Сэлинджер Джером Д.. Грустный мотив

Сэлинджер Джером
Грустный мотив

   Джером Дейвид Сэлинджер
   Грустный мотив
   Сказание о Лиде-Луизе,
   которая пела блюзы,
   как не пел никто на свете
   ни до нее, ни после.
   Зимой сорок четвертого года в армейском транспортном грузовике я проехал из Люксембурга в прифронтовой германский город Хольцхафен - путь, который обошелся в четыре проколотых шины, три случая обморожения ног и минимум одно воспаление легких.
   В грузовик набилось человек сорок - все больше пехотное пополнение. Многие возвращались из госпиталей в Англии, где залечивали полученные на войне раны. По виду вполне поправившиеся, они теперь догоняли одну пехотную дивизию, про командующего которой мне рассказывали, будто он садится в штабную машину не иначе, как повесив через одно плечо наган, а через другое фотоаппарат; этот ярый вояка был знаменит тем, что умел писать неподражаемые по ядовитости послания противнику, если тот превосходил его силами или брал в окружение.
   Много часов я трясся в этом грузовике, никому не взглянув в глаза.
   Пока было светло, солдаты дружными усилиями пытались развлечься и успокоить воинственный зуд в крови. Играли в шарады прямо в кузове, разбившись на две партии - кто где сидел. Обсуждали известных государственных мужей. Распевали песни - бодрые воинственные песни, сочиненные патриотами с Бродвея, которым досадный поворот колеса фортуны помешал, увы, занять свое место в рядах фронтовиков. Словом, грузовик прямо распирало от песен и веселья - пока вдруг не наступила ночь и не спустили брезент для затемнения. И тут все то ли уснули, то ли замерзли насмерть, кроме меня и того человека, который рассказал мне эту историю. У него были сигареты, у меня - уши.
   Вот все, что я знаю об этом человеке.
   Звали его Радфорд. Фамилию он не сказал. У него был еле заметный акцент южанина и хронический окопный кашель. Нашивки и красный крест капитана медицинской службы он носил по тогдашней моде на шапке.
   И это все, что мне о нем известно, - не считая, понятно, того, о чем говорится в самом рассказе. Так что, пожалуйста, не пишите мне писем с требованием дальнейших сведений - я не знаю даже, жив ли он. Моя просьба в особенности относится к читателям, которые усмотрят в этом рассказе хулу на нашу страну.
   Это - ни на кого и ни на что не хула. А просто небольшой рассказ о домашнем яблочном пироге, о пиве со льда, о команде "Бруклинские Ловкачи", о телевизионных программах "Люкс" - словом, о том, во имя чего мы сражались. Да это и так ясно, сами увидите.
   Радфорд был родом из Эйджерсбурга, штат Теннесси. Он говорил, что это примерно в часе езды от Мемфиса. Видимо, очень славный городок. Там, например, есть одна улица, называется Мисс-Пэккер-стрит. Не просто Пэккер-стрит, а именно Мисс-Пэккер-стрит. Так звали одну эйджерсбургскую учительницу, которая во время Гражданской войны в упор расстреляла из окна отряд северян, проходивший под стенами школьного здания. Не размахивала флагом, как какая-нибудь Барбара Фритчи. Нет, мисс Пэккер просто прицелилась и открыла огонь и успела уложить пятерых парней в синих мундирах, прежде чем до нее добрались с топором. И было ей тогда девятнадцать лет.
   Отец Радфорда был на самом деле бостонец, он служил торговым агентом в бостонской компании, производившей пишущие машинки. Перед самым началом первой мировой войны, заехав по делам в Эйджерсбург, он познакомился там с одной красивой девушкой из приличной обеспеченной семьи и через две недели был уже женат. Ни в Бостон, ни на прежнюю работу он больше не вернулся, вычеркнув то и другое из своей жизни без малейшего сожаления. Вообще это был человек своеобразный. Спустя час после того, как умерла, подарив жизнь Радфорду, его жена, он сел в трамвай, поехал на окраину Эйджерсбурга и купил там расстроенное, но почтенное издательское дело. И через полгода уже опубликовал им же самим написанную книгу: "Гражданское процессуальное право для американцев". Вслед за этой книгой за небольшой промежуток времени была издана целая серия совершенно неудобоваримых, но широко известных у нас и по сей день премудрых учебных пособий под общим названием "Справочная серия для учащихся средних учебных заведений Америки". Я, например, знаю точно, что его "Естествознание для американцев" году этак в тридцать втором появилось в школах Филадельфии. Книжка изобиловала умопомрачительными графиками перемещения обыкновенных маленьких точек А и В.
   Детство Радфорд провел в отчем доме необыкновенное. Его отец, видимо, не выносил, когда книги просто читали. Радфорда натаскивали и школили даже в те годы, когда мальчишкам полагается знать только свои мраморные шарики. Он простаивал на стремянке у книжного шкафа, пока не находил в словаре определение слова "хромосома". За столом ему передавали блюдо с бобами, только если он сначала перечислит планеты в порядке величины. Еженедельные десять центов на карманные расходы он мог получить, лишь назвав дату рождения, смерти, победы или поражения какого-нибудь исторического лица. Словом, к одиннадцати годам Радфорд знал по всем академическим предметам примерно столько же, сколько средний выпускник средней школы. А если брать не только академические предметы, то и больше. Средний выпускник средней школы не знает, как можно проспать ночь в подвале на полу без подушки и одеяла.
   Однако к детским годам Радфорда существовало два важных примечания. Они не содержались в книгах его отца, но всегда были под рукой и могли в случае нужды пролить немного живого света. То были взрослый человек по имени Черный Чарльз и маленькая девочка Пегги Мур.
   Пегги училась с Радфордом в одном классе. Правда, он больше года не обращал на нее внимания, разве только заметил, что ее всегда первую отпускали с дополнительных занятий по правописанию. Понимать цену Пегги он начал лишь тогда, когда разглядел у нее на шее, в ямке между ключицами, комочек жевательной резинки. Он тогда подумал, что это она здорово догадалась, хоть и девчонка. Она сидела через проход от него, и он залез под парту, будто бы что-то уронил, а сам шепнул ей:
   - Эй! Ты всегда так прилепляешь резинку?
   Юная леди с жевательной резинкой между ключицами обернулась, приоткрыв рот, и кивнула. Она была польщена. То был первый случай, когда Радфорд обратился к ней не по учебному делу.
   Радфорд пошарил под партой, ища несуществующий ластик.
   - Слушай. Хочешь, я тебя познакомлю после школы с одним моим другом?
   Пегги прикрыла рот ладонью и притворилась, что кашляет.
   - С кем? - спросила она.
   - С Черным Чарльзом.
   - А он кто?
   - Один человек. Играет на рояле. На Уиллард-стрит. Мой приятель.
   - Мне не разрешают ходить на Уиллард-стрит.
   - Подумаешь!
   - А ты когда пойдешь?
   - Сразу после школы. Сегодня она нас не будет оставлять. Ей самой-то скучища... Двинули?
   - Двинули.
   В тот день дети отправились на Уиллард-стрит, и Пегги познакомилась с Черным Чарльзом, а Черный Чарльз с Пегги.
   Кафе Черного Чарльза было обыкновенной дешевой забегаловкой и вечным бельмом на глазу городских властей, которые и всю-то улицу, на которой оно стояло, из года в год неизменно обрекали на снос - на бумаге, понятное дело. Про такие заведения родители - глядя сквозь боковое стекло семейного автомобиля - обыкновенно говорят детям: "Безобразие. Антисанитария". Словом, это было отличное местечко. Да и не случалось, кажется, чтобы у молодых посетителей Черного Чарльза хоть однажды разболелись животы от аппетитных, шипящих в сале сосисок, которые он подавал. Но вообще-то к Черному Чарльзу ходили не затем, чтобы есть. Конечно, придешь, так уж и поешь, но идешь-то не для этого.
   К Черному Чарльзу ходили потому, что он играл на рояле, как бог играл словно какой-нибудь знаменитый пианист из Мемфиса, а может, и того лучше. Он играл и свинг, и просто, и, когда ни придешь, он всегда сидел за роялем, а потом пора было уже уходить домой, а он все сидит за роялем. Но дело даже не только в этом. Настоящий хороший музыкант не может уставать от музыки, это само собой, тут и удивляться нечему. Но его отличала еще одна черта, свойственная мало кому из белых музыкантов. Он был добрый, и, когда к нему подходили и просили сыграть что-нибудь или просто так подходили поговорить, он всегда слушал. И смотрел на тебя, а не мимо.
   До того, как Радфорд привел Пегги, он был, видимо, самым юным из посетителей Черного Чарльза. Он уже больше двух лет ходил туда один, раза по два, по три в неделю. И всегда засветло, по той простой причине, что поздно вечером ему не разрешалось уходить из дому. Правда, на его долю не доставалось той толкотни, того гомона и чада, которыми славилось заведение Черного Чарльза в ночное время; зато и днем он получал кое-что не хуже, а то и получше. Он мог слушать, как Черный Чарльз играет подряд все знаменитые песни. Нужно было только разбудить его. Но в этом-то и была загвоздка. Черный Чарльз после обеда спал и спал мертвецким сном.
   Оказалось, что с Пегги бегать на Уиллард-стрит к Черному Чарльзу еще лучше, чем одному. С ней было хорошо не только сидеть на полу, с ней и слушать было хорошо. Радфорду нравилось, как она подтягивает к подбородку длинные крепкие ноги, все в синяках и ссадинах, и сплетает пальцы на лодыжках. Нравилось, как она, когда слушает, прижимает рот к коленкам, так что от зубов остаются метины. И как она потом шла домой: не болтала, только иной раз поддаст ногой камешек или консервную банку или в задумчивости раздавит пяткой надвое окурок сигары. В общем, она была девчонка что надо, хотя Радфорд, конечно, ей этого не говорил. У нее была опасная привычка чуть что лезть с нежностями, даже, кажется, совершенно безо всякого повода.
   Но надо отдать ей справедливость - она даже научилась будить Черного Чарльза.
   Однажды, когда они, как обычно, в четвертом часу вошли в кафе, она сказала:
   - Радфорд, знаешь что? Можно, сегодня я его разбужу?
   - Валяй. Если только у тебя получится.
   Черный Чарльз, сняв ботинки, спал на старой жесткой кушетке, отгороженный несколькими неубранными столиками от своего любимого рояля.
   Пегги подошла к вопросу с научной обстоятельностью.
   - Что же ты? Давай буди.
   - Погоди, не мешай. Я сейчас.
   Радфорд смотрел на нее снисходительно.
   - Н-да. Его так просто не растолкаешь. Видела, как я? Нужно выбрать верное место. Где почки. Ты же видела.
   - Вот сюда? - Пегги ткнула пальцем в чувствительный островок на спине у Чарльза, отчеркнутый сверху сиреневыми подтяжками.
   - Давай-давай.
   Пегги размахнулась и ударила.
   Черный Чарльз чуть пошевелился, но продолжал спать, не переменив даже позы.
   - Не попала ты. И потом, надо гораздо сильнее.
   Пегги задумала сделать из своей правой руки более сокрушительное оружие. Сжала кулак, просунув большой палец между средним и указательным, и, вытянув руку, залюбовалась своей работой.
   - Так ты только палец сломаешь. Слышишь? Убери палец...
   - Не мешай. - И Пегги, словно цепом, ударила спящего по спине.
   Удар подействовал. Чарльз испустил истошный вопль и на добрых два фута подлетел в душный воздух непроветренного кафе. И еще не успел приземлиться, как Пегги обратилась к нему с просьбой:
   - Пожалуйста, Чарльз, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
   Чарльз поскреб в затылке, опустил свои огромные ступни в носках прямо на усыпанный окурками пол и скосил глаза:
   - Ах, это ты, Маргарет?
   - Да. Мы только что вошли. Нас всем классом задержали, - объяснила она. - Пожалуйста, будь добр, сыграй мне "Леди, леди".
   - С понедельника начинаются летние каникулы, - радостно вставил Радфорд. - Мы сможем приходить каждый день.
   - Вот как? Это здорово, - сказал Чарльз. И не просто сказал, а ему в самом деле было приятно. Он поднялся на ноги - большой, добрый великан, стараясь стряхнуть с себя тяжелое въедливое похмелье. И пошел куда-то наугад в том направлении, где стоял рояль.
   - И мы сможем приходить раньше, - пообещала Пегги.
   - Вот и отлично, - отозвался Чарльз.
   - Ты не туда идешь, Чарльз, - сказал Радфорд. - Так прямо в дамскую комнату.
   - Он еще спит, Радфорд. Стукни его покрепче.
   То было, я думаю, хорошее лето - целые дни, наполненные звуками Чарльзова рояля. Но точно я не знаю, Радфорд ведь рассказал мне просто одну историю, а не всю свою автобиографию. Дальше он мне рассказал об одном ноябрьском дне. Это было еще в кулиджевские времена, но в каком именно году, не знаю. Кулиджевские годы все на одно лицо.
   День был ясный. Полчаса назад ученики эйджерсбургской начальной школы, отчаянно толкаясь, высыпали из дверей на улицу и разошлись. И теперь Радфорд и Пегги сидели верхом на стропилах нового дома, который как раз строился тогда на Мисс-Пэккер-стрит. Никого из рабочих поблизости не было. И никто не помешал им забраться на самую высокую, самую тонкую балку.
   Удобно устроившись на высоте целого этажа над землей, они разговаривали о важных вещах - как пахнет бензин, и какие уши у Роберта Хермансона, и какие зубы у Эдис Колдуэлл, и какими камнями удобнее всего швыряться, и о Милтоне Силлзе, и о том, как пускать сигаретный дым через нос, и о людях с дурным запахом изо рта, и о том, какой длины должен быть нож, чтобы зарезать человека.
   Они делились друг с другом планами на будущее. Пегги мечтала, когда вырастет, стать санитаркой. И еще киноактрисой. И пианисткой. И потом еще бандиткой - ну вот которые награбят бриллиантов и всяких там сокровищ и обязательно дают немного бедным, если кто уж совсем бедный. Радфорд сказал, что хочет быть только пианистом. Разве что, может, в свободное время он еще будет автомобильным гонщиком, у него уже есть пара отличных защитных очков.
   Затем последовало состязание, кто дальше плюнет. Но в самый напряженный момент борьбы проигрывающая сторона выронила из кармана джемпера драгоценную пудреницу без зеркала. Спускаясь за ней, Пегги сорвалась и, пролетев метра полтора, с ужасным стуком шлепнулась на свежеструганый деревянный пол.
   - Цела? - осведомился ее спутник, и не думая покидать своего места под крышей.
   - Ой-ой, Радфорд, голову больно! Умираю!
   - Ну да, не ври.
   - Нет, умираю. Вот пощупай.
   - Стану я спускаться, чтобы щупать твою макушку.
   - Ну пожалуйста, - умоляла его дама.
   И Радфорд, бормоча себе под нос что-то язвительное о людях, которые не смотрят под ноги, спустился вниз.
   Он откинул со лба пострадавшей черные ирландские локоны и деловито спросил:
   - Где болит?
   - Везде...
   - Ну, знаешь, ничего у тебя нет. Не видно даже нарушений кожного покрова.
   - Чего не видно?
   - Ну, этих... нарушений. Крови там, царапин. Даже шишки нет. - Он поглядел на нее с подозрением и отодвинулся. - Ты, по-моему, вовсе и не головой ударилась.
   - Нет, головой. Ты еще посмотри... Вот здесь. Как раз где твоя рука...
   - Ничего тут нет. Я полез назад.
   - Подожди, - сказала Пегги. - Сначала поцелуй вот здесь. Вот прямо здесь.
   - И не подумаю. Очень мне надо целовать твою макушку.
   - Ну пожалуйста. Ну хоть здесь. - Пегги ткнула пальцем себе в щеку.
   Радфорду надоело, и он с великим и человеколюбивым снисхождением выполнил эту просьбу.
   И тут ему было с коварством объявлено:
   - Теперь мы помолвлены!
   - Еще чего!.. Я ухожу. Забегу к старику Чарльзу.
   - К нему нельзя. Он ведь сказал, чтоб сегодня не приходить. Он сказал, что у него сегодня гость.
   - Ничего, он не рассердится. А уж с тобой-то я здесь все равно не останусь. Плеваться ты не умеешь. Даже сидеть смирно и то не можешь. А пожалеешь тебя, так ты лезешь со всякими нежностями.
   - Я ведь не часто лезу с нежностями.
   - Я пошел. Пока!
   - Погоди! Я с тобой.
   Они выбрались с безлюдной, сладко пахнувшей стройки и побрели по осенним улицам к Черному Чарльзу. На Лиственничной улице минут пятнадцать стояли смотрели, как два гневных пожарника снимали с высокого дерева котенка-подростка. Какая-то тетя в японском кимоно противным рассерженным голосом давала указания. Дети послушали ее, поглядели на пожарников и, не сговариваясь, стали болеть за кошку. И она не подкачала. Она вдруг спрыгнула с верхней ветки, шлепнулась прямо на голову одному из пожарников и рикошетом отлетела на соседнюю лиственницу. Радфорд и Пегги задумчиво пошли дальше. Что-то для них навсегда переменилось. Этот день отныне и навечно сохранил для них в себе дерево, все в золоте и багрянце, каску пожарника и котенка, который так умел прыгать - будь здоров!
   - Позвоним у двери, - сказал Радфорд. - Сегодня нельзя войти просто так.
   - Ладно.
   Радфорд позвонил, и дверь отворил сам Черный Чарльз - он не только не спал, он был даже побрит. Пегги тут же доложила:
   - Ты сказал, чтоб мы сегодня не приходили, но Радфорду захотелось.
   - Входите-входите, - сердечно пригласил их Черный Чарльз. Он вовсе не сердился.
   Радфорд с Пегги, смущаясь, последовали за ним, ища глазами гостя.
   - У меня племянница в гостях, дочка сестры, - сказал Черный Чарльз. Приехала с матерью из Флориды.
   - Она играет на рояле? - спросил Радфорд.
   - Она поет, малыш, она поет.
   - А почему шторы спущены? - спросила Пегги. - Почему ты не поднял шторы, Чарльз?
   - Я там стряпаю на кухне. А вы бы, ребятки, вот взяли и помогли шторы поднять, - сказал Черный Чарльз и снова скрылся на кухне.
   Ребята разошлись в разные концы зала и стали двигаться навстречу друг другу, впуская в окна дневной свет. Они больше не смущались. Мысль о госте уже не тревожила их. Если сегодня у Черного Чарльза и находится кто-то посторонний, то это всего лишь племянница - можно сказать, никто.
   Но тут Радфорд дошел до рояля и от неожиданности замер. За роялем кто-то сидел и смотрел на него. Он нечаянно выпустил шнур, и штора сразу подлетела кверху, пошуршала там и только потом замерла.
   - И изрек Господь: "Да будет свет", - проговорила взрослая девушка, сидевшая на Чарльзовом месте за роялем. Она была такая же черная, как Чарльз. - Вот так-то, братец, - заключила она примирительно.
   На ней было желтое платье и желтая лента в волосах. Впущенный Радфордом солнечный свет упал на ее левую руку - она отбивала что-то медленное и очень прочувствованное на деревянной крышке рояля. В другой руке между длинными, изящными пальцами Она держала тлеющий окурок. Она была некрасивая девушка.
   - Я шторы поднимаю, - произнес наконец Радфорд.
   - Вижу, - сказала девушка. - У тебя это хорошо получается.
   Она улыбнулась.
   Подошла Пегги.
   - Здравствуйте, - сказала она и заложила руки за спину.
   - Здравствуйте и вы, - ответила девушка; ногой она, Радфорд заметил, тоже что-то отстукивала.
   - Мы сюда часто приходим, - сказала Пегги. - Мы с Чарльзом самые лучшие друзья.
   - О, вот это здорово, - проговорила девушка и подмигнула Радфорду.
   Из кухни вышел Черный Чарльз, на ходу вытирая о полотенце свои большие красивые руки.
   - Лида-Луиза, - обратился он к девушке, - это мои друзья, мистер Радфорд и мисс Маргарет. - Потом повернулся к детям: - А это дочка сестры моей мисс Лида-Луиза Джонс.
   - Мы знакомы, - сказала его племянница. - Мы встречались у лорда Плюшезада. На прошлой неделе мы вот с ним, - она кивнула в сторону Радфорда, - играли в маджонг на веранде.
   - Может, споешь что-нибудь ребяткам? - предложил Чарльз.
   Лида-Луиза не отозвалась. Она смотрела на Пегги.
   - У вас с ним любовь? - спросила она.
   - Нет, - быстро ответил Радфорд.
   - Да, - сказала Пегги.
   - А почему тебе так нравится этот мальчик? - Лида-Луиза спрашивала Пегги.
   - Не знаю, - ответила Пегги. - Мне нравится, как он стоит в классе у доски.
   Такой ответ показался Радфорду возмутительным, но траурные глаза Лиды-Луизы ухватили его и вместе с ним устремились вдаль. Она спросила у Черного Чарльза:
   - Дядя, ты слыхал, что говорит эта малютка Маргарет?
   - Нет. А что она сказала? - Черный Чарльз поднял крышку рояля и искал что-то на струнах - может, сигареты, а может, пробку от соусницы.
   - Она говорит, что она любит вот этого мальчика, потому что ей нравится, как он стоит в классе у доски.
   - Правда? - Черный Чарльз высвободил голову из-под крышки рояля. Спой ребятишкам что-нибудь, Лида-Луиза.
   - Ладно. Какую песню они любят?.. Кто, интересно, стянул мои сигареты? Они все время лежали возле меня.
   - Ты слишком много куришь. Ни в чем меры не знаешь. Пой лучше, сказал ей дядя. Он уже сидел за роялем. - Спой им "Никто меня не любит".
   - Эта песня не для детей.
   - Эти дети любят такие песни.
   - Тогда ладно, - сказала Лида-Луиза. Она поднялась и стала у рояля сбоку. Она была высокого роста. Радфорд и Пегги уже сидели на полу, им пришлось сильно задрать головы.
   - Какой ключ тебе?
   Лида-Луиза пожала плечами.
   - Да любой, все равно, - сказала она и подмигнула детям. - Зеленый будет лучше всего, подойдет к моим туфлям.
   Черный Чарльз взял аккорд, и голос его племянницы влился в него, проскользнув между нот. Она пела "Никто меня не любит". Когда она кончила, у Радфорда по спине бегали мурашки. Кулак Пегги оказался в кармане его куртки. Он не почувствовал, как она его туда засунула, и не стал говорить, чтоб она его вынула.
   Теперь, годы спустя, Радфорд, сбиваясь, все старался мне втолковать, что голос Лиды-Луизы описать невозможно, пока я не сказал ему, что у меня есть почти все ее пластинки и я сам это знаю. Но, между прочим, сделать попытку, пожалуй, все-таки стоит.
   Голос у Лиды-Луизы был сильный и мягкий. На каждой ноте она по-своему чуть детонировала. Она нежно и ласково раздирала вам душу. Говоря, что голос Лиды-Луизы невозможно описать, Радфорд, вероятно, имел в виду, что его ни с чем нельзя сопоставить. И в этом он прав.
   Покончив с "Никто меня не любит", Лида-Луиза нагнулась и подобрала сигареты, валявшиеся под стулом, на котором сидел ее дядя.
   - Ах вот вы где были, - сказала она и закурила.
   Дети глядели на нее как завороженные.
   Черный Чарльз встал.
   - А у меня есть холодная грудинка, - провозгласил он. - Кому принести кусочек?
   На рождественской неделе Лида-Луиза начала петь по вечерам в кафе своего дяди. В понедельник вечером Радфорд и Пегги оба отпросились из дому - в школу, на лекцию по гигиене. Так что они присутствовали при ее первом выступлении. Черный Чарльз усадил их за крайний столик у самого рояля и поставил перед ними по бутылке ягодной воды, но они оба от волнения не могли пить. Пегги нервно постукивала зубами по краю горлышка своей бутылки, а Радфорд до своей бутылки даже не дотронулся. Публика - а там собралась молодежь, съехавшиеся на каникулы студенты - нашла, что "детишки просто прелесть". Все обращали на них внимание, друг другу на них показывали. Часов в девять, когда народу набилось полно. Черный Чарльз вдруг встал из-за рояля и поднял руку. Жест этот, однако, не возымел действия на веселую, празднично гомонящую публику, и тут Пегги, никогда не отличавшаяся особой изысканностью манер, обернулась и пронзительно крикнула: "Тише вы там!", после чего за столиками наконец угомонились. Чарльз особенно не распространялся.
   - У меня гостит дочка сестры, Лида-Луиза, - объявил он, - и она сейчас для вас споет.
   После этого он сел, а Лида-Луиза вышла в своем желтом платье и встала возле рояля. Публика вежливо похлопала, явно не ожидая ничего особенного. Лида-Луиза наклонилась к столику Радфорда и Пегги, щелкнула пальцами у Радфорда над ухом и спросила: "Никто меня не любит"? И они оба ответили: "Да!"
   Лида-Луиза спела эту песню, и все словно вверх дном перевернулось. Пегги так плакала, что, когда Радфорд спросил ее, что с ней, и она сквозь всхлипывания ответила: "Не знаю", он вдруг ни с того ни с сего сказал ей, тоже сам не свой от волнения: "Я тебя очень люблю, Пегги!" - и тогда она так разрыдалась, что пришлось ему отвести ее домой.
   Наверное, с полгода выступала Лида-Луиза по вечерам в кафе у Черного Чарльза. Но в конце концов, конечно же, ее услышал Люис Хэролд Медоуз и увез к себе в Мемфис. Она поехала, хотя что-то не заметно было, чтобы ее особенно волновали открывшиеся ей "блестящие возможности". Но поехать поехала. По мнению Радфорда, она просто думала отыскать кого-то или хотела, чтобы кто-то отыскал ее. Мне это представляется вполне правдоподобным.
   Но пока Эйджерсбург не потерял ее, местная молодежь ее превозносила и боготворила. Почти все понимали ей цену, а те, кто не понимал, притворялись, будто понимают. По субботам в городок привозили знакомых поглядеть на нее. Те, кто пописывал для институтских газет, воспевали ее в красноречивой прозе. А если в общежитиях кто-нибудь упоминал в разговоре Вайолет Хенри, или Элис Мэй Старбек, или Присциллу Джордан, которые тоже пели блюзы и служили предметом поклонения молодежи в Гарлеме, Новом Орлеане или Чикаго, на этих бедняг смотрели презрительно, свысока. Раз в вашем городе нет Лиды-Луизы, то и говорить с вами не о чем. Да и сами-то вы не многого стоите.
   В ответ на всю эту любовь и поклонение Лида-Луиза держалась очень, очень хорошо с эйджерсбургскими ребятами. Что бы и сколько бы раз подряд ни просили они ее петь, она чуть улыбалась и говорила: "Славный мотив" - и пела.
   В один знаменательный субботний вечера какой-то тип в смокинге говорили, что он студент из Йеля, - вышел, красуясь, прямо к роялю и спросил у Лиды-Луизы:
   - Вы случайно не знаете "Почтовый до Джексонвилля"?
   Лида-Луиза быстро взглянула на него, потом поглядела внимательнее и спросила в ответ:
   - А вы где слыхали эту песню, молодой человек?
   - Мне ее играл один парень в Нью-Йорке.
   - Цветной? - спросила Лида-Луиза.
   Студент нетерпеливо кивнул.
   - Не Эндикотт Уилсон, не знаете?
   - Не знаю я. Небольшого роста. С усиками.
   Лида-Луиза кивнула.
   - Он в Нью-Йорке сейчас? - спросила она.
   - Почем я знаю, где он сейчас. Наверно, там... Так что ж, споете, если вы ее знаете?