Семенов Юлиан Семенович. Утро рождается ночью

   "Сделал уроки? Сделал уроки?"
   Сизов быстро взглянул на Николаса и увидел, как тот улыбался краешком рта.
   Отстранив от себя сына, Сизов посмотрел ему в глаза и сказал:
   - Ладно, бог с ней, с Машкой. А вот тройку исправь.
   - Конечно, исправлю, папка!
   - Ну и ладно... А подарки я тебе все же привез.
   Алешка внимательно посмотрел в отцовские глаза, окруженные мелкими сетчатыми морщинками, и ответил:
   - Спасибо!
   Сизов тоже долго смотрел в глаза сыну, а потом отстранил его и начал снимать пижаму.
   - Ты куда? - спросил Алешка.
   - На оленник, - ответил за Сизова Николас, - он идет на оленник.
   Одевшись, Сизов сказал сыну:
   - А ну, Лешка, стань к косяку.
   Мальчик стал к косяку и откинул голову, чтобы отец мог лучше видеть отметины.
   Два раза в год он вырезал маленькие отметины на сосновом некрашеном косяке и возле каждой такой зарубки красной тушью писал дату.
   Сизов посмотрел на Алешку, ставшего к косяку, и сказал изумленно:
   - Ну и тянешься же ты! Алешка ответил кашлянув:
   - Растем, папочка...
   - А как Быстрый? - спросил Сизов.
   - Его Белов в оленник отвел, - махнув рукой, ответил Алешка.
   - Ну пошли, - сказал Сизов, - пошли на оленник, Николас.
   Алешка попросил:
   - Пап, можно я с тобой?
   - Конечно, можно.
   - Кирилл, - сказал Николас, - лучше пойдем одни. И они пошли одни.
   9
   У всех оленеводов красивые и выразительные руки. И жесты у них какие-то особые:
   сдержанные, быстрые и грациозные.
   Сизова всегда поражало: приедет откуда-нибудь с материка человек, пойдет работать в звено оленеводов и через год, самое большее - через два весь преобразится. Кожа лица у него сделается бронзовой, голос - звонким, а руки - красивыми и выразительными.
   "В жестах оленеводов есть что-то от движений пятнистых оленей, подумал Сизов, увидав людей у ворот выгула, - в оленях тоже сочетается медлительность с неимоверной быстротой и резкостью. Это сочетание силы. У всех сильных - и людей и животных - красивые жесты. А у сильных людей еще и особая манера говорить..."
   Сизов поздоровался с оленеводами, спросил о погоде, об урожае, о покосах возле озера лотосов. О делах совхоза никто не начинал говорить. Таков этикет.
   Вдали, там, где кончался выгул, обнесенный сетчатой загородкой, высился новый, только что поставленный забор вокруг оленника.
   - Красивый забор поставили, - сказал Сизов, как бы приглашая этим остальных к деловому разговору.
   - Да-а, - протянул брат плотника Темина Федот, по прозвищу "Танцор", ни-ичего... Сизов спросил:
   - Ты что, братову работу не одобряешь?
   - Как не одобрять? Очень даже одобряю. Работа наша, теминская. Только зачем дубом было обносить? Он тяжелый, дуб-то, оленята об него насмерть бьются, когда самочек от них отбиваем...
   - А сосны не было?
   Николас ответил:
   - Была. На материке. Так ее ж оттуда везти надо, а товарищ Белов государственную копейку бережет. На транспорте экономим, на оленях губим. А наш олень золото дает, панты...
   Сизов спросил:
   - У кого закурить найдется?
   - Ни к чему бы, - сказал Николас.
   - Да, - сразу же согласился Сизов, - ты прав. Совсем ни к чему мне курить...
   10
   По выгулу бродил "детсад": олени-малыши, только что отбитые от матерей. Они то и дело подбегали к большому деревянному жбану и пили воду, весело посматривая на людей, которые проходили мимо. Люди шли в оленник, обнесенный дубовой стеной - белой и совсем не пахучей. Дуб не имеет запаха в отличие от сосны, кедрача или березы.
   Оленята не боялись людей, но услыхав где-то вдалеке рев автомобильного мотора, бросились врассыпную.
   Сизов посмотрел им вслед и остановился. Он долго смотрел вслед оленятам и разводил руками, чтобы отдышаться. Николас с оленеводами пошел дальше, не останавливаясь, и Сизов был благодарен ему за это. Когда болен сильный человек, он будет скрывать болезнь. Только слабый радуется участию окружающих, потому что сам он не в силах драться с недугом один на один.
   Отдышавшись, Сизов пошел следом за оленеводами. Но быстро идти было невмоготу, и он пошел совсем медленно, то и дело останавливаясь. А потом он подумал: "Я дождусь машины, она где-то рядом. Наверное, везут оленей с дальнего выгула - сортировать в денник..."
   Сизов присел на пенек и стал сгребать носком ботинка мягкие желтые листья.
   Листья шуршали, словно горящая бумага. Сизов вспомнил, как он сжигал письма жены, когда она убежала с острова с тем, с другим. И Сизов подивился еще раз, до чего похож звук, когда сгребаешь носком ботинка опавшие желтые листья, на тот, который он слышал десять лет тому назад, сидя у маленького, сложенного им самим камина. Алешке тогда был годик. Он стоял в своей кроватке, хлопал в ладошки и, глядя на огонь, который плясал в камине, весело кричал:
   - Го-го! Го-го!
   А Сизов машинально поправлял его:
   - Огонь, огонь!
   А потом в комнату вошла тетя Лида, взяла Алешку из кроватки и стала его укачивать. Она укачивала мальчика и говорила Сизову:
   - Будет вам, Кирилл Семеныч. О дерьме убиваться, так и жить-то не надо...
   Сизов кивал головой и негромко повторял:
   - Огонь, огонь, огонь...
   11
   Николас и оленеводы видели, как директор Сизов сел в машину. Шофер Вася Гусь проехал метров сто и, не заезжая в оленник, остановился, резко тормознув.
   - Сейчас ему Васька все выложит, - сказал Николас, - не надо бы...
   И Николас собрался идти к машине, но оленеводы остановили его, и Федот Темин, по прозвищу "Танцор", негромко и спокойно заметил:
   - Так или иначе, а знать-то он должен.
   Николас остановился и нерешительно спросил:
   - Может, позже? Болен он...
   - А что такое?
   - С сердцем что-то, - солгал Николас.
   - Женьшень надо пить, - посоветовал Темин, - я ему сегодня занесу, у меня на меду настоян. Корень здоровый, я его позапрошлым годом откопал.
   - Или пантов наварить, - сказал низкорослый квадратный оленевод Макар Иванович.
   - У меня после финской все легкие мороз изъел, врачи говорили - кранты мне. А как навар пантов попил, кровь с панта полизал, так с той поры дышу, не жалуюсь.
   Они все лечат, точно знаю.
   Николас слушал Макара Ивановича, кивал согласно головой, а сам все время смотрел на машину. Он видел, как Вася Гусь и директор враз закурили; он видел, как Вася начал зло размахивать руками. Он говорил беспрерывно, не вынимая изо рта папироски. Сизов слушал его, полуотвернувшись к окну и пуская колечки. Они казались черными, эти колечки папиросного дыма, потому что воздух был прозрачен и чист, а в эти предвечерние часы особенно.
   Директор Сизов всегда слушал Васю Гуся с папироской, потому что иначе слушать его не было никакой возможности. Он всегда и на всех нападал, всегда и всех критиковал, хотя был, пожалуй, самым добрым человеком на острове. Сизов познакомился с ним случайно, позапрошлой зимой, когда тянули дорогу от поселка к дальнему выгону и к лаборатории. Дорога шла по самой вершине сопки - среди валунов, здоровенных деревьев и смерзшихся комьев земли. Вася Гусь работал на строительстве дороги взрывником. Он приехал сюда, как он сам говорил, в трехмесячную командировку, а остался на всю жизнь.
   В тот день Сизов поднялся к строителям на сопку - посмотреть, как двигались дела. Он забрался на самую вершину и увидел, как по просеке поднимался человек в легоньком пиджачке.
   Перевал, который лежал чуть ниже вершины, был закрыт облаками, моросила какая-то гадость: не то дождь, не то крупчатый мокрый снег, а скорее всего и дождь и снег вместе. Наст из-за этого был скользким, и человек, поднимавшийся по просеке, то и дело падал, прижимая к себе бумажный мешок с аммоналом и бикфордовы шнуры, смотанные в круг.
   Человеком этим был Вася Гусь. Он сыпал аммонал под особенно кряжистые пни и корневища, которые не поддавались ни рукам, ни бульдозеру. Поднявшись на самую вершину, он остановился рядом с директором Сизовым и достал из кармана свисток.
   В тайге пели птицы. Они перелетали с дерева на дерево, ни на шаг не отставая от Васи Гуся.
   - Беда мне с ними, - сказал он Сизову, - любит меня птица. И фамилия у меня птичья. Гоню их, пугаю, чтобы под взрывы не лезли. Куда там...
   Вася посмотрел на просеку, прищурив волоокие свои глаза, и сказал:
   - Вы бы отошли, начальник, а то зашибет.
   Сизов отошел шагов на двадцать и спрятался за деревом. Он смотрел на Васю Гуся, который стоял в легоньком распахнутом пиджаке. Вокруг него летали птицы, весело переговариваясь друг с другом и - как показалось Сизову - с человеком, фамилия у которого птичья.
   Низкие серые облака разорвались, и внизу под перевалом засиял океан молчаливый, бескрайний и прекрасный.
   Вася долго стоял на вершине перевала. Потом достал из кармана свисток и начал пронзительно и тревожно свистеть, предупреждая людей о взрывах. Он свистел долго, а потом, застегнув пиджачок, начал бегом спускаться вниз по просеке, запаливая бикфордовы шнуры, подведенные к каждой кучке аммонала. Он сбежал по просеке вниз и спрятался в укрытие, сделанное им в яме, оставшейся после корчевки пней. Он выхватил из кармана свисток и начал высвистывать совсем иначе, не так, как десять минут назад. Он теперь свистел не пронзительно и тревожно, а напевно, весело.
   Сизов сначала не понял, зачем он это делал. А потом догадался. Он увидал, как к Васе слетелись птицы и расположились на ветках в метре от него.
   - Послушайте, - сказал Сизов прорабу строителей, который стоял рядом с ним, за деревом, - да он у вас дрессировщик какой-то.
   - Ох, и нуда этот дрессировщик! - поморщился прораб. - От него никому спокоя нет.
   - Подождите, - продолжал удивляться Сизов, - а как же он птиц к себе приручил?
   - А бог его знает... Ребята говорят, он их печеньем прикармливает.
   Прораб хотел сказать что-то еще, но не успел, потому что начал рваться аммонал.
   К небу взлетали коряги, пни и щепки. И долго еще переругивалось в сопках эхо, тревожное и сердитое. А первый звук, который Сизов услыхал сразу же после того, как смолкло эхо, был неистов и радостен. Это был синичий веселый перезвон и счастливый смех человека, который носит смерть в бумажных мешках, ругается с начальством и прикармливает птиц печеньем...
   Сизов пригласил Васю Гуся на работу в совхоз, и тот остался. Сначала он был только шофером, а потом стал шофером-оленеводом. С директором Сизовым Вася говорил всегда задиристо, требуя для оленей деликатесов, не положенных по рациону. Сизов всегда ссорился с Васей из-за этого и опять-таки поэтому - очень его любил.
   Сейчас, сидя в машине, Вася Гусь говорил с Сизовым сердито и обиженно, а оленеводы стояли около дубового забора и ждали, когда их разговор кончится. А когда Вася подъехал, Сизов зло распахнул дверь машины и крикнул:
   - Разгружай!
   Гусь размотал медную проволоку, которой были закручены створки фургончика, открыл их и отскочил в сторону, чтобы не пугать оленей.
   Из фургона, так же как из оленника после сортировки или панторезанья, олени выскакивают одинаково - быстрым прыжком. Олень стоит, замерев, превратившись в придорожное гипсовое изваяние. Потом он делает один осторожный шаг. После этого осторожного шага - такой же осторожный прыжок. Олень оглядывается резким поворотом головы, а уж потом делает несколько гигантских прыжков и скрывается в молодом дубняке.
   Оленята себя ведут иначе. Когда их, загнав сначала вместе с матерями в денник, отбивают в отдельные боксы, они в тоске и страхе прыгают на одном месте, подламывая передние ножки. А когда их выпускают потом в оленник, они с разбегу кидаются куда попало и часто бьются о забор. Они ударяются головой о забор, падают, поднимаются, отбегают в сторону и снова кидаются на забор, разбиваясь в кровь. Когда забор сосновый, тогда не так страшно. Доски мягкие, они вибрируют после удара, как звук. А дубовые доски чересчур крепки, они как сталь. И оленята, после того как поставили дубовый забор, стали биться насмерть один за другим.
   Если же олененок выбегает в "детский сад", то там он начинает пищать, задрав мордочку. Он еще не умеет кричать так, как кричат взрослые олени, когда им режут панты. Он просто пищит. Совсем как ребенок. И так же быстро, как и ребенок, забывает мать, забывает отчаянье и тоску. Уже на следующий день он начинает весело играть, задирая своих собратьев.
   Точно так же и сейчас. Из фургона олени выскакивали, падали и, быстро вскочив на ноги, делали первый, самый осторожный прыжок. Они видели людей и ждали какой-нибудь ловушки. Ведь поначалу арестант тоже боится своего конвоира и только потом, по прошествии нескольких месяцев, а то и лет, начинает говорить с ним о дождях, о вкусе хлеба и о здоровье дочери, которая живет далеко-далеко, у теплого южного моря, и не пишет ни единой строчки.
   Отец Сизова после восстания на "Потемкине" был заключен в Акатуйскую каторжную тюрьму. Он и рассказывал об этом сыну каждый раз и каждый раз, рассказывая, горько жаловался на старшую дочь, которая не писала отцу в тюрьму, потому что была замужем за телеграфистом...
   В фургоне у Васи Гуся оказалось пятнадцать оленей вместо десяти, как полагалось бы. Четырнадцать смогли выдержать тяжелую дорогу, а одного старика - Вася Гусь вытащил из фургона за ноги и бросил на желтую землю.
   - Вот, - сказал он, - зато план на полтораста процентов гоним. Бензин экономим на ездках. Ясно, Кирилл Семеныч?
   - Так что ж ты молчал? - закричал Сизов.
   - Он не молчал, - заступился за Гуся Николас. - Мы все говорили. А Белов пригрозил увольнением. А если уволит, кто вместо нас сюда придет? Кто?
   - Почему меня не вызвали?
   - Вызывали. Только ты в больнице тогда лежал. Сизов досадливо махнул рукой и опустился перед оленем на корточки.
   - Старик, - сказал он, - ему лет двенадцать. Видите, все зубы себе съел. А пантов бы дал килограммов на пять. Скольким бы людям польза была, а? От старика от этого...
   - План даем, - горько усмехнувшись, сказал Вася, - товарищ Белов за план сражается. Он шибко идейный, а мы будто контра какая...
   - Да, да... - кивнул головой Сизов.- Я, кажется, помню этого старика. Он был самым сильным лет шесть тому назад. Во время гона он побеждал всех соперников.
   Он вымазывался в грязи, чтобы казаться страшным, и забивал копытами соперников.
   Насмерть. И у него всегда было самое большое стадо оленух. И потом он никогда не кричал, когда ему срезали панты. Это он, я помню точно.
   Вася Гусь стал отгонять машину, оленеводы отошли к панторезке, а Сизов остался сидеть подле мертвого оленя.
   "Молодые смогли выдержать тяжелый путь, - думал он, - а старик не смог. Упал, и они затоптали его копытами. Старику надо было держаться. Или мы должны были убить его. Или кормить манной кашей, потому что он съел свои зубы, для того чтобы быть сильным и принести людям много пантов. Он отдавал людям то, что имел.
   А имел он драгоценность, жизнь - панты. И нам надо было бы кормить его. Старый олень вроде старого человека. В молодости силы много, а ума мало. В старости ума много, зато силы мало. А вот если люди будут помогать старикам приносить к мудрости юношескую силу, тогда человечество будет счастливым".
   Сизов поднялся и крикнул:
   - Послушай, Николас! Ты тогда говорил ерунду!
   - Я говорил много ерунды в своей жизни, - ответил Николас.
   Сизов засмеялся и сказал ему:
   - Я подумал о стариках, к которым ты не велел мне ходить за советом.
   Николас подумал и ответил:
   - Может быть...
   Сизов повернулся к Васе Гусю и сказал:
   - Отвези-ка меня, дружище, в контору...
   12
   В кабинете Сизов снял пальто, сел к столу и позвонил по телефону к Белову.
   - Иван Павлович, - сказал он, - зайдите ко мне, пожалуйста.
   - Иду, - ответил Белов, - сейчас иду.
   Сизов осторожно положил трубку на рычаг. Отодвинул от себя бумаги, сложенные для просмотра, и, сцепив пальцы, стал напевать что-то.
   Когда пришел Белов, директор Сизов сказал ему:
   - Мне хочется рассказать вам одну историю. У вас есть время?
   - Конечно, - ответил Белов, - это очень интересно.
   Сизов закрыл глаза и начал рассказывать:
   - Это было лет двадцать пять тому назад. Меня взял с собой впервые дядька мой, Сидоркин, на подкорм оленей. Он привез меня в тайгу, на поляну, где к дубу был подвешен кусок рельса. Дядька взял в руки стальной прут, который он привез с собой в телеге, и стал ударять им в рельс. Он ударил в рельс раз пять-шесть, а потом сказал мне: "Ну, валяй кричи!"
   И я закричал: "Ма-аськи! Ма-а-аськи, мула-ась-ки!"
   Так приманивали у нас на острове оленей. И сейчас так приманивают, вы знаете. Но олени не шли на мой зов. Тогда, высыпая корм из мешков на землю, закричал дядька. Он кричал вроде так же, как и я, но ко мне олени не шли, а к нему они вышли. Я слышал, как шуршала листва в тайге, я видел, как олени тянулись к корму, выстроившись в цепочку.
   "Вот как надо, - сказал мне тогда мой дядька Сидоркин, - а ну, давай сызнова". И я снова закричал, а олени сначала остановились, а потом стали пятиться и ушли в дубняк. Дядька мне тогда сказал: "Орать не надо. Кричать надо, олень ласку любит, что человек".
   Я потом целых два года учился, пока они стали подходить на мой зов.
   Сизов замолчал и открыл глаза. Белов спросил:
   - Разрешите мне закурить?
   - Да, прошу.
   Белов молчал и курил. Он курил неторопливо, обстоятельно, разглядывая со всех сторон папироску. Дым он пускал, отворачивая голову, тонкой плотной струйкой.
   Затягивался Белов медленно, и при каждой затяжке у него проваливались щеки и острые скулы заливались ярким румянцем. Кончив курить, Белов отодвинул от себя пепельницу, осторожно затушил в ней папиросу и, посмотрев в окно, спросил:
   - Мне можно уйти?
   Сизов ответил вопросом:
   - Что вы понимаете под словом "уйти"?
   - Ах, вот как, - протянул Белов и снова полез за папиросами, - это уже любопытно. Тогда я попрошу вас объяснить мне, как вы понимаете слово "уйти". Не в иносказательной, а в нашей, - он невесело усмехнулся, бюрократической форме.
   - Объяснять мне вам нечего. Вы и сами все прекрасно понимаете.
   - Простите, Кирилл Семенович, мне кажется, вы себя очень плохо чувствуете, давайте этот разговор перенесем на другой раз.
   - Нет, - сухо возразил Сизов, - мы не будем переносить наш разговор. У меня слишком мало времени.
   - Вы что, уезжаете? По-видимому, в столицу? В академию?
   Сизов удивленно посмотрел на Белова.
   - Вы говорите, что у вас осталось мало времени, - пояснил тот, - я подумал, что вы перебираетесь поближе куда-нибудь...
   - Нет, - сказал Сизов, - я никуда не собираюсь уезжать.
   - Тогда почему же у вас мало времени?
   - Это я не о том, - Сизов подул на замерзшие руки и повторил, жалко улыбнувшись, - это я совсем о другом, Иван Павлович.
   Белов молчал. Сизов долго ждал, когда тот заговорит, и, не дождавшись, негромко сказал:
   - Вы совсем не любите оленей, Иван Павлович.
   - Я люблю оленей, - возразил Белов, - только я еще и порядок люблю.
   - Я тоже люблю порядок.
   - Да, конечно. Но вы директор. Вы можете разрешать людям делать то, чего я, ваш заместитель, разрешать не могу.
   - Именно?
   - Вы плохо себя чувствуете, - повторил Белов, - я ведь вижу. Давайте не будем сегодня об этом...
   - Будем, - коротко сказал Сизов,- и именно сегодня.
   - Что же, - медленно сказал Белов, - извольте.
   И он снова закурил, теперь уже не спрашивая у Сизова разрешения.
   - Вы разрешали оленеводам, - начал говорить Белов, - привозить с материка сосну для забора вокруг оленников и выгулов. Я не разрешил, потому что это слишком дорого. Просто надо сделать так, чтобы оленята не бились о забор - все равно какой, дубовый или сосновый. Надо сделать так, чтобы они не бились, и все... Вы разрешали делать на дальний оленник две ездки, а я не разрешил, потому что надо научиться ловить не десять оленей за два часа, а двенадцать или пятнадцать.
   Пятнадцать - лучше, чем двенадцать. Вы считаете, что план важен только тогда, когда режут панты, а я считаю, что план важен каждый день. Вы считаете оленеводов какими-то неземными, отрешенными, если хотите, а я считаю их обыкновенными рабочими. И то, что прощалось вам, мне никогда не простилось бы, потому что у меня нет научных трудов, потому что я не академик, потому что я не панибратствую с рабочими...
   Сизов подвинул к себе пепельницу и сказал:
   - Послушайте, а вы действительно совсем не любите оленей. И совсем не понимаете нашего дела. Очень плохо, когда из труда делают ремесло. Это недопустимо в обращении с металлом и деревом, а с оленем - тем более.
   Белов хрустнул пальцами и поджал губы.
   - Знаете, - сказал Сизов, - у меня до сих пор на западном мысе нет директора в питомнике голубых песцов. Хотите пойти туда? Это самостоятельный участок.
   - Мне что, подать заявление?
   Сизов секунду помедлил, а потом сказал - коротко и сердито.
   - Да.
   13
   Дома Сизова поджидали Николас и плотник Темин с двумя подстреленными кряквами.
   Когда сели ужинать, Николас сказал:
   - О нем в газетах писали, когда тебя не было. Образцовый, писали, хозяин. Ему бы тут директором быть - район-то бы не нарадовался. Он бы и выкосы отдал и оленей бы старых на мясо забивать начал. Он ведь дальше района-то не видит. Что ему страна?.. Ему бы в райгазете пропечататься на первом месте по перевыполнению ...
   - Он хороший хозяин, - возразил Сизов, - только он не любит оленей. Я переведу его с повышением - директором питомника голубых песцов.
   - Почему? - удивился Темин.
   Николас тоже удивился, но спрашивать не стал.
   Сизов налил себе крепкого чая, построгал туда лимонника и намазал хлеб домашним белым маслом. Масло было несоленое и по вкусу напоминало сливки.
   - Масла мажьте побольше, - сказал Сизов, - тетя Лида сама сбила. Прелесть что за масло!
   - Сейчас молоко хорошее, - заметил Темин, - его шилом хлебать можно. Оттого и масло, что твой конпот.
   - Компот, - поправил Сизов.
   - Я и говорю - конпот, - усмехнулся Темин и стал намазывать хлеб маслом. - Почему ты все-таки решил, что туда надо послать Белова? спросил он.
   - Потому что я прошлым летом был в командировке на этом питомнике голубых песцов. Меня по острову зверовод водил: там директора пока нет. Только мы с ним ушли - догоняет нас корреспондент. И начал зверовода допрашивать. Тот корреспонденту отвечает, а у самого глаза неживые, белые - замучился он там.
   Мягкий он для этого дела. А у Белова характер твердый, он туда подойдет...
   Тот зверовод данные корреспонденту диктовал. Раза два поправил: "Вы, говорит, - неверно записали. Мы не сто голов молодняка даем ежеквартально, а девяносто семь". А когда корреспондент малость, как и положено всем корреспондентам, стал восторгаться, зверовод сказал ему: "Хотите завтра посмотреть, как делают валюту?" Тот растерялся и спросил: "Какую валюту?" А зверовод ответил ему:
   "Обыкновенную. За песца ведь мы получаем валюту". Корреспондент сказал:
   "Любопытно", - и что-то записал у себя в блокноте. Тогда зверовода всего передернуло, и он сказал ему тихо и с отчаяньем: "Мы добываем валюту ранним утром, еще до рассвета. Даже охотятся утром или вечером. Днем никто не охотится.
   Только разве дикари. И вот мы до рассвета тащим песцов на убой. А они чуют это, кидаются на нас, хотят укусить лицо. Как норки. Те тоже кусают лицо. А черно-бурые лисы никогда не кусают лицо. Они рвут наши руки. Те самые руки, которые кормят их, для того чтобы, выкормив, убить. А знаете, как мы убиваем песцов? Мы их душим палками. И обязательно до рассвета: мех боится солнца, вы понимаете это?.. Песцы, когда их душат, срывают коготки. А это второй сорт. И вот я обязан думать сейчас, как их надо убивать, чтобы они не были вторым сортом. Вам ясно?" Корреспондент побледнел и стал блокнот засовывать в карман.
   Сизов налил себе еще один стакан чаю, быстро выпил его и сказал:
   - Там Белов справится. Там нужен Белов, который трезво смотрит на вещи.
   14
   Ночь легла на остров. Она пришла незаметно. Она подкралась откуда-то с океана, поначалу красная, потом ослепительно белая, потом синеватая, потом дымчатая, тихая, а уж потом - внезапно - беспроглядно черная.
   Проводив Николаса и Темина, Сизов долго стоял на крыльце и слушал ночь.
   Шорохи ночи особые, таинственные. Они могут казаться зловещими, если человек одинок, загадочными - если он молод, радостными - когда человек любит. Ночь может нести с собой счастье, а может нести слезы. Может нести сон. Это кому как.
   Но всем людям ночь несет одно общее - утро.
   В больнице Сизову попалась книжка стихов. Ему запомнились строки:
   Утром не умирают,
   Утром опять живут...
   Сизова слова эти потрясли. В бессонницу, когда ночь казалась ему нескончаемым кошмаром, он шептал:
   Утром опять живут,
   Утром опять живут...
   Он ждал рассвета, и дожидался его, и засыпал только тогда, когда в палату врывались лучи холодного сентябрьского солнца.
   Выписавшись из больницы, Сизов зашел в академию попрощаться перед отъездом на остров. Никто не знал о диагнозе, и никто не мог даже и подумать о том, что Сизов высчитал дни, которые ему осталось жить на земле.
   - Кирилл Семеныч, - сказала ему девушка из иностранного отдела, - к нам приехал гость из Мексики. Он ветеринар и мечтает с вами повидаться.
   - Я завтра уезжаю.
   - Так вы с ним встретьтесь сегодня...
   - Да, но я не купил еще подарков сыну.
   - Вы их купите вечером, - сказала девушка, - а мексиканец мне о вас все уши прожужжал.
   Сизов встретился с мексиканцем во Дворце пионеров Бауманского района. Мексиканец приехал туда со своим сыном, десятилетним Эмилио. Мальчик был толстый, румяный и неуклюжий. Пионеры увели его к себе, а двое ученых остались беседовать в кабинете директора Дворца пионеров. Говорили они долго, а потом Сизов спросил:
   - Где же ваш сын?
   И они отправились разыскивать Эмилио. Они нашли его на втором этаже. Мальчик стоял около рояля и тоненьким голоском, перевирая мотив, пел песню мексиканской революции. В песне говорилось о том, что значит пролить кровь врага, о том, как мужественно мексиканцы били врагов. Маленький Эмилио пел, поднявшись на носки. И Сизов заплакал, потому что нельзя без слез слышать, как дети поют песни отцов - суровые и тяжелые песни борьбы.
   Сизов обещал мексиканцу пообедать с ним вместе. Но сейчас он сказал:
   - Простите, я побегу покупать подарки сыну. У меня такой же, как и у вас.
   Сизов вошел в дом и осторожно прикрыл дверь. Не зажигая света, он прошел в комнату сына и сел около его кровати. Он слушал Алешкино дыханье внимательно и сосредоточенно. Он долго сидел около сына, а потом снова вышел на крыльцо, и ночь теперь не казалась ему зловещей. Она казалась ему радостной, как и все наше мироздание, она казалась ему загадочной, как и все великое мироздание наше. И Сизов не боялся теперь ночи, потому что был твердо уверен: идет утро.
   15
   Сизов разбудил Алешку спозаранку. В комнатах было много солнца. Оно лежало на полу, оно лезло по стенам наверх, к потолку, оно плавало в комнатах, оно смеялось своему отражению в большом зеркале, висевшем в прихожей, и так же весело смеялось своему отражению в маленьком зеркале.
   Алешка выбежал на улицу в одних трусах, облился там холодной водой и вернулся к отцу весь раскрасневшийся и вихрастый.
   - Причешись, - сказал Сизов, - а потом мы пойдем на оленник.
   Алешка подпрыгнул, сделал рукой так, как делают баскетболисты, забрасывая мяч в кольцо, ткнулся мокрым холодным лицом в отцовскую шею и побежал одеваться.
   Когда Сизов и Алешка пришли на оленник, все оленеводы были уже в сборе.
   - Запряги нам лошадь, - попросил Сизов Николаса, - мы поедем кормить оленей.
   - Хорошо, - ответил Николас, - сейчас я запрягу. Младший брат Темина Федот, по прозвищу "Танцор", спросил:
   - Что с забором делать будем? Дуб оставим, или как?
   - Дуб снесем, - ответил Сизов.
   А потом они пошли с Алешкой в тайгу. Лужицы, схваченные морозцем, таяли под лучами солнца и слепили глаза. Лошадь шла впереди, а Сизов, взяв Алешку за руку, шел сзади. Он шел, склонив голову. Он дышал глубоко, носом, больше всего страшась почувствовать усталость, которая мучила его последние месяцы. Но он шел быстро, совсем не чувствуя усталости. Потом сказал, не разжимая зубов:
   - Ерунда. Все это ерунда.
   Они пришли к старому дубу. Сизов высыпал на землю корм, взял из телеги стальной прут и стал ударять им по рельсам.
   - Кричи, - шепнул он сыну, - кричи, Алешка. И Алешка закричал:
   - Ма-аськи! Ма-а-аськи! Мула-аськи!
   Звонкий голос его несся над островом, не растворяясь и не исчезая в чистом, ломком воздухе.
   И Сизов, ударяя о рельсы стальным прутом, думал о том, какое же это счастье - жить. Он верил теперь, что он будет жить, что он всегда будет слышать этот Алешкин голос, видеть, как из тайги выходят олени, радоваться ночной тишине, хитрому смеху плотника Темина и песне мексиканского маленького мальчика.
   А над островом несся нескончаемый, вечный, как и сама жизнь, клич утра:
   - Ма-аськи! Ма-аськи! Мула-аськи!