Семенов Юлиан Семенович. Горение

   П р е д с е д а т е л ь. Я вас прошу не касаться правительства.
   Р а м и ш в и л и. И то обстоятельство, что первая государственная Дума - на скамье подсудимых, говорит, что правительство, несомненно, на уступки не пойдет. Итак - слово за народом.
   После речи подсудимого Рамишвили объявляется перерыв.
   Подсудимые - левые, трудовики и социал-демократы подходят к оратору и благодарят за великолепно сказанную речь. Сам Рамишвили, кажется, еще бледнее и худее (если только это возможно!) вчерашнего, оживленно обменивается впечатлениями с товарищами по обвинению.
   Через час заседание возобновляется.
   Т о в а р и щ п р о к у р о р а. В чем обвиняются бывшие члены государственной Думы? В том, что распространяли воззвание, призывающее к неповиновению законам. Поэтому раньше всего нам нужно остановиться на содержании распространенного воззвания. Оно призывает население России к неповиновению законам. В течение всего судебного следствия подсудимые говорили о высоком пьедестале, на который они ставили то, что они совершили. Но я думаю, что перед этим судом, о котором они тоже так много говорили, то есть перед судом истории, вряд ли этот пьедестал устоит. Я думаю, господа судьи, что история через несколько лет скажет нам: <Я не понимаю, почему вы, которые призваны были издавать новые законы, сами выше закона; я не понимаю, почему вы, призванные законодательствовать, сочли себя вправе совершить преступное деяние, предусмотренное существовавшими в то время законами, и когда вас за это преступление привлекли к суду, вы возмущались этим судом? Почему вы пошли против родины? Хотя вы говорите, что ваши действия направлены были против правительства, но правительство и страна настолько тесно связаны, что такой способ борьбы против правительства допустим быть не может. Какая бы борьба ни велась против него, она является всегда преступлением...
   Герасимов обвел взглядом зал, не торопясь, ряд за рядом, лицо за лицом; отчет о реакции собравшихся (в случае, если она будет такой, как предполагалось) доложит Столыпину сегодня же.
   По тому, как хорохористо поднимались со своих скамеек подсудимые (все, кроме Рамишвили и Окунева, под стражей не состояли), понял, что его задумка удалась; гордые д р а к о й, веселые, окруженные толпой репортеров, бывшие члены Думы шли к выходу как триумвираторы: вполне демократичный спектакль; Столыпин будет доволен; о нынешнем положении в стране речи не было, а именно этого и опасались в правительстве; что ж, победа!
   Задержавшись взглядом на Дзержинском (очень значительное лицо, черты кажутся знакомыми; явно не русский, значит, поэтому и не сидел в закутке, а устроился здесь, среди слушателей, добрую половину которых составляла агентура охранки; <положительно, я видел его, только не могу взять в толк, фотографическое ли изображение или же встречались в свете>), Герасимов медленно поднялся со скамьи.
   Отчего судейские даже зрителей заставляют сидеть в неудобной позе, подумал он. Неужели для того, чтобы всех подданных приучать к идее н е с в о б о д ы, которая связывается с самим понятием российского закона, выраженного через зал, где слушается д е л о? Чуть прихрамывая (конспирация, на хромого не подумают, что шеф охраны), двинулся следом за подсудимыми, которым загодя дали понять, что никому из них не грозит арест: джентльменский уговор можно и не скреплять актом подписания, народ у нас извилистый, все между строк читает, там же ищет надежду, ненависть, любовь и страх.
   На второй день процесса, когда объявили очередной перерыв, Дзержинский вышел на Литейный и остановил мальчишку, который размахивал над головой пачкой газет, выкрикивая:
   - Думские интеллигентики поднимают руку на святое! Святая Русь не пощадит отступников! Читайте <Волгу> и <Россию>! Самая честная информация, истинно национальный голос!
   - Ну-ка, давай мне все истинно национальные голоса, - улыбнулся Дзержинский.
   - А - вот оне! - мальчишка с трудом разжал синие, скрючившиеся на морозном ветру пальцы. - Берите, дяденька, у меня сил нету рукой шевелить...
   Дзержинский достал из кармана своей легкой франтоватой пелерины перчатки, надел мальчишке на руки:
   - И не кричи так, не надрывайся, голос сорвешь, ангину получишь...
   Перешел проспект, толкнул тяжелую дверь чайной и устроился с газетами возле окна (всегда норовил устроиться возле окна - еще с первого ареста; особенно важно иметь возможность стоять поближе к свету в тюремной теплушке, особенно когда открывается кровохарканье; не мог забыть, как студент Ежи Гловацкий, боевик из ППС, как-то сказал: <Милый Юзеф, учитесь мудрости у собак: они ложатся именно там и так именно, как более всего угодно их организму; животные осознают себя с рожденья; мы - только перед смертью>).
   Пробежав <истинно национальные голоса>, Дзержинский задержался на тех абзацах, которые можно использовать в развернутых корреспонденциях; подчеркивая, ярился, вчитываясь в текст: <Подсудимые позорили Думу своим поведением, своим нескрываемым сочувствием крамольникам и явным покровительством им. Какие же это радетели о благе народа, реформаторы судеб государственных, и чем они схожи с конституционалистами? Кто же не понимает, что это люди личных страстей, безвольные их рабы, притом одержимые манией величия, для которых весь интерес заключается в том, чтобы при всяком удобном случае проафишировать себя.
   Мы, хвастаются они на суде, всему делу голова, мы порешили реформу еще на земском съезде: манифест 17 октября лишь мудрое исполнение нашего плана. Они ничего не хотят оставить на долю истории, умственного прогресса и инициативы личной воли Монарха.
   ...Трутни вы в государственном улье, кликуши, болтуны!
   Но мне все-таки жаль их. Это люди не ума, не таланта, не серьезных знаний, - это люди страстей, безвольные маньяки, одержимые манией величия, прекрасно исполняющие роль Хлестакова. Будь они не взрослые, я бы применил к ним педагогический способ лечения, а так как они все мужи уже зрелые, то было бы самое лучшее предложить им оставить Россию и не пытаться впредь благодетельствовать ей. Здесь такие кликуши вредны, особенно в переживаемое время. Пусть воображают себя великими людьми в изгнании, лишь бы не пакостничали на родине>.
   ...Решив посетить биржу (почувствовав в себе игрока, хотя крупно играть пока еще боялся), Герасимов загодя знал, что на вечернее заседание суда вполне можно и задержаться: идет задуманный им и прорепетированный заранее спектакль; пусть говорильня продолжается - некий подарок прессе после безжалостного военного суда над социал-демократами второй Думы, распущенной полгода назад; дали, голубоньке, поработать только семь месяцев, пока Столыпин готовил новый выборный закон: от тысячи дворян один выборщик; от ста двадцати пяти тысяч рабочих - тоже один; тут уж левый элемент не пролезет, дудки-с; пришла пора сформировать Думу, угодную правительству, а не наоборот. Ан не вышло! Герасимов точно, в самых мелких подробностях помнил свою операцию по разгону второй Думы, которая оказалась еще более левой, чем первая, - за счет ленинцев, плехановцев и трудовиков; Столыпин даже горестно усмехнулся: <А может, воистину, Александр Васильевич, от добра добра не ищут? Мы же во второй Думе получили настоящих якобинцев в лице социал-демократов; в первой Думе подобного не было>.
   Столыпин - всего за несколько месяцев пребывания у власти - научился византийскому искусству политической интриги: выражать мысль и желание не столько словами, сколько взглядом, аллегорическим замечанием, намеком. Конечно, это сказывалось на темпоритме работы, ибо приходилось не час и не день, а порою неделю раздумывать над тем, как складывалась очередная беседа с премьером, вспоминать все ее повороты и извивы, строить несколько схем, тщательно их анализировать, прежде чем принять решение. Проклятому англичанину легче: бабахнул от чистого сердца в парламенте, назвал все своими именами, - и айда вперед! А у нас сплошная хитрость и постепенная осторожность! Несчастная Россия, кто ее только в рабство не скручивал?! Триста лет инокультурного ига, триста лет собственного крепостничества, сколько же поколений раздавлены страхом?! Герасимов иногда с ужасом прислушивался к тем словам, которые постоянно, помимо его воли, жили в нем; покрывался испариной, словно какой пьяница, право; наказал лакею заваривать валерианового корня - не ровен час, брякнешь что, не уследимши за языком, вот тогда и расхлебывай; у нас все что угодно простят, кроме с л о в а.
   После трех дней, прошедших с того памятного разговора, когда Столыпин заметил, что вторая Дума оказалась еще хуже первой, Герасимов отправился к премьеру и за чаем, перед тем как откланяться, п р о б р о с и л:
   - Петр Аркадьевич, полагаю, если бы правительство потребовало от Думы выдать закону социал-демократическую фракцию, лишив этих депутатов неприкосновенности, нужный баланс правого и левого крыла обрел бы желаемую стабильность.
   Столыпин отставил подстаканник (никогда не держал блюдце), покачал головой:
   - Да разве они пойдут на это? Думе престижнее принять из моих рук рескрипт о новом роспуске, чтобы затем попрекать диктаторством, нежели выдать правосудию социал-демократических террористов...
   Это был уж не намек, но план желаемой комбинации; никого не должно волновать, что социал-демократы были традиционными противниками террора; совершенно не важно, что доводы депутатов, будь то ленинцы или плехановцы, опровержениям не поддавались (ход затаенных мыслей премьера сделался Герасимову совершенно понятным).
   Утром он пригласил к себе полковника Кулакова:
   - Вы мне говорили о вашем сотруднике... <Казанская>, кажется? Она по-прежнему освещает социал-демократов?
   - Конечно.
   - Фамилия ее...
   - Шорникова, Екатерина Шорникова.
   - Она с вами в Казани начала работать?
   - Да.
   - Смышлена?
   - Весьма.
   - Сейчас, если мне не изменяет память, она состоит секретарем военной организации социал-демократов?
   - Да. И пропагандистом.
   - Прекрасно. Сколько вы ей платите?
   - Пятьдесят рублей ежемесячно.
   - Не будете возражать, если я встречусь с ней?
   - Хотите забрать себе? - усмехнувшись, спросил Кулаков. - Обидно, конечно, я ее три года пестовал...
   - Помилуйте, полковник, - вздохнул Герасимов, - неужели вы полагаете, что я могу позволить себе некорпоративный поступок?! Шорникова была, есть и впредь будет вашим и только вашим сотрудником. Речь идет лишь о том, чтобы я ее сам помял, - сколь может оказаться полезной в том предприятии, которое нам предстоит осуществить...
   - Извольте назначить время, Александр Васильевич... Я вызову ее на конспиративную квартиру.
   Оглядев Шорникову оценивающим взглядом, - ничего привлекательного, лицо обычное, хотя фигурка вертлявенькая, - Герасимов пожал влажную ладонь женщины (двадцать четыре года всего, а выглядит на тридцать с гаком; что страх делает с человеком), поинтересовался:
   - Что будете пить, Екатерина Николаевна? Чай, шоколад, кофей?
   - Кофе, пожалуйста.
   - Покрепче?
   Шорникова пожала плечами:
   - Я не очень ощущаю разницу между обычным и крепким.
   - Ну что вы, милая?! Крепкий кофе отличим сугубо, горчинка совершенно особая, очень пикантно...
   Герасимов приготовил кофе на спиртовке, подал тоненькую чашечку женщине, поставил перед нею вазу с пирожными, себе налил рюмку коньяку; выпив, поинтересовался:
   - Алкоголь не употребляете?
   - Когда невмочь, - ответила женщина, выпив кофе залпом.
   - Не изволите ли коньячку?
   - Нет, благодарю. У меня сегодня встреча в организации, там нельзя появляться, если от тебя пахнет...
   - Да, да, это вы совершенно правы... Екатерина Николаевна, вы решили работать с нами после того, как вас арестовали в Казани?
   - Именно так.
   - К какой партии тогда принадлежали?
   Шорникова несколько раздраженно спросила:
   - Разве вы не почитали мой формуляр, прежде чем назначить встречу?
   Не иначе, как полковник Кулаков просвещал барышню подробностями нашего ремесла, подумал Герасимов, откуда б иначе в ее лексиконе наше словечко? Хотя ныне революционер Бурцев и похлестче печатает в <Былом>, а дамочка, судя по всему, не чужда книге:
   - Конечно, читал, Екатерина Николаевна, как же иначе... Позвольте полюбопытствовать, откуда к вам пришло это типично жандармское словечко?
   Шорникова как-то странно, словно марионетка, пожала острыми плечами, отчего ее голова словно бы провалилась в туловище, и, задумчиво глядя в переносье полковника недвижными глазами, заметила:
   - Плохо, что вы, руководители имперской охраны, встречаете настоящих революционеров только в тюрьме, во время допросов. Там вы кажетесь себе победителями; послабее, вроде меня, ломаются в казематах; но ведь таких меньшинство... Вам бы самим парик надеть, очки какие, тужурку поплоше да походить бы на рефераты эсдеков или эсеров... Это ведь не сельские сходки, куда урядники сгоняют послушных мужиков, это турниры интеллектов... Там не то что <формуляр> услышишь, там такие ваши понятия, как <освещение>, <филерское наблюдение>, <секретная агентура>, разбирают досконально не по книгам, там собираются люди большого эксперимента... Вас как звать-то? неожиданно спросила Щорникова. - Или секрет? Тогда хоть назовитесь псевдонимом, а то мне говорить трудно.
   - Меня зовут Василием Александровичем. Я коллега по работе вашего руководителя...
   - Кулакова, что ль?
   - Он вам представился такой фамилией?
   Шорникова сухо усмехнулась:
   - Нет. Он назвался Велембовским. Но в тех кругах, где я вращалась в Казани до ареста, о полковнике Кулакове было известно все. Он соблюдал инструкцию, не сердитесь на него, он себя не расшифровывал...
   - Екатерина Николаевна, скажите откровенно, - начал Герасимов, испытывая некоторое неудобство от моментальной реакции молодой барышни, он понудил вас к сотрудничеству или вы сами решили связать свою жизнь с делом охраны спокойствия подданных империи?
   - Не знаю, - ответила Шорникова. - Сейчас каждый мой ответ будет в какой-то степени корыстным. Да, да, это так, я сама себя потеряла, господин Герасимов... То есть, Василий Александрович, простите пожалуйста...
   - Изволили видеть мой фотографический портрет?
   - Нет. Но словесный портрет знаю... Как-никак, я член военного комитета социал-демократов... Охранников, особенно таких, как вы, наиболее именитых, надобно знать в лицо...
   - Не сочтите за труд рассказать, кто составил мой словесный портрет?
   - Да разве мои коллеги по борьбе с самодержавием допустят такое, чтобы остались следы? - Шорникова вдруг странно, словно вспомнив что-то комическое, рассмеялась. - Н а ш и конспираторы тоже учёны...
   - А все-таки кто вам ближе по духу? Я ни в коей мере не сомневаюсь в вашей искренности, вопрос носит чисто риторический характер, поверьте. Один мой сотрудник - мы близки с ним, дружим много лет - признался, что в среде прежних единомышленников ему дышится вольготнее, чище... Я поинтересовался: отчего? И он ответил: <В ваших коллегах порою слишком заметна алчность и корысть, инстинкт гончих... И никакой идеи - лишь бы догнать и схватить за горло>. Я возразил: <Но ведь венец нашей работы это вербовка бывшего противника, заключение договора о сотрудничестве, дружество до гробовой доски>. А он мне: <Самое понятие <вербовки> таит в себе оттенок презрительности. У вас завербованных <подметками> зовут>. На что я ему заметил: <Я бы, имей силу, таких офицеров охраны ссылал в Сибирь>. А он горестно вздохнул: <Станьте сильным! Я хочу быть с теми, кто сейчас сильнее>... Вот так-то, Екатерина Николаевна...
   - Что касается меня, - Шорникова снова подняла острые плечи, - то я испугалась тюрьмы, Александр Васильевич... Тюрьма очень страшное место, особенно для женщины. Я обыкновенный корыстный предатель... Корысть, обостренное ощущение неудобства, страх... Я надежнее вашего друга, который подчеркивал строчки в сочинении мракобесов... Я гадина, Александр Васильевич, мне пути назад нет, а ваш друг был двойником, вы его бойтесь.
   Ну и девка, подумал Герасимов, ну и чувствительная, Кузякин-то и вправду был двойником, но меня это устраивало, я его как через лупу наблюдал, психологию двойного предателя тайной полиции надобно знать, без этого никак нельзя...
   - Зря вы эдак-то о себе, - заметил Герасимов, вздохнув, и сразу же понял, что женщина ощутила неискренность вздоха; не взбрыкнула б, стерва, агент тогда хорошо работает, когда в империи мир и благодать, а если все враскачку идет, вильнет хвостом - ищи ветра в поле! - Я к вам с серьезным предложением, Екатерина Николаевна... Если позволите, я поначалу задам вам вопрос: списками военной организации вы владеете в полной мере?
   - Конечно.
   - Недоверия к себе со стороны товарищей не ощущали?
   - Нет.
   - Вы сердитесь на меня за что-то?
   - Теперь нет. А когда вы вознамерились прочитать мне проповедь о том, сколь благородна моя работа и как вы цените мой мужественный труд, я захолодела... Не надо эмоций, господин Герасимов. Я слишком эмоциональна, поэтому предпочитаю отношения вполне деловые: вы оплачиваете мой труд, я гарантирую качество. И все. Уговорились?
   - Конечно, Екатерина Николаевна. Раз и навсегда... Поэтому я совершенно откровенно открываю мой замысел, хотя делать этого, вы же все про нас знаете, не имею права... Мне хотелось бы связать военную организацию с думской фракцией социал-демократов. Возможно такое?
   - Думаю, да.
   - Как это можно сделать?
   - Очень просто. Я запущу идею моим матросикам и солдатам, что нужно связаться с социал-демократами и передать им наказ о солдатских требованиях к правительству. Вам ведь не моя организация нужна? Вам нужны социал-демократы в Думе, видимо, так?
   - Ну, это как пойдет, - с некоторым страхом ответил Герасимов, так точно в десятку била барышня.
   Шорникова поморщилась:
   - Будет вам, полковник... Начинаете серьезное дело и не верите тому, кто вам его поставит... Мы ведь, перевербованные, люди без кожи, обидчивы, как женщины в критическом возрасте. Если уж начинаем дело, так доверие, причем полное, до конца... Я ведь знаю всех членов ЦК, всех членов социал-демократической организации, постоянно встречаюсь с Карповым, Чхеидзе, Мартовым, Доманским, Троцким...
   - Карпов - это...
   - Да, да, именно так - Ленин.
   - Где он, кстати, сейчас?
   - Постоянно меняет квартиры, вы ж за ним охотитесь, газеты с его статьями конфискуете...
   - Словом, место его нынешнего жительства вам неизвестно?
   - Нет.
   - А сможете узнать?
   - По-моему, связав военную организацию с думской фракцией социал-демократов, вам будет легче нейтрализовать Ленина.
   - Разумно, - согласился Герасимов.
   - Все явки военной организации, все связи в России хранятся у меня дома, господин полковник...
   - Видимо, для надежности охраны этого бесценного архива стоит завести какую-нибудь кухарку, няньку, что ли... Пусть постоянно кто-то будет у вас дома...
   - Хотите подвести своего агента? - понимающе уточнила Шорникова. - Вы ж меня провалите: хороша себе революционерка, кухарку завела...
   - Мы имеем возможность контролировать вашу искренность по-иному, Екатерина Николаевна... Более того, мы это делаем постоянно. И я не обижусь, ежели вы, своими возможностями, станете проверять мою честность по отношению к вам... Ничего не попишешь, правила игры...
   - Я не играю, - отрезала Шорникова. - Я служу. А коли употребили слово <играю>, то добавьте - <со смертью>. Каждый час. Любую минуту.
   - Екатерина Николаевна, я счастлив знакомству с вами, право... Беседовать с вами сложно, но лучше с умным потерять, чем с дурным найти. Вы правы, я сказал несуразность - ни о какой кухарке не может быть и речи. Просто я неумно и топорно намекнул на возможность прибавки дополнительных денег к вашему окладу содержания... Вы пятьдесят рублей в месяц изволите получать?
   Шорникова снова засмеялась, будто вспомнила что-то забавное:
   - Надобно иначе сказать, Александр Васильевич... Надобно сказать: <Мы платим вам пятьдесят рублей в месяц>... Не я изволю получать, как вы заметили, а вы мне отстегиваете. Мне не надо дополнительной платы, я удовлетворена тем, что имею.
   - Во всяком случае, в любой момент я оплачу все ваши расходы. Все, Екатерина Николаевна. И мне, кстати говоря, будет очень приятно сделать это. Превыше всего ценю в людях ум и особую изюминку...
   - У тех, кто отступил, одна надежда, господин полковник... Имя этой надежде - власть.
   - Сильная власть, - уточнил Герасимов. - Способная на волевые решения... Кстати, Доманский - это кто?
   - Это псевдоним. Настоящая фамилия этого члена ЦК Дзержинский.
   - Не тот ли, что особенно дружен с Лениным и Люксембург?
   - Именно.
   - А где он сейчас?
   - Здесь. Координирует работу поляков и литовцев с русскими.
   - Адрес его явок вам известен?
   - Он умеет конспирировать, как Ленин.
   - Поищем сами... Когда вы сможете внести свои предложения по поводу думской фракции социал-демократов и их связей с военной организацией партии?
   - Связей нет... Зачем вы так? Мы же уговорились говорить правду... Связи военных с думской фракцией надо создать...
   - Сможете?
   - Постараюсь...
   Вскоре Герасимов получил информацию, что двадцать девятого апреля девятьсот седьмого года в общежитии политехнического института в присутствии члена государственной Думы, социал-демократа Геруса состоялось собрание солдат, на котором по предложению нескольких военных и <пропагандиста> Шорниковой было решено послать в государственную Думу от имени военной организации наказ социал-демократической фракции, в котором будут изложены пожелания армии...
   Сразу же по прочтении этого сообщения Герасимов отправился к Столыпину.
   - Я бы хотел прочитать текст этого наказа, - сказал премьер, скажите на милость, к армии подбираются, а? Ну и ну! Такого я себе представить не мог! Это же прямой вызов трону, не находите?!
   Эк играет, подумал тогда Герасимов, будто бы и не он подтолкнул меня к этой провокации?! Или у них, у лидеров, отшибает память? Выжимая из себя по каплям раба, подумал Герасимов, прав был Чехов, все мы рабы, Петр Аркадьевич прекраснейшим образом помнит наш разговор и результатов моей работы ждал затаенно; наконец дождался; все он помнит, но играет свою игру, играет тонко...
   Назавтра, встретившись с <Казанской>, Герасимов получил текст наказа, в котором были и его фразы; сработано намертво, не отмоешься; наказ, записанный под диктовку тайной полиции, можно вполне трактовать как призыв к неповиновению властям, подстрекательство к бунту, - угрозу повторения девятьсот пятого.
   Столыпин, прочитав наказ, брезгливо его от себя отодвинул:
   - Такого рода бумаги не имеют права объявиться в Думе, Александр Васильевич. Меня не волнует возможность конфликта с кем бы то ни было. Пусть думские соловьи заливаются, кляня меня супостатом, но самодержавие мне важнее всего, им я призван к службе, ему я готов и жизнь отдать... Как полагаете поступить?
   - Мне бы хотелось послушать вашего совета, Петр Аркадьевич, - ответил Герасимов, прекрасно понимая, что в аккуратных словах Столыпина содержалась ясная программа: необходим арест социал-демократов и военных, конфликт с Думой и, как следствие, ее разгон. Новый выборный закон был уже в столе премьера, оставалось только получить повод, чтобы его распубликовать. Арест думской фракции без приказа, думал Герасимов, я проводить не стану, проведешь, а назавтра выгонят взашей, скажут, самовольничал, поступил без санкции сверху.
   - Мой совет таков: поступать строго по закону, полковник, - сухо ответил Столыпин. - Самоуправство мы никому не позволим, но если вы получите неопровержимые данные, что делегация намерена явиться к социал-демократическим депутатам, - заарестуйте... При этом, однако, помните, что улики должны быть налицо, как-никак неприкосновенность и так далее... Иначе я отрекусь от вас. Не обессудьте за прямоту, но уж лучше все с самого начала обговорить добром, чем таить неприязнь друг к другу, если что-то сорвется...
   - Текст наказа, подготовленного моим агентом, - Герасимов кивнул на две странички, лежавшие перед Столыпиным, - можно считать уликовым материалом?
   - Если этот наказ будет обнаружен у социал-демократов Думы, - вполне.
   - Хорошо, - Герасимов поднялся, - я предприму необходимые шаги немедля.
   ...В охранке Герасимов подписал ордер на обыск в помещении социал-демократической фракции, которая арендовала здание на Невском, в доме девяносто два, второй этаж; наряды филеров дежурили круглосуточно: в тот момент, когда солдаты появятся со своим наказом, нагрянет обыск, дело сделано, конец второй Думы.
   Пятого мая в семь тридцать вечера делегация солдат пришла к депутатам на Невский.
   Филеры немедленно сообщили об этом в охранку. Герасимов, как на грех, отправился ужинать в <Кюба> с маклером Гвоздинским: играть начал на бирже по-крупному, информацией о ситуации во всех биржах, обществах кредита, крупнейших предприятиях владел безраздельно, ибо агентура освещала их ежедневно, - основанием для постановки негласного наблюдения за денежными тузами явилось дело миллионера Морозова, который давал деньги большевикам, и безумие капиталиста Шмита, возглавлявшего стачку рабочих на своей же фабрике в пятом году на Красной Пресне.