Семенов Юлиан Семенович. Исход

   — Так он же еще пока…
   — Будет главкомом, а ты — его заместителем. Пришлю тебе записочку «Убирай друга, пора». Это сигнал. Записку сожжешь. Максаржава хлопнешь, забьешь тревогу — мол, красные здесь были, от Сухэ Батора.
   — Понял я, — сказал Ванданов, — понял.
   — Ну и слава богу.
   — Ух и хитер ты, барон.
 
   КВАРТИРА СОМОВА. Мунго сидит в гостиной, а в маленькой комнатке Сомов сжигает на огне керосиновой лампы шелковку, прячет в карман часы — те, что вернул ему Мунго.
   — Варя, — говорит он, — сегодня ночью уходит караван в Харбин. Вы сейчас уедете туда. Здесь вам оставаться больше нельзя ни часу.
   Сомов отправляет Варю в Харбин и предупреждает Мунго об опасности.
   Доктор спал тревожным сном пьяного человека, сжавшись в комочек на широкой тахте. Сомов тронул его за руку. Доктор ошалело завертел головой.
   — Послушайте, док, — сказал Сомов, — в сейфе у барона, как я узнал сегодня точно, лежат страшные документы о моей жене. Ее трагедия стала достоянием гласности. Вы знали Варю раньше. Только вы можете мне помочь достать все это из сейфа Унгерна.
   — Полковник сошел с ума?
   — Полковник в своем уме.
   — Вы знаете мое отношение к этому истерику, Сомов, но как я смогу помочь вам?
   — Очень просто. В какое время вы его колете?
   — Четыре раза в день.
   — Вечером? Ночью? Утром?
   Доктор посмотрел на часы.
   — Черт возьми, сколько сейчас по вашим? Эти стоят.
   — Сейчас три.
   — Он просыпается в пять утра. В пять я его колю и он начинает работать.
   — Ясно. Так вот, вместо наркотика вы ему вкатите снотворное. И все. Только окно перед уходом отворите — то, что во двор выходит.
   — Сомов, вы верите в сны?
   — Верю.
   — Мне снилось, будто черные быки наперегонки по полю гоняют, а поле выложено Врубелем — демоны лежат, руки по-бабьи запрокинули, а лица их все мелком крест-накрест перечеркнуты. К чему это, а?
   — В бридж сегодня не играйте, просадите все.
   — Когда вы хотите все это делать?
   — Сегодня…
 
   Та же ночь, только звезды ярче блещут — дело идет к утру. На приступке домика Унгерна дремлет казак. Он вытягивается по стойке «смирно», когда из дома выходит доктор с маленьким чемоданчиком под мышкой. Провожает доктора глазами, пока тот не скрывается в темноте. Снова садится, тяжело борется с дремотой.
   Прокричал петух, второй, третий. Пролаяли собаки, и снова тихо.
   К заборчику, окружающему внутренний двор дома Унгерна, подкрадывались две тени.
   Это Сомов и Мунго. Сомов перемахивает через забор и ждет мгновение. Потом быстро подходит к окну, бесшумно подтягивается на руках, залезает в комнату.
   Унгерн во сне говорит какие-то жаркие, быстрые слова, Сомов осторожно подходит к его одежде, быстро ощупывает карманы, достает связку ключей, подходит к сейфу, отпирает его, достает бумаги, карты, документы. Отходит к столу, на который падает белый лунный свет, открывает папку с грифом «святая святых», и чуть ниже — «план кампании». В папке — карты с направлением главного удара. И Сомов быстро перерисовывает план. Листает дальше.
   На белом листе бумаги донесение:

   «Сроки выступления Бакича, Резвухина и Семенова будут переданы послезавтра курьерами. Посол в Пекине Киселев».

   Сомов чуть слышно ругается, захлопывает папку, открывает следующую. Там письмо, отстуканное на машинке:

   «Бакичу, Семенову и Резвухину. В ближайшие дни мною будет уничтожен Хатан Батор Максаржав, что послужит для монгольских частей сигналом к мести. Сроки выступления будем ориентировать, подгоняясь к этому дню».

   Сомов изумленно прочитывает документ еще раз. Потом прячет все это в сейф, подходит к окну. Видит, как казак, только что дремавший, сейчас, позевывая, прохаживается по двору взад-вперед. Сомов замер у окна, спрятавшись за занавеску. Ждет.
   По-прежнему бредит во сне Унгерн — то шепчет что-то, то жалобно стонет, то закричит вдруг.
   Сомов ждет, пока казак отходит в ту сторону, где притаился Мунго, появляется в лунном пролете окна и делает Мунго знак.
   Казак поворачивается, чтобы отойти, но в то же мгновение Мунго каким-то акробатическим кошачьим движением перемахивает через забор, и казак плюхается лицом вниз, даже слова не вымолвив.
 
   В ЮРТУ МАКСАРЖАВА ПРОСКАЛЬЗЫВАЕТ МУНГО. Максаржав в юрте один, молится перед бронзовым изображением Будды.
   — Хатан Батор, — шепчет Мунго.
   Тот недовольно оборачивается. Видит Мунго, и лицо его добреет. Он поднимается с колен, идет к Мунго, здоровается с ним.
   Мунго приложил палец к губам:
   — Тише. Твой русский друг, твой красный русский друг велел передать, запомни его слова: «В тот час, когда тебя назначат главнокомандующим Северной армией и Ванданова — твоим заместителем, не спускай с Ванданова глаз, он враг тебе».
   Максаржав снова опустился перед Буддой на колени, начал молиться. Потом, обернувшись, сказал:
   — Ладно, я запомню эти слова. Мунго мягкой тенью выскочил из юрты.
 
   КОРИДОР ШТАБА УНГЕРНА ПРОНИЗАН СОЛНЦЕМ. Раскланиваясь со встречающимися офицерами, по коридору идет Сомов. Он спрашивает одного из штабистов:
   — Что у вас здесь, как на пасху, не протолкнешься?
   — Пришло несколько машин из Пекина.
   — А генерал Балакирев разве не приехал?
   — Нет, он на легковой, видимо, — послезавтра.
   — А Унгерн один? Он меня что-то вызывал?
   — Да, барон один.
   Сомов входит к Унгерну.
   — Ваше превосходительство, вы просили меня?
   Унгерн потер руку, сказал:
   — Просил. Собственно, вызывал. Но не будем субординаторами — просил, Сомов, просил. Хорошие вести из Харбина. Прекрасные вести из Парижа. Запад зашевелился. Надолго ли хватит? Но тем не менее. Так вот, милейший, Ванданов у меня умница и душенька, но в военном деле он понимает столько же, сколько я в прободении кишечника. Вот вам письмецо к Ванданову, передайте ему и, если по обстановке, которую вы сможете оценить без особого труда, придется командовать северной группой войск, вы будете ею командовать.
   — Но ведь там Максаржав.
   — Арта эла герра, дес де фуэра — всякое может быть.
   Унгерн протянул Сомову запечатанный сургучом конверт. Тот спрятал его в нагрудный карман, козырнул и вышел.
 
   КВАРТИРА СОМОВА. Сомов, взломав сургучную печать, вскрыл конверт, читает письмо:

   «Двадцать пятого уберешь друга. В тот же день начинай».

   Сомов быстро глянул на календарь. На листке была выведена цифра — 19. Сомов хлопнул рука об руку:
   — Теперь можно уходить, порядок!
   Он быстро сжигает бумаги, просматривает свои вещи — не оставить бы чего в карманах, сует в задний карман брюк плоский пистолет, в подсумок кладет несколько гранат и выходит.
   Во дворе он отвязывает от коновязи коня, вскакивает в седло и пускает коня по улицам.
   Он видит, как в Ургу вступают запыленные части казачьих войск. Он видит, как тянется по улицам артиллерия, и медленно едет навстречу этим колоннам войск.
   На борту одной из тачанок написано — «Даешь Иркутск!»
   Сомов едет неторопливо, чуть улыбаясь.
   Проезжает мимо штаба и не замечает, что у подъезда стоит запыленный открытый «линкольн». Из ворот штаба выскакивает дежурный офицер и кричит:
   — Господин полковник, барон вас обыскался…
   — В чем дело? Я сейчас занят, позже можно?
   — Барон очень просил, на две минуты.
   Сомов спрыгнул с седла, привязал коней и пошел через большой мощеный двор к штабу.
   А в кабинете Унгерна в большом кресле сидит генерал Балакирев. Унгерн кивает на мощеный двор, через который идет Сомов, и говорит:
   — Ну вот, порадуйтесь, — ваш любимец.
   Балакирев смотрит во двор, равнодушно оглядывает Сомова и спрашивает:
   — Кто это?
   — То есть — как кто? Полковник Сомов.
   — В таком случае вы — Александр Федорович Керенский, — сказал Балакирев.
   Унгерн даже обмяк в кресле. Потом открыл ящик стола, вытащил пистолет, спрятал под папку с бумагами.
   — Не называйте свою фамилию, — быстро проговорил Унгерн, — я вас представлю как генерала Кудиярова из Владивостока.
   Входит Сомов, кланяется Унгерну, кланяется генералу.
   — Прошу вас, полковник, знакомьтесь — генерал Кудияров из Владивостока.
   — Сомов.
   — Очень приятно.
   — Садитесь, батенька, — кивает головой Унгерн на кресло.
   Сомов садится в кресло, закидывает нога на ногу, любезно улыбаясь, спрашивает:
   — Барон, вы требовали меня к себе, я пришел.
   — Скажите, пожалуйста, полковник, — говорит Унгерн, — вам с генералом Балакиревым не приходилось встречаться? Он на днях должен сюда прибыть.
   — Генерал Балакирев — мой непосредственный начальник.
   — Будьте любезны, полковник, где конверт? Я запамятовал дописать там пару строчек.
   Сомов резанул глазами Унгерна и генерала, сидящего напротив. Сработало все — вспомнил портрет Балакирева.
   — Пакет дома, ваше превосходительство, — отвечает он, чуть склонив голову. А руки его, незаметно опустившись, открывают дверцы клеток, где сидят орлы. — Я могу съездить за пакетом сию минуту и вернусь.
   — Ну полно, что ж вас гонять? Вестовые есть.
   И Унгерн, достав из-под папки пистолет, направил его на Сомова.
   — Вестовые есть, полковник, — повторил он. — Руки держать на столе! — вдруг визгливо закричал Унгерн. — На столе держать руки!
   А в это время громадный орел вырвался из клетки. Затрещали крылья. Отшатнулся Унгерн. Вскочил с кресла генерал Балакирев.
   Второй орел выскочил. Сел на стол, размахивает крыльями. Тонко кричит Унгерн.
   Сомов, схватив генерала Балакирева, прикрываясь им, пятится к двери. Грохот выстрела. Орел, обмякнув, падает на стол.
   Сомов открывает дверь, швыряет Балакирева перед собой. Генерал падает на пол, Сомов несется по коридору, расталкивает встречных военных.
   И возле самой двери, когда, казалось, еще секунда — и Сомов будет на свободе, какой-то маленький офицерик вытянул мысок, Сомов споткнулся и растянулся на полу. На него бросилось сразу несколько человек, скрутили руки, подняли — бьют кулаками в лицо, рвут френч, дергают за волосы. Унгерн протолкался сквозь толпу, смотрит, как избивают Сомова, жадно глядит ему в глаза, наблюдает за тем, как ведет себя Сомов.
   — Стоп, — медленно говорит он, — побежденный враг уже не враг, отведите его ко мне.
 
   Унгерн сидит в кресле напротив Сомова. Руки Сомова в наручниках. На столике перед Унгерном зеленый чай. Унгерн наливает чай в маленькие фарфоровые чашки.
   — Угощайтесь, — предлагает он Сомову, — чаек отменно хорош.
   — Благодарю, — Сомов кивнул на свои связанные руки, — но я пока еще не овладел тайной циркового мастерства.
   — Я вас сам угощу, сам…
   Унгерн сел на краешек кресла, совсем рядом с Сомовым, поднес к его рту чашечку, подождал, пока Сомов сделал несколько глотков, участливо глядя на него.
   — Не горяч?
   — Нет… Вполне…
   — Как вы нелепо попались-то, а?
   — Не говорите…
   — Не ждали Балакирева?
   — Почему? Ждал…
   — Будем в открытую, или придумали себе историю?
   — А вы как думаете? Мне интересен, в общем-то, ваш опыт. Как бы вы, бывший военный атташе в Лондоне, поступили?
   — Вы с моим досье знакомы?
   — У вас занятное досье. Мы в Берлине им интересовались.
   — Хотите выдать себя за агента Берлина? — спросил по-немецки Унгерн.
   — А почему бы нет, — тоже по-немецки ответил Сомов. — Почему нет.
   — Концы с концами не сходятся. Я не Берлину интересен, я интересен Москве. Политический деятель интересен только тому, кому он угрожает. Еще чаю?
   — С удовольствием.
   — Прошу вас. Выпейте, а я буду говорить. Хорошо? Так вот, милейший мой, спасти вас может только одно: ваша работа как двойною агента.
   — Я в эти игры не играю, барон.
   — Салтыкова-Щедрина знаете?
   — Я его люблю.
   — Так вот, по Салтыкову — русский народ все сожрет, только б не на лопате… Ради идеи можно погибать, но во имя этого народа, право, смешно. Я обращаюсь к вашему разуму интеллигента. Чем страшнее народ, тем тоньше интеллигенция в этом народе. Правда за мной, дружище, правда за моей позицией: поверьте, это выстрадано. Я сделаю страну, в которой миллион элиты будет подтвержден ста миллионами концлагерных рабочих. И этот миллион элиты принесет в мир новый Рим и новые Афины, новое Возрождение и новый Ренессанс. Я отдам часть будущего сияния, которым благородный мир окружит мою элиту тем, кто подтверждал работу мысли работой рук в концентрационных лагерях. Следовательно, вся нация будет осиянна, вся. Это моя мечта, я живу мечтой, но не честолюбием. А долг интеллигента — поддержать мечтателя. Ну как? А в довершение ко всему вы храбрый солдат, я ценю храбрость в интеллигенте, это редчайшее качество. Поэтому я предлагаю вам должность начальника моей политической разведки.
   — Заманчиво.
   — Согласны?
   — А почему бы нет?
   — Сейчас я вызову стенографиста, и вы продиктуете ему все про ваших прежних руководителей и расскажете про вашу работу здесь. Да?
   Сомов отрицательно покачал головой, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза:
   — Скорее кончайте, барон. Я здесь был один, так что надеяться мне не на что. Кончайте по-джентльменски, без зверства.
   — Я вас пальцем не трону. Но с природой я не в силах состязаться. Подойдите к окну, пожалуйста.
   Сомов и Унгерн подошли к окну, Унгерн взял бинокль, приладил его, приложил к глазам Сомова.
   — Нет, нет, правее смотрите. Это крыша тюрьмы.
   И Сомов увидел окровавленные лица людей, потрескавшиеся губы, вывалившиеся языки, волдыри на голых телах.
   — Сорок три градуса показывает термометр, а на солнцепеке будет пятьдесят пять. Континентальный климат. А? Что делать, дружище? Будете диктовать здесь, или придется подумать под солнцем. А?
 
   Едет по дороге все выше и выше в горы Мунго. Останавливается, оглядывается на город, поднимает к глазам бинокль, смотрит ургинские улицы, задерживается на штабе, видит большой «линкольн» возле подъезда, потом переводит бинокль дальше и охает: прямо перед ним окровавленное лицо Сомова на крыше тюрьмы.
   Мунго, надвинув на глаза лисью шапку, подъехал к «линкольну», подошел к шоферу и сказал:
   — Друг, у меня две девочки есть… Съездим… Тут рядом…
   — Давай, давай отматывай отсюда, — лениво ответил шофер, разморенный жарой.
   — Одна блондинка, другая черненькая, — продолжает Мунго, осторожно присаживаясь рядом с шофером. Тот свирепо глянул на Мунго и осекся: в ребра ему уперся маузер.
   — Пристрелю, — сказал Мунго шепотом. — Буддой клянусь! Езжай.
   Шофер включил мотор, тронул машину. Мунго свистнул коню, тот побежал следом.
   Несется «линкольн» к тюрьме, навстречу машине выскакивают стражники, на всем ходу «линкольн» врезается в толпу стражников. Мунго палит в остальных, которые в ужасе разбегаются, машина тормозит возле стены, Мунго кричит:
   — Прыгай, Сомов, прыгай вниз!
   А Сомов лежит, обгоревший, и медленно ползет к краю крыши — еле-еле двигается, а уж стреляют где-то, визжат казаки, слышно конское ржанье.
   — Ну! — кричит Мунго. — Скорей, Сомов!
   Он успел заметить, как шофер тянется к ручке, чтобы выпрыгнуть из машины. Мунго ударяет шофера рукоятью маузера, кричит:
   — Пристрелю! Сидеть!
   Подполз к краю крыши Сомов, и здесь силы оставили его, Мунго подтянулся к нему, ухватил его за шею, Сомов громко застонал. Мунго сбросил его в машину, крикнул:
   — Гони!
   И начинается нечеловеческая погоня казаков за машиной. Мунго отстреливается.
   Сомов почти без сознания лежит на заднем сиденье. И вдруг машина начинает выделывать восьмерки — вот-вот перевернется. Мунго оборачивается к шоферу, а тот лежит на руле с простреленной головой.
   — Сомов! — Кричит Мунго. — Сомов! Его убили, Сомов!
   Машину разворачивает и несет обратно на преследователей.
   — Сомов! Сомов!
   — Помоги мне, — хрипит Сомов.
   И Мунго перетаскивает его на переднее сиденье. Сомов берется за руль распухшими, обожженными пальцами, плачет от боли, матерится, шепчет что-то окровавленными губами, а Мунго стоит рядом с ним, широко расставив ноги, и выборочно стреляет в преследователей.
   Отстает постепенно погоня. Несется вперед машина. Кипит вода в радиаторе.
 
   Юрта старика, у которого осталась Иртынцыцык. Хлещет яростный дождь. Грохочет гром. Зеленые молнии высвечивают низкое небо, затянутое причудливыми белыми тучами.
   Мунго вносит в юрту Сомова, кладет его на кошму, говорит:
   — Старик, молись за него. Иртынцыцык, вари травы дамбасу. Он обожжен до костей.
   — Мунго, — тихо говорит Сомов, — возвращайся поближе к Урге. Будь тенью Унгерна. Ходи по ночам следом за ним, не отставай от их, армии, все время иди следом верстах в трех — пяти, чтоб тебя могли найти мои люди, если понадобишься. Ты отвечаешь за Унгерна, он нужен нам… Иртынцыцык, ну-ка покажись мне, — вдруг мягко улыбнулся Сомов.
   Девушка смущенно закрылась рукавом. Сомов закрыл глаза, вздохнул и прошептал:
   — Пусть старик помолится, чтобы завтра утром я смог встать…
   Мунго отвел Иртынцыцык к котлу, в котором кипели травы, и, прислушиваясь к медленному песнопению старика, стоявшего перед трехглазым Буддой, говорил невесте:
   — Иртынцыцык, старик даст коней, Иртынцыцык, ты должна завтра отвезти Сомова к Хатан Батору Максаржаву, он возле Кабдо. Ты знаешь дорогу туда. Мимо синей реки. Там вы смените коней в юрте у Дугаржава. Потом пойдешь дальше, через Рысью падь, и там сменишь коней, в юрте Ценде. Потом вы пройдете еще полночи и смените коней у охотника Цевена. Ты запомнила, Иртынцыцык?
   — Я запомнила, Мунго.
   А Мунго вышел из юрты, исчез в кромешной темноте…
 
   Хлещет дождь, заливает лагерь северных войск. Запали щеки у Сомова, заострился нос, на лбу шрамы от ожогов. Он обнимает Иртынцыцык, говорит ей:
   — Девочка, спасибо тебе. Возвращайся к Мунго, скажи ему: за ним Унгерн. Он поймет.
   Маленькая комнатка часовщика в Кяхте. Натяжно звонит звонок. Часовщик отпирает дверь, и в комнату вваливается Сомов. Он секунду стоит на пороге, а потом как подкошенный падает.
   — Завтра, — прошептал он, — утром.
   Достал листок бумаги, положил рядом с собой в лужу, которая стекает с его одежды.
   — А теперь — спать.