильферштрассе и пили портвейн, а потом, удирая от полиции, через дворы выбежали к каналу, встретили там какого-то француза и набили ему морду?
— Конечно помню, — оживился Бени.
— Так вот, в тот вечер мы с тобой «стояли на ушах».
— Так-так… А люди к которым мы сейчас идем, всю ночь стояли на ушах? — вполне резонно спросил Бени.
— Вполне возможно, — серьезно ответил Ульянов.
— Да нет, что вы! — вмешался Ник. — Я ведь говорил, что мы собираемся специально по случаю вашего приезда. Александра Михайловна приглашала всех к девяти часам утра. Мы лишь чуть-чуть опаздываем. Без нас, думаю, не начнут.
— Вот видишь, Бени, — шутливо сказал Ульянов. — Похоже на то, что мы с тобой попали в категорию почетных гостей.
После непродолжительного молчания Бени задал новый вопрос:
— А когда русские всю ночь стоят на ушах, утром они ложатся спать?
— Всяко бывает, — веско сказал Ульянов. — Но обычно с утра продолжают.
— А когда же спят?
— Спят «по ходу».
— А это как?
— Я тебе потом объясню, — сказал Ульянов. — Мы похоже пришли.
Они вошли в парадную и поднялись на второй этаж. Дверь открыла сама хозяйка.
Александре Коллонтай шел тогда тридцать третий год. Впрочем, время не было властно над этой удивительной женщиной. Она была прекрасна в юности, восхитительна теперь, и будет все еще очень хороша в 1917 году, когда по ее распоряжению произведут первый залп с легендарного крейсера «Аврора» по Зимнему дворцу.
— Здравствуйте, милый господин Ульянов, — сказала она, подставляя для поцелуя румяную щеку. — Очень вас ждали.
— Специально для вас, Аликс, — сувенир из Женевы, — сказал Ульянов, с удовольствием целуя хозяйку и вынимая из внутреннего кармана плаща изящную бутылочку швейцарского спирта. — Если мне не изменяет память, вы любили это добавлять в лимонад… А это мой итальянский друг Бени.
Бени галантно поцеловал хозяйке ручку, не забыв при этом приподнять свой цилиндр.
В тот день у Александры Коллонтай собрался едва ли не весь цвет петербургской интеллигенции. Присутствовали социал-демократы всех направлений, а также «западники» и «просто» интеллектуалы. За длинным овальным столом в большой гостиной собралось человек сорок. Появление Ульянова было встречено аплодисментами, а также отдельными выкриками. Его усадили на самом почетном месте — во главе стола. По левую руку от него сидела хозяйка, а по правую — Бени. Пришедший в хорошее расположение духа Ульянов дружески кивал своим старым добрым знакомым: Глебу Кржижановскому, Вацлаву Воровскому, профессору Бонч-Бруевичу, аполитичному интеллектуалу Я. Расину, «западнику» Рабиновичу, всеми уважаемому Л. А. Каскаду и др.
Стол блистал: севрюжка, осетринка, астраханская селедочка, маринованные боровички. Целиком зажаренный жирненький поросенок словно свидетельствовал об искренности атеистических взглядов собравшихся, добрая четверть которых принадлежала к древнему еврейскому племени.
На стол подавала служанка Александры — на редкость хорошенькая юная девушка, на которую Бени сразу положил глаз. Отметим, читатель: в тот день Бенито Мусолини впервые видел Анжелику Балабанову.
Разлили водку, а «западник» Рабинович, разглядев стоявшую поблизости от хозяйки бутылочку с импортной этикеткой, налил себе швейцарского спирта.
— Как дела, друзья? — спросил Ульянов, поднимая свою рюмку.
— Вы, конечно, в курсе всех основных событий, Владимир Ильич, — сказал Кржижановский. — Сейчас положение очень напряженное: забастовка приняла всероссийский размах.
Как видим, Глеб Кржижановский сразу заговорил о деле. Следует заметить, что большинство собравшихся также всерьез относились к сложившейся в стране ситуации. Даже Расин выглядел встревоженным: он считал, что эта всеобщая суета явно не к добру. Пожалуй, один лишь Лев Абрамович Каскад полностью сохранил безмятежность. Снисходительная улыбка, с которой он встретил слова Глеба, явно свидетельствовала, что по его мнению, все это не так уж важно. Ульянов окинул собрание проницательным взглядом и отметил про себя все оттенки в настроениях этих людей.
— Я все знаю, — очень серьезно сказал он. — Нам предстоит очень большая работа. Мне не хотелось бы сегодня много говорить о политике, но уже с завтрашнего дня я собираюсь начать выступать перед рабочими. Мы обязательно начнем выпускать большевистскую газету…
— Что вы думаете о манифесте 17 октября, Владимир Ильич? — спросил Красин.
— Я думаю, что это наш первый крупный успех, друзья,
— ответил Ульянов. — Это и объективное достижение, и прецедент. Манифест в целом отражает сегодняшнее положение в стране. Силы царизма и революции уравновесились. Царизм уже не в силах подавить революцию. Революция еще не в силах раздавить царизма. Повторяю, друзья, — нам предстоит большая работа, но сегодня дайте мне расслабиться. Будем солдатами революции, а не фанатиками. Поэтому, давайте выпьем!
Все выпили, и «западник» Рабинович тут же сказал:
— Вот это спирт! Не то, что наша бурда. Все же как бы вы, большевики, не умничали, а до Европы и вам далеко. Да и манифестик этот — ничто по сравнению с западной свободой мысли.
— Между прочим, — язвительно заметил Ульянов, — на Западе этот спирт разбавляют соком, лимонадом или минеральной водой.
Слегка покраснев, Рабинович тут же придвинул к себе графинчик с морсом.
— А что касается свободы мысли, — продолжал Ульянов,
— то здесь я могу вас просветить, как человек, довольно долго проживший на Западе. Там если вы имеете свое особое мнение по каким-либо политическим вопросам, то наиболее безопасно — засунуть это мнение себе в задницу.
— Не может быть! — воскликнул Рабинович.
— Г-н Ульянов совершенно прав, — сказал Бени. — Такого болтуна, как вы, у нас бы уже давно арестовали.
— Да! — не совсем последовательно обрадовался Рабинович. — На Западе полиция знает свое дело круто!
— Пиздят там тоже круто! — сказал Ульянов.
— Не может быть! — снова воскликнул Рабинович.
Ульянов и Бени переглянулись как люди, которым есть что вспомнить на эту тему. Александра Коллонтай понимающе улыбнулась.
Выпили еще разок, и в разговор вступил Григорий Зиновьев.
— Ну а что вы скажете о событиях, имевших место в Петербурге 9 января? Такое тоже могло бы произойти в Европе?
— Нет, конечно, — ответил Ульянов. — Но события кровавого воскресенья — это не пример подавления свободомыслия. Это пример произвола и террора со стороны властей. Это доказательство не силы, а слабости самодержавия, а также полной несостоятельности монархической системы вообще. Именно поэтому я и говорю, что манифест 17 октября, приближающий Россию к западноевропейскому типу государств, является объективным достижением. Но это отнюдь не означает, что мы должны довольствоваться этим достижением и идеализировать западную систему, как это делает уважаемый г-н Рабинович.
С противоположного конца стола с понимающей улыбкой наблюдал за спорящими Лев Абрамович Каскад. Ульянов давно знал и ценил этого человека.
— Кстати, Лев Абрамович, а где Леха? Почему я не имею удовольствия его видеть здесь?
— Они с Пятницей уехали на охоту. На лося! Сегодня вечером должны вернуться. Леха передавал вам большой привет и приглашал зайти завтра, прямо с утра. Собирается угостить вас свежей дзерениной. Вот его визитная карточка с адресом.
— Спасибо. Ну, а вы как? Трудитесь все там же?
— Конечно. А где же еще!?
— Прекрасно! У меня родился тост, господа. Выпьем за процветание замечательного дела «Каскад и сын»!
Бени уже прилично окосел. Прекрасная Анжелика то и дело наполняла его быстро пустеющий стакан. Бени вроде и пить не хотел, но почему-то не мог не выпить, если наливала Анжелика. Вдруг он глуповато встрял в разговор:
— Я все-таки не понимаю — почему не попробовать убить царя?!
— Это уже неоднократно имело место быть, молодой человек, — снисходительно улыбнулся Зиновьев.
— Ты бы получше закусывал, — прошептал в сторону Бени Ульянов, а вслух сказал: — О терроризме мы с тобой уже говорили!
— Не будьте догматиками, господа! — воскликнул Бени.
— Царь царю рознь. Ваш нынешний царь — очевидный тиран.
— Милая девушка, — шепотом обратился Ульянов к Анжелике, — вы его вместо водки свининой потчуйте!
— Так он же еврей! — трагическим шепотом возразила Анжелика Балабанова.
— Он итальянец, — прошептал Ульянов.
Красавица недоверчиво взглянула на Бенину физиономию.
— Все итальянцы очень похожи на евреев, — разъяснил Ульянов.
Анжелика вздохнула и наложила Бени полную тарелку сала. Она была несколько разочарована тем, что Бени не еврей. Дочь почтенных антисемитов, Анжелика дружила с Львом Абрамовичем Каскадом и уважала евреев.
— Политика Николая II выгодна большевикам, — резонно заметил, тем временем, Рабинович. — Чем больше зверствует правительство, тем больший успех имеет большевистская пропаганда в массах.
— Не очень красивое рассуждение, — заметил Ульянов.
— Зато верное.
— Давайте все-таки выпьем за то, чтобы жертв было как можно меньше, — примирительно сказала Аликс.
Все согласились, что это прекрасный и поистине женский тост. Свинина не помогла: после этой рюмки Бени совсем скис, и его пришлось отвести в спальню. Все остальные гости продолжали пить, закусывать и обсуждать революционные проблемы. Уставший от этих разговоров аполитичный интеллектуал Расин высказал свое мнение:
— Господи! Как вы мне надоели со своей дурацкой болтовней. Царь! Режим! Поговорили бы вы лучше о жратве или о бабах! Самое главное в жизни — это как можно меньше суетиться. Единственное, что мне нравится в ваших рассуждениях, господа,
— это ваш атеизм. Слава богу, что хоть на том свете мне не придется выслушивать весь этот бред. Неверие в загробную жизнь
— это ваша единственная позитивная мысль. Смерть — это вечный и абсолютный покой. И не надо бояться смерти, господа! Заболев, не бегите к врачу с мольбами о помощи! Напротив, будучи здоровыми, но уставшими от суеты, придите к лекарю и спросите: «Доктор, сколько я должен выпить пива, чтобы уснуть навсегда?»
Эта речь имела бурный успех. Все выпили за аполитичного интеллектуала Расина.
— Г-н Ульянов, — тихо сказала Аликс в разгар всеобщего веселья. — Вам не обидно?
— За что? — не понял Ульянов.
— Мы с вами знакомы пять лет, а еще ни разу не трахались.
— Обидно, — честно признался Ульянов.
Они вышли в спальню, но там спал Бени. Пришлось его растолкать.
— Demonio! — проворчал Бени. — Что случилось?
— Пора вставать.
— Мы уже уходим?
— Мы с Аликс пришли немного отдохнуть, — объяснил Ульянов. — А тебе пора возвращатся к гостям.
— А что они там делают?
— Бухают.
— Но я не хочу больше бухать.
— Тогда иди на кухню к Анжелике, — Ульянов явственно подмигнул приятелю. — Да попроси у нее прежде всего стакан крепкого чая.
— Ах, да, Анжелика! — оживился Бени и, надев пиджак, устремился вон из спальни.
Провожая его взглядом, Ульянов сказал:
— Помнишь, ты меня спрашивал, что значит «поспать по ходу»?
— Да, я теперь понимаю, — кисло улыбнулся Бени и вышел.
— — — — — Вечером, когда все уже расходились, Буренин обратился к Ульянову:
— Совсем запамятовал, Владимир Ильич! Мы уже оповестили людей, что завтра в семь часов вечера на Кривуше Николай Ленин выступит перед рабочими. Вы помните это место, неподалеку от Казанского собора?
— Конечно, помню, — ответил Ульянов, подавая Александре пальто.
— Надеюсь, вы сможете, Владимир Ильич?
— Сможем! — успокоил Ника Ульянов и зачем-то расцеловал его в обе щеки. — Сможем, Ник! Выступать перед рабочими — это священный долг. И, вообще, я люблю говорить! Вы же знаете: я прирожденный оратор!
Затем Ульянов низко надвинул кепку, сунул руки в карманы плаща и вышел на лестницу в сопровождении Бени и решившей их проводить Александры.
Они быстро вышли на главную улицу города. Вечер был в самом разгаре, и Невский проспект ярко сверкал всеми своими огнями. Вывески ресторанов манили к себе тех счастливцев, у которых имелись деньги, бедняки просто гуляли по улице, юнкера задирали проституток, и на каждом углу, словно напоминая о революции, дежурили жандармы.
— Как много людей! — сказала Аликс, прижимаясь к Ульянову.
— Да, очень много людей! — свободно вздохнул Ульянов.
Позади него в огромном камине горел яркий огонь, и пылающие головни с треском обваливались на чугунную решетку. Свет очага падал на стол и освещал стоявшую там початую бутылку портвейна, в то время как глубоко задумавшийся полковник крепко сжимал в правой руке большой хрустальный стакан.
И невысокий рост, и узковатые плечи, и полковничий мундир, и стакан портвейна в руке, и характерные черты узкого удлиненного лица — все наводило на мысль, что это последний российский император посетил зачем-то обиталище отнюдь не близких ему князей Путятиных.
— Безумец! — шептал молодой человек. — Так играть с огнем! Так обращатся с собственным народом! Страшно даже подумать к чему это может привести. Отец был прав: Ники неспособен управлять. Что же будет с Россией? И могу ли я повлиять на ход событий?
Этим русским патриотом был великий князь Михаил Александрович.
Увы, столь благоразумные мысли приходили в голову не самому императору, а его младшему брату.
Михаил залпом выпил стакан портвейна и снова впал в задумчивость.
Действительно, положение было трудное. Царствование Николая II проходило в обстановке почти непрерывно нараставшего революционного движения, на борьбу с которым были направлены армия, полиция, суды, а с октября 1905 года и черная сотня. В самом начале своего царствования Николай II сказал: «Пусть же все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный родитель». Надо признать, что слова у него не расходились с делами. «Начала самодержавия» Николай II отстаивал упорно, практически не идя ни на какие компромиссы. Подобная политика была настолько идиотской, что даже Михаил (сам скорее солдат, чем политик) понимал всю ее опасность.
— Осень… Поздняя осень, даже листопад уже прошел… Унылая пора, да и места здесь тоскливые, — на ломаном русском языке произнес один из путешественников, задумчиво глядя в окно.
Это был юноша двадцати двух лет, высокий, большеголовый, статный, даже немного грузный. Его собеседник — невысокий, атлетически сложенный мужчина в расцвете лет, в отличном костюме, с полностью оформившейся лысиной и короткой рыжеватой бородкой — был настроен куда более оптимистично.
— Не сомневаюсь, Бени, что ты полюбишь русскую столицу! — отвечал он. — Хотя солнце здесь светит гораздо реже, чем в твоей родной Италии, Петербург все же остается самым прекрасным городом на свете. Можешь поверить бывалому путешественнику.
— Быть может вы и правы, г-н Ульянов, но в таком случае мы еще не доехали до Санкт-Петербурга…
— Разумеется, мы еще только подъезжаем к Петербургу, но да будет тебе известно, что некоторые пригороды русской столицы по совершенству архитектурных ансамблей не уступают первым городам мира.
— Пригороды? — удивился Бени.
— Да-да, пригороды! — подтвердил Ульянов. — Гатчина, Царское Село, Павловск и, конечно, Петергоф… Ведь это о них:
Летят алмазные фонтаны С веселым шумом к облакам:
Под ними плещут истуканы И, мнится, живы; Фидий сам, Питомец Феба и Паллады, Любуясь ими, наконец, Свой очарованный резец Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды, Жемчужной, огненной дугой Валятся, плещут водопады; И ручейки в тени лесной Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады, Сквозь вечну зелень здесь и там Мелькают светлые беседки…
— Это вы сочинили? — наивно спросил Бени, недостаточно чувствовавший русский язык, чтобы сразу узнавать уверенную поступь классика.
— Ну что ты?! — усмехнулся Ульянов. — Каюсь: грешил в юности, но до таких высот не поднимался. Это Пушкин… Я очень люблю Пушкина, Бени, и часто его вспоминаю, особенно осенью. Отчасти ты прав: теперь уже слишком поздно. Посмотрел бы ты на эти леса месяц назад! Ты только вслушайся в эти строки:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса…
— Как просто сказано, как спокойно, — и навсегда!.. Теперь уже так не говорят.
— А вам не кажется, г-н Ульянов, что в вас сейчас говорит свойственная людям тоска по прошлому?
— Нет, не кажется! — уверенно сказал Ульянов. — Здесь другое. Просто любая эпоха рождает своих гениев, но не в каждой области. Наша эпоха не породила гениев слова, равных Пушкину.
— Быть может наша эпоха взяла свое в социально-политической сфере? — предположил Бени.
— О, здесь трудно выдержать испытание временем! — усмехнулся Ульянов. — Одних потомки развенчивают, других — просто постепенно забывают, и это как нельзя лучше подтверждает постулат Маркса о том, что человеческое общество развивается поступательно.
— Так выпьем за Маркса, который никогда не ошибался?
— предложил юноша.
— Давай, Бени, лучше выпьем за русскую столицу… Если б ты знал, за какой прекрасной девушкой я ухаживал в Санкт-Петербурге десять лет назад…
— И к чему это привело? — спросил прямолинейный итальянец.
Ульянов задумался. Воспоминания охватили его.
— Она держала маленькую рюмочную на Мещанской улице… Наверно, я непростительно редко туда заходил… Все чего-то стеснялся… Порой мне кажется, что сейчас я сделал бы все гораздо лучше… Что все было совсем несложно, просто я был дурак… Но может мне это только так кажется… Когда-нибудь я расскажу тебе эту историю, а сейчас давай выпьем!
Пока Ульянов предавался воспоминаниям о своей юношеской страсти, в вагон-ресторан вошла женщина, которую он не любил никогда, но которой суждено было стать спутницей его жизни. Она приближалась к сотрапезникам неуклюжей походкой, свойственной немолодым и неловким особам при перемещении в мчащемся экспрессе.
— Володя! Бени! — еще издали заголосила Крупская. — Мы уже подъезжаем, а вы все еще здесь сидите.
— Не переживай, бабуля, — успокоил супругу Ульянов.
— Мы уже заканчиваем. Пойди, пока, уложи вещи, а мы через пять минут будем… Да, Бени, ты сам видишь: к чему это привело… Кстати, бабуля, ты не хочешь немного выпить?
— Ты же знаешь, что я не пью, Володя, — ответила Крупская тоном смиренной монашки.
— Да знаю я, что все человеческое тебе чуждо, — усмехнулся Ульянов. — Но по случаю возвращения в Санкт-Петербург могла бы и изменить своим принципам. В Швейцарии я и сам почти не пил. Там, собственно, и пить-то было не с кем. Но сейчас, чувствую, наверстаем!.. Ну, ладно, иди, бабуля. Мы скоро придем.
Полчаса спустя это странное трио вошло в пассажирский зал Варшавского вокзала. Ульянов свободно вздохнул, оглядывая высоченные потолки этого сооружения. Таких ему не доводилось видеть ни в Берлине, ни в Женеве, ни в Вене. Бойкие мужички торговали здесь водкой и солеными огурцами, пивом и селедкой, чаем и пирожками. Кругом было грязновато, но как-то отлично. Проходя мимо маленького кафе с тремя столиками и пивным краном на стойке, Ульянов заколебался — стоит ли пить пиво после водки.
— Владимир Ильич! — внезапно послышался у него за спиной знакомый голос.
Ульянов обернулся и сразу узнал Ника Буренина. Большой, румяный, всегда приятно пахнущий пивом — Ник был душой общества петербургских марксистов. Ульянов познакомился с ним пять лет назад, 20 мая 1900 года, во время своего последнего (нелегального) посещения Санкт-Петербурга.
— Здравствуйте, Ник! — обрадовался Ульянов. — Очень рад вас видеть.
— Взаимно, Владимир Ильич! Здравствуйте, Надежда Константиновна!
— Это Бени, — представил юношу Ульянов. — Наш итальянский товарищ.
— Очень приятно… Николай… Я чувствовал, Владимир Ильич, что вы приедете этим поездом. Вчера я навел справки: в меблированных комнатах «Сан-Ремо» есть свободные номера. Если вы не возражаете…
— «Сан-Ремо»? — переспросил Ульянов. — М-м, ну что ж, пожалуй.
Буренин предложил «закинуть» Крупскую с вещами в «Сан-Ремо» («Пусть Надежда Константиновна отдохнет с дороги!»), а затем отправиться на Преображенское кладбище — посетить могилы рабочих, расстрелянных в «кровавое воскресенье». При этом Ник заговорщически подмигнул Ульянову, и тот поспешил согласиться.
Час спустя, оставив Крупскую в меблированных комнатах, Ульянов, Буренин и Бени вышли на Невский проспект. Бени восторженно озирался по сторонам, а Ник посвящал Ульянова в свои планы.
— Вы, кажется, знаете Александру Коллонтай, Владимир Ильич?
— Конечно знаю, — ответил Ульянов. — Отличная баба!
— Так вот сегодня у нее собирается хорошая компания, и сейчас мы туда направляемся.
— А они что, начинают прямо с утра? — удивился Ульянов.
— Разумеется! — ответил Ник. — Мы собираемся специально по случаю вашего приезда.
Александра Коллонтай проживала на Николаевской улице. Ульянов познакомился с ней в тот же самый памятный день 20 мая 1900 года. Тогда на квартире В. Ф. Кожевниковой Ульянов встретился с петербургскими социал-демократами. Компания подобралась веселая: Горький, Пятницкий, Воровский, Красин, Кржижановский и многие другие, в том числе Коллонтай. Там случилась история, о которой следует рассказать особо, так как она заметно подняла авторитет Ульянова в среде питерских марксистов.
Выпив и закусив, молодые люди, как водится, заговорили о политике. После того как были обсуждены национальные проблемы в австрийской империи и бурное экономическое развитие Соединенных Штатов, разговор стал принимать более опасный характер. Уже коснулись гиблого еврейского вопроса, уже готов был прозвучать вечный тост «за свержение режима», но тут положение спас Максим Горький. Он вспомнил, как в детстве видел одного бурлака, который в пьяном виде клялся, что может выпить бутылку водки без помощи рук.
— Правда, — заметил в заключение Горький, — бурлак при мне не демонстрировал своего искусства.
— А что! — воскликнул Глеб Кржижановский. — Не перевелись ведь еще на Руси богатыри!
Вслед за этими словами он схватил зубами за горлышко стоявшую перед ним поллитровку, положил ее на край стола и даже успел сделать несколько глотков, прежде чем бутылка упала на пол. Затем последовали другие попытки (благо, поллитровок на столе было вдоволь!), но ни Воровскому, ни Красину, ни даже самому Льву Давидовичу Бронштейну не удалось достичь сколько-нибудь заметного успеха.
Последним за дело взялся Ульянов. Он спокойно открыл очередную поллитровку, затем заложил руки за спину и зубами оторвал бутылку от стола. Резким движением откинув голову назад, Ульянов придал бутылке вертикальное положение. Когда вся водка перелилась ему в глотку, Ульянов спокойно поставил пустую бутылку на стол и сдавленным голосом произнес:
— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.
Все (особенно Коллонтай) застыли в немом восторге. Остаток вечера Александра усиленно строила Ульянову глазки, но присутствие Крупской мешало нашему герою «разорвать дистанцию» с этой молодой и очень недурной особой.
С тех пор прошло пять лет. За эти годы Ульянов и Коллонтай несколько раз виделись в Женеве, и преданная революции Александра даже выполняла отдельные поручения нашего героя.
Дочь царского генерала и крестница киевского генерал-губернатора Драгомирова, получившая прекрасное воспитание, Александра Михайловна Коллонтай часто и подолгу жила за границей, в совершенстве владела французским и английским языками, свободно объяснялась по немецки. Ее первым мужем был офицер-дворянин, с которым она разошлась по принципиальным (возможно, по политическим) соображениям. Освободившись от тяготивших ее семейных уз, эта бесспорно незаурядная женщина с головой ушла в революцию.
Ульянов знал, что в конце 1904 года Александра Коллонтай возвратилась в Санкт-Петербург. И вот именно сегодня, по случаю приезда Ульянова, она устраивает у себя собантуй. Мужское самолюбие нашептывало нашему герою, что это не случайность.
— Очень красиво, — расхваливал между тем Бени Невский проспект.
— Я же тебе говорил, — отозвался Ульянов. — Это еще не самые красивые места, да и время года сейчас не лучшее. Когда-нибудь мы погуляем с тобой по Питеру в белую ночь!
— И сейчас очень красиво!.. А куда мы идем? — внезапно спохватился Бени.
— Бухать, — коротко ответил Ульянов.
— Бу-хать?.. А это как?
— «Бухать» — это синоним глагола «выпивать»… Не совсем, правда, литературный.
— Бу-хать?
— Да, бухать. Не исключено, что этот глагол образован от имени древнеримского бога Бахуса — покровителя виноделия.
— А-а… А куда мы идем бухать?
— К одной нашей знакомой. Вероятно мы встретим там немало друзей и единомышленников.
— В России ходят в гости и бухают по утрам? — спросил Бени, посмотрев на часы.
— В России иной раз всю ночь стоят на ушах, — ответил Ульянов.
— Разве русские могут стоять на ушах? — удивился Бени.
— Это просто выражение такое — «стоять на ушах», — терпеливо объяснил Ульянов. — Оно означает «весело проводить время, круто бухая».
— Я не понимаю, — признался Бени.
— А помнишь, мы с тобой в Вене шли по Мариенхильферштрассе и пили портвейн, а потом, удирая от полиции, через дворы выбежали к каналу, встретили там какого-то француза и набили ему морду?
— Конечно помню, — оживился Бени.
— Так вот, в тот вечер мы с тобой «стояли на ушах».
— Так-так… А люди к которым мы сейчас идем, всю ночь стояли на ушах? — вполне резонно спросил Бени.
— Вполне возможно, — серьезно ответил Ульянов.
— Да нет, что вы! — вмешался Ник. — Я ведь говорил, что мы собираемся специально по случаю вашего приезда. Александра Михайловна приглашала всех к девяти часам утра. Мы лишь чуть-чуть опаздываем. Без нас, думаю, не начнут.
— Вот видишь, Бени, — шутливо сказал Ульянов. — Похоже на то, что мы с тобой попали в категорию почетных гостей.
После непродолжительного молчания Бени задал новый вопрос:
— А когда русские всю ночь стоят на ушах, утром они ложатся спать?
— Всяко бывает, — веско сказал Ульянов. — Но обычно с утра продолжают.
— А когда же спят?
— Спят «по ходу».
— А это как?
— Я тебе потом объясню, — сказал Ульянов. — Мы похоже пришли.
Они вошли в парадную и поднялись на второй этаж. Дверь открыла сама хозяйка.
Александре Коллонтай шел тогда тридцать третий год. Впрочем, время не было властно над этой удивительной женщиной. Она была прекрасна в юности, восхитительна теперь, и будет все еще очень хороша в 1917 году, когда по ее распоряжению произведут первый залп с легендарного крейсера «Аврора» по Зимнему дворцу.
— Здравствуйте, милый господин Ульянов, — сказала она, подставляя для поцелуя румяную щеку. — Очень вас ждали.
— Специально для вас, Аликс, — сувенир из Женевы, — сказал Ульянов, с удовольствием целуя хозяйку и вынимая из внутреннего кармана плаща изящную бутылочку швейцарского спирта. — Если мне не изменяет память, вы любили это добавлять в лимонад… А это мой итальянский друг Бени.
Бени галантно поцеловал хозяйке ручку, не забыв при этом приподнять свой цилиндр.
В тот день у Александры Коллонтай собрался едва ли не весь цвет петербургской интеллигенции. Присутствовали социал-демократы всех направлений, а также «западники» и «просто» интеллектуалы. За длинным овальным столом в большой гостиной собралось человек сорок. Появление Ульянова было встречено аплодисментами, а также отдельными выкриками. Его усадили на самом почетном месте — во главе стола. По левую руку от него сидела хозяйка, а по правую — Бени. Пришедший в хорошее расположение духа Ульянов дружески кивал своим старым добрым знакомым: Глебу Кржижановскому, Вацлаву Воровскому, профессору Бонч-Бруевичу, аполитичному интеллектуалу Я. Расину, «западнику» Рабиновичу, всеми уважаемому Л. А. Каскаду и др.
Стол блистал: севрюжка, осетринка, астраханская селедочка, маринованные боровички. Целиком зажаренный жирненький поросенок словно свидетельствовал об искренности атеистических взглядов собравшихся, добрая четверть которых принадлежала к древнему еврейскому племени.
На стол подавала служанка Александры — на редкость хорошенькая юная девушка, на которую Бени сразу положил глаз. Отметим, читатель: в тот день Бенито Мусолини впервые видел Анжелику Балабанову.
Разлили водку, а «западник» Рабинович, разглядев стоявшую поблизости от хозяйки бутылочку с импортной этикеткой, налил себе швейцарского спирта.
— Как дела, друзья? — спросил Ульянов, поднимая свою рюмку.
— Вы, конечно, в курсе всех основных событий, Владимир Ильич, — сказал Кржижановский. — Сейчас положение очень напряженное: забастовка приняла всероссийский размах.
Как видим, Глеб Кржижановский сразу заговорил о деле. Следует заметить, что большинство собравшихся также всерьез относились к сложившейся в стране ситуации. Даже Расин выглядел встревоженным: он считал, что эта всеобщая суета явно не к добру. Пожалуй, один лишь Лев Абрамович Каскад полностью сохранил безмятежность. Снисходительная улыбка, с которой он встретил слова Глеба, явно свидетельствовала, что по его мнению, все это не так уж важно. Ульянов окинул собрание проницательным взглядом и отметил про себя все оттенки в настроениях этих людей.
— Я все знаю, — очень серьезно сказал он. — Нам предстоит очень большая работа. Мне не хотелось бы сегодня много говорить о политике, но уже с завтрашнего дня я собираюсь начать выступать перед рабочими. Мы обязательно начнем выпускать большевистскую газету…
— Что вы думаете о манифесте 17 октября, Владимир Ильич? — спросил Красин.
— Я думаю, что это наш первый крупный успех, друзья,
— ответил Ульянов. — Это и объективное достижение, и прецедент. Манифест в целом отражает сегодняшнее положение в стране. Силы царизма и революции уравновесились. Царизм уже не в силах подавить революцию. Революция еще не в силах раздавить царизма. Повторяю, друзья, — нам предстоит большая работа, но сегодня дайте мне расслабиться. Будем солдатами революции, а не фанатиками. Поэтому, давайте выпьем!
Все выпили, и «западник» Рабинович тут же сказал:
— Вот это спирт! Не то, что наша бурда. Все же как бы вы, большевики, не умничали, а до Европы и вам далеко. Да и манифестик этот — ничто по сравнению с западной свободой мысли.
— Между прочим, — язвительно заметил Ульянов, — на Западе этот спирт разбавляют соком, лимонадом или минеральной водой.
Слегка покраснев, Рабинович тут же придвинул к себе графинчик с морсом.
— А что касается свободы мысли, — продолжал Ульянов,
— то здесь я могу вас просветить, как человек, довольно долго проживший на Западе. Там если вы имеете свое особое мнение по каким-либо политическим вопросам, то наиболее безопасно — засунуть это мнение себе в задницу.
— Не может быть! — воскликнул Рабинович.
— Г-н Ульянов совершенно прав, — сказал Бени. — Такого болтуна, как вы, у нас бы уже давно арестовали.
— Да! — не совсем последовательно обрадовался Рабинович. — На Западе полиция знает свое дело круто!
— Пиздят там тоже круто! — сказал Ульянов.
— Не может быть! — снова воскликнул Рабинович.
Ульянов и Бени переглянулись как люди, которым есть что вспомнить на эту тему. Александра Коллонтай понимающе улыбнулась.
Выпили еще разок, и в разговор вступил Григорий Зиновьев.
— Ну а что вы скажете о событиях, имевших место в Петербурге 9 января? Такое тоже могло бы произойти в Европе?
— Нет, конечно, — ответил Ульянов. — Но события кровавого воскресенья — это не пример подавления свободомыслия. Это пример произвола и террора со стороны властей. Это доказательство не силы, а слабости самодержавия, а также полной несостоятельности монархической системы вообще. Именно поэтому я и говорю, что манифест 17 октября, приближающий Россию к западноевропейскому типу государств, является объективным достижением. Но это отнюдь не означает, что мы должны довольствоваться этим достижением и идеализировать западную систему, как это делает уважаемый г-н Рабинович.
С противоположного конца стола с понимающей улыбкой наблюдал за спорящими Лев Абрамович Каскад. Ульянов давно знал и ценил этого человека.
— Кстати, Лев Абрамович, а где Леха? Почему я не имею удовольствия его видеть здесь?
— Они с Пятницей уехали на охоту. На лося! Сегодня вечером должны вернуться. Леха передавал вам большой привет и приглашал зайти завтра, прямо с утра. Собирается угостить вас свежей дзерениной. Вот его визитная карточка с адресом.
— Спасибо. Ну, а вы как? Трудитесь все там же?
— Конечно. А где же еще!?
— Прекрасно! У меня родился тост, господа. Выпьем за процветание замечательного дела «Каскад и сын»!
Бени уже прилично окосел. Прекрасная Анжелика то и дело наполняла его быстро пустеющий стакан. Бени вроде и пить не хотел, но почему-то не мог не выпить, если наливала Анжелика. Вдруг он глуповато встрял в разговор:
— Я все-таки не понимаю — почему не попробовать убить царя?!
— Это уже неоднократно имело место быть, молодой человек, — снисходительно улыбнулся Зиновьев.
— Ты бы получше закусывал, — прошептал в сторону Бени Ульянов, а вслух сказал: — О терроризме мы с тобой уже говорили!
— Не будьте догматиками, господа! — воскликнул Бени.
— Царь царю рознь. Ваш нынешний царь — очевидный тиран.
— Милая девушка, — шепотом обратился Ульянов к Анжелике, — вы его вместо водки свининой потчуйте!
— Так он же еврей! — трагическим шепотом возразила Анжелика Балабанова.
— Он итальянец, — прошептал Ульянов.
Красавица недоверчиво взглянула на Бенину физиономию.
— Все итальянцы очень похожи на евреев, — разъяснил Ульянов.
Анжелика вздохнула и наложила Бени полную тарелку сала. Она была несколько разочарована тем, что Бени не еврей. Дочь почтенных антисемитов, Анжелика дружила с Львом Абрамовичем Каскадом и уважала евреев.
— Политика Николая II выгодна большевикам, — резонно заметил, тем временем, Рабинович. — Чем больше зверствует правительство, тем больший успех имеет большевистская пропаганда в массах.
— Не очень красивое рассуждение, — заметил Ульянов.
— Зато верное.
— Давайте все-таки выпьем за то, чтобы жертв было как можно меньше, — примирительно сказала Аликс.
Все согласились, что это прекрасный и поистине женский тост. Свинина не помогла: после этой рюмки Бени совсем скис, и его пришлось отвести в спальню. Все остальные гости продолжали пить, закусывать и обсуждать революционные проблемы. Уставший от этих разговоров аполитичный интеллектуал Расин высказал свое мнение:
— Господи! Как вы мне надоели со своей дурацкой болтовней. Царь! Режим! Поговорили бы вы лучше о жратве или о бабах! Самое главное в жизни — это как можно меньше суетиться. Единственное, что мне нравится в ваших рассуждениях, господа,
— это ваш атеизм. Слава богу, что хоть на том свете мне не придется выслушивать весь этот бред. Неверие в загробную жизнь
— это ваша единственная позитивная мысль. Смерть — это вечный и абсолютный покой. И не надо бояться смерти, господа! Заболев, не бегите к врачу с мольбами о помощи! Напротив, будучи здоровыми, но уставшими от суеты, придите к лекарю и спросите: «Доктор, сколько я должен выпить пива, чтобы уснуть навсегда?»
Эта речь имела бурный успех. Все выпили за аполитичного интеллектуала Расина.
— Г-н Ульянов, — тихо сказала Аликс в разгар всеобщего веселья. — Вам не обидно?
— За что? — не понял Ульянов.
— Мы с вами знакомы пять лет, а еще ни разу не трахались.
— Обидно, — честно признался Ульянов.
Они вышли в спальню, но там спал Бени. Пришлось его растолкать.
— Demonio! — проворчал Бени. — Что случилось?
— Пора вставать.
— Мы уже уходим?
— Мы с Аликс пришли немного отдохнуть, — объяснил Ульянов. — А тебе пора возвращатся к гостям.
— А что они там делают?
— Бухают.
— Но я не хочу больше бухать.
— Тогда иди на кухню к Анжелике, — Ульянов явственно подмигнул приятелю. — Да попроси у нее прежде всего стакан крепкого чая.
— Ах, да, Анжелика! — оживился Бени и, надев пиджак, устремился вон из спальни.
Провожая его взглядом, Ульянов сказал:
— Помнишь, ты меня спрашивал, что значит «поспать по ходу»?
— Да, я теперь понимаю, — кисло улыбнулся Бени и вышел.
— — — — — Вечером, когда все уже расходились, Буренин обратился к Ульянову:
— Совсем запамятовал, Владимир Ильич! Мы уже оповестили людей, что завтра в семь часов вечера на Кривуше Николай Ленин выступит перед рабочими. Вы помните это место, неподалеку от Казанского собора?
— Конечно, помню, — ответил Ульянов, подавая Александре пальто.
— Надеюсь, вы сможете, Владимир Ильич?
— Сможем! — успокоил Ника Ульянов и зачем-то расцеловал его в обе щеки. — Сможем, Ник! Выступать перед рабочими — это священный долг. И, вообще, я люблю говорить! Вы же знаете: я прирожденный оратор!
Затем Ульянов низко надвинул кепку, сунул руки в карманы плаща и вышел на лестницу в сопровождении Бени и решившей их проводить Александры.
Они быстро вышли на главную улицу города. Вечер был в самом разгаре, и Невский проспект ярко сверкал всеми своими огнями. Вывески ресторанов манили к себе тех счастливцев, у которых имелись деньги, бедняки просто гуляли по улице, юнкера задирали проституток, и на каждом углу, словно напоминая о революции, дежурили жандармы.
— Как много людей! — сказала Аликс, прижимаясь к Ульянову.
— Да, очень много людей! — свободно вздохнул Ульянов.
* * *
В тот же день, в квартире князя Путятина, в огромной мрачной гостиной, за старинным дубовым столом сидел молодой человек в форме полковника императорской гвардии.Позади него в огромном камине горел яркий огонь, и пылающие головни с треском обваливались на чугунную решетку. Свет очага падал на стол и освещал стоявшую там початую бутылку портвейна, в то время как глубоко задумавшийся полковник крепко сжимал в правой руке большой хрустальный стакан.
И невысокий рост, и узковатые плечи, и полковничий мундир, и стакан портвейна в руке, и характерные черты узкого удлиненного лица — все наводило на мысль, что это последний российский император посетил зачем-то обиталище отнюдь не близких ему князей Путятиных.
— Безумец! — шептал молодой человек. — Так играть с огнем! Так обращатся с собственным народом! Страшно даже подумать к чему это может привести. Отец был прав: Ники неспособен управлять. Что же будет с Россией? И могу ли я повлиять на ход событий?
Этим русским патриотом был великий князь Михаил Александрович.
Увы, столь благоразумные мысли приходили в голову не самому императору, а его младшему брату.
Михаил залпом выпил стакан портвейна и снова впал в задумчивость.
Действительно, положение было трудное. Царствование Николая II проходило в обстановке почти непрерывно нараставшего революционного движения, на борьбу с которым были направлены армия, полиция, суды, а с октября 1905 года и черная сотня. В самом начале своего царствования Николай II сказал: «Пусть же все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный родитель». Надо признать, что слова у него не расходились с делами. «Начала самодержавия» Николай II отстаивал упорно, практически не идя ни на какие компромиссы. Подобная политика была настолько идиотской, что даже Михаил (сам скорее солдат, чем политик) понимал всю ее опасность.