Семенов Юлиан Семенович. При исполнении служебных обязанностей

   - Полетим послезавтра...
   - Павел Иванович...
   - Всё.
   - Павел Иванович...
   - И потом это нечестно по отношению к Богачеву. Уж поверьте мне. Я как раз очень боюсь, что погода установится завтра по его милости и без вашей помощи. И потом здесь не за кем ухаживать.
   - А Люда? - застонал Пьянков.
   Струмилин и Аветисян рассмеялись одновременно.
   - Нечего тогда кивать на погоду, - сказал Аветисян, - просто ты старый ловелас и хочешь прикрыться заботой о погоде, как щитом, в своих низменных целях.
   - Стыдно, - подтвердил Струмилин, - и потом Люда - худая, как палка. Мне стыдно, что у моего механика такой дурной вкус.
   - Не такая уж она худая, - сказал Пьянков, - она мускулистая.
   Вздохнув, он развязал шарф и начал расстегивать "молнию" на куртке. Струмилин и Аветисян переглянулись и вышли из номера: они поняли, что механик никуда не уйдет. В коридоре они встретились с Годенко.
   - Познакомьте меня с сыном Леваковского, Павел Иванович, - попросил тот, - интересно на парня посмотреть.
   Струмилин растерянно посмотрел на Аветисяна.
   - Он ушел гулять, - сказал Аветисян высоким голосом и, откашлявшись, добавил: - Погода хорошая.
   Годенко удивленно посмотрел в окно: на улице по-прежнему мела пурга.
   - Настоящий полярник, - улыбнулся Годенко, - всякая погода - хорошая погода, да?
   - О да, - согласился Аветисян с излишней поспешностью, - конечно, это так.
   2
   Морозов писал так, как пишут первоклассники: склонив голову набок и прикусив язык от усердия. Он писал письмо матери. Старая колхозница, она плохо читала, и поэтому Морозов выводил каждую букву "печатно".
   "...Погода здесь по-прежнему хорошая, - писал Морозов, - тепло и дождей нет.
   Твои носки и варежки я ношу, спасибо. Неужели ты их сама так лихо соорудила?"
   Морозов подумал и, зачеркнув слово "соорудила", написал "связала".
   "Все ругаешь меня за мою бобыльскую жизнь, а я и сам себя ругаю, да все как-то не получается. Полгода в Ленинграде ищу невесту, а найти никак не могу. Возьму отпуск, приеду к тебе на полгода, дом новый тебе построю и невесту найду.
   Ты спрашивала меня про питание. Хорошее у нас, питание, молоко есть и масло тоже. А как у вас? Пьет все председатель или прогнали? Ты бы ему пригрозила:
   скажи, мол, сын у меня в Ленинграде начальник, доктор наук..."
   Морозов улыбнулся, подумав: председатель скажет ей, наверное, что у него у самого в больнице три доктора есть - эка невидаль, начальство тоже!
   В университете он учился на пятом курсе, когда к ним поступил на пятый курс Миша Цыбин - молодой кандидат экономических наук. Ему захотелось за год закончить и географический факультет. Он занимался так, что за два месяца сдавал экзамены за курс. Но потом их сняли с занятий и отправили в колхоз, где не было мужиков:
   одни старики и дети - кормильцы с войны не вернулись. Миша Цыбин ничего не умел делать: ни выкапывать картошку, ни таскать мешки. Его невзлюбил за это председатель, безногий старик. И донимал Цыбина, как никого из студентов. Цыбин плакал по ночам и шепотом ругал старика. Однажды приехал секретарь райкома и увидел плачущего Цыбина.
   - Ты не мучь парня, - сказал секретарь старику председателю - он, видишь ли, кандидат наук.
   - Ну так пускай учится! Если б он хоть студентом был вроде остальных, а то еще кандидат всего-навсего... Оно и видно, сил в нем никаких, сопля соплёй, одно слово - кандидат!
   Морозов вычеркнул слова "доктор наук" и продолжал старательно выводить буквы.
   "Дорогая мама, ты только, пожалуйста, не откладывай те деньги, которые я тебе посылаю, на сберкнижку. Я зарабатываю много, а тратить мне некуда, так что живи в свое удовольствие и не беспокойся обо мне..."
   К Морозову подошел Пьянков и спросил зевая:
   - Что делаешь, Володя?
   - Действительность лакирую, - ответил Морозов, усмехнувшись, - письмо пишу маме.
   - Очковтирательство и приписка? Теплая погода, полное отсутствие льда и хорошие пляжи на берегу океана?
   - Ого! Прямо в точку!
   - Мы тут все очковтиратели. Посмотрел бы, какие романы Брок своей жене пишет.
   Она его ревновать начинает даже, думает, у него здесь бабенка, если он ее с детьми на наш курорт не берет. Нёма ей про курочек, про лужайки шпарит, про розовое все. А между прочим, трудно быть лакировщиком. Я папаше и тете письмо по месяцу пишу, никак подходящего сочинить не могу, все на пургу меня заносит, а ведь нельзя про пургу. Пурга у нас - вроде как у лакировщика сукин сын в персональной машине, - такого не бывает и быть не может.
   - Что ты так нападаешь на писателей, Вова?
   - А я писателей и журналистов терпеть не могу. Из пальца навысасывают, а мне потом читай!
   - Сердитый ты.
   - Точно. Тоска у меня сегодня. У меня всегда тоска, если пурга крутит, а здесь третий день темень.
   - Синоптики обещают завтра погоду.
   - Тоже не лучше.
   - Это почему? - удивился Морозов. Пьянков смешался и сказал:
   - Я не о том. Пока. Пойду тосковать. Поздно вечером к Струмилину зашел заместитель Годенко и сказал:
   - Радуйтесь, Павел Иванович... Струмилин отложил книжку - он перечитывал переводы Маршака - и спросил:
   - По какому поводу?
   - Пришла погода. Завтра в шесть ноль-ноль назначен ваш вылет.
   3
   В гостинице не спали до полуночи. Из рук в руки ходил номер "Правды" с напечатанным в нем отрывком из повести Казакевича "Синяя тетрадь".
   Там говорилось о том, как Ленин скрывался от шпиков Временного правительства на берегу озера Разлив. Был там в это время и Зиновьев.
   - Зачем это печатать? - говорил пожилой мужчина в очках с металлической оправой, летевший до Тикси.
   Кончив читать отрывок, этот человек аккуратно сложил газету и начал расхаживать по комнате, в которой ночевали пассажиры, летевшие рейсом из Москвы в Магадан. - Ленин - и возле Зиновьев... - говорил он, словно обращаясь к себе самому. - Кому это нужно?
   Богачев, лежавший на крайней от окна койке, сказал:
   - Мне.
   - А зачем вам? Вы молодой, вам это знать и вовсе ни к чему.
   - А вас это не интересует?.. Было это или нет?
   - Ну было. А к чему об этом писать?
   - А вот я хочу знать настоящую правду.
   - Кому она нужна, такая настоящая правда?! Кому? Она врагам нашим нужна, чтобы лишний раз позлобствовать! Вот кому она нужна!
   - Враги и так злобствуют. И будут злобствовать. Врагов бояться не надо - с ними бороться надо. А вот если мой сын меня будет спрашивать о том, что было, - продолжал Павел, - я обязан ему сказать всю правду, чтобы он в будущем никогда не допускал неправды.
   - Вы еще сначала сына-то родите, - сказал человек в очках, - а потом об этом думайте.
   Богачев поднялся с койки, засмеялся и сказал:
   - Сына я рожу, уж вы не беспокойтесь.
   Он похудел за эти три дня, глаза его глубоко запали, а рот будто обуглился. Но он весь светился изнутри, словно человек, перенесший туберкулез и выздоровевший.
   У Павла в ремесленном был друг. Он заболел туберкулезом в трудные послевоенные годы. Целыми днями он валялся в кровати и смотрел в стену. По утрам он плакал, кусая матрац, чтобы не слыхали товарищи. Он не хотел ни с кем разговаривать и, когда к нему приходили, хрипел:
   - Проваливайте все к черту! И подолгу, захлебно кашлял. Потом его увезли в санаторий. Ему писали, а он не отвечал. Вернулся он через полгода такой же, как Павел сейчас, обуглившийся, но весь сияющий счастьем. Он тогда сразу же начинал спорить с ребятами, если не соглашался, или смеяться, если рассказывали даже не очень смешное, или стучать кулаком по столу и орать: "Верно!" - если все шло хорошо и в цехе и в классе, - Мы так расшатаем до конца веру! - продолжал говорить человек в очках. Теперь он говорил громко, потому что в комнате все спорили с ним и не соглашались с ним. - В кого тогда будут верить те, кому сейчас пятнадцать? Я раньше на всей земле верил только одному - Сталину.
   - Плохо! - сказал Павел. - Сталин не Христос, лбы бить в его честь невелика польза. Впрочем, как и в честь Христа. Иконы создавать преступление! Мы не верующие! Мы верим! А между верующими и теми, кто верит, огромная разница, ясно вам?
   - Ты мне мораль не читай! Ишь, учитель нашелся! Да ты что в своей жизни видел?
   Лейтенант, подсевший в самолет в Инте, хмыкнул:
   - Вы мне не тыкай, я вам не тебе!
   - Что с вами спорить, - сказал человек в очках, - самые вы обыкновенные нигилисты, боли в вас нет. Богачев подошел к нему вплотную и спросил:
   - А в вас боль есть? В вас тупость есть. И страх. Как в дрессированной мартышке.
   А спорить я с вами не хочу - скучно, да и время ваше кончилось!
   Павел смотрел в темный потолок и видел на нем узенькую полоску света. "Это от лампы, которая горит у дежурной, - подумал он, - в ремесленном у нас тоже всегда ночью на потолке горел свет, потому что нянечка тетя Фрося по ночам мыла пол и слушала, как мы спим".
   В том ремесленном, где учился Павел, было очень много ребят из детских домов.
   Они жили по-братски, и когда Павел получил пятый разряд, ему стало не по себе:
   будто надо уходить из родного дома. Старик мастер Николай Иванович в том цехе, куда Павел пришел на работу после ремесленного, первым делом вырвал изо рта папироску и бросил в урну.
   - Ах ты, г... собачье! Тебе что, жрать нечего? Скажи - накормим. А то ишь - фасон выдрючивает! Тебе титьку сосать, а не папироску, ее с горя тянут да с голодухи. Еще раз увижу, затрещину дам.
   После первой получки Павел пошел с парнями постарше в пивной зал: пол-литра на троих не хватило, его послали за четвертинкой. Наутро раскалывалась голова.
   Николай Иванович подозвал Павла к себе и сказал:
   - Нехорошо без мастера гулять с первенькой получки-то, не положено.
   В субботу Павел пошел с Николаем Ивановичем в магазин и купил бутылку водки.
   Потом они отправились домой к Николаю Ивановичу. Там его жена хотела кормить обедом, но старик сказал:
   - Не обедать пришли, Маня. Дело у нас. Яиц отвари накруто, хлеба подай и соли.
   Остальное сыми со скатерти.
   Старик налил по стакану водки себе и Павлу, положил ему на тарелку одно яйцо и предложил выпить. Потом на столе появилась еще одна бутылка водки и еще одно яйцо - всего-навсего. Что было потом, после того как мастер принес еще одну четвертинку, Павел не помнил.
   Только в воскресенье днем Павел пришел в себя и смог подняться с дивана, на который его уложил ночью Николай Иванович. Он ошалело завертел головой и застонал.
   - Всю квартеру заблевал, - весело сказал Николай Иванович, сидевший у окна в майке, с лобзиком на коленях, - давай похмеляться, что ль?
   - У-у-у, - застонал Павел, а Николай Иванович зашелся мелким смехом и долго не мог успокоиться. Потом он крикнул: - Маня, обед давай!
   Когда сели обедать, старик хвастался своей жене:
   - Вот, говорят, у нас с акло... алко... лако... тьфу ты, - рассердился он, - с пьянкой не борются. А я борюся. Вон поборол. Будешь еще водку пить?
   - Никогда, - ответил Павел.
   Это было, когда Павлу только исполнилось шестнадцать. Он не курил и не пил ни в цехе, ни в аэроклубе, где стал заниматься парашютизмом. Напился он через четыре года, уже учась в летной школе. Он напился второй раз в жизни, когда узнал правду про своего отца. До этого он считал, что его отец погиб на фронте - так говорил дед, так писала из Владивостока мать. А тогда Павел узнал, что его отец расстрелян без суда и следствия в НКВД, как "шпион". Он тогда, напившись, пошел на телеграф и отправил телеграмму матери: "Ты предала отца, ты не мать мне".
   Потом он шел по улицам и переулкам небольшого приволжского городка, шепча:
   "Будьте вы все прокляты, сволочи, будьте вы все трижды прокляты! Ненавижу всех... Ненавижу!" Он падал в сугробы, поднимался и шел дальше, продолжая шептать ругательства.
   Ночью - вот так же как сегодня, после разговора с очкастым, - он спал часа два, не больше. Сошел хмель, и его будто кто-то толкнул в лицо. Павел сел на кровати и не сомкнул глаз до утра. Он сидел, поджав под себя ноги, смотрел на спавших своих товарищей курсантов и думал: "Я говорил: всех ненавижу. Всех? Это кого же?"
   И Павел вспоминал годы, проведенные в ремесленном, Николая Ивановича, рабочих из револьверного цеха, тетю Маню, которая гладила ему рубахи к Первомаю и к ноябрю.
   "Они вырастили меня, - думал Павел, - а я оказался скотом, злым и неблагодарным.
   Ненависть может быть полезной, только когда она идет рядом с добротой и во имя доброты. Иначе это фашизм, когда ненависть во имя ненависти. То, что случилось с отцом, должно вызвать во мне еще большую любовь к тем, кому я обязан жизнью. И ненависть к его палачам. Но ведь палачей единицы, а тех, которые вырастили меня, - десятки миллионов. Сволочь, я смел кричать, что ненавижу их!"
   И сейчас, глядя на лучик света, который пробивался из комнаты дежурной и спокойно лежал на потолке, Богачев раздумывал над тем, правильно ли он поступил, вступив в спор с этим очкариком.
   "Нужно ли спорить со слепцами о цвете моря? - думал он. - О цвете моря можно не спорить. Но он ведь говорит о фактах истории. Он нашими клятвами клянется. А смысл жизни для него в том: есть на стене портрет Сталина или нет? Он говорит, что он трудится на ниве просвещения. Если не врет - тогда ужасно! Такие пришли тогда, когда Сталин стал живым богом. Нет, продолжал думать Павел, - я правильно делал, что спорил с ним. Ведь если он и сейчас, после того, как партия рассказала всю правду о культе Сталина, готов прощать тот произвол, который был в годы культа, - значит нет в нем той боли, которая есть во всех нас - старых и молодых! Я правильно спорил с ним: потому что я очень люблю тетю Маню и Николая Ивановича, у которого в тридцать седьмом году расстреляли сына комсомольского работника, близкого друга товарища Косырева. Я правильно делал, потому что я люблю своих друзей по ремесленному: многие из их отцов бессмысленно погибли в сорок втором, под Харьковом. Мы все стеной за то, за что ведет ЦК. Тем, кто против, голову свернем, если будут мешать и к тридцать седьмому году тянуть.
   Молодец, Пашка, что спорил, - похвалил себя Богачев, - а, Жека? Молодец я?!"
   Он уснул счастливым. Перед тем самым мгновеньем, когда его свалил сон, он увидел Женю, а потом она исчезла, и что-то огромное, светлое пришло вместо нее. Сначала Павел испугался, а потом подумал: "Это ничего, это чистота пришла, это очень хорошо".
   Разбудили пассажиров в три часа ночи.
   Богачев вышел из комнаты первый. В коридоре, около кассы, стоял морячок Черноморского флота, невесть как очутившийся в Арктике. Он стоял, облокотившись о стенку, и вздыхал. Пока Богачев мылся в умывальнике, отгороженном временной стенкой, он все время слышал, как морячок жалобно говорил, постукивая указательным пальцем в закрытое окошко кассы:
   - Девушка, мне ж на свадьбу...
   Из закрытого окошка доносился глухой голос:
   - Машина перегружена.
   - Так на свадьбу же, - жалобно говорил морячок. - У меня всего неделя осталась, а она в Крестах живет.
   - Самолет перегружен.
   - Девушка...
   - Товарищ, я вам уже все сказала!
   Богачев вышел из умывальника, перебросил мохнатое полотенце через плечо и спросил морячка:
   - Что у тебя невеста в Крестах делает?
   - Метеоролог.
   - А зовут как?
   - Нюся.
   - Толстая она? Черненькая, да?
   Морячок обрадованно закивал головой.
   - И давно тут сидишь?
   - Второй день. А всего неделя осталась. С дорогой. Я ей по почте листок для загса переслал, теперь только подпись поставить и штамп. А вот...
   - Ладно. Подожди меня здесь.
   - Куда ж я денусь...
   Богачев пошел к экипажу самолета, который сейчас вылетал на Диксон и дальше в Кресты. Летчики уже поднялись. Вылет был назначен через полчаса, и все готовились уходить к самолету.
   - Командира нет? - спросил Богачев, остановившись у двери.
   - Я командир.
   - У меня просьба.
   - Пожалуйста.
   - Морячка с собой захватите, а? Жениться надо парню. В Крестах у него невеста.
   Нюся, толстая такая, может, знаете?
   - Не знаю.
   - Так возьмете?
   - Не могу, товарищ. У меня и так перегрузка. И вас еще ко мне посадили. Рейсовый пассажирский через восемь часов будет - уступите ему место...
   - Спасибо за предложение. Но, может, возьмем парня все-таки?
   - Вместо вас, я же сказал. И хватит препираться, мы не в церкви.
   - Зря вы сердитесь.
   - А вы не лезьте не в свое дело. Договорились?
   - Договорились. Только не может быть у вас такая перегрузка, что меня вы берете, а моряка нет. Он тоненький, парень-то...
   Командир досадливо махнул рукой и пошел из комнаты. Следом за ним почти все остальные. Богачев остался один.
   - "Договорились"! - передразнил он командира и пошел к моряку.
   - Ну? - спросил тот.
   - Баранки гну. Иди за мной, только на глаза пилотам не показывайся.
   - А потом что?
   - Потом полетишь. К самолету подходи, когда я сигнал дам, понял?
   - Понял.
   Богачев быстро оделся и побежал следом за экипажем. Он догнал командира уже около самолета и сказал:
   - Вы не сердитесь на меня.
   - А я и не сержусь. На всех сердиться - сердца не хватит.
   Самолет был уже открыт, моторы прогреты бортмехаником, пришедшим сюда в два часа ночи, диспетчер дал "добро" на вылет.
   "Неужели я опоздал? - подумал Богачев. - Нет, не может этого быть. Не должно этого быть. И - не будет! В конце концов я их разыщу". Он гнал от себя эту страшную мысль и старался не думать о том, что происходило в его отсутствие на Диксоне. Он всегда считал, что надо быть уверенным в хорошем, тогда все и всегда будет хорошо. Правда, он помнил смешное изречение Твена: "Нет в мире более жалкого зрелища, чем молодой пессимист, если не считать, конечно, старого оптимиста".
   "Я молодой оптимист, - думал всегда Богачев, - и пока все мои оптимистические мечты сбывались. Все до одной. Надо только верить и хотеть, все остальное приложится".
   Когда экипаж сел в самолет, Богачев сказал второму пилоту:
   - Вы идите в кабину, я трап сам приму.
   Второй пилот ушел в кабину. Богачев высунулся по пояс из люка и замахал руками.
   К нему вприпрыжку бросился морячок. Он в долю секунды вскочил по трапу в самолет, Богачев толкнул его в туалет, и морячок моментально там заперся.
   Богачев убрал трап, положил его около люка и, осторожно ступая между мешками, баками и большими ящиками, в которых на Диксон везли оборудование для научных изысканий, пошел в кабину. Он шел и улыбался.
   - Уберите отопление фюзеляжа, - сказал командир механику, - там какой-то скоропортящийся груз.
   - Есть.
   - Морозить его надо, а то испортится, - пояснил командир механику, так что мы вроде рефрижератора.
   "Морячок мой загнется, - подумал Богачев, - холодно ему будет в клозете".
   Богачев усмехнулся.
   - Что вы? - спросил радист.
   - Да нет, просто так...
   "Испытание холодом, - думал Богачев, - между прочим, в любви это прекрасное испытание. Надо всех влюбленных перед загсом запирать в клозет самолета, который идет над Арктикой и не отапливается, потому что везет скоропортящийся груз".
   Через час полета штурман вышел из кабины. Он вернулся спустя несколько минут и сказал:
   - Что за чертовщина, клозет не отпирается!
   - Прихватило замок, - предположил Павел, скрывая улыбку. - Холодно...
   - Не может быть!
   Штурман взял топорик и снова отправился в клозет. Он вернулся через минуту и сказал командиру на ухо:
   - Заперто изнутри.
   Командир сказал:
   - Вечно вы с шуточками.
   - Да уж какие там шуточки...
   Богачев стоял у двери и, поджав губы, сосредоточенно думал, что делать.
   Положение было безвыходное. Штурман явно не собирался сдаваться.
   - Пойдемте вместе, если не верите, - настаивал штурман.
   Они ушли вдвоем, и через мгновение Богачев услыхал хриплый командирский голос:
   - Откройте, или стрелять буду!
   Богачев выбежал из кабины. Командир рвал на себя дверь клозета. Замок он сорвал, но изнутри дверь цепко держали. Наконец, упершись ногами в стойку, командир распахнул дверь, не удержавшись, упал, ударившись о край ящика, злобно выругался и, поднявшись, увидел давешнего моряка. Тот медленно поднимал руки, стараясь при этом улыбаться.
   - Невеста у меня, - бормотал он, - семь дней, туда и обратно, только штампик - и все дела... Я понимаю, перегрузка, только семь дней с дорогой...
   Командир спросил Богачева:
   - Ваша работа?
   Морячок на секунду замолчал, а потом затянул снова:
   - Сами знаете, невесты теперь какие, Нюся в Крестах, семь дней...
   Богачев поморщился и сказал:
   - Моя...
   - Знаете, сколько стоит перелет?
   - Нет, не знаю.
   - Узнайте и уплатите в отделе перевозок, а я из-за вас выговор получать не намерен.
   Командир перевел взгляд с Богачева на морячка, по-прежнему что-то бормотавшего, и, не выдержав, рассмеялся.
   - Ну-ка, приятель, - потянул штурман моряка за рукав, - надо и честь знать:
   такое дефицитное помещение на целый час занял.
   В Диксоне, как только сели, Богачев бросился в диспетчерскую: узнавать, где Струмилин. Морячок пробежал несколько шагов за ним. Он кричал:
   - Товарищ пилот, как фамилия ваша? Я в газету о вашем благородном поступке напишу.
   - Ив Монтан, - ответил на ходу Богачев, - напиши в "Работницу", черноморец!
   Он бежал по полю быстро, совсем не чувствуя отчаянного сердцебиения. Он бежал и улыбался, потому что видел, что самолет Струмилина стоит на месте, а возле него прохаживается Володя Пьянков, придирчиво осматривая работу механиков.
   - Эй! - закричал Богачев. - Э-ге-гей!
   Когда они обнялись, Пьянков сказал:
   - Плохи дела, Паша. Списали тебя из авиации.
   Богачев замер.
   - Да, - вздохнул Пьянков. - Струмилин доложил - и все. Новый теперь у нас второй пилот. Хороший парень, только заика.
   - Врешь!
   - Да нет...
   - Врешь!
   Богачев тряхнул Пьянкова. Тот отвел глаза. Но в эту минуту Богачев услыхал радостный голос Струмилина.
   - Паша! - кричал тот. - Чертов сын! Сейчас задам тебе перцу!
   Он шел по полю вместе с Аветисяном, Броком и еще шестью незнакомыми людьми. В руках у него был портфель. Струмилин размахивал портфелем и смеялся. Павел бросился к нему. Струмилин обнял его, а потом хлопнул рукой чуть ниже спины.
   - Ах ты, негодяй! - приговаривал он. - Ах ты, хулиган этакий!
   Он говорил так и смеялся, и в глазах у него была радость.
   4
   - Кто же так чистит картошку? - спросил Струмилин молодого парня, увешанного фотоаппаратами. - Так нельзя ее чистить. Вы режете, а надо скоблить. Вот как надо скоблить картошку, смотрите. - И, взяв из рук парня картофелину, Струмилин ловко и аккуратно очистил ее.
   - Вы маг и волшебник, - сказал парень, - я снимаю шляпу.
   - Вы лучше оставайтесь в шляпе, только чистите картошку как следует.
   - Я весь старание.
   Струмилин усмехнулся: ему показалось забавным, что парень говорил фразами-лозунгами.
   - Кстати, простите меня, но я запамятовал, откуда вы? Мне Годенко сказал второпях, и я не запомнил.
   - Моя фамилия Дубровецкий, я спецкор, из Москвы, из журнала...
   - А, вспомнил, - сказал Струмилин, - хороший журнал, только раньше он был лучше.
   Правда, вы печатаете много цветных фотографий. Читатели любят рассматривать цветные фотографии и репродукции с картин, я, конечно, понимаю...
   - Не судите нас строго. Переживаем временные трудности.
   Геня Воронов и Сарнов засмеялись. Они готовили ДАРМС к установке, сидя в хвосте, и слушали разговор Дубровецкого со Струмилиным.
   - Издевки над прессой к добру не приводят, - сказал спецкор и лучезарно улыбнулся. Если бы он рассердился, то не миновать бы ему тогда острых и злых подъелдыкиваний: Сарнов не любил прессу.
   - Послушайте, - спросил Струмилин, - а вы не знаете, кто из ребят написал в молодежной газете репортаж "Пять часов на льдине"?
   - Не знаю, право... А что?
   - Да нет, ничего, просто очень нечестный этот журналист. Тот, кто писал репортаж.
   - Почему?
   - Он летчика под монастырь подвел. Написал для саморекламы, что его вроде бы не брали на льдину - на такую, куда мы сейчас летим, - так он перед полетом забрался в самолет, спрятался там в пустую бочку и таким образом пробрался на лед.
   - Я оправдываю его как журналиста.
   - Володя, - попросил Струмилин Сарнова, - откройте, пожалуйста, люк...
   - Что, выбросим прессу в седые волны Ледовитого океана?
   - Я думаю, что пришло время.
   - Ой, не надо, - попросил Дубровецкий, - приношу официальное извинение.
   - То-то! Во-первых, на лед никто и никогда пустых бочек не возит. Пустые бочки берут со льда. Во-вторых, пилот сам пригласил этого подонка с собой и вез его в комфортабельной кабине. А с пилота потом спрашивали: как, мол, это так? Почему у вас в самолете летают зайцы? Выговор он заработал. А журналист - славу. Пусть он только никогда не появляется в Арктике, этот писака: если встретите - передайте.
   - Меня душит гнев, - сказал Дубровецкий. - Картошка готова.
   - Только не умирайте от удушья и режьте сало на мелкие кусочки. Придет Пьянков и поставит все это тушить на плитку.
   Богачев сказал вошедшему Струмилину:
   - Павел Иванович, ветер очень сильный, в бок бьет. Скорость упала. Может, прибавим оборотов?
   - Снова торопитесь? Куда теперь, нельзя ли полюбопытствовать?
   Богачев улыбнулся и ничего не ответил.
   - Смешной корреспондент, - сказал Пьянков. - Спрашивает меня, почему к островам мы летели дольше на час, чем от островов сюда. А я ему говорю: "Так острова Смирения наверху, ближе к полюсу, мы к ним наверх забирались, а обратно мы точно с горки спускаемся. Как на глобусе". Записал себе в книжку, а я, чтоб не засмеяться, - сюда.
   Струмилин сказал:
   - Не надо этого делать. Парень он молодой, напортачит - и прощай журналистика.
   - А что же он глупостям верит?
   - Не глупостям верит. Он вам верит, Володя.
   - Я - Пьянков, человек веселый.
   - Вот и пойдите к нему, веселый человек Пьянков, и скажите, что пошутили. Прессу надо любить: это самые хорошие ребята, поверьте мне.