Семенов Б.. Подвиг длиною в жизнь

   На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.
   И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в "нормальном" кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку.
   - Соблазнительница, - смеялся Моисеев. - Коварная соблазнительница.
   И опять куда-то торопился Вец.
   Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название "съемки скрытой камерой": на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем "бракованные", когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия.
   В зале зажгли свет.
   - Вот и артистами стали, - констатировал Моисеев.
   13
   Наступила пауза. Видимо, генерал думал не о Баку, где все это происходило. Видимо, его мысли были далеко-далеко отсюда, там, за линией фронта, куда Вец с помощью своего передатчика посылал таинственные точки, тире, точки.
   - Верочка, - обратился Моисеев к худенькой брюнетке, - попросите Львова, чтобы зашел ко мне... Спасибо. - Он поднялся. - Можете быть свободны.
   Это относилось ко всем, кроме Лаврова, поэтому все направились к дверям, а Алексей остался на месте.
   Сергей Александрович обернулся к нему.
   - Пошли.
   - Что ты думаешь о связи? - генерал задал вопрос, едва Лавров притворил за собой дверь кабинета.
   Тот ждал этого вопроса, был заранее готов к нему и потому ответил без промедления:
   - Если Вец днем не уедет, то выйдет на связь в двадцать два ноль-ноль.
   - Уверен?
   Дверь приоткрылась, заглянул Львов.
   - Заходите, - сказал Моисеев. - Выкладывайте, что у вас, шах или мат?
   - Смеетесь, Сергей Александрович... Но опять - шахматы. Вец пользуется девятой партией матча Капабланка - Ласкер. Индексы расшифровываются, как ходы белых пешек и коней. Хитроумно и примитивно одновременно. Как все у немцев. Я обязательно бы поставил второй ключ.
   Он волновался, то и дело поправляя очки. Он всегда волновался, когда докладывал генералу.
   - Что касается двенадцатого и ноль четвертого, - продолжал Львов, - мы не могли передать им новый шифр: Тимченко не дошел.
   - Знаю, - сказал Моисеев. Он вспомнил Тимченко, вспомнил, как прощался с ним в последний раз, и доклад Львова: "Напоролся, капсулу с шифром уничтожил, подорвал себя гранатой". - А если еще раз попробовать старым?
   - Но рядом с двенадцатым Штуббе. Я знаком с ним давно. У него страстная любовь к шахматным шифрам. Мы им уже трижды ставили мат. Кстати, о мате шифру Веца они так и не подозревают.
   Моисеев перевел взгляд на Лаврова, потом куда-то вдаль, И было совершенно неясно, к чему относилась его последняя реплика - то ли к тому, что немцы могли разгадать старый шифр, то ли к тому решению, которое генерал уже принял.
   А суть принятого им решения сводилась к тому, чтобы выяснить, не Вильке ли прибыл в Ф-6. И если именно он, этот матерый и опытный враг, один из руководителей восточного бюро абвера, вербовал и готовил в Ф-6 свою агентуру, необходимо было создать там группу контрразведки.
   Значит, опять Борода. Оттуда можно пытаться забросить в лагерь своих людей. Задача эта представлялась исключительно сложной. Ее решение было под силу разве что Лаврову. В крайнем случае он сам должен будет попасть в Ф-6. Однако засылка в лагерь... В каком качестве там мог оказаться Лавров? В качестве пленного? Подвергнутый постоянному риску, что в любую минуту его жизнь может быть оборвана шалой пулей конвоира?
   Моисеев молчал. Молчали Лавров и Львов.
   Генерал должен был принять еще одно, чрезвычайное, решение.
   - Ты понимаешь степень риска, Алеша?
   - Вы о чем?
   - Тут важно правильно использовать профиль лагеря, - вступил в разговор Львов.
   Лавров поддержал:
   - И Гордеев с Ненароковым и двенадцатый утверждают, что в Ф-6 концентрируются люди, как-то связанные с нефтью. Если мне придется идти, а я, предположим, летчик, раньше работавший на промыслах?
   - Ты не храбрись, - одернул Лаврова генерал. - С этим не шутят.
   - А Алеша, по-моему, прав, Сергей Александрович. Конечно, риск. Но если придется идти Алеше, у двенадцатого есть возможность помочь Бороде.
   - Не надо меня агитировать, - неожиданно резко сказал Моисеев. - Сегодня решать не буду.
   Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.
   14
   ...Поздней осенью двенадцатый получил шифровку: "Друг будет заброшен вашу зону среду или пятницу. Ускорьте непосредственный контакт Бородой. Желаю успеха".
   15
   Роскошный "Телефункен", оленьи рога да копия картины Крамского в золоченой раме, невесть откуда доставленные заботливым ординарцем, придавали землянке комдива Брагина вид городской квартиры.
   В землянку спустился адъютант.
   - Трое новеньких, товарищ комдив. Их вперед к начштаба или к вам звать?
   - Зови сюда, - сказал Брагин, убирая стакан в серебряном подстаканнике, стоявший прямо на картах, и застегивая верхние пуговицы гимнастерки.
   Адъютант поднялся ступеньки на три и кому-то крикнул, повторив интонации комдива, только построже:
   - Зови сюда!
   По лестнице загромыхали шаги.
   Очень разными были эти трое прибывших. Высокий, какой-то нескладный старший лейтенант Медведь с застенчивыми глазами под совершенно бесцветными ресницами. Яркий брюнет Коханов. И абсолютно "никакой" Лавров.
   - Вы садитесь за стол, у нас запросто, авиация не пехота: и комдив и комэск вместе летают, - сказал Брагин. Он сделал паузу, а потом будто заторопился: - Вы, лейтенанты, на каких машинах летали? В скольких боях были?
   - На ЯКе. Двадцать один вылет, - доложил Медведь.
   - На Яке. У меня восемь, - ответил Коханов.
   - Ну, добро. Подробно начштаба расскажете. Пусть он вас к Гусеву направит. В первый полк. А вы останьтесь. Ясно?
   - Так точно! - старшие лейтенанты сказали это почти вместе и, натянув шинели и взяв чемоданы, вышли из землянки. Полковник повернулся к Лаврову.
   - Командующий уже трижды о вас справлялся.
   Они заговорили так тихо, что, отойдя от стола на несколько шагов, уже ничего нельзя было услышать из этой беседы.
   16
   Небо было таким, словно никогда не знало, что есть тучи. ЯКи стремительно рвали его своими телами да ревом двигателей. Машины шли точно на запад, курсом 270.
   Брагин вел головной самолет. Время от времени он смотрел на новичков, которые шли в строю.
   Часы в кабинах считали минуты. И когда до нужного квадрата их оставалось не больше десяти, справа по курсу комдив увидел девятку "мессершмиттов".
   Он понял, что уйти от боя нельзя, и скомандовал:
   - Набирай высоту! По парам!
   Его самолеты оказались над "мессершмиттами" и с ходу повели атаку.
   Машина, в которой был Лавров, летела где-то в хвосте кавалькады, если можно так сказать о боевых порядках истребителей, когда к ней начал подстраиваться Брагин, стремясь прикрыть с хвоста.
   Неожиданно фашист кинул свой "мессершмитт" в отчаянное пике, а потом его машина свечой пошла вверх.
   Брагин прильнул к прицелу. Поочередно появлялись в нем то "мессершмитт", то машины комэска-2 и Коханова.
   В прицеле "мессершмитта" тоже мелькнул ЯК. Злодейская улыбка пробежала по губам фашистского пилота. Небо разорвала пушечная очередь - пять снарядов подряд,
   ЯК Брагина лез вверх. На фоне земли, похожей отсюда на топографическую карту, комдив увидел свои самолеты, собирающиеся в треугольник. И еще один, который падал, оставляя за собой густой шлейф дыма. Над маленькой черной точкой, отделившейся от горящего самолета, раскрылся купол парашюта...
   17
   Занавесив окна и "задраив" дверь артистической уборной старым одеялом, стучал ключом передатчика Вец.
   18
   Склонившись над шахматной доской и быстро двигая фигуры, улыбался каким-то своим мыслям майор Львов.
   19
   Закусив губу, работала девушка-радистка из хозяйства Львова.
   20
   Сняв наушники, долговязый немецкий лейтенант в группе радиоперехвата, сказал:
   - Явная шифровка агенту.
   21
   Дни текли, похожие друг на друга с молчаливым осуждением товарищей по бараку, с хождениями на кухню к полковнику, с тяжелой, изнуряющей работой на болоте - один на один с огромной тачкой.
   Вот и сейчас Гаджи толкал ее перед собой, и мысль, ставшая неотступной и постоянной, владела им: убить, убить, убить. Только в физическом уничтожении полковника видел Гаджи способ доказать соотечественникам, что он не предатель.
   Он ссыпал тачку, когда полковник окликнул его.
   - Ты оторвался от коллектива.
   Сказал так, что нельзя было уловить, то ли он действительно сочувствует Гаджи, то ли издевается и над ним и над обществом, где родилась эта фраза. Но сказана она была кстати, потому что только Гаджи работал с тачкой - не было пары, чтобы таскать носилки
   - А вне коллектива человек перестает быть человеком, - продолжал полковник. - Я дам тебе работу в обществе... Видишь? Там рубят кустарник... Эта работа больше подходит для твоих рук. Ступай в коллектив.
   Конвоир, пихнув Гаджи в спину прикладом автомата, повел его на новое место.
   Там, на вырубке, где работали пленные из другого барака, никто не обратил на Гаджи внимания. А может, только сделали вид, что не обратили конечно, и сюда донеслась молва о его предательстве.
   Но вовсе не это занимало Гаджи: перед ним оказались топоры, любой из которых мог стать орудием мести. Он уже не думал ни о чем, кроме того, как "унести топор, а потом в доме у Вильке нанести им все решающий в жизни удар.
   Лил дождь, перемешиваясь с первым снегом. Сирена возвестила о конце работы. Гаджи сделал шаг, споткнулся и упал. Падение это не было случайным, ему нужно было сунуть топор за пазуху. Неподалеку люди складывали в кучу топоры и строились в шеренги - по четыре в каждой. Гаджи тоже встал в строй.
   Охранник принялся считать топоры, собирая их в тачку.
   Гаджи понял, как глупо попался.
   - Девятнадцать. Двадцать... - считал топоры конвоир. Подошел второй, что-то сказал и, увидев Гаджи, кивнул:
   - Марш в свою колонну!
   Он вышел из строя, вовсе не зная - со стороны на себя не посмотришь, хорошо ли спрятан топор или выпирает из-под драной телогрейки. Топор и правда слегка выпирал, но конвоир не увидел этого, может, потому, что было уже совсем темно.
   - Сорок два, - считал топоры первый охранник. - Сорок три...
   Он оглянулся, ища еще один топор - сорок четвертый. Но топоров больше не было.
   - Сорок три? - спросил он, обращаясь, видимо, к самому себе.
   - Сорок четыре, - крикнул кто-то из строя, понимая, что сейчас начнется пересчет и всем придется стоять еще невесть сколько под холодным дождем и мокрым снегом.
   А Гаджи тем временем шел, с трудом передвигая ноги, ожидая, что сейчас, обнаружив пропажу, конвойный кинется за ним вдогонку.
   На порубке охранник стоял над тачкой с топорами.
   - Сорок четыре? - переспросил он. - Очень хорошо.
   Ему тоже не хотелось заниматься пересчетом, замерз, хорошо бы в тепло.
   - Марш в барак!
   И колонну погнали почти бегом.
   22
   Седой не подал виду, что заметил, как Гаджи спрятал топор под тряпье, заменявшее постель. Встревожился. Зачем?
   Тишина была глубокой. Она держалась до тех пор, пока Гаджи не вышел из барака. И тогда кто-то сказал с кавказским акцентом.
   - Давай посмотрим, что этот на нарах прятал.
   - Откуда ты знаешь?
   - Глазами видел. Понимаешь? Своими глазами.
   - Лазить по чужим...
   - Щепетильный больно, тут не институт благородных девиц.
   - Как-то вроде неудобно.
   - Тебе, может, и не к лицу, а я могу.
   Кавказец пошел к нарам Гаджи.
   - Вай ме... - он даже ахнул. В его руках был топор. - Глядите.
   Пленные подошли ближе.
   - Если обыск... Нас всех...
   - Он на то, видно, и метит.
   - Выкинем?
   - Надо так... Сейчас спрячем, - это сказал кавказец. - А как уснет... - Он обвел всех долгим взглядом. Увидел, что люди притихли. И продолжил: - Этим же топором... Сам берусь. Потому что я тоже с Кавказа... Из-за него на весь Кавказ позор.
   За стенами барака послышались шаги. Возвращался Гаджи. Кавказец схватил топор и кинулся к себе на нары. Коптилка, вспыхнув последний раз, погасла: кончилось масло.
   Через какое-то время из дальнего угла барака кто-то, крадучись, двинулся по проходу.
   Подойдя к нарам Гаджи, человек остановился. Седой рассмотрел того самого кавказца, что поклялся покончить с Гаджи. Голубоватым холодком отливал прижатый к его груди топор.
   Самосуд! Он был бессмыслен до идиотизма. Он вел не только к гибели самого Гаджи, ни в чем не повинного, а только обросшего липкой отвратительной паутиной недоверия, но и к гибели многих, кто был в этом бараке. Седой рванулся и перехватил руку с занесенным топором.
   Гаджи сидел на нарах, не в силах шевельнуться. Его казнь не состоялась, и жизнью своей теперь он обязан был только Седому.
   - Твой топор? - спросил Седой.
   Гаджи молча кивнул.
   Продолжать сейчас разговор было бессмысленно, и Седой, взяв топор, положил его к себе на нары.
   - Иди к себе... А ты ложись...
   Потом сказал:
   - И всем - спать. Разговаривать будем завтра.
   Было ясно, что это приказ, не допускающий ни обсуждения, ни тем более неповиновения.
   23
   Гаджи сидел на нарах. Кажется, во всем бараке он был один - пленных погнали работать на болото. Только ему предстояло ждать охранника, который поведет на кухню к полковнику.
   Тяжкие мысли бередили ум. Их прервал стон. И опять была тишина
   Гаджи подошел к Седому. Склонился над ним. Тот приподнялся на локтях, видно, что-то хотел сказать, но захрипел, и Гаджи едва удалось подхватить его и опустить на нары. Седой дышал прерывисто.
   - Что мне делать, Седой? Что делать?
   - Не плачь, Гаджи. Ты мужчина. Ты должен делать то... - он долго не мог собраться с силами, чтобы закончить фразу. - Ты должен делать то, что скажет тебе полковник.
   - Вильке?
   - Да, Гаджи. Вильке - разведчик. Крупный и умный. Здесь он вербует подручных... Ты должен стать одним из них...
   - Шпионом?
   - И диверсантом тоже... Пусть он думает, что ты предал Родину.
   - И тогда... Вся семья наша, весь род... позором... навсегда...
   - Это трудно... Я знаю... Но ты солдат, Гаджи.
   - Я... Я не сумею...
   - Тебя научат.
   - Кто?
   - Думаю, тот же Вильке! И то, чему тебя научит враг, ты поставишь на службу Родине. А вернувшись к нашим, сошлись на меня, на комиссара...
   - Я этого...
   - Эй, ты, марш к полковнику! - стоя в дверях, конвоир рыскал глазами, ища в темноте Гаджи.
   Гаджи вышел. В барак он больше не вернулся.
   24
   В этом оборванном, изможденном, обросшем ржавой щетиной человеке даже близкие не могли бы узнать майора Лаврова. Его нехитрые пожитки пленного лежали на нарах, соседних с нарами Седого.
   Вот и прошел, подумал он. И воздушный бой, и вынужденный прыжок с парашютом, и пленение, и допросы, и мордобой, и карцер. Прошел и живу.
   Он принялся осматривать барак.
   Пустые нары ряд за рядом говорили Лаврову о судьбе бывших обитателей. Сколько раз сменялись на них хозяева? И не ждали ли нового постояльца те, на которых сейчас лежал стонущий человек?
   Лавров не сомневался, что перед ним Седой - совесть всех, кого злая судьба согнала в этот ад, опоясанный колючей проволокой.
   Комиссар умирал. Уже не часы - минуты оставалось ему пробыть среди людей.
   Лавров склонился над ним. Смерть, словно по велению воли, отошла, отступила, отпустила его из своих объятий.
   Седой сознавал, что отступление это временное. Он долго разглядывал Лаврова, потом спросил:
   - Ты давно?
   Чем интересовался Седой? Временем, когда Лавров попал в плен? Он сразу готов был ответить. Но понял, что сказать нужно вовсе не об этом.
   - С тридцатого. С коллективизации.
   Седой улыбнулся. Улыбнулся потому, что получил ответ, который мог ждать только от единоверца, чья жизнь спаяна с его жизнью самым прочным - идеей.
   Седой дышал прерывисто. И уже не полной грудью, а так едва-едва.
   - Бартенев просил передать привет, - сказал Лавров.
   - Ты его знаешь? - это Седой почти прошептал. Несмотря на предсмертную усталость, он открыл глаза: ему надо было как можно лучше рассмотреть, кто принес привет оттуда.
   - Ты его знаешь? - опять спросил он.
   Лавров не ответил прямо.
   - Бартенев велел сказать, что я похож на Алешу Свиридова, - и, помолчав, добавил: - Меня тоже зовут Алексеем.
   Седой попытался приподняться - теперь, чтобы обнять Лаврова: он понял, кого послала ему судьба в последний час.
   - Люди хорошие. Сам разберешься. Трудно здесь только с одним. Гаджи... Остракизм... Знаешь такое слово? Но...
   Дыхание Седого остановилось. Он не мог больше сказать ничего. И только спустя минуту, тянувшуюся до бесконечности долго, продолжил:
   - ...но я бы с ним в один окоп... И я послал его к ним. Выживи... Обязательно выживи. Скажи, что я и тут был комиссаром.
   Это был конец.
   Алексей накрыл Седого и отошел от нар.
   25
   Текст расшифрованной радиограммы был таким:
   "Друг успел принять дела. Разрешите его выводить. Двенадцатый".
   Поперек этого текста появилась надпись.
   "Передайте двенадцатому. Разрешаю в ближайшее время. Вывод обратно к Бороде".
   26
   Хозяина кабинета ждали, видимо, давно. Зная его нрав, офицеры говорили между собой вполголоса, стараясь не спускать взгляда с двери, через которую должен был войти фон Боргман.
   И действительно, все поняли: "он", едва появилась голова огромной овчарки, верной и неразлучной спутницы оберфюрера. Только оберлейтенант Юнге замешкался, прикуривая сигарету.
   - Здесь не солдатская казарма! - оберфюрер рявкнул так, что зажигалка выпала из рук Юнге и покатилась по полу в гробовой тишине.
   - Хайль Гитлер!
   - Хайль! - оберфюрер поднял руку, стремительно проходя к столу.
   - Вчера, Юнге, пользуясь служебным самолетом, вы отравили невесте пианино. И еще три каракулевые шубы. Вы состоятельный человек. Юнге. А жалеете на сигары. Курите дрянь. Вы... Гобсек. Противно... Можете сесть.
   Офицеры молча заняли свои места.
   Фон Боргман взглянул на календарь, перевернул страничку.
   - Кришке, - сказал он.
   Толстый майор вскочил:
   - Экспедиция "зет" возвратилась, понеся большие потери: убитых восемнадцать. Вновь начала работать пеленгуемая нами русская рация. Щтуббе утверждает, что опять передается текст, адресованный агенту, который в нашем районе...
   Прервав Кришке, фон Боргман обернулся к лейтенанту, сидящему у края стола.
   Тот начал докладывать:
   - В Ф-6 держат больше месяца летчика, который утверждает на допросах, что летал на самолетах типа ЯК. Мы требовали его вывода в Ф-10. Запрашивали начальника лагеря, но нам его не отдают. Он им якобы нужен как нефтяник. Но все равно, приказ рейхсминистра...
   Лейтенант замолк, потому что оберфюрер поднялся над столом.
   Лицо его было застывшим, каменным - по нему бежали пятна гнева, вздрагивали крепко сжатые губы.
   Собака, зная привычки хозяина и стараясь ему угодить, оскалилась в свирепом рыке.
   27
   В ворота лагеря въезжал роскошный "опель". Судя по тому, что сам Вильке вышел встречать его, в лагерь нагрянул важный гость.
   "Опель" катил по лагерной территории не торопясь. Его сопровождали мотоциклисты.
   На откидном сиденье развалился оберфюрер фон Боргман. Он внимательно рассматривал строящуюся колонну пленных.
   28
   - Рейхсминистр недоволен подготовкой "Нахтигаль", - сказал фон Боргман.
   Вильке разливал коньяк.
   - Но адмирал Канарис считает, что все идет как надо.
   - Ваш Канарис... Впрочем, к чему нам спорить?
   - Вы мудрец, фон Боргман.
   - Я вышел из детского возраста... Кажется, это придумали поляки: "Паны дерутся, у мужиков чубы летят".
   - Мне не грозит, - засмеялся Вильке, поглаживая лысеющую голову.
   - Как угадать превратности судьбы?
   - Зачем вы каркаете?..
   - Вы стали суеверны?
   - Выпьем по рюмке?
   - Конечно... Мы давно знакомы, полковник. Зачем нам лезть в их разногласия. Надо делать свое дело.
   - И стараться сохранить свой чуб...
   - Судя по всему, вам этого не удастся. Если говорить даже не о чубе - о голове. Вы работаете из рук вон плохо. Вы забываете о главной мечте фюрера, которая есть непреложный закон наших действий. Забываете, Вильке. А может, саботируете? А? Нам нужен великий германский Восток - империя десятков, сотен народов. Нужны его богатства, умноженные несметными людскими ресурсами, Нам нужна своя диковинная Зипанго - страна, усыпанная бриллиантами и жемчугами, где реки текут меж золотых и серебряных берегов. Но прежде всего нам нужна нефть. Не завтра - сегодня. Если не будет решен бакинский вопрос, вас вздернут на крюке. Вильке, вы знаете, мы умеем держать слово... Фюрер прав, когда видит себя Надиршахом, или султаном Сефевидов, или Великим Моголом. Тысячу раз прав...
   Фон Боргман подошел к окну, долго смотрел на бегущие по небу грязные тучи, стараясь успокоиться, избавиться от одышки:
   - Кстати, о саботаже. Почему вы не выполняете приказа рейхсминистра - не отдаете моим людям русских летчиков?
   - Я не знал этого. Передо мной - Другие задачи.
   - Не знал... А что вы знаете?
   - О! Я знаю, что есть человек, который откроет мне дверь в нефтяные тайны русских.
   - Где он?
   - У меня тут. - И Вильке похлопал себя по карману.
   29
   "Прибытием родственника форсируйте "Флору".
   Шифровка заставила Львова задуматься над очередным шахматным ходом Вильке.
   30
   С двумя парашютами - на груди и на спине - Гаджи поднимался в самолет. Тот дрожал от рыка двигателей, уже доведенных до форсажа. Лопасти винтов превратились в прозрачные блюдечки, сверкающие в свете прожектора.
   Летчик закрыл дверь машины и прошел в свою кабину. Теперь в салоне оставались только Гаджи и мордастый инструктор, которому было поручено сбросить парашютиста за линией фронта.
   Они сидели на железных скамьях по бортам самолета и рассматривали друг друга. Внизу заухали зенитки: самолет, видимо, перелетал линию фронта. Зенитчики били наугад - разглядеть самолет в кромешной темноте ночи было невозможно. И все же по правому борту совсем невдалеке возникли белые облачка разрывов. Сопровождающий явно нервничал, а Гаджи даже не взглянул в окно.
   Штурман считал что-то на листе бумаги. Потом, подвигав стержень линейки, поставил на карте точку и вышел в салон
   - Через пять минут сброс. Готовься.
   Он юркнул обратно в кабину.
   - Чего грустишь, скотина? - спросил сопровождающий. Он не ждал ответа, говорил - очевидно, не первый раз - по давно ему известной инструкции. Сейчас я дам тебе коленом под зад, и ты полетишь вниз. Не забудь, что там не очень любят таких. Не рассчитывай на восторженный прием, если тебе взбредет в голову пойти с повинной. У энкавэдэ есть как раз лишняя пуля... для тебя... Дырочка во лбу бывает маленькая-маленькая. У тебя остался один бог полковник. Работай. Иначе - собаке собачья смерть, как говорят у вас в России.
   Он посмотрел на часы и распахнул дверцу.
   31
   Все было знакомо с детства, но теперь казалось новым, непонятным, чужим. Он шел, страшась улиц, домов, встреч, собственной тени, которая возникла на тротуаре, едва он повернул за угол и солнце оказалось за спиной.
   Разные чувства бередили душу, и, пожалуй, больше всего ему хотелось без оглядки мчаться к дому и там, схватив на руки жену и сына, ринуться с ними прочь от всего, что определяло теперь его место в жизни. Но тут он вспомнил Седого и Вильке, и топор, и ненависть пленных, и собственную клятву уничтожить врага. Вспомнил потому, что на другом тротуаре, вдалеке, увидел троих раненых в шинелишках, из-под которых виднелись белые кальсоны и клеенчатые тапочки, надетые на голые ноги. Посредине, хромая, шел... Седой.
   Гаджи кинулся к нему, но остановился, будто споткнувшись. Нет! Седой никогда не пойдет ему больше навстречу. Нет! Седой никогда никому не объяснит, почему он с Вильке...
   Гаджи долго стоял в переулке, потом зашагал к цирку, не замечая, что, передавая друг другу, за ним внимательно наблюдают сотрудники генерала Моисеева.
   32
   Вец стоял у четвертого столба возле здания цирка. Он внимательно рассматривал прохожих.
   Гаджи он узнал безошибочно.
   Подошел к столбу, поставил ногу на какой-то камень, так вроде удобнее завязывать шнурок ботинка, сказал, будто самому себе.
   - Какое фиолетовое небо!
   Гаджи вздрогнул, но не подал виду, что встреча для него неожиданна, хотя представлял Веца совсем другим. Ответил нарочито спокойно:
   - Как глаза Дульцинеи.
   Вец все еще возился со шнурком.
   - Первый переулок направо, потом налево - там догоню.
   Гаджи пошел не торопясь. Вец посмотрел ему вслед, а сам направился в другую сторону.
   33
   Проходными дворами - из одного в другой - они шли, пока опять не вернулись к цирку, только к его тыльной стороне.
   Там стояли клетки со львами и слоном и в беспорядке громоздились артистические атрибуты.
   По узенькой грязноватой лестнице Вец привел Гаджи в свою комнатушку.
   - Можешь садиться. - Вец тщательно запер дверь и опустил одеяло, которое служило занавеской. - Как добрался? - он хлопнул Гаджи по плечу. - Спирта хочешь?
   Гаджи пожал плечами. Пить ему не хотелось, но отказываться было, наверное, неразумно.
   - Налей.
   Вец достал бутылку и миску с зелеными, сморщенными помидорами.
   - Разводишь?
   - Как когда.
   Они выпили по полстакана. Гаджи морщился.
   - Непьющий? - спросил Вец. - Это хорошо. В нашем деле пить нельзя. Слушай. Сегодня пойдешь домой. Скажешь: приехал из госпиталя. С товарищем. Фамилия у него - Тихий. Попросишь дядю Аббаса взять его на работу. Ясно? В случае чего умоляй, валяйся в ногах, грози, что умрешь, - делай что хочешь. Парень должен там работать, иначе тебе не жить.