Победитель никогда не должен смотреть в глаза побежденному. Ибрагим Али увидел в Джелали отца. И он разжал руки.
Судьи объявили победу Джелали. Ибрагим медленно уходил с поля. Джелали пожал руки судьям, поднял тюбетейку и побежал вслед за ним. Догнав парня, он обнял его за шею и прошептал:
- Я не приду сюда больше, победитель...
И когда народ на площади увидел, как Джелали трижды по-мужски поцеловал Ибрагима Али, все еще раз убедились, как силен и великодушен человек, которого так любят в Кабуле: Джелали-победитель.
...В афганском языке нет слова "старик". Когда человеку много лет, его называют "спингырай", что в переводе означает "белобородый".
Когда Джелали и Ибрагим Али выбрались из толпы, к ним подошел невысокий, крепкого сложения юноша и, приветливо поздоровавшись, попросил:
- Я хочу, чтобы вы оба стали моими гостями.
- Кто ты? - спросил Джелали.
- Меня зовут Акбар [Великий, сильнейший, сравнительная степень от слова "кабир"; имя (араб.)], я учусь быть сильным...
- По виду ты пока еше больше походишь на Кабира [Сильный; имя (араб.)], пошутил Джелали.
- В твоих устах и это звучит похвалой, - ответил Акбар.
- Пойдем к нему? - спросил Ибрагим Али своего старшего друга.
- Пойдем, - согласился Джелали, - почему не пойти?
С этих пор Ибрагим Али и Джелали стали мюридами, телохранителями эмира Дост Мухаммеда и большими друзьями Акбар-хана, наследника престола. 5
Перед тем как эмир собрался идти гулять - после дня трудов он обязательно уходил в горы, - к нему в кабинет неслышно проскользнул адъютант, склонился низко и, приблизившись, положил на край маленького, сандалового дерева стола листки бумаги, скрепленные красным воском.
- Что это? - недовольно спросил эмир. - Неужели не мог принести завтра?
- Подари хотя бы один взгляд этой бумаге, повелитель, - ответил адъютант, - здесь о русском...
Дост Муххамед относился к своему адъютанту Искандер-хану со смешанным чувством любопытства, благожелательства и недоверия. Может быть, именно поэтому он говорил с Искандером откровенно, а подчас и просто доверительно. Но доверительность эмира простиралась ровно настолько, чтобы иметь возможность наблюдать; что особенно интересовало адъютанта, а что - не особенно. В последнее время эмир заметил, что самый большой, подчас неприкрытый интерес Искандер-хан проявлял к русскому.
Свое любопытство к Искандеру эмир объяснял себе тем, что адъютант был ловок, силен, хитер и в отличие от подавляющего большинства придворных не столь раболепен и льстив. Дост Муххамед любил играть в шахматы, но удовольствие от игры получал только тогда, когда противниками его были Акбар-хан либо Искандер. И тот и другой отчаянно сопротивлялись эмиру, не делали намеренно глупых ходов, радовались всякой выигранной фигуре, искренне сокрушались проигрышу. Эта на первый взгляд ничего не значащая черта адъютантского характера заставляла эмира быть особенно к нему внимательным: в широком и узком смысле этого слова. Где-то в глубине души Дост Мухаммед верил, что когда-нибудь адъютант сам придет к нему и расскажет все, что его тяготило. А в том, что Искандера, особенно в последнее время, тяготило что-то, эмир был уверен. Все то время, пока Искандер был рядом, эмир старался понять его, а поняв, сделать вывод, всесторонне подтвержденный фактами.
- Ты подобен гончей, - сказал Дост Мухаммед адъютанту, - гоняешь меня до тех пор, пока не добьешься своего.
- Свое - это ваше, повелитель.
- Мое? - переспросил эмир и быстро глянул в адъютантовы огромные глаза.
...В докладе говорилось о том, чем был занят русский посланник в течение тpex последних дней.
- Кто велел следить за ним? - удивился эмир. - Кто, кроме меня, мог отдать такой приказ? Он гость, а плох тот хозяин, который смотрит, сколько кусков мяса положил в рот приезжий.
- Тут не о мясе речь, ваше величество. Он гость - так сиди в своем доме, пей шербет и радуйся жизни! А русский с утра до ночи ходит по базарам, улицам и площадям, говорит о разном...
- О чем говорит?
- О всяком, - повторил Искандер.
- Вспомни, о чем? Можешь вспомнить?
- Он говорил, что в мире есть два льва. Это Россия и ваша страна. И что Россия - это лев, а Афганистан - львенок малый, и что лев львенка всегда защищать должен...
Дост Мухаммед прошелся по кабинету, потом стал перед адъютантом и толкнул его пальцем в грудь.
- Сядь.
Искандер-хан сел.
- Кто сказал тебе об этих словах русского?
- Аль Джабар.
- Где он слыхал их?
- В лавке... Кажется, в лавке.
- В какой лавке? Искандер замешкался.
- Ну! - прикрикнул эмир.
- Кажется, в лавке Гуль Моманда, оружейника.
- Та-ак... - задумчиво протянул эмир и снова неторопливо заходил по кабинету. Ходил долго, минуты три. Потом остановился перед адъютантом и спросил шепотом:
- Ты зачем врешь мне, Искандер?
Адъютант стал желтеть. Когда он волновался, лицо его не бледнело, а делалось серо-желтым.
- Я не вру, повелитель.
- Ты врешь мне, - повторил эмир, - только не понимаю зачем.
Подошел вплотную к Искандеру и, взяв его за кушак, приблизил к своей груди:
- Зачем, ответь мне?
- Я не вру, повелитель.
- И ответь мне еще, Искандер: почему ты не дал аудиенции русскому, когда тот пришел к тебе в приемную в первый раз? И почему ты не пропустил его ко мне позавчера? Ответь мне...
Адъютант смотрел в лицо эмиру и молчал.
Гуль Моманд поднял голову и тотчас же опустил. Отложив в сторону маленький молоток, поднялся; перед ним стоял эмир Дост Мухаммед, переодетый в костюм воина. Чуть позади, заслоняя своей могучей квадратной спиной почти всю дверь, врос в пол телохранитель эмира, мюрид Ибрагим Али.
Гуль Моманд пошел навстречу гостю, поздоровался с ним. Веселый ум оружейника подсказал ому верное решение: коль скоро эмир пришел к нему не в пышных одеждах, не с многочисленной свитой, а всего-навсего простым воином, то и обращаться с ним следует учтиво и почтительно лишь постольку, поскольку он гость. Обменявшись с эмиром рукопожатием, Гуль Моманд предложил ему садиться. Когда Дост Мухаммед опустился на раскладной стульчик, стоявший около полировальных каменных кругов, присел и Гуль Моманд.
- Устраивайся и ты, - предложил он Ибрагиму Али.
Мюрид отрицательно покачал головой и усмехнулся уголками губ.
- Здесь могут быть те, кто жаждет увидеть нас с тобой, - сказал эмир. - А сейчас я должен видеть тебя, потому что мне надо поговорить с тобой, Гуль. И пусть наша беседа, после окончания ее, сотрется в пыль, которая улетает в небо во время твоей работы за полировальными камнями.
- Твоя наблюдательность, воин, радует глаз мастера.
Дост Мухаммед рассмеялся, открыв ровные, не тронутые табачной копотью зубы. Пошутил:
- Ты хитер, как Рудаки. Быть тебе везиром.
- А я уже везир.
- Отчего так?
- Оттого, что в моей мастерской бывают гости из разных стран.
- Ты глядишь в будущее, словно в воду большого отстойного хауза.
- Будущее имеет разную меру.
- Наша мера - мера минут, и плох тот кот, который слишком долго ловит мышь.
- Я вижу здесь воина, его друга и оружейного мастера, - быстро ответил Гуль Моманд, - но я не вижу здесь ни кота, ни мыши, да простится мне несообразительность ремесленника.
Эмир рассмеялся от души. Потом поманил к себе Гуль Моманда пальцем и спросил:
- Русский - плохой?
- Хороший везир с плохим чужестранцем долго игру не играет.
Когда Дост Мухаммед чему-либо сильно удивлялся, у него обиженно опускались уголки губ, а брови вскидывались высоко вверх, собирая кожу на лбу толстыми складками.
- Ты слышишь, Ибрагим Али? Этот человек воистину везир и в отличие от большинства людей подобной должности мудр.
- Единственное, что не нуждается в красивом определении и не поддается измерению, так это мудрость, - заметил Гуль Моманд.
- А мудрость русского измерима? Гуль Моманд не торопился с ответом. Он долго думал, прежде чем стал говорить.
- Воин, верь мне, он добр сердцем и широк умом. Велика ли мудрость его не ведаю. Думаю, что не очень. Мудрым человек делается к старости. Но человек, ясно видящий цвет утра и сумерек, верно ощущающий снег и жару, должен называться умным. Ум - первая ступень в великой лестнице мудрости.
- Говори, - попросил эмир, - говори дальше, друг.
- Наш народ не верит речам, - пошутил Гуль Моманд. - Ведь речь-порожденье языка, а язык - оружие женщины. Русский мало говорит, потому что больше он любит слушать. Он любит слушать наши песни. Песня - зеркало души, окно в сердце. Так?
- Да, это так, - ответил Дост Мухаммед.
- А этот русский понимает и любит наши песни. Больше я ничего не знаю о нем, но и этого хватит, чтобы отвести ему место в душе.
- О львах, помнишь, он говорил о льве и львенке? - спросил эмир рассеянно. - Ты согласен с ним?
- Он честный человек, этот самый русский, он не стесняется переспросить, когда не понимает названия места или зверя. Но о львах у нас разговора пока что не было.
В это время Ибрагим Али, все так же неподвижно стоявший в дверях, сердито обернулся. Замахнулся на кого-то, кто подошел к входу в мастерскую.
Гуль Моманд обиженно поджал губы.
- Если ты слуга воина, так пусть аллах поможет тебе в твоей службе. Но ты у меня в гостях, а я буду плохим мусульманином, если разрешу тебе обидеть того, кто пришел к моему дому. Ну-ка, повернись! Кто там позади тебя?!
Ибрагим Али не сдвинулся с места. Тогда эмир сказал:
- Обернись и посмотри.
Мюрид обернулся. На пороге стоял Иван Виткевич. 6
"Дорогой Песляк!
Целую ночь напролет сижу подле растворенного окна и слушаю, упиваюсь тишиной. Здесь, в Кабуле, она особенная. Город спит настороженно, словно солдат на привале.
А утро! Бог мой, какое здесь утро! Сначала по ущелию, в коем лежит Кабул, начинают летать голуби. На фоне серых скал они кажутся то черными, то темно-синими.
Солнце приходит внезапно. И сразу же картина меняется. Горы делаются серыми, а голуби белыми, словно снег. Настороженность во всем пропадает - на смену ей приходит беспечность и ласковость.
Просыпается Кабул сразу. В час первой молитвы на минареты поднимаются муллы и, воздев к небу руки свои, они обращают к аллаху, великому и всемогущему, звонкие, высокие голоса. Слова их молитв сливаются в одно целое, и звук этот, усиленный горами, делается совсем не похожим на людские голоса. И сразу же после молитвы Кабул начинает шуметь, словно шмель с первым лучом солнца, или ученики в классе после ухода наставника.
На рынок тянутся тележки с горами дынь, гранатов, кавунов, яблок, груш. Бегут наперегонки босоногие мальчонки, запуская в небо, к голубям бумажных змиев. Спешат к реке стиралыцики, ловко умещая на головах своих огромные тюки с бельем и материями всяческими.
Когда открываются городские ворота, в Кабул входят караваны - длинные, как песнь кочевника. Ах, сколько радости, Песляк, для жителей, а особливо мальчишек в приходе каравана из далеких стран!
А в семь утра базар уже шумит так, будто никто из торговцев, а тем более покупателей, вовсе не ложился спать. Все кричат, бранятся, грозно размахивают руками, а в лица всмотрись - у всех улыбка сокрыта веселая... Жизнь без возгласов, без жестов тут немыслима. Торговля идет бойко, весело. Но трудно им из-за купцов-менял, приехавших из других стран, да и потому еще, что товаров своих, афганских, кроме сладостей, сабель да патлюнов - штанов ширины невообразимеишей - нет вообще.
...События, в центре которых оказался здесь я, необычны и интересны, как и все в общем-то в стране этой. Не должно заниматься восхвалением персоны собственной, однако ж не могу не сказать тебе о том, что большой порок юности, упрямством называемый, в зрелые годы приводит к достоинству, которое зовется стойкостью. Юношеское мое упрямство в изучении восточных языков дало мне сейчас великую радость: чувствовать язык афганцев и персов точно так же, как и свой родной.
В первые дни после прибытия при всем самом радушном гостеприимстве; которым здешний народ отличается, я почувствовал кое-где настороженное, если даже не враждебное ко мне, отношение. В этом, бесспорно, заслуга досточтимого Бернса. Услыхал я, будто в беседе Бернс вскользь говорил о том, чего в действительности не было да и не могло быть. Пока слово не сказано - оно узник человека. Сказанное же слово делает человека своим узником. Как только сэр Бернс сказал о том, что Россия - медведь, на задние лапы поднявшийся, готовый под себя все окрест лежащее подмять, и как только слова эти стали мне известными, я посчитал себя вправе опровергнуть сию ложь в беседе с эмиром Дост Мухаммедом. Ложь, надо сказать, лихую, по-английски тонко и к месту закрученную. Но попасть к эмиру оказалось делом отнюдь не легким. Неоднократные предложения Бернса пойти к эмиру вместе с ним я по причинам, тебе понятным, отвергал. Сам же я всякий раз наталкивался на вежливый отказ эмирова адъютанта: то Дост Мухаммед читает бумаги, то гуляет в саду, то занят беседой с друзьями.
Но давеча - хитрая вещь жизнь наша - я при обстоятельствах весьма неожиданных с эмиром встретился. И где бы ты думал? В мастерской оружейного мастера Гуль Моманда, того самого, о котором я отписывал в предыдущем письме к тебе. Придя к нему в гости, я столкнулся с человеком, лицо которого показалось мне чем-то знакомым.
- Это воин, мой приятель, - пояснил Гуль Моманд, - он и твоим другом станет.
- Здравствуй, - сказал воин и пожал мне руку крепко. - Ты откуда? Из каких мест? Судя по костюму, ты с юга?
- Да, - ответил за меня Гуль, - он кандагарец. (Замечу, кстати, что кандагарцы - самые "чистые" афганцы по крови.)
- Разве ты не слышишь этого по выговору? - продолжал Гуль Моманд.
- Да, пожалуй, - согласился его гость, - он говорит, как настоящий кандагарец. А имя твое, - спросил он меня, - столь же благозвучно, сколь и выговор?
- Столь же, - ответил за меня Гуль Моманд.
Мне очень понравилась эта беззаботная игра, и я с радостью стал ее поддерживать. Отчего-то лицо гостя мне показалось похожим на лицо одного купца с базара.
Я спросил его:
- Ты не торгуешь ли, воин?
- Торгую, - ответил тот, - немногим из того, чем мог бы.
- Отчего так?
- Оттого, что неведомо мне, кто товары мои купит.
Я тогда ответил:
- В России, - ты, верно, слышал о такой стране, - там многие бы товары афганские купили.
- Откуда тебе это известно?
- Говорят люди: верь незнакомцу, ему корысти нет обманывать.
Гость посмотрел на Гуль Моманда и спросил:
- Твой кандагарец, случаем, не мулла? Он так хорошо постиг красоту выражения мысли.
- Нет, какой он мулла, - ответил Гуль, - ты же видишь, у него борода стрижена клином, а не палкой.
Воин осмотрел мое лицо с веселой и шутливой внимательностью и согласился с правильностью слов Гуль Моманда.
- Послушай, кандагарец, а как ты думаешь, ангризи хотят торговать с нами? Что я смогу продать им?
- Я недостаточно хорошо знаю купцов из Англии, - ответил я, - но думаю, они не откажутся торговать с тобой. Торгуют же они с Индией.
- С Индией?! - воскликнул мой собеседник. - Такой торговли мне не надо. Козел тоже участвует в торговле шкурой, содранной с него. Разве ангризи торгуют с Индией? Такая торговля и у нас ночью на караванных дорогах случается.
- Ты очень сердит на англичан, - заметил я, - а слова, произнесенные в гневе, не всегда верны.
Воин взял с верстака маленький кинжал, вернее - заготовку кинжала, и, вертя его в руках, задумчиво посматривая на Гуль Моманда, сказал:
- Он не просто умен, Гуль. Он мудр.
- Да, я ошибался, - ответил ему оружейник.
Я почувствовал, как лицо мое стало краснеть от смущения. (Страшный бич мой!) Увидав это, воин мягко улыбнулся и опустил глаза. Я был благодарен ему за это: вообще афганцы люди большого такта и - ежели хочешь - светского воспитания. Мы, правда, привыкли понимать под словом "светский" только одно и одним наделять значением. Это неверно. Думаю, что светским следует считать джентльменское воспитание.
- Послушай, кандагарец, - продолжал купец, - а как говорят в городе о том, что здешний эмир, Дост, неверных англичан принимает, разговоры с ними ведет?
- На то он и эмир, чтобы знать, кого и зачем принимать, - ответил я, - да только не твоего ума это дело, да и не моего. Извини меня за резкость слов.
- Как же так? - с живостью возразил мне гость. - От того, с кем эмир наш дружит, мне выгода идет. От меня - к ремесленникам, к простому люду. Чем шире торговля идет, тем больше блага людям, добро производящим.
Я сразу же подумал: "Как сильна в нас российская привычка мысли свои вслух не высказывать! Я и здесь даже, за тысячу верст, продолжаю ей верным быть, а простой афганец обсуждает действия своего правителя свободно и без боязни".
- Согласен ли ты с правильностью слов моих? - стал допытываться гость. Верно ли я говорю?
- Да, верно, - ответил я.
Тогда гость вздохнул облегченно и сказал:
- И ты говоришь верно, кандагарец из России. Я сначала рассердился и сурово посмотрел на Гуль Моманда.
- Ты не смотри на оружейника, -засмеялся гость, - он ни в чем не повинен. Здравствуй друг, - протянул он мне руку, - меня зовут Дост Мухаммед, я эмир.
Вот так, дорогой Песляк, началось мое знакомство, а теперь можно сказать и дружба с этим чудесным человеком.
Об остальном - когда вернусь.
Твой Друг и Брат Иван Виткевич". 7
После разговора с русским Дост Мухаммед убедился, что Искандер-хан неискренен и не просто так, не из-за пустой неприязни к Виткевичу, а в силу каких-то других, скрытых, неизвестных ему, эмиру, причин. Он понимал, правда, что та игра, которую вел адъютант, выдумана не им самим и рука автора, написавшего правила игры этой, куда искусней языка исполнителя.
Окажись Виткевич хоть чем-то, хоть самую малость похожим на Бернса, эмир никогда бы не заподозрил своего адъютанта в таком страшном грехе, каким на Востоке считается двойная игра.
Искренняя доброжелательность русского к англичанам, высказанная в беседе с простым воином и купцом- не эмиром! - позволила Дост Мухаммеду сделать первые выводы, которые в дальнейшем привели к важным последствиям.
Эмир хорошо знал Бернса, ценил его ум, обширные знания, но сейчас он не мог простить англичанину те семена недоверия, которые тот пытался посеять в его душе. Недоверие, страшная кара властвующим - до той поры не было знакомо Дост Мухаммеду. Узнав его, он понял, что в лице окружавших его имеются не только скрытые недоброжелатели, завистники, но и просто враги. Худшее, что могло случиться, - случилось бы, поддайся эмир воздействию этого властного, отталкивающего, восхитительного и гадкого чувства недоверия к человеку. Но Дост Мухаммед был силен духом и добр сердцем. Два эти качества делают государственного деятеля стойким к переменам судьбы, мужественным в горестях, осмотрительным в радостях и счастливым от созерцания плодов труда своего, не удобренного невинной человеческой кровью.
Однажды Виткевич допоздна засиделся у казаков, сопровождавших его в Кабуле. Есаул Гнуцкий, улыбчиво заглядывая в лицо Ивана своими синими круглыми глазами, спрашивал:
- А вот скажите мне, ваше благородие, отчего у людей кожа цветом рознится?
- Так бог велел, - ответил кто-то из казаков, - у него, значит, свое соображение было, кому какой цвет носить.
- А вот мне тут один афганец говорил, будто в Инд-стране совсем черные ликом есть. Я ему верю, - как бы удивляясь самому себе, продолжал Гнуцкий, афганец врать не умеет. Он все по чести говорит, без лукавства.
- Зачем же ему врать, афганцу-то? Врать отродясь никто не должен.
- Смешной ты человек, есаул, право слово. Это мы врать не должны, христиане, а они-то чужаки, нехристи.
- То, что нехристи, это правда, - согласился есаул. - Я вот когда отправлялся сюда, так великий страх испытывал. Ото всех, понятно, таился, чтоб в смех не подняли: мол, Гнуцкий вояка хорош! Чужих земель испужался! А как сюда приехал да пообжился, так понял, что афганцы, нехристи эти, предушевного сердца люди. На базар пойдешь, так упаришься весь, подарки принимая. А поди-ка не прими. Обидится до самой последней крайности. Чудные, ей-богу. У самого зад голый - так нет же, все тебя норовит угостить, ублажить. А корысти у него в этом - ни-ни. Да и какая у афганца корысть? К земле-то он не привязан... Сегодня здесь, а завтра сел на коня и айда в степь.
- Не в степь, - улыбнулся Иван, - а в горы.
- Тьфу ты, - рассердился Гнуцкий, -все как языку привычней бухаю.
Седой рыжеусый казак со шрамом на подбородке раздумчиво сказал:
- Простой человек - он завсегда душевный. Хоть христианин, хоть самая последняя нехристь. Афганец чужому богу молится, крест увидит - отплюнется, а сердцем иному православному в образ поставлен быть может.
Нахмурившись, Иван припоминал, где он слыхал такие же, почти совсем такие же слова.
- Я это к тому, - говорил рыжеусый, - что человек на всем белом свете нутром одинаков. А на морду- так и у нас в России уж такие, не приведи господи, хари попадаются - окрестишься, а все одно страх берет.
- Это ты что, на черномордых кивок делаешь? - поинтересовался Гнуцкий.
- Да не, - поморщился рыжеусый, - я те про то и толкую, что не в морде да не в цвете дело. Ежели я конопатый, к примеру, так что, я не человек? Аль белолицый, словно сметаной вымазанный. Ты не смейся, на север-стороне такие люди есть, рожей как луна зимняя. Ей-ей! А люди хорошие, чистые. Вроде тутошних, афганских.
"Вспомнил, - обрадовался Иван. - Ведь Ставрин мне то же самое говорил!"
И Виткевич слушал неторопливый разговор казаков и радовался тому, как широко и добро сердце простого русского человека. 8
Часто во время бесед с Виткевичем Дост Мухаммед приглашал сына своего Акбар-хана. Стройный, сильный юноша садился подле отца и внимательно слушал все, о чем говорили эмир с русским гостем. Акбар-хан все чаще и чаще замечал, что отец с русским делался совершенно иным, не похожим на того эмира, который разговаривал с Бернсом. Однажды, незадолго до прихода Витксвича, Акбар-хан спросил:
- Скажи, отец, ты очень гневаешься на ангризи?
- Как бы я ни был сердит на человека и недоволен им, - ответил Дост Мухаммед, - всегда в сердце своем я оставляю место для примирения с ним.
Акбар-хан улыбнулся:
- О, сколь ты мудр...
- Ровно столько же, сколь и ты... - Дост Мухаммед помолчал, хитро прищурился и закончил: - будешь в мои годы.
Виткевич подчас чувствовал себя неловко до крайности: он не привык, он считал незаслуженным тот почет, которым стал окружен с тех пор, как эмир в присутствии приближенных своих назвал Ивана своим "большим другом".
Каждый раз, присутствуя при беседах эмира и русского, Акбар-хан видел, что Дост Мухаммед, наученный горьким опытом с англичанами и посланниками властителя сикхов, ставил вопросы таким образом, что ответы на них исключали возможность двоетолкования. На вопросы эмира нельзя было дать иного ответа, кроме как решительного "да" или столь же решительного "нет".
- В чем сила государства нашего? - спрашивал Дост Мухаммед и требовательно, строго смотрел в глаза Ивану.
Тот отвечал так же кратко и строго:
- В целостности Афганистана, в единстве всех земель его - от Кабула до Герата.
Эмир поднимал левую, более широкую, рассеченную шрамом бровь и выразительно посматривал на сына. Акбар-хан сразу же вспомнил, что на такой же вопрос Бернс ответил: "В уме великого Доста, отца и друга всех правоверных, в его дружбе с Англией и в могучей силе наследника - славного воина, мудреца и силача Акбара".
Вообще в отличие от Виткевича Бернс в начале своей востоковедческой карьеры сделал один неверный вывод, который мешал ему потом всю жизнь. Бернс был твердо убежден в том, что лучший язык в разговорах с азиатами - язык пышноречивой персидской мудрости, исполненный намеков и иносказаний. В том же, что он несравненно выше всех этих афганцев, персов и индусов, Бернс никогда и не сомневался, вернее - такой вопрос никогда не приходил ему в голову. Поэтому в его речах проскальзывала снисходительность, а порой фамильярность. Дост Мухаммед однажды сказал ему:
- Не веди себя фамильярно ни с тем, кто выше тебя, ни с тем, кто ниже. Тот, кто выше, не ровен час, разгневается. Кто ниже - совершить может нечто для тебя опасное, возомнив себя тебе равным.
Бернс почувствовал себя неловко и, чтобы скрыть это, ответил шуткой:
- Спросили у царевича: "Кому из своих друзей царь приказал заботиться о тебе?" А царевич возразил: "Царь поручил мне самому заботиться о них".
Ответ был дерзким. Но Дост Мухаммед оценил по достоинству остроту и ответил с улыбкой:
- Все это так, но у меня седых волос больше, чем у тебя. Поэтому мой совет тебе следовало бы принять, а не превращаться в розовый куст, шипами усеянный.
В отличие от Бернса Виткевич говорил с Дост Мухаммедом откровенно, прямо, меньше всего заботясь о расцвечивании речи своей мудреными эпитетами и метафорами. Он справедливо полагал, что в беседах с умным человеком не следует казаться умнее или хитрее, чем есть на самом деле. Всегда и повсюду самим собою следует быть. Искренность, как полагал Виткевич, всегда должна быть искренностью, вне зависимости от обстоятельств, места или людей, тебя окружающих. Поэтому в беседах с афганскими друзьями он говорил то, что считал нужным говорить, не считаясь с тем, приятно это собеседникам или, наоборот, больно.
Вот именно за это качество Дост Мухаммед полюбил Виткевича и относился к нему не просто с благожелательством, но и по-настоящему дружески. 9
По долгу своей дипломатической службы Иван был обязан еженедельно посылать в Санкт-Петербург отчет обо всем происходившем в Афганистане. Это была, пожалуй, самая трудная для него задача.
Судьи объявили победу Джелали. Ибрагим медленно уходил с поля. Джелали пожал руки судьям, поднял тюбетейку и побежал вслед за ним. Догнав парня, он обнял его за шею и прошептал:
- Я не приду сюда больше, победитель...
И когда народ на площади увидел, как Джелали трижды по-мужски поцеловал Ибрагима Али, все еще раз убедились, как силен и великодушен человек, которого так любят в Кабуле: Джелали-победитель.
...В афганском языке нет слова "старик". Когда человеку много лет, его называют "спингырай", что в переводе означает "белобородый".
Когда Джелали и Ибрагим Али выбрались из толпы, к ним подошел невысокий, крепкого сложения юноша и, приветливо поздоровавшись, попросил:
- Я хочу, чтобы вы оба стали моими гостями.
- Кто ты? - спросил Джелали.
- Меня зовут Акбар [Великий, сильнейший, сравнительная степень от слова "кабир"; имя (араб.)], я учусь быть сильным...
- По виду ты пока еше больше походишь на Кабира [Сильный; имя (араб.)], пошутил Джелали.
- В твоих устах и это звучит похвалой, - ответил Акбар.
- Пойдем к нему? - спросил Ибрагим Али своего старшего друга.
- Пойдем, - согласился Джелали, - почему не пойти?
С этих пор Ибрагим Али и Джелали стали мюридами, телохранителями эмира Дост Мухаммеда и большими друзьями Акбар-хана, наследника престола. 5
Перед тем как эмир собрался идти гулять - после дня трудов он обязательно уходил в горы, - к нему в кабинет неслышно проскользнул адъютант, склонился низко и, приблизившись, положил на край маленького, сандалового дерева стола листки бумаги, скрепленные красным воском.
- Что это? - недовольно спросил эмир. - Неужели не мог принести завтра?
- Подари хотя бы один взгляд этой бумаге, повелитель, - ответил адъютант, - здесь о русском...
Дост Муххамед относился к своему адъютанту Искандер-хану со смешанным чувством любопытства, благожелательства и недоверия. Может быть, именно поэтому он говорил с Искандером откровенно, а подчас и просто доверительно. Но доверительность эмира простиралась ровно настолько, чтобы иметь возможность наблюдать; что особенно интересовало адъютанта, а что - не особенно. В последнее время эмир заметил, что самый большой, подчас неприкрытый интерес Искандер-хан проявлял к русскому.
Свое любопытство к Искандеру эмир объяснял себе тем, что адъютант был ловок, силен, хитер и в отличие от подавляющего большинства придворных не столь раболепен и льстив. Дост Муххамед любил играть в шахматы, но удовольствие от игры получал только тогда, когда противниками его были Акбар-хан либо Искандер. И тот и другой отчаянно сопротивлялись эмиру, не делали намеренно глупых ходов, радовались всякой выигранной фигуре, искренне сокрушались проигрышу. Эта на первый взгляд ничего не значащая черта адъютантского характера заставляла эмира быть особенно к нему внимательным: в широком и узком смысле этого слова. Где-то в глубине души Дост Мухаммед верил, что когда-нибудь адъютант сам придет к нему и расскажет все, что его тяготило. А в том, что Искандера, особенно в последнее время, тяготило что-то, эмир был уверен. Все то время, пока Искандер был рядом, эмир старался понять его, а поняв, сделать вывод, всесторонне подтвержденный фактами.
- Ты подобен гончей, - сказал Дост Мухаммед адъютанту, - гоняешь меня до тех пор, пока не добьешься своего.
- Свое - это ваше, повелитель.
- Мое? - переспросил эмир и быстро глянул в адъютантовы огромные глаза.
...В докладе говорилось о том, чем был занят русский посланник в течение тpex последних дней.
- Кто велел следить за ним? - удивился эмир. - Кто, кроме меня, мог отдать такой приказ? Он гость, а плох тот хозяин, который смотрит, сколько кусков мяса положил в рот приезжий.
- Тут не о мясе речь, ваше величество. Он гость - так сиди в своем доме, пей шербет и радуйся жизни! А русский с утра до ночи ходит по базарам, улицам и площадям, говорит о разном...
- О чем говорит?
- О всяком, - повторил Искандер.
- Вспомни, о чем? Можешь вспомнить?
- Он говорил, что в мире есть два льва. Это Россия и ваша страна. И что Россия - это лев, а Афганистан - львенок малый, и что лев львенка всегда защищать должен...
Дост Мухаммед прошелся по кабинету, потом стал перед адъютантом и толкнул его пальцем в грудь.
- Сядь.
Искандер-хан сел.
- Кто сказал тебе об этих словах русского?
- Аль Джабар.
- Где он слыхал их?
- В лавке... Кажется, в лавке.
- В какой лавке? Искандер замешкался.
- Ну! - прикрикнул эмир.
- Кажется, в лавке Гуль Моманда, оружейника.
- Та-ак... - задумчиво протянул эмир и снова неторопливо заходил по кабинету. Ходил долго, минуты три. Потом остановился перед адъютантом и спросил шепотом:
- Ты зачем врешь мне, Искандер?
Адъютант стал желтеть. Когда он волновался, лицо его не бледнело, а делалось серо-желтым.
- Я не вру, повелитель.
- Ты врешь мне, - повторил эмир, - только не понимаю зачем.
Подошел вплотную к Искандеру и, взяв его за кушак, приблизил к своей груди:
- Зачем, ответь мне?
- Я не вру, повелитель.
- И ответь мне еще, Искандер: почему ты не дал аудиенции русскому, когда тот пришел к тебе в приемную в первый раз? И почему ты не пропустил его ко мне позавчера? Ответь мне...
Адъютант смотрел в лицо эмиру и молчал.
Гуль Моманд поднял голову и тотчас же опустил. Отложив в сторону маленький молоток, поднялся; перед ним стоял эмир Дост Мухаммед, переодетый в костюм воина. Чуть позади, заслоняя своей могучей квадратной спиной почти всю дверь, врос в пол телохранитель эмира, мюрид Ибрагим Али.
Гуль Моманд пошел навстречу гостю, поздоровался с ним. Веселый ум оружейника подсказал ому верное решение: коль скоро эмир пришел к нему не в пышных одеждах, не с многочисленной свитой, а всего-навсего простым воином, то и обращаться с ним следует учтиво и почтительно лишь постольку, поскольку он гость. Обменявшись с эмиром рукопожатием, Гуль Моманд предложил ему садиться. Когда Дост Мухаммед опустился на раскладной стульчик, стоявший около полировальных каменных кругов, присел и Гуль Моманд.
- Устраивайся и ты, - предложил он Ибрагиму Али.
Мюрид отрицательно покачал головой и усмехнулся уголками губ.
- Здесь могут быть те, кто жаждет увидеть нас с тобой, - сказал эмир. - А сейчас я должен видеть тебя, потому что мне надо поговорить с тобой, Гуль. И пусть наша беседа, после окончания ее, сотрется в пыль, которая улетает в небо во время твоей работы за полировальными камнями.
- Твоя наблюдательность, воин, радует глаз мастера.
Дост Мухаммед рассмеялся, открыв ровные, не тронутые табачной копотью зубы. Пошутил:
- Ты хитер, как Рудаки. Быть тебе везиром.
- А я уже везир.
- Отчего так?
- Оттого, что в моей мастерской бывают гости из разных стран.
- Ты глядишь в будущее, словно в воду большого отстойного хауза.
- Будущее имеет разную меру.
- Наша мера - мера минут, и плох тот кот, который слишком долго ловит мышь.
- Я вижу здесь воина, его друга и оружейного мастера, - быстро ответил Гуль Моманд, - но я не вижу здесь ни кота, ни мыши, да простится мне несообразительность ремесленника.
Эмир рассмеялся от души. Потом поманил к себе Гуль Моманда пальцем и спросил:
- Русский - плохой?
- Хороший везир с плохим чужестранцем долго игру не играет.
Когда Дост Мухаммед чему-либо сильно удивлялся, у него обиженно опускались уголки губ, а брови вскидывались высоко вверх, собирая кожу на лбу толстыми складками.
- Ты слышишь, Ибрагим Али? Этот человек воистину везир и в отличие от большинства людей подобной должности мудр.
- Единственное, что не нуждается в красивом определении и не поддается измерению, так это мудрость, - заметил Гуль Моманд.
- А мудрость русского измерима? Гуль Моманд не торопился с ответом. Он долго думал, прежде чем стал говорить.
- Воин, верь мне, он добр сердцем и широк умом. Велика ли мудрость его не ведаю. Думаю, что не очень. Мудрым человек делается к старости. Но человек, ясно видящий цвет утра и сумерек, верно ощущающий снег и жару, должен называться умным. Ум - первая ступень в великой лестнице мудрости.
- Говори, - попросил эмир, - говори дальше, друг.
- Наш народ не верит речам, - пошутил Гуль Моманд. - Ведь речь-порожденье языка, а язык - оружие женщины. Русский мало говорит, потому что больше он любит слушать. Он любит слушать наши песни. Песня - зеркало души, окно в сердце. Так?
- Да, это так, - ответил Дост Мухаммед.
- А этот русский понимает и любит наши песни. Больше я ничего не знаю о нем, но и этого хватит, чтобы отвести ему место в душе.
- О львах, помнишь, он говорил о льве и львенке? - спросил эмир рассеянно. - Ты согласен с ним?
- Он честный человек, этот самый русский, он не стесняется переспросить, когда не понимает названия места или зверя. Но о львах у нас разговора пока что не было.
В это время Ибрагим Али, все так же неподвижно стоявший в дверях, сердито обернулся. Замахнулся на кого-то, кто подошел к входу в мастерскую.
Гуль Моманд обиженно поджал губы.
- Если ты слуга воина, так пусть аллах поможет тебе в твоей службе. Но ты у меня в гостях, а я буду плохим мусульманином, если разрешу тебе обидеть того, кто пришел к моему дому. Ну-ка, повернись! Кто там позади тебя?!
Ибрагим Али не сдвинулся с места. Тогда эмир сказал:
- Обернись и посмотри.
Мюрид обернулся. На пороге стоял Иван Виткевич. 6
"Дорогой Песляк!
Целую ночь напролет сижу подле растворенного окна и слушаю, упиваюсь тишиной. Здесь, в Кабуле, она особенная. Город спит настороженно, словно солдат на привале.
А утро! Бог мой, какое здесь утро! Сначала по ущелию, в коем лежит Кабул, начинают летать голуби. На фоне серых скал они кажутся то черными, то темно-синими.
Солнце приходит внезапно. И сразу же картина меняется. Горы делаются серыми, а голуби белыми, словно снег. Настороженность во всем пропадает - на смену ей приходит беспечность и ласковость.
Просыпается Кабул сразу. В час первой молитвы на минареты поднимаются муллы и, воздев к небу руки свои, они обращают к аллаху, великому и всемогущему, звонкие, высокие голоса. Слова их молитв сливаются в одно целое, и звук этот, усиленный горами, делается совсем не похожим на людские голоса. И сразу же после молитвы Кабул начинает шуметь, словно шмель с первым лучом солнца, или ученики в классе после ухода наставника.
На рынок тянутся тележки с горами дынь, гранатов, кавунов, яблок, груш. Бегут наперегонки босоногие мальчонки, запуская в небо, к голубям бумажных змиев. Спешат к реке стиралыцики, ловко умещая на головах своих огромные тюки с бельем и материями всяческими.
Когда открываются городские ворота, в Кабул входят караваны - длинные, как песнь кочевника. Ах, сколько радости, Песляк, для жителей, а особливо мальчишек в приходе каравана из далеких стран!
А в семь утра базар уже шумит так, будто никто из торговцев, а тем более покупателей, вовсе не ложился спать. Все кричат, бранятся, грозно размахивают руками, а в лица всмотрись - у всех улыбка сокрыта веселая... Жизнь без возгласов, без жестов тут немыслима. Торговля идет бойко, весело. Но трудно им из-за купцов-менял, приехавших из других стран, да и потому еще, что товаров своих, афганских, кроме сладостей, сабель да патлюнов - штанов ширины невообразимеишей - нет вообще.
...События, в центре которых оказался здесь я, необычны и интересны, как и все в общем-то в стране этой. Не должно заниматься восхвалением персоны собственной, однако ж не могу не сказать тебе о том, что большой порок юности, упрямством называемый, в зрелые годы приводит к достоинству, которое зовется стойкостью. Юношеское мое упрямство в изучении восточных языков дало мне сейчас великую радость: чувствовать язык афганцев и персов точно так же, как и свой родной.
В первые дни после прибытия при всем самом радушном гостеприимстве; которым здешний народ отличается, я почувствовал кое-где настороженное, если даже не враждебное ко мне, отношение. В этом, бесспорно, заслуга досточтимого Бернса. Услыхал я, будто в беседе Бернс вскользь говорил о том, чего в действительности не было да и не могло быть. Пока слово не сказано - оно узник человека. Сказанное же слово делает человека своим узником. Как только сэр Бернс сказал о том, что Россия - медведь, на задние лапы поднявшийся, готовый под себя все окрест лежащее подмять, и как только слова эти стали мне известными, я посчитал себя вправе опровергнуть сию ложь в беседе с эмиром Дост Мухаммедом. Ложь, надо сказать, лихую, по-английски тонко и к месту закрученную. Но попасть к эмиру оказалось делом отнюдь не легким. Неоднократные предложения Бернса пойти к эмиру вместе с ним я по причинам, тебе понятным, отвергал. Сам же я всякий раз наталкивался на вежливый отказ эмирова адъютанта: то Дост Мухаммед читает бумаги, то гуляет в саду, то занят беседой с друзьями.
Но давеча - хитрая вещь жизнь наша - я при обстоятельствах весьма неожиданных с эмиром встретился. И где бы ты думал? В мастерской оружейного мастера Гуль Моманда, того самого, о котором я отписывал в предыдущем письме к тебе. Придя к нему в гости, я столкнулся с человеком, лицо которого показалось мне чем-то знакомым.
- Это воин, мой приятель, - пояснил Гуль Моманд, - он и твоим другом станет.
- Здравствуй, - сказал воин и пожал мне руку крепко. - Ты откуда? Из каких мест? Судя по костюму, ты с юга?
- Да, - ответил за меня Гуль, - он кандагарец. (Замечу, кстати, что кандагарцы - самые "чистые" афганцы по крови.)
- Разве ты не слышишь этого по выговору? - продолжал Гуль Моманд.
- Да, пожалуй, - согласился его гость, - он говорит, как настоящий кандагарец. А имя твое, - спросил он меня, - столь же благозвучно, сколь и выговор?
- Столь же, - ответил за меня Гуль Моманд.
Мне очень понравилась эта беззаботная игра, и я с радостью стал ее поддерживать. Отчего-то лицо гостя мне показалось похожим на лицо одного купца с базара.
Я спросил его:
- Ты не торгуешь ли, воин?
- Торгую, - ответил тот, - немногим из того, чем мог бы.
- Отчего так?
- Оттого, что неведомо мне, кто товары мои купит.
Я тогда ответил:
- В России, - ты, верно, слышал о такой стране, - там многие бы товары афганские купили.
- Откуда тебе это известно?
- Говорят люди: верь незнакомцу, ему корысти нет обманывать.
Гость посмотрел на Гуль Моманда и спросил:
- Твой кандагарец, случаем, не мулла? Он так хорошо постиг красоту выражения мысли.
- Нет, какой он мулла, - ответил Гуль, - ты же видишь, у него борода стрижена клином, а не палкой.
Воин осмотрел мое лицо с веселой и шутливой внимательностью и согласился с правильностью слов Гуль Моманда.
- Послушай, кандагарец, а как ты думаешь, ангризи хотят торговать с нами? Что я смогу продать им?
- Я недостаточно хорошо знаю купцов из Англии, - ответил я, - но думаю, они не откажутся торговать с тобой. Торгуют же они с Индией.
- С Индией?! - воскликнул мой собеседник. - Такой торговли мне не надо. Козел тоже участвует в торговле шкурой, содранной с него. Разве ангризи торгуют с Индией? Такая торговля и у нас ночью на караванных дорогах случается.
- Ты очень сердит на англичан, - заметил я, - а слова, произнесенные в гневе, не всегда верны.
Воин взял с верстака маленький кинжал, вернее - заготовку кинжала, и, вертя его в руках, задумчиво посматривая на Гуль Моманда, сказал:
- Он не просто умен, Гуль. Он мудр.
- Да, я ошибался, - ответил ему оружейник.
Я почувствовал, как лицо мое стало краснеть от смущения. (Страшный бич мой!) Увидав это, воин мягко улыбнулся и опустил глаза. Я был благодарен ему за это: вообще афганцы люди большого такта и - ежели хочешь - светского воспитания. Мы, правда, привыкли понимать под словом "светский" только одно и одним наделять значением. Это неверно. Думаю, что светским следует считать джентльменское воспитание.
- Послушай, кандагарец, - продолжал купец, - а как говорят в городе о том, что здешний эмир, Дост, неверных англичан принимает, разговоры с ними ведет?
- На то он и эмир, чтобы знать, кого и зачем принимать, - ответил я, - да только не твоего ума это дело, да и не моего. Извини меня за резкость слов.
- Как же так? - с живостью возразил мне гость. - От того, с кем эмир наш дружит, мне выгода идет. От меня - к ремесленникам, к простому люду. Чем шире торговля идет, тем больше блага людям, добро производящим.
Я сразу же подумал: "Как сильна в нас российская привычка мысли свои вслух не высказывать! Я и здесь даже, за тысячу верст, продолжаю ей верным быть, а простой афганец обсуждает действия своего правителя свободно и без боязни".
- Согласен ли ты с правильностью слов моих? - стал допытываться гость. Верно ли я говорю?
- Да, верно, - ответил я.
Тогда гость вздохнул облегченно и сказал:
- И ты говоришь верно, кандагарец из России. Я сначала рассердился и сурово посмотрел на Гуль Моманда.
- Ты не смотри на оружейника, -засмеялся гость, - он ни в чем не повинен. Здравствуй друг, - протянул он мне руку, - меня зовут Дост Мухаммед, я эмир.
Вот так, дорогой Песляк, началось мое знакомство, а теперь можно сказать и дружба с этим чудесным человеком.
Об остальном - когда вернусь.
Твой Друг и Брат Иван Виткевич". 7
После разговора с русским Дост Мухаммед убедился, что Искандер-хан неискренен и не просто так, не из-за пустой неприязни к Виткевичу, а в силу каких-то других, скрытых, неизвестных ему, эмиру, причин. Он понимал, правда, что та игра, которую вел адъютант, выдумана не им самим и рука автора, написавшего правила игры этой, куда искусней языка исполнителя.
Окажись Виткевич хоть чем-то, хоть самую малость похожим на Бернса, эмир никогда бы не заподозрил своего адъютанта в таком страшном грехе, каким на Востоке считается двойная игра.
Искренняя доброжелательность русского к англичанам, высказанная в беседе с простым воином и купцом- не эмиром! - позволила Дост Мухаммеду сделать первые выводы, которые в дальнейшем привели к важным последствиям.
Эмир хорошо знал Бернса, ценил его ум, обширные знания, но сейчас он не мог простить англичанину те семена недоверия, которые тот пытался посеять в его душе. Недоверие, страшная кара властвующим - до той поры не было знакомо Дост Мухаммеду. Узнав его, он понял, что в лице окружавших его имеются не только скрытые недоброжелатели, завистники, но и просто враги. Худшее, что могло случиться, - случилось бы, поддайся эмир воздействию этого властного, отталкивающего, восхитительного и гадкого чувства недоверия к человеку. Но Дост Мухаммед был силен духом и добр сердцем. Два эти качества делают государственного деятеля стойким к переменам судьбы, мужественным в горестях, осмотрительным в радостях и счастливым от созерцания плодов труда своего, не удобренного невинной человеческой кровью.
Однажды Виткевич допоздна засиделся у казаков, сопровождавших его в Кабуле. Есаул Гнуцкий, улыбчиво заглядывая в лицо Ивана своими синими круглыми глазами, спрашивал:
- А вот скажите мне, ваше благородие, отчего у людей кожа цветом рознится?
- Так бог велел, - ответил кто-то из казаков, - у него, значит, свое соображение было, кому какой цвет носить.
- А вот мне тут один афганец говорил, будто в Инд-стране совсем черные ликом есть. Я ему верю, - как бы удивляясь самому себе, продолжал Гнуцкий, афганец врать не умеет. Он все по чести говорит, без лукавства.
- Зачем же ему врать, афганцу-то? Врать отродясь никто не должен.
- Смешной ты человек, есаул, право слово. Это мы врать не должны, христиане, а они-то чужаки, нехристи.
- То, что нехристи, это правда, - согласился есаул. - Я вот когда отправлялся сюда, так великий страх испытывал. Ото всех, понятно, таился, чтоб в смех не подняли: мол, Гнуцкий вояка хорош! Чужих земель испужался! А как сюда приехал да пообжился, так понял, что афганцы, нехристи эти, предушевного сердца люди. На базар пойдешь, так упаришься весь, подарки принимая. А поди-ка не прими. Обидится до самой последней крайности. Чудные, ей-богу. У самого зад голый - так нет же, все тебя норовит угостить, ублажить. А корысти у него в этом - ни-ни. Да и какая у афганца корысть? К земле-то он не привязан... Сегодня здесь, а завтра сел на коня и айда в степь.
- Не в степь, - улыбнулся Иван, - а в горы.
- Тьфу ты, - рассердился Гнуцкий, -все как языку привычней бухаю.
Седой рыжеусый казак со шрамом на подбородке раздумчиво сказал:
- Простой человек - он завсегда душевный. Хоть христианин, хоть самая последняя нехристь. Афганец чужому богу молится, крест увидит - отплюнется, а сердцем иному православному в образ поставлен быть может.
Нахмурившись, Иван припоминал, где он слыхал такие же, почти совсем такие же слова.
- Я это к тому, - говорил рыжеусый, - что человек на всем белом свете нутром одинаков. А на морду- так и у нас в России уж такие, не приведи господи, хари попадаются - окрестишься, а все одно страх берет.
- Это ты что, на черномордых кивок делаешь? - поинтересовался Гнуцкий.
- Да не, - поморщился рыжеусый, - я те про то и толкую, что не в морде да не в цвете дело. Ежели я конопатый, к примеру, так что, я не человек? Аль белолицый, словно сметаной вымазанный. Ты не смейся, на север-стороне такие люди есть, рожей как луна зимняя. Ей-ей! А люди хорошие, чистые. Вроде тутошних, афганских.
"Вспомнил, - обрадовался Иван. - Ведь Ставрин мне то же самое говорил!"
И Виткевич слушал неторопливый разговор казаков и радовался тому, как широко и добро сердце простого русского человека. 8
Часто во время бесед с Виткевичем Дост Мухаммед приглашал сына своего Акбар-хана. Стройный, сильный юноша садился подле отца и внимательно слушал все, о чем говорили эмир с русским гостем. Акбар-хан все чаще и чаще замечал, что отец с русским делался совершенно иным, не похожим на того эмира, который разговаривал с Бернсом. Однажды, незадолго до прихода Витксвича, Акбар-хан спросил:
- Скажи, отец, ты очень гневаешься на ангризи?
- Как бы я ни был сердит на человека и недоволен им, - ответил Дост Мухаммед, - всегда в сердце своем я оставляю место для примирения с ним.
Акбар-хан улыбнулся:
- О, сколь ты мудр...
- Ровно столько же, сколь и ты... - Дост Мухаммед помолчал, хитро прищурился и закончил: - будешь в мои годы.
Виткевич подчас чувствовал себя неловко до крайности: он не привык, он считал незаслуженным тот почет, которым стал окружен с тех пор, как эмир в присутствии приближенных своих назвал Ивана своим "большим другом".
Каждый раз, присутствуя при беседах эмира и русского, Акбар-хан видел, что Дост Мухаммед, наученный горьким опытом с англичанами и посланниками властителя сикхов, ставил вопросы таким образом, что ответы на них исключали возможность двоетолкования. На вопросы эмира нельзя было дать иного ответа, кроме как решительного "да" или столь же решительного "нет".
- В чем сила государства нашего? - спрашивал Дост Мухаммед и требовательно, строго смотрел в глаза Ивану.
Тот отвечал так же кратко и строго:
- В целостности Афганистана, в единстве всех земель его - от Кабула до Герата.
Эмир поднимал левую, более широкую, рассеченную шрамом бровь и выразительно посматривал на сына. Акбар-хан сразу же вспомнил, что на такой же вопрос Бернс ответил: "В уме великого Доста, отца и друга всех правоверных, в его дружбе с Англией и в могучей силе наследника - славного воина, мудреца и силача Акбара".
Вообще в отличие от Виткевича Бернс в начале своей востоковедческой карьеры сделал один неверный вывод, который мешал ему потом всю жизнь. Бернс был твердо убежден в том, что лучший язык в разговорах с азиатами - язык пышноречивой персидской мудрости, исполненный намеков и иносказаний. В том же, что он несравненно выше всех этих афганцев, персов и индусов, Бернс никогда и не сомневался, вернее - такой вопрос никогда не приходил ему в голову. Поэтому в его речах проскальзывала снисходительность, а порой фамильярность. Дост Мухаммед однажды сказал ему:
- Не веди себя фамильярно ни с тем, кто выше тебя, ни с тем, кто ниже. Тот, кто выше, не ровен час, разгневается. Кто ниже - совершить может нечто для тебя опасное, возомнив себя тебе равным.
Бернс почувствовал себя неловко и, чтобы скрыть это, ответил шуткой:
- Спросили у царевича: "Кому из своих друзей царь приказал заботиться о тебе?" А царевич возразил: "Царь поручил мне самому заботиться о них".
Ответ был дерзким. Но Дост Мухаммед оценил по достоинству остроту и ответил с улыбкой:
- Все это так, но у меня седых волос больше, чем у тебя. Поэтому мой совет тебе следовало бы принять, а не превращаться в розовый куст, шипами усеянный.
В отличие от Бернса Виткевич говорил с Дост Мухаммедом откровенно, прямо, меньше всего заботясь о расцвечивании речи своей мудреными эпитетами и метафорами. Он справедливо полагал, что в беседах с умным человеком не следует казаться умнее или хитрее, чем есть на самом деле. Всегда и повсюду самим собою следует быть. Искренность, как полагал Виткевич, всегда должна быть искренностью, вне зависимости от обстоятельств, места или людей, тебя окружающих. Поэтому в беседах с афганскими друзьями он говорил то, что считал нужным говорить, не считаясь с тем, приятно это собеседникам или, наоборот, больно.
Вот именно за это качество Дост Мухаммед полюбил Виткевича и относился к нему не просто с благожелательством, но и по-настоящему дружески. 9
По долгу своей дипломатической службы Иван был обязан еженедельно посылать в Санкт-Петербург отчет обо всем происходившем в Афганистане. Это была, пожалуй, самая трудная для него задача.